Текст книги "Дни, когда все было…"

4. Нож для своих

Странное предложение – то самое странное предложение, если ты еще помнишь о нем, Анжелика! – поступило после предательства госпожи Смагиной. Предложение не было утешением, а предательство – предательством, если начистоту. Разве что и Бога считать предателем, который то дал, то взял. Взял – его право. Также и с госпожой Смагиной. Как можно винить ее в том, что она впустила птицу удачи в окно, а потом пернатая, заскучав, вылетела на волю! Остыв после неприятного эпизода, Анна жестко урезонивала свое разыгравшееся эго. Которое, увы, лишь подтверждало принцип «не делай добра – не получишь зла». Нравоучения имели слабое воздействие: натуры человеческая и животная с трудом принимают внезапное пресечение потока того самого добра. Болеют и мстят. Сосуды рвутся от недоумения: как же так, еще вчера сиживал по правую руку от его величества, а теперь на порог не пущают! И ведь правильно делают. Все ради блага Анны Мельниковой, которая иначе пустила бы корни у первой попавшейся помойки. Ведь она ленива. Ей только волю дай – и оседлает «добрый поток», объедаясь бананами и тортом «Муравейник». Внезапный взбрык потока и сбрасывание с корабля современности мобилизуют и концентрируют творческие силы организма. Дают стимул искать новое его величество – ведь, как известно, величества изнашиваются, не сходя со своего трона. А глупые подданные не знают своего счастья быть свободно согнанными с теплого местечка, познать новые горизонты и получить в награду за скитания нечаянную радость.

Так что госпожа Смагина учинила полезное вероломство. О том предупреждали законы мироздания – слишком уж хорошо с ней начиналось!

Любовь Грантовну Смагину, как золотую рыбку, поймал широким неводом Вадим. Надоели ему робкие Анины экспедиции с пакетиком прозы. Для начала неплохо, но долго на мелкомасштабной ниве зависать не стоило, о чем Анне неоднократно напоминалось. Больно нерасторопно она пробивалась к верхним слоям атмосферы. По пути норовила поверить обещаниям разной степени сомнительности. Чуть было не попала в сборник, который собирались издавать аж в Брюсселе. Составитель выглядел преуспевающим щеголем. Правда, подозрительно молодым, с навязчивым румянцем на скулах. Он был похож на выпускника брайтонского колледжа, который надел на важную встречу папино пальто, притом что папа – банкир где-нибудь в Восточной Европе. Что ни говори, фасад бравого молодца выглядел как будто подходяще для того, кто самоотверженно продвигает русскую словесность на Запад. И то, что молодой человек обладал натуральной сочно каштановой мастью, и то, что мог внезапно прервать телефонную болтологию загадочным «все, пока, мне еще встречать делегацию!», и то, что в качестве талисмана носил в портфеле виниловую пластинку «Радионяни», – все это импонировало и увлекало в родной мир грез, в нескончаемый «Иллюзион». Деловой и удачливый культуртрегер (вечно свежее и напористое призвание!) именно таким и представлялся: стремительным и маняще необычным. Анне уже украдкой мечталось, как возьмет в руки элегантную книжку, оформленную в пастельных тонах, и обнаружит в оглавлении свою фамилию. Ей даже были показаны нежные акварели многообещающей художницы, которой было доверено придумать обложку… Сиреневые и пурпурные проблески на телесном, едва зеленоватом фоне – так могла бы выглядеть кожа инопланетянина-подростка.

– А на каком языке будет сборник? – для поддержания разговора поинтересовалась Анна, хотя ответ сам по себе был ясен. Раз Брюссель, значит…

– На бельгийском, – невозмутимо ответствовал культуртрегер.

Анна пыталась убедить себя, что это шутка. Но румяный пацан не шутил, истинно веруя в существование бельгийского языка. Позже Вадим, умиротворенный похмельем и полуторасуточной игрой в WarCraft, напоминал о своих мудрых предостережениях. Он-то сразу раскусил румяного шустрилу и советовал Анне не тратить на него время. Она же упрямо шла методом собственных проб и ошибок, закидывая собственный невод, пусть и не столь приемистый, как Вадимов. Если б она не тратила время на всякую попавшуюся ей рыбку – хоть девять из десяти оказывались несъедобными, – то не выловила бы дражайшего Николая. Того самого, что, презрев суету, преобразил пыльного 250-страничного «толстячка» в достойнейший из журналов. В благодарность коллеги на юбилейном номере изменили выходные данные и тиснули «Главный редактор Николай Чудотворов». Хоть он и был Уговоров – тоже не последняя на грешной земле фамилия по осмысленности.

Забегая, как обычно, вперед в своем нефеллиниевском «Амаркорде», Анна записала на манжетах, что за Николая ее даже Вадик похвалил. В ту пору уже улеглась пена страстей болезненного разрыва, и Вадюша был хладнокровно рационален. Правда, не преминул напомнить, что у человека пишущего таких угодников должно быть несколько. Много он понимает, воевода виртуальных карликов, мастер компьютерного градостроительства! Такие, как Уговоров и тем более Чудотворов, выдаются человечеству в единственном экземпляре, и копирование без разрешения Автора запрещено. Дражайший Николай, конечно, не вел частых бесед по телефону, прерываемых неведомыми делегациями. Он выходил на контакт внимательно и по существу. Не потому ли он один из первых получил от Анны внятный отчет о ее кошмарной переправе от Алой к Белой розе. От Вадима к Даниле Дмитриевичу. О том, как стала персоной нон-грата и для Антанты, и для Тройственного союза. Для наибов Вадима и союзников Данилы. И как долго потом, натирая на душе мозоли, завоевывала осторожное доверие тех и других.

– Есть способ все это перемолоть, – деловито заверил Николай, попусту не комментируя и не осуждая ни одно действующее лицо драмы. – Ты как можно более точно описываешь события. Лучше ручкой на бумаге – компьютерный экран погрузит тебя в рефлексию, ты запутаешься в ней, и терапевтический эффект ослабнет. Так что бумага и ручка остаются лучшим инструментом врача и следователя. Далее: написала, выплеснула, омыла слезами – и в Лету. То есть в реку. Желательно быструю. На географии я не настаиваю – Рейн, Тигр, Евфрат, Терек – что будет под рукой…

– А в море нельзя? – спросила Анна, у которой, конечно, назрело много других, более важных вопросов по процедуре. Но она решила, что сойдет за умную, если попросит уточнить чисто функциональную подробность.

– Лучше река. Наглядность течения! Твою боль уносят воды времени, уносят от тебя далеко-далеко. А море оставляет теоретическую возможность, что твои треволнения опять прибьются к берегу.

– Да-а, понятно… – протянула Анна, озадачившись.

Николаю она верила безоговорочно, поэтому и речи быть не могло о том, чтобы увильнуть от предписания. Правда, с рекой затруднялась, но Данила Дмитриевич туманно поманил поездкой в сторону Кавказа. И хотя он успевал поменять любое решение в среднем четыре-пять раз за минуту, надежда на лермонтовские воды Арагви и Куры затеплилась. Прорвемся, – махнула рукой Анна и принялась писать. И хорошо пошло! Настолько, что захотелось оставить и себе экземплярчик, не только водам горных артерий. Графоманское тщеславие нарушило чистоту эксперимента. Инструменты врача и следователя были попраны, Анюта горячо застучала по клавиатуре. Компьютерный экран, как и предупреждалось, навредил психике. Отшвырнул на острые края деталей, изранил… Рефлексия – это еще мягко сказано. Вспомнилось все. Или почти все. Предохранительные клапаны памяти кое-где срабатывали, не давая бередить самые уязвимые места.

Но разве существуют неуязвимые? Обернешься – все кровоточит. Истерзанную ткань времени, чтобы не заживала, тревожит память. Ее разъедает привычный комплекс вины – примерно так же, как цирроз прожигает печень. Ее буравит уже привычный упрек Вадима, на все лады повторяемый и для общественности праведный:

– Ты зачем его привела сюда, в мой дом? Я тебя просил не водить его сюда, а ты привела…

Обыденный иезуитский идиотизм. В переводе значит: ты пошто с подмогой пришла, одной-то тебе легче мозги законопатить, помучить ночку-другую пьяной истерикой. Ишь, чего надумала – не одна пришла, «с кузнецом»…

Словно Анна пришла измену Мальчишу-Кибальчишу учинять на его же территории! Словно бы вот такая гулящая, ни стыда ни совести, прямо под носом у труженика-мужа, который непосильным трудом ей, барыне, хату снимает. И не только! Кормит ее, одевает… «У нее, блин, все есть!» – а она, змея гнилой питерской породы, вон что надумала. Вадим виртуозно владел тактикой «гнев праведно-патриархальный, ментально управляемый, в упаковке с дозатором». Первейшее орудие манипуляторов. Этим грубым компостером для мозгов некоторые на удивление тонко работают. Анна-гусыня вздумала идти против такого виртуоза неумелой лобовой атакой – и ее порыв был обречен на стратегический провал. Но чего только не сделаешь в аффекте бунта, осмысленного, но все равно безобразного. Идея освободительного движения бывает и чиста, и справедлива, но вот исполнение из рук вон. За содержание пять, за грамотность два. Экзамен провален.

До нее потом доносились голоса скептиков о том, что надо было все тщательно подготовить.

– Анюта, вышло действительно некрасиво: ты привела в дом любовника – ведь так?! Естественно, тем самым спровоцировала драку, ведь так?! И Данила не хотел идти сам, это ты его просила, ведь так?! Ну зачем… Ведь он в результате чуть было… А кто знает, чем могло бы все кончиться?! От удара бутылкой по голове можно и кони двинуть – если неудачно. И, конечно, можно понять Варвару, к которой вы потом заявились среди ночи: кто такая, почему тебя ищет муж? Ищет не где-нибудь, а у нее дома! Откуда он может знать?! Он следит за тобой? Да еще и угрожает ей, ни в чем не повинной, которая ни сном ни духом! А у нее дети! И что с того, что вы не с ними в квартире, а на другой территории? Да сколько бы у нее ни было квартир, это не твое дело! Человек пустил тебя на принадлежащую ему жилплощадь, в одно из своих гнезд, а за тобой охотится какой-то уголовник. Ведь Вадик ужасно сквернословит, по телефону его можно принять за отъявленного бандита! И это человек, с которым ты прожила десять лет! А что же тогда можно сказать о тебе, Аня?! Неудивительно, что Варвара была против… Ну и пусть когда-то Данила ей помог. Но это было давно. Теперь другие времена. И это он ей помог, а при чем здесь ты? Ведь если бы не ты, ему бы и не потребовалось политическое убежище. Он жил бы себе да жил с родителями и сестрой. Человек уже настроился на буржуазное загнивание, отдельный холодильник себе купил, рыбок завел…

Потрясенная риторикой упреков, увязшая в сизифовых оправданиях, Анна не сразу осознала, что никаких скептиков и их голосов не существует. И даже Варвара приютившая – не особенно-то она кипятилась. Весь этот недовольный ропот – лишь глас Данилы Дмитриевича, который умеет расслаиваться и умножать ядовитые сущности – псевдодрузей, которые якобы осуждают. Еще одна манипуляторская наработка – только теперь уже другого маэстро чеканки по мозгам. Все-таки кандидат наук, язык у него без костей – и к тому же один из немногих органов Данилы Дмитрича, что работают бесперебойно. Вадюша хоть и пил, но был здоровее и на апостолов не ссылался. Это ведь больше академическая привычка, а Вадя академиев не кончал. Он никогда не обвинял по принципу «мы, народ…» – он нес честную отсебятину.

Беда в том, что Данила никак не мог реабилитировать Анну за то, что безоглядно вняла зову его души и плоти, а не духа. Эти три кита у Дмитрича совсем не дружат. Коллизия несколько сложнее, чем у лебедя со щукой и раком, – в товарищах не было согласия, но они хотя бы играли на равных. А Данила пытался насиловать себя внутренней иерархией. Плоть, как и положено, умерщвлял. Дух, как и положено, назначал Верховным главнокомандующим. Душа получала почетное второе место. Но рано или поздно начинала страдать, неприкаянно металась в своем «промежутке», чего-то ждала. За ней принималась волноваться плоть: «Почему всегда я? И так вся больная, изношенная, армией и панкреатитом покалеченная… За что? Чем провинилась, мой господин?» Заканчивалось все банальным «низы не хотят, верхи не могут» и последующим революционным переворотом. То есть обыкновенным человеческим счастьем, кратким мигом полета, за которым следовало наказание. Не только бунтовщицам душе и плоти, но и их сообщницам. В данном историческом контексте – Анне Мельниковой.

– Видишь ли, христианская вера – это, в сущности, подготовка к смерти, – вздыхал задним числом Паша Вепс. – Она устраивает человеку такую земную жизнь, что ее конец видится приятной перспективой. Но нужно иметь очень сильный характер, чтобы устроить себе аскезу, будучи здоровым полноценным мужиком в самом расцвете лет. Потому и недотягиваем до горчичного зерна…

– А ты?

– А что я… верую в единого Бога. Я – ортодоксальный христианин…

– Опаньки! Даже так? – пугалась Анна.

– …и именно поэтому я никогда не принуждаю женщину принять мою веру. Как многоуважаемый твой Данила… кстати, он не потомок князя Барятинского? Очень похож. Я как раз сейчас набрел на книжку о Кавказской войне. Какое поучительное чтиво – его переписка… «больной и слабый Шамиль»! И это не победитель и побежденный – это две глыбы, друзья по переписке, два великих правителя. Прости, все время забываю, что женщинам это неинтересно. Они не знают истории.

– Нет-нет, очень даже интересно, – поторопилась Анна, которой, по правде говоря, было куда интереснее подкрепиться аргументами против Даниловой апологетики. – И что же там дальше? Почему Шамиль «больной и слабый»? Это Барятинский его довел?

– Господи, Аня! Я же сказал, что женщины не знают истории! Барятинский наоборот… впрочем, не стоит всуе ковырять ноготками пласты культурного наследия.

– Хорошо. Тогда ответь пока, почему ты не стал бы принуждать женщину принять твою веру?

– Потому что это гордыня – полагать, что и рыбку съешь, и в Царствие Небесное войдешь. Буду по-честному гореть в аду за свои грехи.

Вот так же честно подписаться бы под последним письмом – «больная и слабая Анна»! Но где ж найти благородного и милосердного адресата… Нынешний век – сплошная показуха. Страдания без эффектной обертки, без приличного промоушена не принимаются. Николай Чудотворов вел речь о другом. Он просил без всяких форматов вспомнить все по-честному, без купюр. Беспощадно к самой себе и к врагам рейха. Довести истерию своей вины до абсурда и избавиться от нее. Таков незатейливый метод аутотренинга. Метод шоковый, доморощенный, из той же серии, что и больной зуб, привязанный к дверной ручке. Как и православная вера, это путь для сильных характеров. Анна недотягивала. А до веры – тем более. Данила Дмитриевич ее предупреждал! Тут надо отдать ему должное. Анна не послушалась слабого, но бескомпромиссного голоса Духа, который в тот момент был монархом в изгнании. Дух требовал: «Креститься и венчаться, иначе во грехе погрязнете!» Анна рассеянно кивала, успокаивая себя: «Не всерьез же он!» Еще как всерьез, не по-детски. Просто в те благословенные времена тон задавали подружки душа и плоть. И они умоляли: детка, иди к нам!

Данила Дмитриевич, им послушный, наполнял левый глаз слезами. Правый у него был поврежден в детстве и никогда не плакал. Обычно, напротив, повреждение слезной железы влечет усиленное увлажнение, но здесь-то организм особый. Левый глаз слезно просил избавить Данилу-мученика от растянувшихся во времени страстей. Как было при первом разводе. Он растянулся на несколько лет, он изнурил и вымотал. Супруга-изменница все не решалась – ведь уходила к человеку неприятной наружности, без рельефных выпуклостей характера, с некрасивыми пропорциями лица и тела. Зато – молчун и трудоголик, мечта самодурши. И все-таки женщине, травмированной обаятельным болтливым невротиком, похожим на князя Барятинского, тяжко было привыкать к обыденному психотипу. Подобное лечат подобным. Скорее даже не лечат, а пытаются лечить, тяготея к щадящим неправославным методам. Анна в мыслях о первой супруге ДД прошла все стадии преодоления фарисейства – от гневного обличения до полного и бесповоротного прощения. Последнее, конечно, пришло с опытом, когда Анна познала Данилушку в быту, в ближнем бое, как говорится.

Уже в знаменательную ночь, когда она решилась на спринтерскую дистанцию по горящим мостам, наметились трещины. Но что ей до мелочей, когда Вадим уже вычислил ее место дислокации. На этом месте и не пахло прелюбодеянием: Анна вместе с Данилой провожали гостью из Питера. Гостья была драгоценной. Давно не близкой, но «родня по юности», из тех, кто давно перешел с портвейна «Три семерки» на родной португальский первоисточник, но еще может напеть «В трамвайном депо пятые сутки бал». Она, единственная из Аннушкиных друзей, внушила ДД безоговорочную симпатию. Еще бы – изящная, длинноволосая и несуетная. Анну даже уколол комарик ревности, но она едва успела его заметить. Потому как вскоре под лопатку воткнулось нечто куда более весомое – целое копье, отравленное мстительным ядом. Только не собственным, а Вадюшиным, разумеется. Большие корабли не мелочатся. Вадим был мрачен и неукротим, как Советское информбюро. «Бюро» посредством мобильной связи извещало о том, что злой Вадик уже ступил ногой каменного гостя на территорию Ленинградского вокзала и скоро всем будет возмездие. Погоня! А меж тем он еще пару часов назад выказал редчайшие намерения, как то: быть сегодня трезвым, уложить сына спать, почитать ему «Винни-Пуха», учинить полезный воспитательный процесс, оказать позитивное отцовское влияние…

На сем эпизоде откровения упорно спотыкались. Так оно всегда с детьми выходит. Прихотливая субстанция. О них либо все, либо ничего, иначе выйдет лживость и приторность. Невыносимая «засахаренная сгущенка», от которой прячутся красивые редактора-баритоны. Но Анне негоже было бояться – ныне она сознательно писала «в стол», то есть в реку! Однако терапевтически исповедального эффекта не получалось – там хотелось урезать, здесь прибавить. Причесать непроизвольный поток чувств, на всякий случай вписаться в какой-нибудь формат, – а об искажениях в хронике событий и говорить нечего. Память человеческая тут успевает напортачить поперек мозга, недаром показания участников одной и той же эпопеи обязательно будут друг дружке противоречить. За примером далеко ходить не надо. Данила Дмитриевич упорно не помнил, как панически вопил Вадиму, что он оставляет его жену в покое – только пусть тот даст ему уйти восвояси.

– Аня, я такого не говорил. И даже если и говорил – я же о маме беспокоился! Я так ее измучил. Хоть мы с ней и ссоримся, но я знаю, что сам не подарок. Старушка много пережила из-за меня. Она бы совсем зачахла, если бы Вадим меня порешил. А ты тоже хороша! Зачем потащила меня к себе домой?! С точки зрения любого закона я не прав. Вторгся на чужую территорию. Увожу чужую жену. Ты же фактически меня этим подставила. Все могло кончиться гораздо хуже. Но все женщины таковы – они лживы и стервозны по своей природе. Сталкивают мужчин лбами и смотрят, что будет. Но моя беда, что я всегда их слушаюсь, а потом страдаю. А я за тебя знаешь как заступался перед Варварой?! Она была в истерике от нашего появления, а я умолял ее не выгонять нас, в ногах у нее валялся… Видишь, в какое положение ты меня поставила, Аня! И я все терплю, и тебе не в чем меня упрекнуть. Я честный и порядочный человек. У меня все четко. Это меня могут подвести, а я – никогда.

Матерый человечище, ничего не скажешь. Такому не повредят никакие детали и детальки, на которых строил свою дедукцию старик Холмс. А деталек-то хоть отбавляй, каждая из которых аннулирует догмат о непогрешимости папы Московского Данилы Дмитриевича, первого, или второго, или какого угодно, несть им числа… Насчет «в ногах валялся» Анна пробовала напомнить, что и на нее он яростным челобитьем воздействовал, требуя скорее приступить к совместной жизни. Вот она и приступила – в острый отчаянный момент, когда надо было поставить точки над всеми i, констатировать завершение одного брака и начало следующего. Забрать неспящего сына, которому нетрезвый папа не стал читать «Винни-Пуха» на ночь, – и бежать по мостам. И кого, как не любимого человека, просить о помощи в эту роковую минуту, прости, Господи, за высокопарность?! Чем, чем провинилась Анна, силы небесные… Разве что внезапностью порыва. Но мало кто из смертных может чинно и цивилизованно разорвать аорту. Честь и хвала тем, кому удается. Анна не входит в их число. Впрочем, «господа судьи и кулуарные арбитры, обращаюсь к вам, как достопамятный Гумберт Гумберт: неужели десять лет активной борьбы за мир в одной безумной семье не засчитываются?! Разве в ответ на миллион тумаков, моральных и физических, нельзя поставить точку в виде одного большого синяка. Неужто он – превышение необходимой обороны?».

«Но так вышло, что означенный синяк, – вступает воображаемый Обвинитель, – на голове непогрешимого Данилы Дмитриевича. Что вы на это скажете, уважаемая?»

Анна скажет на это, что и Вадиму Завоевателю досталось. А уж о ней и речи не идет. И еще скажет о вопиющей несправедливости суда, который даже не рассматривает опасность, исходящую от гневливого, невоздержанного, пьющего… и так далее. Бремя этой опасности она честно несла все эти годы, и вот теперь, когда попросила о помощи, она же и оказалась виноватой. Но даже сам Вадик, когда бури улеглись, признал ее правоту. Даже Варвара, в общем-то добрая тетка, давно все забыла и зовет ее в гости на блины. Так почему же неловкая Анна не реабилитирована до сих пор в сумбуре собственного сознания?

Потому что Данила Дмитриевич не любит, когда аорты рвутся в непосредственной близости от него. Вот порвала бы Анна сама, без него, в одиночку, получила бы пару ласковых – ей же не привыкать! – совершила бы парочку Геракловых подвигов, а потом бы и звала Данилушку-мастера за накрытый стол. А то столько беспокойств доставила его родным и близким!

Между прочим, родные и близкие Данилы – очень милые люди. Они все поняли правильно. Но об этом Анна узнала позже, когда уже получила удар по нервам и необратимые изменения в самоидентификации. О, какие неуместные для исповеди слова! Править приходилось много, и трудов своих стало жалко. Рецептура эксперимента нарушилась бесповоротно. И раз пошла такая пьянка, финал сценария изменился в корне. Во-первых, написанное было сброшено не в могучий Терек, а за неимением его в Москву-реку, пресытившуюся страдальцами насмешливую речку. Во-вторых, второй экземпляр повествования, условно названного «Дни, когда все было против меня», Анна отнесла досточтимому Чудотворцу. Прямо как соискатель научной степени отсылает копию диссертации в Высшую аттестационную комиссию. Николай был примерно тех масштабов для мятущейся души. И среагировал отменно!

– Я предполагал, что так и будет, – кивнул он буднично, пресекая все экивоки и объяснительные преамбулы. – А чего еще ждать от писателя. Он и свою речь перед казнью умудрится отослать в издательство. Ну что ж, буду читать вас, Анна…

Прочитал и напечатал. Своевременно утешил после отказа госпожи Смагиной. Хотя стоит ли припоминать ей отказ, если она тоже из благодетелей и, значит, в светлом списке…

Пора бы наконец и Смагину описать правдивым словом. Вадим ей позвонил без всяких рекомендаций и был необычен в своем порыве. Мало кто из мужей будет просить редактора за никому не известную жену. И на месте Любови Грантовны другие бы съехидничали: мол, а жена сама где? В коме? В Коми? В Эмиратах? Или, быть может, в более отдаленных местах? Но разговор пошел совсем по другой колее, в чем заслуга обеих составляющих – и дочери загадочного капитана Гранта, и напористого Вадюши, который отвечал на вопросы без околичностей. Смело и вальяжно, словно только и делал, что пристраивал романы своих и чужих жен в разные издательства. Уверенным и вместе с тем уважительным напором он достигал главного – с ним соглашались, даже если поначалу не слишком доверяли. Своим появлением он, видимо, обещал власть имущим смутные приключения. Он мог внушить стойкую симпатию и участковой терапевтше с одышкой, и успешному предпринимателю спортивного телосложения. Анна, грешным делом, досадовала: видели бы они этого чинного малого во время весеннего обострения! Извечная зависть первого к последнему, выстрадавшего к незаслужившему. Даже когда завидующему на руку такая прыть, все равно чужая удача изумляет и коробит, если она необъяснима моральным кодексом. Но разве дано знать смертным в полной мере, кто истинно достоин земных радостей, а кто обойдется и неземным блаженством…

Анна знала, что поддается неправильным чувствам – но не одной ей приходилось ломать голову над феноменом Вадика: грубиян, дикарь, самоучка, а ведь как складно порой лепит! Любовь Грантовна была не из доверчивых, но и она попалась. Впрочем, почему «попалась»? Вадик ее не обманывал, он чистосердечно предлагал «пакетик прозы», только и всего. Но Анна была уверена: явись она с тем же пакетиком собственной персоной – Грантовна и пальцем не пошевельнула бы. С другой стороны, о ней ничего нельзя сказать наверняка.

Ведь она женщина с белым котом с пурпурным пятнышком от глинтвейна. Его однажды облили, не удосужившись отмыть. «Ну как его мыть, он же кот…» – равнодушно отвечала царственная хозяйка. Анна не успевала переварить впечатления от первого и единственного визита в дом к редакторше. Она крайне редко звала к себе в дом авторов, даже любимых. Для Анны было сделано августейшее исключение, что само по себе заставляло волноваться. А еще госпожа Смагина постоянно меняла текст автоответчика. «Вы позвонили по телефону 322-47-28. Меня нет дома. Я в Венеции. Вернусь 5 июня. Не верьте мне», – вот что услышала Анна из телефонного динамика, когда Любовь Грантовна не стала брать телефонную трубку. Услышав себя, нежно улыбнулась собственным шалостям. «А это я забыла сменить текст. Лень придумать новый – а надо. Такая у меня гимнастика для риторического аппарата». Меж тем автоответчик ей парировал мужским голосом: «Любаня, срочно позвони мне, я нашел гениальное решение нашей проблемы…» Грантовна прыснула, немедленно заглушив доброго волшебника: «Наш главный лезет во все щели!» Анна изо всех сил сопротивлялась обострению чинопочитания: ей казалось, что Любовь Грантовна – очень важная персона, раз ей сам Главный на блюдечке преподносит гениальные решения. А она еще и дразнит его игривыми репризами про Венецию.

– Там хорошо? – рассеянно спросила Анна.

– Где? В Венеции? Хорошо. Пенсионерам и ужам. Как в «Песне о Соколе» – тепло и сыро.

Госпожа Смагина не восторгалась исторической перспективой, не дорожила воспоминаниями и не чтила прошлые заслуги. Даже признанных мэтров без жалости предавала забвению, если переставали писать так, как нравилось именно ей. Анна догадывалась, что существует естественный, как снег и ветер, закон Вселенной, который отвечает за обновление и гласит: нельзя нравиться вечно. Ни Любане, ни кому бы то ни было. Рано или поздно внутричерепное давление в писательской голове подскочит, и мозг выдаст нечитабельное новаторство. Оно, может, и впору придется незамылившимся умам, но коммерчески важную часть электората новатор неизменно потеряет. У него наступит не коммерческий, но метафизически важный период жизни. И кто в силах предрекать его заранее… Так что Анне приходилось стойко закрывать глаза на перспективу и верить, что она не разочарует свою благодетельницу, которая допустила ее «пакетик» к издательскому процессу.

Итак, у Анны вышла книга. И никакие воды не расступились перед нею, и горы не разверзлись. Потому что ничего в этом особенного нет. Сколько в мире ежесекундно рождается детей, столько и книг. Чай, не «Фауст» и не «Декамерон»! Грантовна, выдавая авторские экземпляры, мимоходом поздравила, слегка картавя. Дефекты речи она позволяла себе в расслабленные минуты. Но тут же по телефону торопливо отшила графоманшу, безжалостно сетуя, что у некоторых личностей даже сам голос бывает глупым. Анна рефлекторно откашлялась от мысли, что и она может попасть в категорию аудионеприкасаемых. С Любаней надо было держать ухо востро – она была воплощением изменчивости успеха. Не оттого ли сама ничего не писала? А могла бы. Хотя редактору чертовски трудно писать самому. Как хирургу сложно быть гомеопатом. Но неисповедимы пути! Пишущий редактор – это страшная сила. Но редкая. Здесь необходимо, как сказал некто из великих, мужество невозможного. Любовь Грантовна явно не страдала этим благородным неврозом. Ее недуги были спрятаны где-то глубоко под пунктирной картавостью, которая, как известно, не бывает глупой, подобно разным графоманским дискантам. Картавость может быть трогательной, в худшем случае – вредной. Но под ней непременно спрятана драма.

До которой Анне не суждено было докопаться. Не то чтобы она из кожи вон лезла, чтобы узнать биографию загадочной и небрежной к священным законам бытия Любани. Отношения автора и его редактора вовсе не литературные. Они проникнуты магнетизмом, пытливой мнительностью, ревностью и мучительными предчувствиями разной тяжести. Анна сильно сомневалась в том, что ее скромная персона занимает мысли госпожи Смагиной. Сама же думала о ней с изнурительным постоянством, то приписывая ей чуть ли не ангельские свойства, то неумеренно демонизируя. Те, с кем связана удача, непременно окутываются магической дымкой, сознание не в силах подходить к ним с общей мерой. Но это до поры до времени. Пока даритель удачи не отфутболит тебя, сам того не желая, с неосторожностью Аладдина, без задней мысли потеревшего лампу. Однако не исключено, что с его стороны все вполне рационально. Не зря Любовь Грантовна умела стремительно закруглять телефонные разговоры. Она, наверное, давно поняла, что если не будет защищаться, то ее счастливый родник быстро осушат жадные писателишки. Неосторожно хватаясь за нити Фортуны, которые редакторша держит в астеничных пальцах, порвут связь времен…

Словом, таких людей до обморока, до омертвения нервных клеток боишься разочаровать. Потому непременно разочаруешь, как иначе. Но прежде чем Анна отхлебнула от этой чаши, она подсмотрела одну утешительную подсказку, которая потом скрасила ее дни затмения. В Любином доме она смотрела в оба, но ничего интересного не обнаружила. В том смысле, что ничего такого, что приоткрывало бы завесу над тайной. Дом как дом – в спальном районе. Не в самом худшем, но называть его «престижным» было сильным прегрешением против истины. Здесь Грантовне отказывали филологическое чутье с редакторской выучкой, и она допускала соседство двух взаимоисключающих характеристик. Поясняла: «Люблю лесопарки». Всякий кулик свое болото хвалит. Особенно московский кулик. Симпатичная сторона купеческой натуры. В Питере про городской уголок, в котором проживаешь, принято сперва страшилки рассказывать, а уж после с едва сдержанной слезой выказать привязанность.