Текст книги "Южный Ветер"

– Простите, а где кабинет заведующего? – спросила Саша.

Женщина выпрямилась, крякнула, повернулась к Саше всем телом и ответила:

– Да вот же он, милочка, справа от тебя.

– Этот? – Саша показала пальцем на самую обычную деревянную дверь.

– Ну да, конечно!

– Странно, даже таблички нет.

– А зачем? Все и так знают.

Саша дернула за ручку двери и вошла в просторную приемную с двумя дверьми по бокам. За длинным лакированным столом сидела полная секретарша в очках на бисерной цепочке. Она смотрела в монитор и медленно водила мышью, изредка щелкая кнопкой. «Пасьянс раскладывает», – подумала Саша и сказала, что у нее назначена встреча с заведующим.

– А кто же вам назначил?

Секретарша не говорила, она квакала будто бы из грязи.

– Заведующий ваш и назначил.

– Яков Леонидович?

Булькающий голос секретарши так хорошо сочетался с ее большими мутными глазами, что Саша случайно улыбнулась.

– Если он заведующий, то да.

– Вы что, даже имени его не знаете?

– А вы моего имени не знаете – и что?

Открылась дверь справа, в которой почти до перекладины вырос врач. Увидев Сашу, он улыбнулся, шагнул чуть в сторону и показал рукой, что можно войти.

– Здравствуйте. Меня зовут Яков Леонидович, фамилия Джумбе́р.

– Я хотела погуглить, но у вас тут интернет плохо ловит.

– Понимаю.

Врач снова улыбнулся, он все время улыбался, причем его улыбка была не вежливой и не дежурной, в ней было много всего, и все – хорошее.

– А я Саша.

– Я знаю.

Саша вошла в кабинет Якова Леонидовича под неясный бульк, который издала секретарша. Дверь закрылась.

Врач сказал Саше, чтобы она присаживалась. Его кабинет выглядел так, будто он только что в него переехал. Никаких статуэток, разбросанных ручек, цветных стикеров, сувенирных кружек. Ничего накопленного. Чистая столешница, книги за стеклом, один-единственный цветок на подоконнике, симметричный. Саша села в кресло. Яков Леонидович спросил, как Сашины дела.

– Мои дела?

Саша пришла насчет Жени, она не знала, как ее дела.

– Ну да, ваши, разумеется.

– Наверное, хорошо.

Саша почувствовала, что в кресле удобно.

– А вам нравится в городе?

Можно было ответить, что здесь ужасный торговый центр, нет ни одного театра, кинотеатра или хотя бы цирка. Можно было сказать, что родину не выбирают. Или похвалить природу, горы, то, что называлось уникальным ландшафтом. Разоткровенничаться про странную тягу к этому месту.

– Я не знаю, честно.

– Я тоже так и не понял, хотя живу здесь давно. Но вырос и стал врачом я не здесь. Очень давно в Южном Ветре поселилась моя мать, она всегда любила юг. Мне пришлось переехать, когда она заболела.

Саша вдруг осознала, что прямо сейчас она без Жени, одна. И ей спокойно. Надо обсудить Женю и его состояние, пока он не слышит.

– Ваша мать жива?

– Нет, она умерла.

Саша снова услышала эту «л».

– Вы переживали, когда мать умерла?

– Пожалуй, я горевал.

– Она была хорошей женщиной?

– Нет! – врач вдруг засмеялся. – Она травила собак, и ее ненавидели соседи. Я, в общем-то, тоже ее недолюбливал.

– А почему же вы расстроились?

– Я не расстроился, я горевал. Это разные вещи, горе нужно прожить.

Саша не понимала, в чем разница. Сильно расстроиться – значит горевать.

– А я не горюю. Мне все равно.

– А что тогда вы чувствуете? Злитесь?

Зачем кому-то это знать? Что с того, что она злится?

– Злюсь. Она же сломала Женю.

– А кто его починит?

– Его можно починить?

– Вполне.

– Я пыталась, но, по-моему, не выходит.

Саше захотелось плакать. Только этого не хватало.

– Саша, это слишком большая работа для одного человека.

Теперь захотелось рыдать. Что бы такое представить? Это была не злость, так что картинки не подбирались, фантазий не было. Было пусто. Это и есть горе? Вряд ли. Что-то еще.

– Но у меня никого нет.

– Вчера вы хотели определить Женю в дневной стационар.

Точно.

– Мест же нет.

– Не мест, а бюджета.

– И что это значит?

– Что сотрудников нам тоже не хватает.

– А при чем тут Женя?

– Саша, я хочу предложить вам стать волонтером. Вы умная, образованная, знаете основы преподавания. Сами понимаете, это же Южный Ветер, вас таких тут мало.

Ничего себе.

– В нашем дневном стационаре есть больше десятка разных кружков.

Театральный, хоровой, фотостудия, рассказывал Джумбер, и каждый кружок помогает в реабилитации пациентов, которые часто не могут работать. К тому же почти от всех рано или поздно отворачиваются друзья и знакомые, а здесь они получают занятость, говорил Джумбер, а иногда даже деньги, находят друзей и чувствуют себя нужными, а еще…

– Хорошо, наверное, быть у вас тут пациентом.

– Я хочу, чтобы вы помогли больнице, если говорить бюрократическим языком, восполнить кадровый дефицит. Тогда больница сможет выделить из бюджета место для Жени за счет экономии на сотрудниках. Речь о нескольких часах в неделю, это всего ничего.

– Звучит очень странно. Что же я буду здесь делать?

– Преподавать в кружке. Нам нужен кружок, а какой – вы можете придумать сами.

Саша молчала. Шутка какая-то, честное слово.

– Пока вы не отказались, предлагаю закончить беседу.

Саша вышла, потом ждала Женю в коридоре, пока он слушал хор. Дождалась, повела за собой к остановке. Не стала брать такси, решила постоять, отстояться.

Саша чувствовала себя по-другому. Как будто кто-то сковырнул болячку, а потом на нее подул. Ей было грустнее, чем утром, но спокойнее, чем за все дни в Южном Ветре. Она думала о Джумбере, проворачивала в голове их разговор, отматывала назад, нажимала на паузу.

Вы переживали, когда мать умерла?

Саша не понимала, зачем об этом спросила. И еще больше не понимала, почему врач ответил. Врачи не отвечали на такие вопросы, правда, Саша и не пробовала раньше их задавать. С чего бы вдруг.

Саша, это слишком большая работа для одного человека.

Что такое, снова хочется плакать. Почему же так тяжело. Почему эта фраза плавит ее в лужу?

Саша и Женя ехали в маршрутке, тряслись, дышали гарью, пылью, вообще не дышали, потому что в такую жару надо просто дожить до вечера, это не дыхание никакое, а способ не умирать. Проехали мимо винзавода, вонючего, въехали в другую вонь, трупную, Саша вспомнила этот запах, когда у дорог умирают животные, их никто не убирает, под солнцем они превращаются в ободранные шерстяные шары и отравляют кислород, которого и так нет в этом кошмарном зное. Из трупной вони вкатились в городскую, у въезда кольцевая дорога, возле нее все деревья серые, даже если ты на юге и у тебя тут горы и леса. Над кольцом плакат, агитирующий голосовать за правящую партию, лозунг: «Мы – вместе».

Пиздеж.

Разве может молодая девушка так ругаться! Саша сказала это вслух, ее сразу же осудил какой-то мужчина, он сидел рядом с Сашей и терся своей синтетикой о ее голую руку. Может, сказала Саша и отдернула руку.

Когда вышли на площадь, стало легче. Чуть-чуть задышалось. Джумбер сказал, что Саша может преподавать. Он так непохож на врача. И на заведующего. Это слово вообще смешное, оно ему не идет. Что он здесь забыл, в этом Южном Ветре? Может, тогда и Саша не пропадет? Перестанет быть одна? Саше захотелось обратно в джумберовское кресло.

Еще захотелось пить. Затылочные кудри под узлом из волос налепились на шею, стали похожи на ленточных червей, сарафан промок под ягодицами и наклеился на спину. Жажда жужжала в голове и горле.

Мальчик заметил ее, идущую к желтой бочке. Ему было одиннадцать лет, он только что продал стакан с квасом какому-то мужику и хотел вернуться к своей книжке. Но не вернулся, потому что подошла она.

– Здравствуйте, рад вас видеть снова!

Какой светловолосый, смелый, нездешний.

– Как вас зовут?

– Ваня. А вас?

– Саша. И вот мой брат, его зовут Женя. Ваня, можно мне квас? Ноль три. Нет, ноль пять.

Ваня кивнул, вытащил пластиковый стакан из пленочного хобота и подставил его под кран. Полилась коричневая жидкость, из нее вылезла пенная подушка. Ваня наклонил стакан так, чтобы подушка не разбухала.

– А вы что желаете?

Ваня улыбнулся в сторону Жени, который смотрел на свои кеды.

– А я ему оставлю глотнуть, – Саша вдруг тоже улыбнулась. – О чем книжка?

Ваня застеснялся, он не знал, как рассказывать о книжках, которые читал не для школы. Знал только, как писать сочинения про другие книжки, скучные, чтобы увидеть потом в тетрадке красную четверку.

– Ой, ну она про рыцарей, про замки, там спасают замки, еще приносят клятвы. С вас пятьдесят рублей.

Саша быстро нашла бумажку и отдала Ване. Сказала: «Увидимся!» – и ушла. Ее брат потащился за ней. Ваня тоже сказал: «Увидимся».

А почему бы не попробовать? Все равно Саше пока особо нечем заняться, точнее, все ее дела появляются возле Жени. Они зашли в квартиру, Саша поставила в угол свои босоножки, подвинула ногой Женины кеды, которые он теперь снимал сам и бросал где придется, пошла открывать окна, чтобы сделать сквозняк. А если это волонтерство поможет Жене, так чем же оно отличается от других ее дел?

Женя уселся на кухне и стал крутить колесико радио. Саша сначала собиралась отключить радиоточку, но для этого надо было идти то ли в ЖЭК, то ли в ЖКХ, непонятно, в общем, куда идти. Саша вышла на балкон, точнее, протиснулась, потому что он был завален всякими вещами. Сквозняка у нее не получилось, дыхание не дышалось, и этот хлам совсем сдавил и расплющил Сашу. Она пошла на кухню, чтобы найти большой пакет и выбросить все, даже то, что не нужно выбрасывать. Но что она может преподавать, чтобы было хотя бы нескучно?

Женя смотрел на радиоточку и слушал баритонящий прогноз погоды, который катился колесом по одним и тем же интонациям. Женя стал слушать радио пару недель назад, особенно когда волновался, но не так сильно, чтобы падать под стол, поэтому Саша решила пока ничего не отключать. С чего бы ему сейчас волноваться? Саша встала в проходе и посмотрела на Женю. Наверняка он так же сидел рядом с матерью и слушал. Или слушал, пока мать ходила по квартире и устраивала сквозняк. Было ли Жене дело до того, кто с ним рядом – Саша или мать?

– Ты вообще заметил разницу?

Женя не услышал Сашу или услышал, но решил никак не реагировать, даже не посмотрел в ее сторону. Саша вынула из-под мойки пухлый пакет с пакетами и стала в нем шелестеть. Женя сделал радио громче.

– Значит, пакеты ты слышишь, а меня не слышишь?

Если Женя останется таким навсегда, Саше придется всегда с ним жить. Не ходить на работу, не дружить, не любить, не гулять, не забираться на Остапку, оттирать содой кастрюли и каждое утро бегать в ларек за хлебом. Неужели ему настолько лень взрослеть, что он притворяется, будто ничего не может? Он ведь жал руку того мужика, хлопал в ладоши, когда допел больничный хор. Саша совала в пакет балконное барахло: стеклянные банки, пакеты с гнилыми овощами, какую-то железку, три дощечки, пакет с тряпками, пакет с резиновыми игрушками, пакет с пакетами (еще один). Саша пошла за новым мешком на кухню, снова посмотрела на Женю. Он сидел в точно такой же позе, как и несколько минут назад. Радио баритонило местные новости, рассказывало про начало курортного сезона, про черешневую ярмарку – все скучнее некуда.

– А помочь мне не хочешь?

Саша взяла пакет побольше и снова ушла на балкон. Если Жене нравится такая жизнь, а она ему, судя по всему, нравится, с чего бы не нравилась, когда тебя целыми днями развлекают, кормят и водят за ручку, то в какой момент Сашина жизнь станет хотя бы немного приятной?

Если бы это был не Женя, а какая-нибудь ее тетка, дядька, бабка или мать, Саша подписала бы все нужные бумажки и проводила бы родственника в психоневрологический интернат. И пусть говорят, что это не жизнь, а тюрьма и даже хуже, что живому человеку там находиться нельзя, но Саша сама очень даже живой человек, а жизнь, которая живется вот так, и есть тюрьма. Саша точно знала, что не чувствовала бы вины, она бы продала эту квартиру и купила себе домик, а однажды ей позвонили бы из интерната и сказали: сожалеем, соболезнуем, приезжайте хоронить.

Но это был Женя, Женя, ее брат, любимый человек, самый хороший из всех, единственный, кто ее любил, единственный, по кому она скучала. Она перед ним виновата, она его бросила, оставила на эту их мать, которая сейчас уже труп, причем не самый свежий, а на могилу Саша не придет, пусть распадается там в одиночестве.

Новый пакет набивался пыльными аудиокассетами, коробкой с Сашиными и Жениными школьными тетрадями (вот зачем это все хранить), сожженными кастрюлями, двумя дырявыми чайниками. В голове Саши прыгнула картинка: мертвый, зеленый, холодный Женя. Всю жизнь в голове Саши прыгали такие картинки с разными людьми, неожиданно, то тут, то там, но ей было все равно. Сейчас, из-за мертвого Жени, Сашу затошнило, воздуха совсем не стало. Бедный Женя. Саша оттащила мешки к входной двери и вернулась на кухню. Она смотрела на живого, смуглого и теплого Женю. Саша снова злилась, но еще хотела плакать. После Джумбера ей весь день хотелось плакать.

Интересно, каково это – быть человеком, который ничего не может сказать? Сегодня Саша оставила треть своего кваса Жене, он все выпил почти одним глотком, оказалось, что очень хотел пить. Если бы Саша не дала ему попить, он бы так и мучился. Слушает ли Женя, когда говорят о нем? Что он чувствует? И почему он так привязался к этой радиоточке? Вдруг он сидит и представляет, что это его голос спокойно рассказывает о погоде, о черешневой ярмарке, о курортном сезоне. Потому что чужих голосов ему достаточно, и он отказывается от собственного голоса. Если так, то тут Саша согласна: люди очень много говорят, говорят пустыми словами, всякую чепуху. Может быть, Женя просто не хочет в этом участвовать? Только нет такого голоса, который говорил бы за тебя, Женя, – что́ этот мужик со своей погодой и дурацкими новостями может сказать о тебе? Совершенно ничего. Никто не знает, Женя, какой ты и как тебе бывало трудно. Даже Саша не знает.

Саша отлипла от дверного проема и через два широких шага оказалась у радиоточки. Женя вздрогнул, потому что Саша врезалась в его безмятежность. Саша прислушалась. Села напротив радиоточки. Ей надо было подумать. Женя отвлекал Сашу, просто потому что был рядом и оттягивал ее мысли на себя. Саша выкрутила колесико радио на почти полную громкость. Женя зажал ладонями уши и покачался. Ушел в свою комнату, ему стало слишком шумно. Саша подвинула к себе блокнот с ручкой и стала чертить круги. Писать время. Слова. Погода. Новости. Репортаж. Опрос. Опрос, опрос. В Саше задергалось все московское и полезно-практичное, она сразу думала о том, что называется маркетингом, и о том, что называется пиаром, Саша вспомнила, как полгода бегала по Москве с заданиями от редакции, откуда ушла, так и не сумев там засверкать ярче всех, и зажила в огромной и продающей все на свете корпорации. Идеи, воспоминания и что-то похожее на работу заплясали в Саше так живо, что когда она заморгала совсем медленно и увидела за окном ночь, то удивилась, не обнаружив вокруг себя модного краснокирпичного офиса.

Саша продолжила черкать в блокноте и на следующий день, за завтраком. Потом снова стало душно, и Саша поняла, что эту духоту ей не победить, в ней можно разве что поковыряться ложкой и сдаться.

Сашины и Женины соседи, которые не работали днем и не владели кондиционерами, в жару выходили сидеть под виноградником. Виноградники здесь были в каждом дворе, и не потому, что южноветровчане так любили виноград, а потому, что он быстро разрастался и наслаивался на простой каркас, укладывался широкими листьями и консервировал под собой прохладу. Все приподъездные лавочки с утра занимались пенсионерами, потом выходили люди помоложе, но уже со своими табуретками. Выкатывался вместе с детской коляской и молодой мужчина, печальный, печальнее соседки, про которую говорили, что к ней постучался Альцгеймер, и сидел там же, потряхивая коляску и вычитывая что-то в своем телефоне.

Саша решила сделать как все: вынесла из квартиры стул, уместила его на мелких камнях, потом спустила со второго этажа себя, еще один стул и Женю. Женя смотрел на виноград, коляску, свои кеды, внутрь себя и, конечно, молчал. Саша закинула ногу на ногу, голень на коленку, хотя была в сарафане, сверху уложила блокнот, что-то писала и рисовала, иногда чесала ручкой голову и тоже молчала. Соседи говорили, но мало, как будто берегли внутри себя воздух, чтобы не выпускать его зря. Они смотрели на Сашу. Почти все понимали, кто это. Молодой отец не понимал, он переехал сюда несколько лет назад, к жене, и сейчас хотел что-нибудь незаметно уронить на пол, как-нибудь согнуться, чтобы узнать, видно ли Сашины трусы из-под сарафана, но боялся этого желания и приминал его в голове как только мог. Все остальные хотели разузнать что-нибудь о Саше, матери, похоронах, наследстве, Жене, но надеялись, что первым заговорит кто-то другой.

– Ну надо же, какая стала. Холеная, как не отсюда.

Это сказала старушка, которая, несмотря на жару, все равно намотала на голову платок. Саша знала, что только в Москве можно жить и не разговаривать с соседями, а здесь ты всегда заметна, всегда обсуждаема, особенно если молодая и красивая, значит, ты или шлюха, или стерва. С соседями здесь нужно быть вежливой и милой, чтобы на тебя не свалилось что-нибудь неожиданное и неподъемное, чтобы менты не стучались первым делом в твою дверь, а если вдруг Женя в какой-то момент заорет, чтобы менты вообще не приезжали.

– Спасибо, тетя Маша. Я жила в Москве, теперь вернулась.

Тут же все подвиноградные люди захотели с ней поговорить. Еще одна пожилая женщина, без платка на голове, сказала, что Женька-то, смотрите, улыбается, при матери таким довольным не был. Выходит, разница все-таки есть. Мужчина, трясущийся вместе с коляской, спросил, кем Саша приходится Жене, он хотел у нее что-нибудь спросить, как-то задеть ее, пусть и словом. Но не получилось, потому что в беседу вставилась третья пенсионерка, сказав, что сестра она ему, выросли здесь оба.

– Сашенька, а как же ты? Не тяжело тебе с ним?

Саша сделала на лице улыбку и сказала, что ей не тяжело и что они с Женей живут хорошо. Бедная девочка, сказал какой-то старик. И его фраза, жалеющая, унизительная, будто поднялась шлагбаумом над беседой. Потому что подвиноградные люди, будто сговорившись заранее, какой нарратив расстилать перед Сашей, стали выбрасывать в нее слова, которые Саше совсем не нравились. Тебе бы самой жить, детишек растить. Да, а возится-то со взрослым парнем, который сам как ребенок. Вот уж точно, замуж бы ей. Замуж. А как тут замуж выйдешь. Никак не выйдешь. Бедная девочка.

– У меня все хорошо.

Улыбка по-прежнему лепилась к Сашиному лицу, но само лицо уже не старалось выглядеть радостным. Ты молодец, девочка, молодец. Мать бы гордилась, да. Она всю жизнь ему посвятила. А что случилось с вашим Женей?

– Ничего не случилось, с Женей все в порядке.

Саша больше не улыбалась. К ней придвинулась бабка с красным каре и будто бы упрекнула. Как же ничего не случилось, Сашенька, он же сам ничего теперь не может, за мамкину юбку только и держался. Саша выдрала красный клок волос и бросила его в лицо деду. Потом пнула под коленку молодого отца и плюнула в его коляску. Конечно, это были фантазии.

– Женя такой, какой есть. Вам-то какое дело?

Сашина вежливость провалилась в ее черное. Ой, девочка, что ты. Мы же обидеть не хотели. Не хотели, точно не хотели. Ты уж прости. Мы же спрашиваем, вдруг помощь какая нужна. Да, такой брат – это все-таки обуза.

– Кто бы говорил! Вам же самим скоро понадобятся подгузники для взрослых. Женя, если что, ходит в туалет сам.

Саша опустилась к блокноту и продолжила писать и черкать, как будто ничего и не случилось. Женя все так же рассматривал виноградные листья. Соседи заохали, зашипели, заговорили быстро-быстро, но Саша не слушала, она выхватила только одну фразу, что она, Сашка, как была злющей, так и осталась, люди не меняются, ей-богу. Не меняются, а потом умирают, подумала Саша. Она не стала подниматься в квартиру и решила дальше сидеть под виноградником, этот подъезд и ее тоже вообще-то.

За ужином, распиливая вилкой котлету, Саша взяла свободной рукой телефон и загуглила название радиостанции, которое выпрыгивало из речи баритонящего ведущего один раз в три минуты. Прочитала, что «Южные волны» – это единственное радио на все курортные города, а его вышка почему-то торчит из Южного Ветра, и к ней лепится редакция. Потом, сунув в рот сразу две четвертинки помидора, Саша поискала в соцсетях сотрудников радио. Нашла около пятнадцати, некоторые, не стесняясь, указывали, что также ведут соцсети южноветровской администрации или пишут в местную газету. Саша отфильтровала страницы так, чтобы остались только мужчины, и выбрала из них молодого, с большим количеством снимков и словом «продюсер» в графе про работу. Продюсера «Южных волн» звали Антоном, он часто фотографировался в темных очках и подкатывал рукава своей белой рубашки. Саша написала ему, что работала на радио в Москве и хотела бы сделать деловое предложение, в этом же сообщении пригласила его в кофейню. Отправила и развернула на весь экран аватарку Антона, где он стоял возле дорогущей бэхи, но не касался ее телом. Этот точно ей ответит.

На следующий день Саша проснулась поздно: специально не поставила будильник. Кислород в комнате почти закончился, за стеной топал Женя, на улице детские ноги колотили по мячу. Саша открыла балконные двери и поняла, что кислород закончился во всем городе. Она вернулась в кровать и включила интернет в телефоне – в него тут же упал ответ от Антона. Он писал очень вычурно, многобуквенно, запятых ставил чуть больше, чем нужно. Саша перечитала дважды, чтобы понять: Антон заинтересован в их встрече и хвалит кофейню, в которой они непременно встретятся. Саша напечатала короткое сообщение с датой и временем, затем крикнула Жене: «Пойдем погуляем!»

Саша и Женя сходили в хозяйственный магазин, потом в косметический, потом попрыгали по всем маленьким магазинам, что торчали в первых этажах панельных домов, стоящих у площади. Саша приобрела свечи с запахом и цветные носки для Жени, утрамбовала все в сумку. Вышли к самой большой детской площадке в городе и купили там сладкой ваты: она стала кукожиться и коричневеть почти сразу. Помыли руки в фонтане и даже не повернулись к деду, который их за это отчитал.

Когда Саша и Женя подошли к своему двору, они услышали бабахающую музыку. Женя не любил никакой музыки. Он положил ладони на уши и пошел за Сашей к подъезду, проползая через шум. Они увидели, что музыка вырывается из красных «жигулей» – старой, чуть помятой машины, но чистой и даже как будто отполированной. На ее капоте сидели две девушки, рядом стояли три парня, один из них курил. Они кричали что-то друг другу в уши и показывали экраны телефонов. Под виноградником остались только две пожилые женщины, без платков, в летних халатиках, они были хмурые и стойкие, смотрели перед собой и никуда конкретно.

Увидев Сашу, курящий крикнул, эй, подойди. Саша ничего не стала кричать, и тогда курящий повторил, эй, ты глухая, что ли. И Саша показала ему средний палец, потому что ничего лучше не придумала и вообще хотела домой, чтобы снять босоножки на каблуках и содрать с мокрой кожи платье. Девушка на капоте закатила глаза, курящий дернулся и полез в машину, и тогда музыка стала еще громче. Саша зашла под виноградник и услышала, что женщины как раз спорят, вызвать ли им участкового. Одна не хотела, а вторая считала, что участковому Сережке все равно заняться нечем.

Саша зашла в подъезд и поднялась домой. Окна их с Женей квартиры таращились во двор, поэтому музыка забивалась в комнаты и отпрыгивала от стен. Женя продолжал сжимать уши и стал нехорошо подергиваться. Саша прямо в босоножках прошлась по всей квартире и закрыла окна. Стало чуть тише. Женя сел на табуретку у двери, и Саша помогла ему снять кеды, он уже сам снимал кеды и иногда их даже сам надевал, но сейчас его руки были заняты ушами, Саша это понимала. Только после этого она избавилась от каблуков, размяла стопы и пошла переодеваться в домашний сарафан. Женя в уличной одежде лег на свою кровать и накрыл голову подушкой.

Квартира стала нагреваться и вываривать из себя кислород. Саша хотела умыться, но посмотрела на свое отражение и решила, что еще немного побудет накрашенной, поэтому намочила водой только грудь и шею. Она легла на диван и взяла телефон, чтобы почитать новости. Потом встала и походила по комнате. Сняла с полки книгу. Поставила на место. Музыка забивалась в квартиру через щели и стекла, а воздух почему-то нет. Саша залезла в холодильник, сунула туда голову и постояла так несколько секунд. Потом вытащила пакет с черешней. Налила воду прямо в пакет, поболтала ее внутри и выпустила в раковину. Вышла на балкон и закрыла за собой дверь. Навалилась на балконные перила и стала запихивать в рот сразу по три ягоды. Саша жевала черешню, жевала сразу по несколько штук, так что губы ее были красные и блестящие, сок вытекал из уголков рта, и Саша слизывала его языком. Она хмурилась и смотрела на людей возле машины, косточки складывала в ладонь, а когда их набиралось штук десять или больше, Саша зажимала по одной между большим пальцем и указательным и выстреливала вправо, пытаясь попасть в фонарный столб у подъезда. Сначала ничего не получалось, но потом Саша пристрелялась, и, когда она попала косточкой в столб шесть раз подряд, во двор впрыгнула полицейская машина.

Музыку сразу же выключили. Саша услышала, как орет цикада. Из машины вышел мент и стал что-то требовать и хамить. Девушки опустили головы, парни, все сразу, курящие и некурящие, встали между ними и участковым, заговорили что-то возмущенно про то, как можно включать музыку в это время, законом не запрещено, значит, можно, так даже в школе говорили. А мне не запрещено отвезти вас всех в отделение. На каком основании? Основание всегда найдется, хочешь, у тебя в кармане найдется?

Потом были еще какие-то неприятные слова, Саше стало скучно, да и голову напекло, поэтому она уже не вслушивалась и продолжила пулять косточками в столб, чтобы допулять их все и немного полежать. Красные «жигули» уехали, мент обошел свою машину и повернулся лицом к пенсионеркам. Пока он говорил женщинам, как они правильно сделали, что его вызвали, что это его работа – спасать граждан, а может, и призвание, Саша целилась в мента косточкой, будто хотела выстрелить. Он снял свою фуражку и увидел Сашу.

– Чего?

– Чего? – переспросила Саша.

– Саша?

– Саша! – Она пульнула косточкой в сторону мента.

– Спускайся давай!

Саша вытряхнула черешневые косточки на улицу, обтерла одну ладонь о другую, ушла с балкона, оставила его открытым, взглянула на Женю, который лежал уже на подушке и смотрел перед собой, быстро сполоснула руки в ванной, почему-то не посмотрела в зеркало, натянула кеды прямо на босу ногу, зашнуровывать не стала и спустилась вниз – в домашнем сарафане, слегка растрепанная, губы все в бордовом соке.

Однажды училка начальных классов придумала сделать доску позора и писать на ней имена тех, кто кричал на уроке, не сдал тетрадь, отказался счищать с линолеума жвачку, ел под партой булочку, принес в школу игральные карты. За одну провинность получали только выговор, за две – запись в дневнике, но если ты косячил постоянно, твое имя появлялось на доске позора. Сережино имя с нее никогда не стирали, как и Сашино, хотя в основном там отмечались мальчишки или, как тогда говорили, пацаны. Смысл доски позора был не очень ясен, пацаны иногда даже гордились своим именем на ней.

Поздоровались, Сергей назвал ее «Сашкой», и это было, в общем, ничего. Саша улыбалась, она пока не знала, какие чувства испытывает к Сергею, но почему бы и не улыбнуться.

– Где была? Я слышал, в Москве?

– Ага.

– Вот все в эту Москву едут, но там же жить невозможно. Помойка, большая деревня.

Говор Сергея был очень южным, гласные растягивались одинаково, что в начале слова, что в конце, а интонация уходила вниз, как будто чуть обиженно. Саша удивилась, что не замечала этого в детстве, хотя она, наверное, и сама говорила так же.

– Сереж, а ты откуда знаешь?

Саша поняла, что Сергей ей все-таки не нравится, хотя поговорить с ним почему-то хотелось.

– Так это все знают, только ты не знала, так а это, я думал, что ты уже сто лет как замужем, за каким-то москвичом богатым.

Сергей поправил свой ментовский ремень и шумно прогнал слюну через зубы.

– Нет.

Саша ответила без какой-либо эмоции.

– А чего, может, бросил?

Сергей достал из кармана плоский телефон, дорогущий, без царапинок, поместил его между большим и средним пальцами и стал прокручивать, как бы чуть подбрасывая. Саша тянула губы в ширину и молчала.

– А ты почти такая же тощая, как в школе!

– Ага.

– Ну чего, может, номерок мой запишешь? Вдруг проблемы возникнут, ну, или скучно станет.

Саша решила, что Сергей ее совсем бесит.

– Сереж…

– А?

– Телефончик-то в кредит взял?

Саша улыбнулась зубами. Сергей стер с лица все, что на нем было заигрывающего и приглашающего, сдвинул брови, осмотрел Сашу, сделал шаг назад. А тебя только деньги интересуют, да? Ага. Ладно, увидимся еще, москалька.

Саша засмеялась и отвернулась, чтобы идти домой. Сергей сел в свою машину, которая почти сразу зарычала, и покатился. Саша остановилась у подъезда, чтобы почесать голень, на которой вздулся комариный пузырь, и увидела осуждающее лицо подвиноградной соседки.

– Сашенька, ну чего ты такая грубая! Могла бы повежливее, мужчина ведь, хороший мужчина, работа у него вон какая.

– Да, теть Ларис! Петька парень неплохой, только ссытся и глухой.

Сашу не слишком взволновала встреча с Сергеем, хотя они росли вместе и не виделись одиннадцать лет. Но Сергей случайно выдернул из Саши картинку, на которой он вырастал из своего детского гибкого тела и превращался во что-то большое, высокое, сильное, затянутое ремнем и наглое; что-то, что может быть опасным; что-то, что не стоит подпускать к себе близко; что-то, что так и умрет, сжатое в ремень.

Саша поднялась в квартиру, открыла все окна, поправила диванное покрывало. Вспомнила, что снова не полила цветы, вероятно, скоро их все придется выбросить. Она взяла пластиковую бутылку, побрызгала из нее водой в горшки, потом запустила стиральную машинку, потом поскроллила ленту в «Фейсбуке»[1]1
  Принадлежит Meta, которая признана экстремистской организацией и запрещена на территории России.


[Закрыть], куда она никогда ничего не писала, потом подогрела суп, поела вместе с Женей и вымыла посуду. После этого Саша встала посреди большой комнаты, где теперь спала, и решила, что не обязана заботиться еще и о каких-то там цветах, которые напихала в квартиру ее мать, и по очереди вынесла в подъезд все горшки, расставив их по подоконнику и под ним. Женя после обеда сидел в кресле, он следил за Сашей и каждым горшком, затем встал, пошел в ванную, взял тряпку для пыли, намочил ее под краном и выжал, снова сел в кресло. Когда Саша отнесла последний горшок и вернулась, Женя протянул ей мокрый комок. «Женя, ты молодец, спасибо», – сказала Саша, взяла тряпку и стала тереть подоконник. Каждый раз, когда ткань чернела, Женя брал ее, чтобы помыть в раковине, и возвращал Саше. После уборки Саша попыталась позвонить в больницу, у нее был только номер общего телефона, но трубку никто не взял – наверное, уже было поздно.