Текст книги "Радужная топь. Избранники Смерти"

Глава 27

Хочешь не хочешь, назад не поворотишь. Пути нет. Вот оно, грядущее, перед тобой – темная чаща. И путь – не скатерть ровная, а грязная, вымешенная копытами дорога. Не ехать нельзя, а ехать – завсегда измажешься.

Иларий сплел пальцы, заставив белые искорки магии перескакивать с руки на руку, танцевать на суставах, а потом сбросил плясуний брезгливо на пропитанный травяными настоями кокон. Весна вступала в свои права, заметно потеплело – и несмотря на старания травников при дворе Бялого мяста, спеленутый мертвец на возу смердел невозможно. Хоть и держали на леднике, хоть и ворожили, а все разъехался так, что уж и не понять, человек ли был.

«И в том польза – и захочет Войцех сына узнать, так не узнает», – подумал Иларий, отворачиваясь. Связанные одной виной, едва пережили они с новым Бяломястовским князем зиму под одной крышей. А Вражко, последняя родная Иларию душа в Бялом, не пережил, под самые морозы затосковал, и сколько ни ухаживал за ним Иларий, сколько ни чаровал, лег однажды черный красавец-жеребец и уж не встал. Один остался Иларий в занесенном снегом Бялом, в холодном тереме против нового князя.

Может, и к лучшему случилось, что поднялся со дна упокойник Якуб. Хоть бы и так. Зато теперь по холодку можно отвезти его в Дальнюю Гать вместо Тадеуша. Пусть Войцех с Лешеком его Землице посвятят и похоронят, а то, не ровен час, изведясь за зиму, пошлют искать след Тадеуша или сами поедут.

Вспомнились Иларию страшные, полубезумные глаза Тада – тяжело далась им обоим эта зима, но дальнегатчинцу словно бы тяжелее. Глаза его и щеки запали, он исхудал и, вынужденный сидеть подолгу без выхода в покоях мертвеца, место которого занял, растерял остатки веселого и доброго нрава, потемнел, стал мрачен и скор на расправу. Слуг бил нещадно, словно вселился ему в карающую руку молодой Казимеж. И словно упавшая в бочку мышь, вертелся по кругу, возвращаясь, что ни день, к тому, как заставить Войцеха и ближних князей встать против Чернского волка.

Всего-то раз и упомянул Иларий о том, что стоит отдать мертвого Войцеху – выгонит месть из берлоги дальнегатчинского медведя…

– Отец Чернца боится, – сказал Тадеуш и не глянул на пришедшего проститься перед дорогой Илария. – Когда я сам просил его о помощи, все осторожничал. А если узнает, что я теперь… Якуб Бяломястовский?

Нехорошо усмехнулся. Глаза блеснули под белым платком.

«Узнает – и вовсе решит затаиться, чтоб только под гнев Чернца не подставиться. Шутка ли, старшему сыну Гать, младшему – пусть и в обход Землицына закона – Бялое. Вроде бы одна кровь, а у отца в жилах словно бы временем как водой разбавлена. Трусоват стал Войцех. Верно, молодым-то не таков был. Узнает, что занял я место Якуба, засядет в своей норе, и соседи по норам попрячутся, друг за друга хоронясь. А вот если мы тело мое мертвое, рыбами обглоданное ему привезем, и он, и Лешек на месте не усидят. Прав ты, Иларий. Захотят за меня Владу Чернскому отомстить. А тут ты и напомнишь им о том, что я летом предлагал. А я пока позову в гости в Бялое Милоша, намекну, что одну из дочек его не прочь взять. Да только чтоб ребенок Милошевны Бялое унаследовал, нужно, чтобы Чернец отвернулся от нашей земли. Пусть за свой удел потрясется…»

«Как же, – мысленно выговорил Иларий то, о чем в покоях княжеских решил смолчать, – станет Чернец дрожать от какой-то кучки шавок. То-то заговорил ты, Тадек, о «нашей земле». Не передалось ли тебе с белым платком мертвого княжича и его безумие? Здоров ли я сам, что при тебе остаюсь?»

Сам не заметил Иларий, как из светлого прямого пути превратилась его жизнь в разъезженную, разбитую проселочную дорогу, по которой тащил его кто-то за шкирку, словно котенка: то давал обсохнуть и отряхнуться, то снова ронял в грязь. Как случилось так, что будущее его, полное надежд и горделивых планов, превратилось в долгий путь по чужой земле на тряской телеге бок о бок с мертвецом?

Трупный запах, по счастью, послушался магического приказа и развеялся. Иларий, устав мерить шагами бурый подтаявший снег, присел на край воза. Руки словно почувствовали, какая буря неистовствует в душе мануса – шрамы принялись нещадно зудеть и чесаться. Всего и остались у него на ладонях они, эти шрамы, вместо линий судьбы – белые веревки пережитых страданий. Паутина боли, обмана, предательства. Его предали, он предал. Запутался. Завяз. И кажется, чем больше бьешься, тем сильнее стягивают путы, и ползет большим косматым пауком Смерть, смотрит разноцветными глазами.

– Да сбежал он, что ли? – гневно расчесывая зудящие ладони, проговорил манус, глядя на опустевшую лесную дорогу. Ночевать в лесу одному с трупом не хотелось. Магией многое можно сделать, да только крепко увязшую телегу с мертвецом из грязи не вытолкнешь. На мертвое тело бяломястовские маги наговаривали на сохранность, потом они с Тадеушем вдвоем – на отвод глаз. В мертвеце гнилого мяса и колдовской силы поровну. Он силу пьет, словно рубаха воду впитывает, – на каждое заклинаньице втрое больше нужно. Можно, конечно, скинуть тело на дорогу, вынуть заклятьем телегу, а потом обратно взворотить, да пачкаться неохота. И Войцех, верно, не будет сильно рад, что тело его сына приедет все в грязи вывалянное.

Но если не вернется возница до тех пор, как княжич снова развоняется – придется так и сделать. А Войцеху сказать, что потеряли в лесу колесо, вот и перепачкали мертвеца.

Иларий снова бросил гневный взгляд на дорогу. Грязную ленту в густой растрепанной копне зеленых сосновых косм. Давно не прибирала голову матушка-Землица, ходит как сельская юродка.

Манус плюнул от досады себе под ноги. Размял гудящие пальцы, думая о том, как бы половчее скинуть мертвеца на снег, не расколов гроба.

– Господин манус! – раздалось издали.

Возница едва переводил дух от бега, где-то потерял шапку. Поначалу показалось Иларию, что воротился он, никого не отыскав, но следом за ним появились двое. Один вел за собою пару крепких лошадок, с виду чернских тяжеловозов. Второй, плешивый сухой старик с угодливым широким лицом, показался Иларию смутно знакомым, но как ни силился манус распознать его, не припомнил.

Помощники подошли ближе. Маги коротко поклонились друг другу, рассматривая нашитые на плечи хозяйские гербы. У старика – по всему судя, мануса или словника – чернские волки были пристеганы прямо на рукава полушубка. Иларий оставил только один зеленый платок с вышитой на нем лисой Бялого поверх правого рукава, да такая же лиса видна была на теплом плаще, который манус сбросил на телегу.

– Неуж такой молодой манус не сумел повозки вытянуть? Тут пальцем тебе, мил человек, шевельнуть, – подозрительно поглядывая на деревянный гроб и лежащее в нем тело, завернутое, словно в кокон, в пропитанные травами тряпки, спросил словник.

– Мог бы, батюшка, да решил не упускать возможности с тобой перевидеться. Лицо твое знакомо мне кажется, – ответил манус, глядя, как краска сошла с широкого словничьего лба, жидкая бороденка старика задрожала.

– Да ты, верно, меня с кем спутал, добрый человек. Я ведь Чернского князя слуга и из-под его крыла ни разу дальше сторожевых башен не вылетал, – затараторил словник, и манус почувствовал, будто кто коснулся его лба теплыми пальцами. А потом, все сильнее минута от минуты, стал старик ему нравиться. Буквально отец родной, много лет назад потерянный, а что молью бит, так жизнь и не такое с людьми делает.

– Давай-ка, птица гордая, пособи нам, – буркнул его спутник, здоровый бородатый мужик. Они с возницей уже приладились с двух сторон к телеге, налегли плечами.

– Ну-тка, раз, два, вз-зяли! – Возница и бородач попытались столкнуть с места крепко увязший воз.

Словник, видно, похвастать захотел перед манусом – пробормотал себе что-то под нос, и телега словно подпрыгнула. Возчики охнули, отскакивая. Чужие лошадки, пристегнутые с двух сторон к бяломястовской, словно ждали этого, покатили воз на сухое место. Гроб стукнул о борт телеги, запрыгал, встав неудачно на какую-то слегу, крышка поехала в сторону.

Словник заторопился подхватить крышку да заодно полюбопытствовать, кого везут, но Иларий опередил его, заступил дорогу. Старику удалось лишь чуть коснуться пальцами сочащейся травяными настоями ткани. Да, знать, и того было лишку. Глаза у старого плута сделались странными, а может, только показалось это Иларию.

– Прыток ты, батюшка. И силы большой. – Манус глянул на старика сурово. Тот попятился, отвел взгляд. И уже через мгновение Иларий совершенно забыл о том, что видел удивленное и даже испуганное выражение на лице старого мага.

За поворотом дороги послышался вскрик. Ветер донес его до путников и, бросив под ноги, полетел дальше, переменив направление. Не было в том ничего особенного: мало ли звуков в весеннем лесу? Старое дерево скрипнет, валясь, – и кажется, будто стонет, умирая с первыми теплыми лучами, плутовница-сугробница. Птица вскрикнет – и будто душа у нее человеческая, столько в том крике боли и тоски. Да только в этот раз не птичий был крик – детский.

– Слышь, – насторожился возчик. – Господа маги, не сходим ли глянуть? Может, помощь кому нужна? Нас с почтенным словником недавно едва волки не заели.

Иларий, встревоженный не меньше возчика, вглядывался в лесную чащу, откуда донесся крик, но разобрать ничего было нельзя, а ветер, что принес его, переменился и теперь гнал звуки прочь, обрушивая на путников мешанину поскрипываний и шелестов из лесу, что остался у магов за спиной.

– Да птица, верно, – поджал губы словник. – А нам с тобой, господин мой хороший, ко княжескому двору поспешать надо.

– Идем. – Манус быстро пошел к лесу, выбирая снег покрепче, обходя черные озерца расплывшейся грязи. Возчик двинулся за ним, проверяя на ходу свои «железяки».

– Кто дитя в такую погоду, по ранней весне потащил в лес, тот сам виновный. – Бормоча, словник сделал вид, что собирается последовать за ними, но вместо этого шмыгнул ко гробу и, невзирая на мольбы бяломястовского возницы не тревожить упокойника, сдвинул крышку и, отодвинув с лица утопленника ткани, коснулся пальцами мертвой плоти.

Его словно молнией ударило. Потемнело в глазах, подогнулись ноги…

Глава 28

…рот наполнился соленой слюной. Переворотилось все, полетело в синюю бездну. И стало ясно до судороги, что жизнь его сейчас кончится. Мысль эта, чистая, сверкающая, словно река, осталась во всем его существе одна-единственная, заполнила собою все. И страх схлынул, пришло чудесное, нездешнее облегчение. Все, кончено, отмучился. Прости, матушка-Землица, прегрешения…

Жуткое, пахнущее падалью дыхание смерти обожгло шею.

– Да и чего я в жизни-то видел, – подумал Багумил, укрывая собою тщедушное тельце Дорофейки. – Ни достатка, ни сытости. Одни побои да обиды. Век прожил, а добра не видал. А Дорофейка и того меньше: мальчонка еще, а уже судьбой обиженный, калека, слепец. Вот, верно, и сжалилась над нами Землица, позволяет переселиться в свои хоромы, чтоб Дорофейка ей песни пел, а я сказки сказывал.

Где-то рядом, отчаянно рыча, сцепился с одним из волков приблудный их помощник-пес. Но, видно, не сумел совладать с противником, завизжал, забился и скоро смолк. Багумил перестал отчаянно пинаться, решив принять милость прародительницы смиренно, как подобает благочестивому страннику. Волки с новой силой накинулись на неподвижное тело, и старик, бормоча молитву, приготовился помирать. Да только зря внутренне радовался он, что вот-вот прекратится боль и навалится благословенное небытие, за которым будут светлые хоромы Землицы, где обретут они с Дорофейкой вечную благодать. Что-то отшвырнуло смерть прочь. Рык, визг, за ворот Багумилу потекло горячее, липкое, рядом с лицом упало на разрытый лапами и пропитавшийся стариковской кровью снег что-то косматое.

– Однако ловок ты управляться с проклятыми лезвиями, – сказал кто-то не то с восхищением, не то с опаской. – А не боишься, что скажу о тебе кому из князей? Да хоть бы твоему хозяину, Чернцу Владиславу? Говорят, тех, кто с железками так обращается, князь Черны самолично карает, а потом голову на Страстной стене вороны клюют…

– Владислав Радомирович если и карает, так за дело. Не за железки, а за кровь, ими пущенную. Да только не так ножи и мечи сильны, как колдунам перетрухнувшим кажется. Манусова сила покрепче будет, но когда все потерял, начинаешь и в малом опору искать, – ответил другой голос.

Нежданные спасители ходили тяжелыми сапогами. Хлюпала перемешанная со снегом грязь.

Первый охнул.

– То-то же. И я был, батюшка, манус-красавец, а теперь вот шкура как сосновая кора, девкам не нравится. Не понять тебе, как оно, когда рук не чуешь. Была сила – и нет.

– Зря ты так, добрый человек. Знаю. Только смилостивилась ко мне судьба, помогла силу вернуть.

– Как?

– Сам не знаю. Девчонка одна, травница в заброшенной деревне под Бялым, вылечила. Травами какими-то шрамы мазала, мазала. Я не верил, а оно вот как: взяла сила и вернулась, да еще и с прибытком.

– Имя скажи. – Багумил зажмурился еще крепче, когда тяжелые сапожищи переступили через него, послышался шум. Один из спасителей, видно, от волнения, схватил другого за одежду, да тот вырвался.

– Агнешка. Да только ушла она. Сам ищу, не успел толком отблагодарить.

– Землицей прошу, манус, как встретишь, дай мне знать. Пришли в Черну гонца на базар, скажи отыскать возчика Славко. И гонца, и тебя, и лекарку твою золотом осыплю…

– Откуда у тебя золото, братец? – усмехнулся второй голос. – Не железками проклятыми добыл? А ну как ты разбойник, а я тебе лекаря пришлю, который тебе силы воротит. Меня потом не то что Владислав Чернский, любой из окрестных князей на стену приколотит, заживо.

– Вот уж деньги в чужом сундуке считать – неблагородное дело. Скажу только, есть у меня, скоплено, и если знаешь, каково бессильным жить, пришли ко мне свою лекарку. Не обижу. Говорила мне одна баба, что, мол, бывает такое, можно вылечить бессильного. А я, дурак, что твое дело, не поверил тогда. А теперь гляжу на твои шрамы – и уж тут как не поверить. Пришли ко мне девчонку. Шрамы твои о ее лекарстве довольно сказывают, чтобы в любые сказки поверить.

– Самому бы отыскать, – в голосе говорившего прозвучала горечь.

Багумил боялся пошевелиться. Тихо, стараясь не выдать себя, открыл глаза и тотчас зажмурил крепко-накрепко, потому как на него остановившимся желтым взглядом пялился здоровенный волк.

– Не знаешь, где она, или сказывать не хочешь?

– Не знаю. С лета ищу.

Отрубленная волчья голова откатилась в сторону, один из спасителей пнул ее ногой.

– Ну, с мертвецом-то что делать будем? – Крепкая ручища перевернула старика на спину. – Эх, вот и мальчонка с ним. Жаль, не успели. Что бы ему раньше крикнуть.

– Да живые они, – спокойно ответил другой голос. – На мальчишке и следа нет. Без чувств лежит. А старый-то хрыч, хоть и в крови, а вот как рожу морщит. Вставай, батюшка, если нога не сильно переедена.

Багумил открыл один глаз, думая, признаваться ли, что жив.

– Давай-давай, батюшка! – расхохотался с облегчением громадный бородач. Он навис над стариком, подхватив, посадил, легонько хлопнул по щеке. – Не сильно тебя и порвали. Тулуп крепкий.

Бородач взял на руки Дорофейку, и уж тут Багумил не удержался, вскочил, словно ошпаренный, вцепился онемевшими пальцами в одежду мальчика.

– Куды? Не пущу!

– Тьфу ты, старая бестолочь. Хотели б мы навредить, оставили бы вас обоих волкам. Не желаешь на телеге ехать, топай своими ногами, а мальчонку довезем.

Багумил насупился. Поднял перемазанную грязью мокрую шапку и стал тереть шею и лицо, перепачкавшись еще хуже своей и волчьей кровью. Помолчал. Дорофейка вздрогнул на руках бородача, застонал жалостливо.

– Куда шли-то вы, юроды? – надменно спросил высокий молодой маг в теплом плаще с лисой на гербе, повязанном на руку. Багумил растерялся, не зная, как угадать. Видно, красивый синеглазый манус ехал из Бялого, куда и сам Багумил ворачиваться не желал, да только как вызнать куда. Ляпнешь не то – рассердятся господа и оставят в поле. Уж не раз такое бывало на веку Багумиловом: доброта людская некрепкая: только облагодетельствовать желали, уже и плетку достают. А бородач пострашнее любого господина ворожителя будет. У него не кнут, а железки смертоносные.

– Да певцы мы, перехожие, – завел он тоскливым голосом. – Я сказки складываю, мальчонка мой до песен дар имеет. Вот и ищем, какому господину охота двор свой сказаньями и пением развлечь.

– Знать, погано сказываешь, – заметил с насмешкой красивый манус, – раз тебя с мальцом в такую погоду со двора прогнали.

Багумил обиделся.

– Сами мы пошли. Думали, до весенней распутицы найти доброго хозяина. Вдруг кто на зиму сказителя не нашел, верно, со скуки уж на стену прыгает.

Маг надменно поднял брови, а бородач весело расхохотался.

– Жаден ты, батюшка, и хитер как бродячий пес.

– Ой, – спохватился Багумил, завертел головой. – Собака-то где?

Спасители заозирались, но и на поле, и в примыкающем к нему пролеске было тихо.

– Верно, загрызли твою собаку, – с сожалением проговорил бородач. За деревьями мелькнуло что-то коричневое, Багумил с надеждой крикнул: «Приблуда», но это оказался не пес, а какой-то плешивый старик, старательно изображавший, что спешит на помощь товарищам. А может, и правда торопился: плешь вспотела, на лбу крупные капли пота, под глазами тени, а руки так и ходят ходуном.

– Не поспел, – с нарочитым отчаянием просипел старик, – уж все без меня уладили.

Он с опаской посмотрел на отрубленную волчью голову, безголовое тело, на бездвижные тела других волков.

– Уж не встанут, верно? Не поехать ли нам по своим сторонам, батюшка? – обратился он к бородачу. – Господина мануса ты выручил, бедолаг этих из волчьей пасти вызволил. Теперь самим бы не попасть. А ну как разгневается Владислав Радомирович, что я долго еду, решит, загулял в лесах его верный словник. Верни мальчонку деду, да в дорожку, в дорожку.

У Багумила сердце упало. Ну как и правда послушает бородач старого словника и оставит их с Дорофейкой здесь, уедет без них в благословенную Черну, а пешим ходом до нее дня три еще, и то если только мальчишка в себя придет да сможет хорошо идти. Синеглазый маг, по взгляду видно, с собой не возьмет, сам, по всему судя, в дороге в беду попал, а старик с бородатым возницей его выручили.

Багумил зло глянул на старого мага и тут же скособочился, скривил лицо в благодарной улыбке юродивого, потянулся к бессильно обмякшему на руках бородача мальчику.

– Прости нас, добрый господин, что в пути задержали. Не гневи хозяина, поезжай. А уж мы как-нибудь…

Он, прихрамывая, подошел к молодому магу.

– И тебе спасибо, добрый господин манус. Рукам твоим крепости, князю долголетия и щедрого нрава.

– Вот еще, – легко попался на удочку Багумила бородач. – Певцов с собой возьмем. В Черне к лекарю сведу, а там поглядим. Если не сладится под крылом чернского князя, сам посажу на подводу до соседнего удела.

Словник подскочил к нему, что-то шепнул на ухо, Багумил не расслышал, да только возчик рассмеялся и покачал головой:

– Уж не хитрее тебя, батюшка, – ответил он своему попутчику. – Уж ты-то выгоду должен лучше моего понимать. Подлечим певцов, приведешь их на радость княгине и ее девкам. Они всю зиму в тереме просидели, княгиня на сносях, захочет себе певцов для увеселения. А князь за то, что супружнице его угодил, золотом тебя осыплет.

По всему видать было, что словник в такой исход дела не верил вовсе. Однако дальше спорить с возницей не стал. Бросил опасливый быстрый взгляд на мануса. Легко, словно медный петушок на крыше, сменил подозрительность и сердитый тон на отеческую заботу.

– Ну, вот и славно, вот и ладненько. Вместе ехать всяко веселее. И мальчонку жалко, какой худенький. А уж собачку как жаль…

Он повернулся и побрел, с чавканьем вытягивая сапоги из грязи, в сторону своего воза.

– Где? – спросили разом и Багумил, и возница. – Где ты собаку видал?

– Вон в те кусты заползла. Я к вам шел, еще дышала, но сейчас уж, верно, дух вон.

Манус в несколько широких шагов оказался у зарослей, на которые указывал словник, а потом вдруг, к удивлению всех, опустился на колени и прижал к груди окровавленное песье тело.

– Ну-ка обождите, – углядев что-то свое в этой странной картине, бросил бородач. Скинул прямо на снег свой тулуп, положил на него мальчика и скорым шагом нагнал мануса, который, продолжая бормотать что-то и не обращая внимания на остальных, пошел лесом прочь, к своему возу. Бородач схватил мануса за руку, вынуждая остановиться…