Текст книги "Эротический потенциал моей жены"

Гектор изучал право, не проявляя особого прилежания. Его не занимало ничто, кроме коллекций, – ах, если бы коллекционирование могло быть профессией! Он получил место ассистента в адвокатской конторе брата, но не обзавелся дипломом, а посему эта должность могла остаться вершиной его карьеры. В каком-то смысле это обстоятельство приносило ему даже некоторое облегчение, так как избавляло от карьерной гонки и тоскливой необходимости строить, а затем и осуществлять какие-либо планы на жизнь, а главное, от внутренней грызни между всеми этими адвокатами, которым вообще-то следовало бы притупить зубы напильником. Он обратил внимание на то, что успех часто сопутствовал красоте: некоторые из женщин-адвокатов обладали грудями и бедрами, сулившими им самые блистательные процессы. Гектор съеживался на своем стуле, когда они проходили мимо; в этом, разумеется, не было никакой необходимости: они бы не обратили на него внимания, даже будь он двухметрового роста. Так или иначе, женщины занимали его воображение лишь во мраке спальни и лишь по нескольку минут в день. Ему, правда, случалось нарушить верность мастурбации, отправившись для разнообразия к проститутке, но все это не имело для него особого значения. Все эти годы женщины находились в забытом чулане его эмоциональной жизни.[1]1
  Мы исключаем отсюда шесть дней полупламенной связи с одной греко-испанкой. – Прим. авт.


[Закрыть] Он смотрел на них, восхищался ими, но желания не испытывал. Хотя если честно, то, полагая, что не желает женщин, Гектор скорее полагал, что неспособен пробудить желание у них. Он не уставал повторять, что его время было заполнено страстью к коллекционированию; если эта очевиднейшая очевидность и не вызывала ни у кого сомнений, можно было все же биться об заклад, что первая же, кто позарится на его тело, сумеет опрокинуть его в койку. Он благодарил брата за помощь, а брат машинально отвечал: «Должны же братья помогать друг другу». Гектору просто посчастливилось иметь старшего брата, который походил на отца.

Вернемся к моменту, когда Гектор поедает свой суп. Он не навещал родителей целых полгода. Они на него не смотрят. Атмосфера невероятно семейная, это просто праздник возвращения. Какое счастье снова его видеть после столь долгого путешествия! «А эти американцы носят усы?» – тревожится Бернар. Как и подобает хорошему сыну, Гектор подробно повествует о потрясающих усах калифорнийцев, светлых и дремучих, как скандинавские водоросли, выброшенные на берег прибоем. Мы были погружены в хорошее настроение, в замечательное настроение, подобное супу, в который можно было накрошить сухарики веселья, и вот именно посреди этого ощущения латентного счастья Гектору в голову пришла мысль, что, возможно, наступил момент сказать друг другу правду. Вернее, это была даже не столько мысль, сколько невозможность более скрывать свою муку. Сердце, раздавленное тяжестью, не могло больше скрывать то, что ему пришлось пережить. Впервые в жизни он будет самим собой и не станет прятаться за костюмом, который ему скроили по неправильной мерке; ему станет легче, он сможет наконец прекратить этот удушливый маскарад. Он встал, и родители оторвали взгляд от своих тарелок.

– Я должен… это… кое-что вам сказать… Я совершил попытку самоубийства… и был не в Америке, а в больнице, в отделении для выздоравливающих…

После недолгого молчания родители засмеялись, и смех этот был противоположен эротизму. Вот ведь как забавно! Они заливались смехом от счастья, что у них такой добрый и комичный сын, всем Гекторам Гектор, ну просто комик! У этого сына, как бы это сказать, было не все в порядке с правдоподобием. Его поместили в категорию «хороших сыновей», потому что он приходил обедать даже тогда, когда совершенно не был голоден. А хорошие сыновья с собой не кончают; в худшем из случаев они изменяют своим женам, когда те уезжают в отпуск в Оссгор.[2]2
  Курорт в Ландах, на Атлантическом побережье. – Прим. пер.


[Закрыть] Гектор внимательно вгляделся в родительские лица, прочесть там было нечего, это были лица телефонных справочников. Он был осужден оставаться в образе, который они создали. В их взгляде он различал отражение вчерашнего взгляда. И так до бесконечности, связь была замкнута.

Мать обожала провожать его до порога, как стюардессы по окончании полета; для полного сходства оставалось только поблагодарить и пообещать впредь пользоваться услугами только этой авиакомпании и никакой другой. Компании супа. Уже внизу Гектор преодолел еще несколько метров и лишь тогда перестал слышать возвещающее смерть тиканье.

IV

Гектор несом волною, сама волна несома океаном, океан же несом Вселенной; есть отчего почувствовать себя малюсеньким.

После того проклятого полуфинала, когда выяснилось, что не следует доверять шведам, которые не блондины, он расплакался от нелепости собственной жизни. Отвращение тем не менее породило некое положительное ощущение: испытав отвращение, можно двигаться дальше. Можно прогрессировать. Гектор отыскал свободную скамейку; в сидячем положении мысли стабилизировались. Драматизм парил вокруг. Гектор видел, как там и сям возникали лица шведов, и, чтобы укрыться от этого стокгольмского круговращения, он закрыл глаза. Никсон был никчемным типом, который вполне заслужил свой Уотергейт. Никсон был тем моментом, хуже которого просто не бывает и когда ты уже на самом дне. Гектор вздохнул, и капитальное решение было принято: прекратить собирательство. Он должен попытаться жить как все нормальные люди и больше не притрагиваться к коллекциям, не копить предметы. На мгновение он испытал неведомое дотоле облегчение, но лишь на мгновение, не больше, так как в следующий миг на него коварным откатом волны нахлынули воспоминания о прежних подобных решениях, которые он так никогда и не осуществил. Обо всех прежних разах, когда он на коленях, в слезах обещал себе прекратить все это и когда всякий раз снова срывался, стоило увидеть монету, потом другую, потом третью. Его вывод был прост: чтобы избавиться от этого проклятия, нужно ничего не собирать, ничего не иметь в двух экземплярах, сосредоточиться со всем пылом души на единственности.

На дворе было начало 2000 года, что создавало Гектору осложнения. Он терпеть не мог олимпийских годов, полагая их вредными для тех хилых подвигов, которые мы, грешные, пытаемся совершить. Эта концепция была связана также и с досадой по поводу того, что конкурсы коллекционеров никогда не были признаны олимпийским видом спорта: пускай унижение от шведа – но под солнцем Сиднея. Он пытался чем-то занять свои мысли, чтобы не оказываться в данный момент наедине со своей борьбой. Вернувшись домой, он положил на свой письменный стол календарь. В графу «12 июня» он вписал: «День 1». И торжествующе сжал кулак, словно теннисист после победного удара.

После чего он провел вполне приемлемую ночь.

И даже видел во сне брюнетку, которая шептала ему на ухо: «Лишь загадайте желание, и все тут!»

О трудностях сосредоточения на единственности

На следующее утро он совершил свою первую ошибку, включив телевизор. Практически все рекламируемые товары предлагались парами. Использовалась даже формула «два в одном», отчего сердце Гектора начинало трепетать. Он переключил канал и попал на «Телепокупку», где ведущий объяснял, что всего за один дополнительный франк можно получить принтер в придачу к компьютеру; то есть что один франк не что иное, как просто символическая пылинка. В наши дни, чтобы продать один товар, надо предлагать два. Из общества потребления мы превратились в общество двойного потребления. И при покупке пары очков нам всучивали целых четыре набора на каждое время года, словно солнце превратилось в сверхмощную личность, в присутствии которой следовало вооружаться соответственно. В данном конкретном случае четверичного потребления активное подстрекательство к коллекционированию было очевидным и преступным.

Поздним утром Гектор явился на работу. С некоторой тоскливостью он поделился своим решением с братом. Эрнест крепко его обнял и не менее крепко расцеловал – он гордился Гектором. В отличие от родителей, которые никогда не осознавали всей серьезности положения, он-то всегда был обеспокоен этой страстью младшего брата: никакой половой жизни, профессиональная держится лишь на братской взаимовыручке («братья же должны помогать друг другу»), и целые часы, посвященные собирательству этикеток от сыра. При своем внушительном росте Эрнест был сентиментален. Он пролил слезинку и, всхлипывая, заверил младшего брата в полной своей поддержке и любви. «Чтобы начать выздоравливать, следует признать себя больным». – Он обожал выспренные фразы. После чего отправился заниматься делом первостепенной важности. Он ведь был одним из директоров «Гилберт Ассошиэйт энд К⁰» (произносить следовало не по-французски – «Жильбер», а именно по-английски: «Гилберт»), компании, основанной в 1967 году Чарльзом Гилбертом, а директора «Гилберт Ассошиэйт энд К⁰» частенько вели дела первостепенной важности.

На работе Гектора любили все. Образцовый служащий, который всегда был готов с улыбкой оказать услугу. И если женщины помоложе не обращали на него внимания, то женщины не столь молодые смягчались при виде его, следует признать, действительно красивой физиономии сущего агнца. И потому, когда новость о принятом им решении облетела всю адвокатскую контору, отважного Гектора окружил великий сочувственный ропот. Ведь не раз и не два кое-кому из сотрудников доводилось быть свидетелями приступов собирательской горячки, оставлявшей порою заметные следы. И этот сочувственный ропот в течение дня превратился в демонстрацию солидарности чуть ли не на уровне телемарафона. После обеденного перерыва кто-нибудь то и дело подходил к Гектору, похлопывал по плечу, причем многие сопровождали похлопывание комментариями. Удачи тебе, держись, мы всем сердцем с тобой; мой зять тоже на прошлой неделе бросил курить; моя жена решила отныне отказывать мне в сексуальном удовлетворении – короче говоря, он оказался в курсе всех лишений и терзаний юридического сообщества. Венцом всему стала корзиночка, которую секретарша, почти рыжая и почти пенсионного возраста, поставила на письменный стол Гектора: то были деньги! Сослуживцы решили скинуться, чтобы поддержать его в этом испытании. В Соединенных Штатах обычно сослуживцы скидываются, когда речь идет об операции, которую не оплачивает социальное страхование (отсутствующее у них), и так порою собираются доллары для пересадки почки. В некотором смысле Гектору следовало пересадить новую жизнь.

Вечером дома Гектор пересчитал подаренные деньги и решил, что эта сумма была платой за излечение. Сие рассуждение не содержало в себе ни малейшего смысла, но он намеренно прополаскивал мозга измышлениями на грани бреда, только бы не думать о какой-нибудь почтовой марке или цеплялке для маслин. А поскольку он имел привычку считать баранов, чтобы заснуть, выходило нехорошо. Чтобы как-то выйти из затруднения, за бараном последовала лошадь, за лошадью – морской конек, за морским коньком – рыжая белка, и, поскольку в нашу задачу вовсе не входит усыпить читателя, мы на этом прервем перечисление, которое заняло добрую часть ночи. Но если кому-нибудь интересно, последней перед засыпанием Гектора прошествовала выдра.

Дни шли без всякого намека на коллекцию, и Гектор уже начинал верить в свою дотоле неиспользованную способность переносить лишения. Его, однако же, предупреждали: «Первые дни всегда самые легкие» (фраза брата, разумеется). Дни эти были тем более легкими, что Гектор нежданно оказался в центре чудеснейшего внимания. Его стремились поддержать, словно кандидата от политической партии, адвокаты старались не просить его дважды в день об одном и том же. Была даже выделена секретарша, которой велели следить за тем, чтобы Гектору не пришлось заниматься слишком уж похожими делами. Гектор становился чем-то вроде королевского дитяти, которого подобало систематически развлекать разными способами. Мы вправе задаться вопросом: откуда вдруг возник такой коллективный энтузиазм? Конечно, Гектор пользовался всеобщей симпатией, но можно ли считать это достаточным основанием? Похоже, что все-таки нет. В сверхсостязательном профессиональном контексте, где все было построено на видимости, слабость одного из сотрудников (не представляющего, уточним, никакой опасности в иерархическом смысле) сводила все тайно-кислые помыслы в единый порыв. Гектор был подобен новому кофейному автомату на шинном заводе: вокруг него ткалось некое социальное полотно. Ну и само собой, все происходившее вокруг Гектора не ускользало от внимания директора по кадрам, которому предстояло вскоре создать теорию, которую сам он считал весьма радикальной: нет ничего лучше Для повышения производительности предприятия, нежели взять на самую незначительную Должность какого-нибудь депрессивного типа.

Эта всеобщая любовь, которой окружили его сослуживцы, их участие в его борьбе за исцеление возымели обратное действие: они нарушили душевное равновесие Гектора. Как истинно французский спортсмен, он не выдержал давления – давления, которое состояло в боязни разочаровать болельщиков. Он плакал в уборной, утирая слезы туалетной бумагой, чтобы не шуметь. Он, умевший быть таким напористым и неумолимым в ходе десятков обменов и переговоров, владевший искусством китайского блефа и нейропсихической концентрации, буквально трещал по швам. Он чувствовал себя слабым и беззащитным. И в какой-то момент вдруг показалось, что, для того чтобы изменить свою жизнь, ему следовало по меньшей мере умереть. Гектор ушел с работы раньше времени. На улице его ноги двигались нерешительно, словно любовники при первом свидании. Повинуясь внезапному порыву, он ринулся на почту, откуда вышел с пакетиком самых безобидных марок, испытав на несколько мгновений облегчение. Тотчас же его настиг резкий приступ отвращения, и он выбросил марки в урну. Филателия, бог ты мой, это же худший из видов коллекционирования! Пускай срыв, так хоть на что-нибудь оригинальное! Марки, марки, повторял он непрерывно слово, причинявшее боль. Почему бы заодно и не монеты? Такой срыв был слишком легким и не заслуживал ничего, кроме презрения. Он повернул назад, бросая вызов судьбе и пребывая во власти иллюзии, будто достаточно вернуться обратно, чтобы стереть свои последние действия. Вернувшись в свой кабинет, все еще ощущая марочную тошноту во рту, он не сумел взяться за работу. К счастью, произошло событие. Жеральдина (та самая секретарша, которая могла бы быть рыжей) направилась к нему, по своему обыкновению, покачивая бедрами, что, несомненно, выглядело весьма выигрышно во время представления коллекции «Зима 1954». Гектор видел ее как в замедленной съемке; его женственный рот приоткрылся.

V

– Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт.

– Как композитора? – спросил Гектор, стараясь быть общительным, а главное, потому что это было первое, что пришло ему в голову.

– Нет, пишется немножко по-другому.

И, покончив с этими предварительными репликами, двое мужчин обменялись взглядами, в которых проскользнуло нечто мягкое и задушевное, нечто похожее на очевидность дружбы.

Шуберт был неродным племянником Жеральдины. Она тогда отправилась навестить его, так как знала, что племянник в прошлом переболел «коллекционитом» и сумел выздороветь. Таким образом она предложила им встретиться, и Шуберт появился перед Гектором со словами: «Добрый день, меня зовут Марсель Шуберт». Он обладал решающим преимуществом перед Гектором, которое состояло в том, что он не менял коллекции с 1986 года. Это был человек стабильного увлечения, поглощенный страстью, граничившей с рутиной. Он служил в каком-то банке, где выплачивались приличные премиальные, что позволяло Марселю утолять свою страсть. Родители его переехали в Венесуэлу (отец стал послом, поскольку не сумел написать роман до тридцати лет) и оставили ему роскошные шестьдесят пять квадратных метров во втором округе Парижа, в нескольких минутах ходьбы от площади Биржи. В момент крушения Берлинской стены Марсель повстречал некую Лоранс, с которой они с тех пор и строили вполне стабильные отношения. Кое-кто наверняка должен помнить эту Лоранс, поскольку она была нападающей в команде по пинг-понгу и ее выступление на чемпионате мира в Токио произвело немалое впечатление; ну а кто не помнит, вскоре получит возможность с нею познакомиться. Эта пара решила обойтись без детей – выбор не хуже любого другого. Время от времени они приглашали к себе друзей, и обед всегда проходил в чрезвычайно приятной обстановке. Когда вечер особенно удавался, можно было рассчитывать на несколько шуток Шуберта, покуда в кухне шло мытье посуды.

То была явно счастливая жизнь.

Главная информация, которую сообщил Гектору Марсель, состояла в том, что, оказывается, существуют собрания анонимных коллекционеров. Происходили они по четвергам на втором этаже одного неприметного здания. Консьержка думала, что речь идет о какой-то секте, но, подмазанная должным образом, решила вообще ничего об этом не думать. Гектор внимательно слушал Марселя, впервые он столкнулся с человеком, способным его понять. В следующий же четверг он отправился вместе с ним. Гектор представился восьми присутствующим, и все они выразили ему самое искреннее сочувствие. Он поведал им о том, что вся его жизнь была лишь нелепым чередованием нелепых коллекций. Эта исповедь принесла ему облегчение, однако куда меньшее, чем рассказы других. Цель этих анонимных собраний состояла именно в том, чтобы больше не чувствовать себя в изоляции. Исцеление становилось возможным, как только человек осознавал, что и другие страдают тоже и от того же. В этом и заключалась необычность таких собраний: то, что выглядело вершиной взаимопомощи, было в действительности занятием в высшей степени эгоистическим. Там звучали весьма странные речи:

– У меня был довольно длительный период хухулофилизма, который продолжался до марта семьдесят седьмого года, когда я увлекся клавалогизмом.

– Неужели ты был клавалогистом?

– Да, мне надо было как-то обрести уверенность, уцепиться за что-нибудь.

– Это уж получше, чем луканофилия!

– Да, очень забавно!

Это был типичный образчик бесед, предшествовавших собранию. Затем все рассаживались (кроме одного, который коллекционировал моменты собственного пребывания на ногах), и Марсель вел дебаты. Все говорили по очереди, и наибольшее внимание уделялось тем, у кого в истекшую неделю случился срыв. Это было так мило. По поводу Гектора все согласно считали, что он оправится быстро. Он был молод, и болезнь удалось распознать вовремя. Что же касается прочих, и тут мы имеем в виду прежде всего Жана, совершенно помешанного на миниатюрных паровозиках и зажигалках, то тут уж поделать было практически нечего, и на собраниях он напоминал неизлечимого тяжелобольного, который ищет скорой и легкой смерти. И еще там были два поляка, которые зациклились на коллекционировании появлений двух поляков в романах.[3]3
  Автор ссылается на собственный роман «Идиотизм наизнанку, или О влиянии двух поляков».


[Закрыть] Их случай выглядел просто безнадежным.

В тот же вечер Гектор несколько раз отжался от пола, чем немало удивил собственные мышцы. Он уснул на левом боку, и жизнь обещала стать легкой. В последующие дни он неплохо справлялся со своей работой и даже удостоился похвал со стороны начальства, а при виде женских ног сердце его начинало биться чаще. Он навестил секретаршу, без которой никогда не повстречал бы Марселя, и преподнес ей сто сорок две фарфоровых ложечки – остатки соответствующей коллекции. Она была очень тронута, и ее волнение быстро распространилось на весь отдел.

И вот уже наступил день второго собрания. Поднявшись со своего места, Гектор с некоторой гордостью объявил, что почти не думал о коллекциях, и это сообщение было встречено аплодисментами. Все радовались чужой радости, вокруг царила атмосфера искренней солидарности. После собрания Марсель предложил Гектору съездить в субботу на побережье поглядеть на море. А заодно и подышать, добавил Гектор. Да, и подышать. Дело в том, что в ближайшие выходные Марсель оставался холостяком, ибо у Лоранс был какой-то конгресс по пинг-понгу, что-то вроде сбора ветеранов-пинг-понгистов, и происходил он в каком-то замке в Солони.

В субботу, на берегу моря, Марсель сделался поэтичен. От созерцания морского горизонта его голос воспарял на крыльях. Ты видишь, Гектор, тот кит вдали – это твоя болезнь… и мы вместе, соединив наши умственные способности, сделаем все, чтобы приманить этого кита к берегу… и тогда твоя болезнь станет похожа на кита, выброшенного на сушу. Это было так красиво, что они поели мидий. Марсель даже заказал шампанского, хотя Гектор шампанское недолюбливал. Никогда не следует перечить человеку, который желает продемонстрировать свою общительность. Марсель был из тех, кто громко разглагольствует и хлопает по спине своих друзей; не обладая атлетической статью, Гектор съеживался в моменты этих дружеских проявлений. За десертом Марсель поинтересовался у своего нового друга, как тот представляет себе новую жизнь после коллекций. Тут в разговоре наметился некий оттенок. Гектор не представлял себе ничего, а уж тем более будущее. Однако Марсель настаивал, расписывая славную жизнь с собакой и женщиной. Между прочим, у Лоранс есть симпатичные подружки; надо, правда, иметь склонность к спортсменкам с жестковатой спиной, но они хорошенькие, если хочешь, мы тебя с кем-нибудь из них познакомим. Настоящий друг этот Марсель. Гектору было стыдно за себя, но иногда в его мозгу на мгновение вспыхивали мысли о том, что Марселю, должно быть, до смерти обрыдла собственная жизнь, раз он так рьяно взялся за его, Гекторову. Стыдно и несправедливо, конечно; Марсель был душою чист.

Марсель коллекционировал волосы. Женские, разумеется. Как истинный везунчик, он располагал в своей квартире уголком, посвященным его страсти, и взволнованный Гектор был допущен в сие священное место. Чтобы не обижать друга, он даже слегка пережимал, испуская восхищенные «Ах!» и «О!», вполне удачные для новичка в искусстве лицемерия. Он ощущал давление, которое обычно испытывают те, кому приходится выслушивать признания. Следует знать, что настоящего коллекционера можно распознать по явному отсутствию интереса к коллекциям других. С истинно дружеским коварством Марсель хотел испытать на прочность выздоровление Гектора. Первый же экспонат коллекции – «рыжая урожая 1977» – внушал почтение. Гектор подумал, что волосы без самой женщины – все равно что ладонь без руки: следуя магии женских волос, в итоге натыкаешься на ужасную пустоту. Волосы не имеют права вести в тупик. Марсель принялся рассказывать о семидесятых годах, давайте-ка послушаем. Он считал, что ни в какой иной период времени волосы не имели такого значения, как в середине семидесятых. Тут ему было бы трудно возразить: в эти годы действительно носили очень много волос. Наихудшее время для лысых. И пока Марсель развивал свою теорию, Гектор думал о своем отце и его зацикленности на усах.

Они обсудили блондинок-1983 и блондинок-1984, вечных брюнеток-1988 и совсем свеженькую, всего несколько дней, шатенку с рыжинкой. Гектор из похвальной вежливости полюбопытствовал, каким образом его друг раздобыл все эти сокровища. Марсель признался, что вступил в сговор с работавшим по соседству парикмахером. Как только у него появляется редкий экземпляр, он мне звонит, и я бегу за своей драгоценностью. В общем, коллекция была уникальной и несложной, никаких терзаний, сплошное удовольствие. Тут вернулась домой Лоранс и предложила приготовить ужин. Гектор зевнул, но этого было недостаточно, чтобы уклониться. Он позволил себе спросить у друга, не ревновала ли его жена к коллекции. Кто, Лоранс? Ревновала? Предположение было настолько абсурдным, что Марсель даже не рассмеялся. Лоранс не ревновала, и вдобавок Лоранс готовила жаркое, которое она припасла к своему возвращению; это была одна из ее особенностей – она обожала есть жаркое по возвращении с пинг-понга. Отлично, сказал Гектор. Так или иначе, выбора у него не было: ему уже поднесли мартини в качестве аперитива. Марсель устремил свой взор прямиком в Гекторов и торжественно изрек: «Я познакомил тебя с моей коллекцией и с моей женой… Отныне ты поистине часть моей жизни!» Гектор был взволнован тем, что оказался поистине частью чьей-то жизни, что, однако, не помешало ему ощутить некоторое неудобство. Он все еще не смел признаться, что не испытывает безумной любви к жаркому.

Лоранс позвала Гектора. Она хотела узнать его кулинарные вкусы, а если совсем точно, то какую степень прожаренности мяса он предпочитает, поэтому ему пришлось идти на кухню. Да у меня, знаешь ли, нет никаких особых предпочтений. Она приблизилась к нему так, словно вдруг захотела внимательно разглядеть его, Гектор же больше не мог видеть черты ее лица и в особенности чрезвычайно подвижный язык, который она в мгновение ока запихнула ему в рот. Одновременно с этим ротовым наскоком она нащупала его мошонку. Затем, столь же резко отодвинувшись, громко сказала:

– Хорошо, я приготовлю тебе с кровью!

Гектор что-то пробормотал, свалив все на мартини. В то же время он испытывал непреодолимое желание налить себе еще. Он жадно глотал напиток, закрыв глаза, чтобы не видеть лицо друга, которого он только что предал, друга, который показал ему свою коллекцию и познакомил со своей женой. Он просто сволочь. Ему представляют жен, а он им подставляет свои яйца. Ему понадобилось изрядное время, чтобы сообразить, что он подвергся сексуальному нападению. На кончике языка у него вертелось слово, совершенно очевидное слово, которое, однако, не смело слететь с его уст: нимфоманка. Боже милостивый, Марсель живет с нимфоманкой! А упомянутый Марсель подошел к нему и, словно читая по лицу его вину, спросил:

– Тебе нравится моя жена?

Он поспешил ответить отрицательно, прежде чем осознал всю неделикатность подобного ответа; тогда он стал самым жалким образом себе противоречить и утверждать, что, конечно же, да. Гектор вовсе не был гением светского общения. Ну почему эта история должна была случиться именно с ним? Он весь взмок, а Марсель придвинулся еще ближе и стал шептать ему на ухо, что женщины, которые играют в пинг-понг, умеют щупать совершенно волшебно, ну, это… в общем, ты понимаешь, что я имею в виду. Несколько легких пощечин привели Гектора в чувство, и Марсель проводил его до дома.

Марсель бережно довел его до самых дверей и заставил пообещать, что Гектор будет звонить ему в случае нужды без колебаний и в любое время. Ночь была скверной, Гектора мучили видения его прежних коллекций, ему снились набитые всякой всячиной шкафы, там было решительно все. Он цеплялся за эти сны и совершенно не хотел просыпаться. Однако ранним утром в дверь позвонили, и звонок был слишком настойчивым, так что не имело смысла прикидываться мертвым. Ему доставили огромный ящик, который, будучи водружен взмокшим посыльным посреди гостиной, воцарился там, подобно какому-нибудь диктатору после путча. Гектор машинально вскрыл его – и оказался нос к носу с двумя тысячами (это только на глазок) пробок от шампанского. Там же была карточка со следующими словами:

«Господин Опоре Дельпин, скончавшийся 12 октября, завещал вам свою коллекцию пробок».

От такого удара было уже не оправиться. Он честно пытался быть таким же, как все, но никуда не денешься: ему присылают пробки. Всегда найдутся покойники, которые от скуки готовы отравлять нам жизнь; терзаясь одиночеством, они ускоряют движение живых к могиле. И человек, выбитый из колеи ощупыванием яичек, добитый коллекцией, доставленной рассыльным, может лишь покончить с этой жизнью, которая движется словно перед зеркалом. С жизнью, которая берет себе за образец его прошлое. Откуда ему было знать в этот момент, что надо было цепляться за нее, чтобы узнать, как странно она продолжится? Его движения утратили смысл и связь, и он устремился в метро, ибо именно там ему предстояла встреча со своим неудавшимся самоубийством, с чего, собственно говоря, и началась наша книга.