Текст книги "Идиотизм наизнанку"

III

Но очень скоро мне пришлось все бросить, и голубей, и шведский стол, только потому, что произошли события, последствия которых я сперва не мог себе представить в полном объеме. Все началось однажды вечером, когда я сидел взаперти у себя в комнате, в вечер Терезы. Точнее, в четверг. Я услышал женские шаги, и предо мной предстало что-то отдаленно напоминающее женщину. Тереза была очень бледна. Я вздрогнул, предчувствуя драму: малыш ранен, малыш умер, похороны, смерть, я бросаюсь под поезд метро. Все кончено.

– Он ушел, – сказала она, крикнула она, выдохнула она.

Тоска – это верхний предел. Я легко справился с желанием заплакать. Я застыл в оцепенении и этим заработал пощечину Терезы.

– Ты меня испугала…

– Это Исход, остался только ты, а ты меня ненавидишь… прошу тебя, уходи немедленно… так будет лучше. Все, кто рядом со мной, уходят, даже не присылают открыток, никто не помнит старую дружбу…

– Ты о чем?

Она протянула мне записку. Почерк Конрада, его тщедушные, словно подмигивающие буковки, казался мне простым. Эта был самоклеящийся желтый (вот к чему пришли) листок. Его вечером не будет дома, так было написано. Вечером, вечером, ВЕЧЕРОМ! Значит, Исхода не произошло. Я радовался жизни, испытывал облегчение, как человек, которой устал ждать от жизни чего-то значительного. Я подпрыгнул на кровати, мое поведение ее возмутило.

– Вот как ты реагируешь; Конрад уходит, а ты прыгаешь на кровати.

– Но он ушел только на один вечер!

– Весь ты в этом, свинья неблагодарная, гнусный паразит, кобель. Понятно, ведь это не твой вечер, тебе наплевать, твоя мерзкая программа не пострадала… ты мне омерзителен…

Я сжал Терезу в объятиях, она выглядела совершенно растерянной: разинутый рот, как у слезоглотателей. Я утешал ее, я один мог понять ее горе, но при этом не мог сдержать ликования: Конрад ни за что не ушел бы в мой вечер. Тереза должна была признать очевидное: она для него мало что значила. Меня он любил больше. И чем больше она плакала, тем сильнее я радовался.

Она спросила:

– Ты думаешь, он меня разлюбил?

Я неискренне стал разубеждать ее; это был самый лучший вечер в моей жизни.

Но после полуночи он так и не вернулся. Мы начали беспокоиться. Он мог бы предупредить нас, сказать хоть одно слово, ну не знаю, как-то предсказать свое невозвращение. Я ссорился с Терезой, доказывая, что у нее нет никакого авторитета, – что с нее возьмешь, женщина! И тут мне на глаза попался желтый листок Конрада, мы не заметили, что на обороте тоже было что-то написано. «Я буду ужинать у дяди Милана». У нас отлегло от сердца. Семейный обед – это успокаивает. Значит, старина Милан, вот это, однако, номер! Мы глупо смеялись, испытывая неловкость. Но при этом машинально стали одеваться. Не позволим же мы ему возвращаться, когда ему заблагорассудится. Мы не строим из себя великих воспитателей. Вплоть до сегодняшнего дня ночь предназначалась для того, чтобы спать. Мы прекрасно знали этих дядей и чего от них можно ожидать; они ищут в своих племянниках и племянницах лекарство от повседневной скуки. И только в случае успеха усыновляют. В настоящий момент Конрад играл роль подопытного кролика для потомства Милана Кундеры. Мы стали действовать энергичнее.

Но когда дело дошло до пальто, малыш открыл дверь:

– Вы… что, уходите?

– Нет, нет, примеряем одежду…

Мы выглядели полными идиотами. Но вместе с тем Конрад проявил радость, увидев нас вместе. Такого давно не было. Он даже подозревал, что мы поссорились, но теперь успокоился. Доволен, что ушел из дому, дав нам возможность побыть вдвоем. Нам с Терезой, несомненно, в голову пришло то же самое уравнение: Конрад ушел, надеясь, что мы останемся наедине друг с другом, такое поведение радовало его, и, поскольку мы не могли сознаться ему в нашей взаимной ненависти, нам пришлось буквально через силу изображать из себя родителей, радующихся тому, что он ушел из дому. Да, нашу историю простой не назовешь. Тереза улизнула на кухню приготовить чай, чтобы мало не показалось. Я воспользовался ее отсутствием и спросил его:

– Хорошо провел вечер, милый?

– Да… очень хорошо… Мне уже давно хотелось навестить дядю. И я воспользовался визитом, чтобы дать ему мою рукопись.

– Что? Какую рукопись?

– Ну, книгу, которую я написал… ты же знаешь…

Эта книга, я про нее совсем забыл. Я думал, мне это приснилось. И вот она, возникла тут как тут. А ведь он говорил, Конрад, говорил же: «Книга, которую я написал», ну да, до чего он умен. Пришла Тереза, и я ей рассказал о том, какой он умный. Она улыбнулась и сказала:

– А, отлично. Сахар в чай я уже положила, моя лапочка.

Эйфория, в которой мы пребывали после возвращения Конрада и перенесенного тяжелого стресса, сыграла с нами странную шутку. Вообще-то все начала Тереза (снимать напряжение так снимать). Она встала на четвереньки и начала хрюкать. Звучало примерно как «хру». Конрад улыбался, размешивая сахар. Что касается меня, то я воспользовался случаем присоединиться к Терезе и тоже исполнить хрюраторию. Мы смеялись, хрюкая. Гениально. Потом ни с того ни с сего наши пятачки одновременно исторгли следующую фразу:

– Литература – это свинство!

Какой замечательный вечер! Спокойной ночи!

В пятницу днем Тереза в бешенстве влетела ко мне в комнату. Я перестал считать баранов. Как можно так безнаказанно вламываться, когда люди предаются мечтам! Разумеется, я не сразу переключился на ее монолог, женщины в бешенстве имеют какой-то особый возбужденно-расслабленный шик, это у них глубоко спрятано в глазном нерве, регулирующем косину. Женщина в бешенстве – это как дождик, из-за которого даже не стоит раскрывать зонт. Ее рот открывался. Я еще не настроил свое ухо, поэтому меня окружала возбуждающая тишина. Я решил, что ко мне в гости явилась любительница поиграть.

– Хрю, – отреагировал я.

– Сейчас не место, совсем не смешно.

Она бестактно отвергла мое «хрю-хрю», которое я извлек из глубин собственной мечты. И когда по ее мокрому лицу потекли слезы (казалось, она была сделана из губки и выталкивала из себя только излишки слез), я наконец понял, что это не игра. Она несколько раз, икая, проглотила слюну, разом уничтожив романтику первых высоких чувств, когда мы оба предстали друг перед другом в самом выгодном свете. Она рассказала о сцене, которая произошла между ней и Конрадом и повлекла за собой следующий эпизод: нашу сцену. Она спокойно разговаривала с малышом, как вдруг зазвонил телефон; он сразу кинулся снимать трубку. Сообразительная Тереза сделала заключение, что он ждал этого звонка. Потом Тереза, проявив еще большую сообразительность, догадалась, что Конрад собирается уйти, поскольку он надел пальто. Да, уйти. Прямо посреди их беседы о гордых животных, он убегал ради чего-то более интересного. Он сделал снисходительный жест, прощаясь, потому что торопился.

– Ты понимаешь, он ненавидит меня. Ну, куда, куда он идет?

Я возразил, что ее слегка заносит. Совсем он не идиот. Наверное, что-то срочное, наверное, какой-то сюрприз для нее.

– Думаешь?

Я ответил «да», имея в виду «нет». Он ее больше не выносит. Нормальная реакция. Она хотела разлучить нас и теперь дорого за это заплатит. Конрад унизил ее, ушел, прервав ее на полуслове, м-да. Именно так, мсье. Конраду, по его просьбе, кто-то звонил по телефону в разгар его дня с Терезой. Какая лапочка! Он приводил в порядок свои дела, чтобы полностью освободить наш с ним уикенд. Потому что этот уик-енд был мой. Я любил Конрада. Что касается нее, после всего, что она со мной сделала, у меня не было к ней ни малейшей жалости. К тому же я видел, куда она клонит, она хотела разжалобить меня в надежде, что я верну ей утраченное время.

– Ты не уступил бы его мне на часок на этот уикенд, чтобы чуть-чуть компенсировать…

– Ха-ха!

– На полчасика…

– Ха-ха!

– На четверть часика…

И так далее. Она дошла до того, что вымаливала уже долю секунды, мечтала увидеть хотя бы тень Конрада, готова была довольствоваться малостью, но оговоренной заранее. Как собака, лижущая пятки. Я чувствовал, что она, как фанатка, способна на все, преданно глядя в глаза и стараясь угадать, чем меня можно подкупить. Я поднял ее, испытывая противоречивые чувства – радость оттого, что женщина валяется у меня в ногах, презрение оттого, что та, которую я так возвышал, пала так низко. Ее тело для меня уже ничего не значило; единственное, что меня возбуждало, – это тот миг в полночь, когда начинался отсчет моего времени с Конрадом. В общем, мы с Терезой не могли больше найти общий язык. Я ее оттолкнул; она толкнула меня. Язык жестов в сопровождении выкриков. Иногда в полном отупении мы разрешали себе выдавить подобие улыбки или дать выход смеху.

Когда она ушла в изнеможении, я больше не испытывал ощущения огромного счастья. Радость, которую я почувствовал, когда он от нее отказался, заслонила тревогу, которая, внезапно возникнув, волновала и терзала одновременно. Где он? Что он делает? Мы бездарно тузили друг друга, забыв о главном. Вопрос состоял не в том, какой он выбрал день, чтобы уйти из дому, (хотя и это имело значение и доказывало, что, бесспорно, из нас двоих он предпочитает меня), а в том, чтобы узнать, что он делает один. Уже много месяцев он не работал и никуда не выходил из дому без нашего сопровождения. Наверняка один раз он встречался с дядей, прекрасно, но это не объясняет его сегодняшний поступок. Мало того! Он ушел, даже не объяснив ничего Терезе. Да, вот у кого вообще нет авторитета! Похоже, наша лапочка хочет эмансипироваться. Ну а самое страшное, что у него появились от нас секреты.

IV

Тереза грохнулась в обморок, маразматичка. Пришлось вызывать «неотложку». Нужно заметить, что потрясение было на редкость сильным, учитывая, что сам я, обычно довольно стойкий, тоже чуть не рухнул. Мне нужно было вести себя с достоинством, я был хозяином дома, разум имеет право на дом, а достоинство в наши дни – единственный оплот против всех бед, и исходя из простого процесса… аааа

Грубые слова в отличие от слов любви вызывают порывы ветра; им всегда требуется мрачное и жуткое время, чтобы нанести удар посильнее. Однажды вечером, в худший из вечеров, убийственный вечер, черный вечер, Конрад вдруг заговорил, используя следующие выражения:

– В тот день, когда я пошел к своему дяде поужинать и расспросить его относительно моего литературного проекта, одну из его приятельниц – владелицу издательства заинтриговали первые страницы моей рукописи. Тогда я предложил ей прочитать ее, и она позвонила на следующий день, такой прекрасный и так быстро наступивший день, предложив мне заключить контракт. Но, зная, какой огромный интерес вы проявляете к моему творчеству, я не хотел напрасно обнадеживать вас. пока не подпишу этот контракт. Честно говоря, это не главное, о чем я хотел бы поведать вам, произошло, как бы это сказать, не знаю, как возникает неосязаемое, не знаю, как проявляется возвышенное влечение, наверняка вооружившись насмешливой неловкостью, иначе говоря, невысказанным смущением, все это так прозрачно, я чувствую это по дрожи в заблудившихся ногах, по странному биению готового на все сердца… Иризабелла, вот как ее зовут!

Пока санитары реанимировали Терезу, раздавая ей Пощечины, я впал в детство (к сожалению, я был настолько пришиблен, что не смог воспользоваться ситуацией). Когда перестаешь во что-то верить – впадаешь в детство. Жестокие фразы смягчаются нарисованными облачками, возвращаются Деды Морозы, мел больше не скрипит. Разумеется, это невозможно. Это все просто розыгрыш. Ждешь момента, что все несуществующие друзья вдруг выйдут из сумерек с криками «Сюрприз!». И мы начнем глупо смеяться, у-у-у. честно говоря, не очень-то мы и верили в существование этой женщины, появившейся ниоткуда, создание, придавшее остроту нашей жизни, ну, Конрад, успокой меня, Конрад, он ведь забавный, Конрад, правда?

Я бросился на раздатчиков пощечин, я просил, чтобы мне тоже досталась хотя бы одна. Я тоже просил о реанимации. Нескольких оплеух оказалось достаточно. Они удалились, оставив нас красными и оглушенными. Мы остались с Иризабеллой, еще парившей в воздухе. Иногда мы склоняли головы, просто так, когда сие великое имя давило на нас. Вот стоит Конрад – такой высокий и прекрасный, его аура излучает сияние, Конрад с легким нимбом над головой созерцает нас своими круглыми глазами. Его глаза – как легкое касание Земли с Луной, его глаза – дневное затмение. Тогда, конечно, мы заплакали. И мы ползли к его ногам, его маленьким ножкам, еще излучавшим надежду, к еще не завоеванным крупицам Конрада, к защитным бастионам. Ей, Иризабелле, неведома магия Конрадовых ног, нежность его ступней, придающих его шагам элегантность и величие, от которых мы сходили с ума. Мы держались изо всех сил, каждый за свою ногу, каждый в надежде умереть вместе с Конрадом. Он смотрел на нас, я чувствовал, что он испытывает ужасную неловкость, он уже не знал, можно ли смеяться. Конрад разглядывал нас с безразличным непониманием. Мы пытались разъяснить ему:

– Мы не хотим, чтобы ты от нас уходил! Мы не хотим, чтобы ты нас бросал!

Конрад успокаивал нас, как умел только он один. Его теплый голос, его голос, взволнованный нашими признаниями в любви, окутывал нас своей благожелательностью. Он объяснял нам, как будто мы были полными идиотами, что встретил женщину, проникся чувствами к женщине, но это ни в коей мере не влияет на нашу взаимную привязанность. Как, например, если съедаешь две порции сосисок, то вовсе не значит, что ты должен отказаться от десерта. В жизни всегда есть место разнообразным чувствам, Ницше достаточно глубоко рассмотрел этот вопрос, поэтому нет смысла возвращаться к нему сегодня вечером. Жизнь – огромное замкнутое пространство, в котором сохраняются все испытанные нами любовные увлечения в силу наших возможностей, вы понимаете, что я имею в виду, вы должны благожелательно встретить Иризабеллу, полюбить ее, как я ее люблю, чтобы сплотиться навеки.

Я прекрасно понял, к чему он клонит; она хотела вторгнуться на нашу территорию. Мы с Терезой заговорщически переглянулись. Кажется, я вновь пережил то самое мгновение, когда впервые увидел ее, прекрасную, как взбитое яйцо, до того как оно подвергается взбиванию, этот благостный миг, когда достаточно короткого взгляда, чтобы понять друг друга; все было ясно, улыбнувшись Конраду, мы затеяли сопротивление. И, как при любом достойном сопротивлении, следовало уничтожить предателей и захватчиков чужой собственности. Да здравствует Конрад!

V

Мы оставались благородными, как старое вино. Не слишком хитроумными – переходя от мучительной неуверенности к призрачной надежде. Переходя от упадничества к тоталитаризму. Как будто сами мы ничего не значили. Незапятнанность прожитых дней иногда возвращалась, не вызывая желания посмеяться над собой, и, если существуют у нас злейшие враги, они сейчас проявили бы к нам сочувствие, заплакав почти натуральными слезами. Я размышлял, пытаясь понять, можно ли создать смятение, организовать такое течение дней, когда жизнь рассыпается на части, при этом не ужасая. Тереза не выдерживала, в мрачной пустоте дня, обычно около полудня, ей случалось бесшумно пасть, отдавшись на волю своей утратившей могущество женственности. Она приползала ко мне, опустившаяся и грязная, я поднимал ее одним взглядом, давая импульс к выживанию, укладывал ее на подушки, помогающие забыться.

Мы почти не разговаривали, – когда обнимаешь друг друга, слова не нужны. Да, мы обнимались. И ласкали друг друга тоже. Иногда, кстати, лизали друг друга, редко и горячо, просто так, двигая языками ради взаимоподдержки. У нее был горячий и шершавый язык. Иногда недоставало прежней физической близости. Заняться любовью прямо на полу. Я был жалок, она была по-настоящему жалкой.

Конрад теперь только заглядывал. Он дезертировал, бросив нашу любовь, как дезертируют с кровавого поля боя, с той только разницей, что здесь он покинул уже затухающее сражение, никому не нужное, без войска. Наши жизни были отданы никчемной борьбе. Любовь, которую мы проявляли, теперь покоилась на прозрачном до абсурда основании. Мы были растеряны, мало пригодны для борьбы. Достаточно было произнести слова протеста, чтобы понять, что мы никогда не сможем противостоять случившемуся. Существовал этот пресловутый инстинкт выживания – сделать все возможное, чтобы сохранить смысл жизни, но мы осознавали слишком большую важность этого инстинкта, чтобы отдать предпочтение идее выживания. Мы с Терезой снова превратились в единое целое. Общая любовь к Конраду сблизила нас.

(В расслабленной влажности предшествующей ночи на презренных простынях):

– Поговорим немножко о Конраде, ты его любишь?

– Да…

– А его ноги, ты любишь его ноги…

– Да…

– А его попочка, ты любишь его попочку…

– Ах…

– Ах… я страдаю, – говорила она, – ты думаешь, он вернется к нам?

– …Уже не знаю…

– Дорогой, не говори так…

Тереза назвала меня «дорогой», я засмеялся, и мы коснулись друг друга губами. В странности этого внезапного поцелуя проявилась двусмысленность нашего положения: она мне шептала, как ей не хватает Конрада, как эти страдания ослабили ее душу и тело, я испытывал то же самое. И снова переход к звериному состоянию. Мы целовались, словно из нашей слюны выдувались мыльные пузыри, в которые прежде играл Конрад. Я обожал разговаривать сам с собой во время этих объятий, как-то оправдать собственную импульсивность, в то время как нечего, абсолютно нечего было сказать, поцелуй не заслуживал толкования. Этот поцелуй вернул нас к источнику раньше, чем любые слова и прегрешения. К тому самому времени, когда мы занимались любовью, хрюкая, как поросята.

Повторное открытие собственного тела, будем откровенны, было большим разочарованием. После того как мы отведали Конрада и наслаждались им долгое время, возвращение к тугой, как барабан, коже брошенной любовницы вызвало у меня раздражение на генном уровне. Оставим это. Во время обоюдно симулированного оргазма в разгар нашего случайного сношения мы действительно радостно издавали легкие стоны, выговаривая: «Конрад».

Таким образом, несмотря на ностальгическое, но отнюдь не чувственное удовольствие от нашей встречи, и Тереза, и я должны были признать, что еще находимся под слишком сильным влиянием нашего суперлапочки и не в состоянии получить удовлетворение от того, что являло собой иллюзию нашего прошлого, именно так.

Дико возбужденные, мы чуть было не изнасиловали Конрада своим присутствием, когда он вернулся. Это рассмешило его, но мы отпрянули, почувствовав странный запах, мы уставились на него, испытывая ненависть неизбежного разочарования. Мы держались за руки, чтобы выразить друг другу всю значительность нашего открытия. От Конрада пахло сексом. Конрад совершил половой акт. Милый Конрад уже не был девственным крошкой. Тереза заплакала. Конрад хотел утешить ее, но был отринут при появлении ее слез. Запах, Господи, запах и улыбка, гордая улыбка лишенного невинности! Мы восприняли его лишение невинности как оскорбление. То, что он бросил нас, еще куда ни шло, но то, что вступил в контакт с чужим телом, окончательно нас доконало. Я решил взять быка за рога На сей раз мы поставим точку.

VI

На долю секунды я позволил себе признать самую великую из истин: нет ничего значительнее, чем женщина. Красота Иризабеллы ослепила лампы в гостиной, почти вернула к жизни дичь, которую мы вяло поедали. Магия этой женщины обжигала, вся она была олицетворенная промежность. Ее изгибы обещали обтечь ваше тело, если не сегодня, то завтра. Тот тип женщины, которая превращает мужчину в законченного поэта; вы умираете от желания продекламировать ей стихи, но ее красота лишает вас даже намека на вдохновение. Я стал почти буддистом, едва увидел ее редкую чистоту. Она была выше меня, она нагнулась, чтобы запечатлеть на моем лбу поцелуй, как другие стараются запечатлеть свою подпись, открывая счет в швейцарском банке, за этим поцелуем стояли годы, полные сладострастия, плоды редкой женственности, которую следовало запереть, а ключ выбросить. Ее «добрыйвечер» было посвящено именно мне, мне предназначено. Можно было предположить, что она подозревала, что это будет ее последний «добрыйвечер».

Но ее «добрыйвечер», во всей своей нежности, своей округлости, добрый вечер, скроенный по нашим меркам, долгие годы ожидания этого «доброговечера» выбивали почву у меня из-под ног. Я пытался сопротивляться, она пришла сюда, чтобы умереть, а теперь она убивала меня своим «добрымвечером». Я повторял про себя это клише: «Убийцы ничего не чувствуют»; я должен был постараться придать себе невротический, отрешенный или почти интеллектуальный вид. Главное, не встретиться взглядом с Конрадом, сахар вреден, можно заработать диабет.

Наконец я ответил ей:

– Хм…

Тереза тоже обладала своим правом на «добрыйвечер». Она ответила:

– Хм…

Иризабелла вытаращила глаза, скорее всего потрясенная нашим красноречием. Да, мы умели по-настоящему принять друзей Конрада. Друзья Конрада были нашими друзьями, именно это я и хотел ей сказать, но из моих уст не вылетело ни звука. За нашим «хм» последовала благоговейная тишина, благоприятная для потребления алкоголя. Тишина ведет к выпивке. Конрад внимательно смотрел на нас, я почувствовал, что он возгордился, заметив наши эмоции, его мысли довольно потирали руки. И он ратовал за общность, наш Конрад, главным для него был союз его близких. Пусть не боится, лапочка, мы полюбили его Иризабеллу так же, как любил ее он. До разрыва голосовых связок. Мы уже были без ума от нее.

Еще одно «хм» вылетело у меня изо рта, но на этот раз не выражая ничего конкретного. Я попытался издать заурядный смешок, так, экскурс в искусство общения. Тереза имела совершенно дурацкий вид, она была очаровательна в своих усилиях изобразить светскую даму. Она покачивала попой, расточала улыбки, заметно краснея. Да, ведь мы принимали гостей. Я нежно погладил ее по заду, словно хотел выразить всю свою благодарность за ее искусство создать приятную обстановку. Мы даже не поскупились на музыку, но уши мои гудели, мешая насладиться томными вариациями. Мне так хотелось сесть за стол. Дичь поджидала нас после своей недавней кончины.

– Ваши друзья, дорогой Конрад, совершенно очаровательны, вы меня не обманули; разумеется, я в этом не сомневалась, зная, что вы испытываете отвращение к отстранению от подлинных истин.

– Разумеется, любимая. Как вы умеете подмечать самые приятнейшие соответствия.

– Изысканные, если позволите.

– Даже блестящие, всегда нужно избегать этих ложных сравнений, которые так высоко ценятся.

– Хм, – вмешался в диалог я.

Они перешли к столу, я понял сигнал. Они продолжали приторный для нашего слуха диалог, два франкоязычных голубка за нашим столом. Мы с Терезой не смели вмешаться, боясь внести вульгарную ноту. Иризабелла проявляла неподдельный интерес, делая все возможное, чтобы узнать наши вкусы. Наши, исключая Конрада, понимаете ли. А теперь ваша очередь. Ее красота обрекала нас на пассивное созерцание.

– У вас прелестные друзья, но малоразговорчивые.

– Да, дорогая и любимая, им нужно привыкнуть. Глядя на их лица, можно сказать, что вы почти завоевали их, как и обещали непосредственно мне.

– Аа…

(Блаблабла. Конрад умел говорить красиво, нам оставалось только гордиться им. Мы воспитали его в любви, и только любовь приносит такие плоды. Теперь, когда в нем развилось это архиредчайшее красноречие, я вспоминаю, как он лепетал вначале, как мило подыскивал слова. В глубине души я был убежден, что главную роль в этой истории сыграли поляки. Нам всем следовало бы поддерживать контакт с двумя поляками, желательно лжежурналистами, если хотим развить свои способности. И я настаиваю на этом «лже», ведь только маскарад меняет все местами.)

– Знаете, это ведь вы способствовали ошеломляющему рождению его таланта. Он рассказал мне, как вы его любили, как лелеяли…

Я не мог не поймать себя на мысли, что теперь она лелеет нашего лапочку. Я смотрел на ее шевелящиеся губы и представлял, как она прикладывается ими к Конраду, к пухлым, сочным конрадовским губам. Она говорила, и было видно, как трепещет ее горло, как ее язык удобно расположился во рту, этот язык, лизавший Конрада. Тереза, сидевшая рядом со мной, продолжала раскачиваться на стуле, возбужденная, как в наши первые вечера. Наши взгляды в унисон опускались в вырез декольте Иризабеллы, у нее была самая красивая на свете грудь, грудь, которую сосал Конрад. Мы воображали себе наслаждение, которое доставляет эта грудь, мечтали об автаркии,[23]23
  Автаркия – самообособление отдельного общества: изоляция от мирового рынка, разрыв (эк.).


[Закрыть] чтобы ни с кем не делить это концентрированное до предела наслаждение. Мы больше не слушали Иризабеллу, целиком погружаясь в состояние восхищения, переданное нам по доверенности. Как бы то ни было, слова начинали раздражать нас. Говорить – занятие утомительное. Языками нам хотелось только лизать.

На какое-то мгновение ясность сознания взяла верх, разрушая все наши намерения; Иризабелла не была такой уж красавицей! Воображение терзало нас, предлагая следующую картину: ее тело прижимается к телу Конрада. Мы вознесли его на алтарь веры в собственную звезду. Она была прекраснейшей из женщин, ибо она была избранной. Ее бедра алкали, ее губы насыщали, ее пальцы осязали, ее внутренности проходили катарсис. Как прекрасна Иризабелла, прекрасна оттого, что угадывалась ее чувственность, избранница господина, приносящая забвение в минуты экстаза. Мы безумно жаждали ее, и это было ясно без слов. Возможность приподнять подол ее платья казалась мне завершающим аккордом всех наших исканий, последней точкой нашей пустой жизни. Под этим платьем скрывалось прекраснейшее из тел, основа простой жизни. Мы трепетали при мысли, что познание всего этого так близко, что перед нами секрет нашей размазанной по тарелке жизни. Пустота исчезла, поглощенная этим обетованным священным телом, блуждания по жизни постигаются лишь перед самым их завершением. Все эти годы рассеянного существования внезапно обрели вес божественного волеизъявления. Игры случая больше не существовало, все было слишком очевидно, бороться с этим бессмысленно.

Мы попросили Иризабеллу помочь нам на кухне, и, когда она вошла туда, мы набросились на нее. Тереза ухватила ее руки, мне повезло, мне достались ее длинные ноги. Мы запихали ей в рот тряпку, несмотря на то что ее закрытый рот окончательно сбивал с толку. Я приподнял ее платье, опустился на колени перед ее трусиками, которые пытался спустить. Тереза лизала ее затылок, не обходя вниманием круглые, как яйца, груди. Я продвигался вглубь, она пальпировала. От нее пахло Конрадом. Подумать только, и мы собирались ее убить, какая нелепость!

Конрад из гостиной: «Вам помочь?»

Я поколебался, прежде чем дать отрицательный ответ (я просто представил себе, как наша лапочка участвует в этом дележе первобытного экстаза). Скорее всего именно эта мысль заставила меня ослабить хватку. Иризабелла, явно не одобряя передачи нам права на наслаждение, толкнула меня на пол мощным ударом ноги и одновременно двинула Терезе, прежде чем в ярости вылететь из кухни.