Электронная библиотека » Давид Гроссман » » онлайн чтение - страница 7

Текст книги "См. статью «Любовь»"


  • Текст добавлен: 1 февраля 2022, 12:20


Автор книги: Давид Гроссман


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Это произошло в конце зимы, когда ветер из последних сил набрасывался на Бет-Мазмил, пытаясь разнести его в клочья, разметать и развеять, – именно тогда Момик решительно изменил свою тактику. Он понял, что для того, чтобы по-настоящему бороться с Нацистским зверем, нужно сделать как раз то, чего он, Момик, больше всего страшится и чего все время старался избегать: разведать как можно больше об этом чудовище и его преступлениях, потому что иначе все мучения – напрасная трата сил и времени. Следует признаться, что он абсолютно не знал, в каком направлении должен действовать. Но так или иначе, он начал интересоваться Катастрофой и всем с ней связанным. Еврейская энциклопедия к тому времени с трудом добралась до буквы «д», поэтому Момику не оставалось ничего другого, как пойти и тайно-претайно записаться в библиотеку Народного дома. Родители ни в коем случае не согласились, чтобы он был записан сразу в две библиотеки. Два раза в неделю после обеда он ездил туда на восемнадцатом автобусе и читал все, что у них имелось на эту тему. В читальном зале стоял большой шкаф, на котором было написано: «Литература по теме Катастрофы и героизма», и Момик принялся систематически, как только он один умеет, изучать книгу за книгой. Он глотал книги с невероятной скоростью, потому что чувствовал, что его время истекает, и по правде сказать, почти ничего не понял, но, как всегда, был уверен, что потом поймет. Он прочел «Таинства судьбы» и «Дневник Анны Франк», «Впустите меня на одну ночь» и «Его звали Пепел», «Кукольный дом» и «Торговцы папиросами с площади Трех крестов» и еще много-много других книг и повстречал в них детей, которые были капельку похожи на него. В сущности, он всегда предполагал, что где-то должны быть такие дети. Они разговаривали со своими родителями на идише и даже не думали этого скрывать, но самое главное – они тоже сражались с Нацистским зверем.

В те дни, когда Момик не ездил в библиотеку, он часами просиживал в темном чулане. Он сидел там с без четверти двух и до самой темноты и даже после этого выжидал еще несколько минут, сидел на холодном полу, отважно глядя в сверкающие глаза животных и прислушиваясь к их мрачному рычанию и клекоту, можно было подумать, что они привыкли к Момику и совершенно им не интересуются, но он знал, что это притворство и в любую минуту может начаться все, что угодно, – ведь ясно, что даже зверь начал нервничать, как же ему не нервничать, если его так дразнят, и изучают все его преступления научным и систематическим способом, и день за днем сидят напротив него с таким откровенным вызовом, и Момик принуждал себя оставаться там еще минуту и еще минуту, упирался изо всех сил ногами в пол, чтобы не вздумали сами по себе вскочить и удрать, и из груди у него вырывались такие неожиданные и зловещие звуки – как будто тяжкое свистящее дыхание или писк детеныша, и со всеми этими звуками он уже начал напоминать себе дедушку Аншела, но все равно сидел, даже тогда, когда в крошечном оконце, в щели под картоном, затухал последний луч света и тьма египетская окутывала чулан, и все это Момик продолжал делать, потому что получил указание, показавшееся ему чрезвычайно важным, – в книге «Таинства судьбы» содержался искусно запрятанный, но абсолютно ясный намек: «Из мрака беспросветных будней внезапно нагрянул Нацистский зверь».


Неделю за неделей в читальном зале для взрослых библиотеки Народного дома Момик сидел на высоком стуле (ноги его болтались в воздухе) и читал умные исторические труды без огласовок про то, что наделали нацисты. Библиотекарю Гилелю он сказал, что готовит в школе особенную работу по теме Катастрофы, и тот больше не приставал к нему и не задавал никаких вопросов. Момик обломал зубы обо всякие совершенно непонятные слова и выражения, которые, как видно, существовали только в те дни, и подолгу разглядывал странные фотографии, на которых тоже ничего невозможно было понять – ни что это такое, ни что там случилось, ни хотя бы что к чему относится, но в душе он чувствовал, что эти снимки, вероятно, содержат начало тайны, которую все почему-то скрывают от него. Он видел фотографию родителей, которые должны выбрать между двумя своими детьми, кто останется с ними, а кто уйдет навеки, и пытался представить себе, что же они решат, и согласно какой логике видел, как солдат заставляет одного старика скакать на другом старике как на лошади, и разглядывал всякие хитрые казни, о которых раньше совершенно не имел представления и даже не думал, что они могут существовать, и видел фотографии могил, в которых валяются вместе множество мертвых людей, застывших в разных позах, один на другом, иногда один с ногой на лице другого и один с совершенно вывернутой назад шеей, и, даже когда Момик пытался нарочно вывернуть так шею, у него не получалось, и постепенно он начал понимать новые вещи, например, что тело человека на самом деле очень слабое и хрупкое и запросто может как угодно сломаться, в любом направлении, если только захотеть его сломать, и что семья, если только захотят разлучить ее, может в мгновение ока развалиться и перестать существовать и тогда все кончается навсегда.

Момик выходил из библиотеки в шесть вечера очень усталый и притихший и, когда ехал домой на автобусе, ничего не видел и не слышал.

Почти каждый день на большой перемене он убегал из школы, обходил стороной ту улицу, на которой стоял Киоск счастья, и, совершенно задыхаясь, подбегал к Бейлиной лавке, тянул Бейлу за руку в угол, если в лавке случайно оказывался покупатель, и тут же шепотом, который на самом деле был криком, начинал спрашивать, что такое эшелоны смерти, и для чего они убивали маленьких детей, и что чувствуют люди, которые роют себе могилу, и была ли у Гитлера мама, и неужели они действительно мылись мылом, которое делали из людей? А где и кого они убивают сегодня, и что это «юде», и что значит – эксперименты на людях, и что, и что, и что, и как, и зачем?! И Бейла, которая уже сама поняла, как это важно для него, отвечала на все вопросы и ничего не пыталась утаить, и только лицо ее становилось все печальнее. Момик и сам уже был немного встревожен, не то чтобы он нервничал, но все-таки был обеспокоен: получалось, что положение день ото дня становится все хуже, и зверь, как видно, побеждает, да, это уже ясно, и даже если Момик узнает о нем все, и даже если он теперь уже не маленький девятилетний дурачок, каким был несколько месяцев назад, когда верил, что зверь может получиться из ежа или несчастного котенка, все равно приходится признать, что с ним случился брох, что он по собственной глупости угодил в западню, в какое-то ужасное место, в котором действительно находится зверь, и вообще трудно понять, как это случилось, как от всяких несчастных дурацких мыслей и фантазий произошло вот это, но абсолютно ясно, что зверь на самом деле есть, Момик ощущает его даже в собственных внутренностях и собственных костях, точно так же, как Бейла заранее чувствует, что должен пойти дождь, и ясно также, что это Момик, по собственному легкомыслию, пробудил зверя от долгой спячки и вынудил его выбраться наружу, как Иехуда Кен-Дрор, бросивший египтянам вызов на перевале в Митле, заставил их открыть огонь и таким образом обнаружить, где они засели, но у Иехуды Кен-Дрора были товарищи, которые прикрывали его сзади, а Момик совершенно один, и к тому же обязан продолжать борьбу до конца, потому что никто вообще уже не спрашивает его, хочет он этого или нет, и, даже если он вздумает убежать и спрятаться, зверь уже не отпустит его и будет преследовать даже на краю света, и в любом месте у него имеются шпионы, доносчики и соучастники, и он сделает ему постепенно все, что сделал другим, но на этот раз гораздо более хитрым и сатанинским образом, и кто знает, сколько лет он будет мучить его так и каков будет конец.

Но в то же время это Момик, и никто иной, был тем единственным, кто сумел без чьей бы то ни было помощи изобрести способ, как извлечь Нацистского зверя из своих животных в чулане, и это оказалось так просто, невозможно даже понять, как эта идея не пришла ему в голову раньше, ведь даже его сонная черепаха вспомнила вдруг, что она черепаха, когда учуяла кожуру свежего огурца, а вороненок? Все перья встают у него дыбом, когда Момик показывает ему куриную ногу, и не трудно понять, что все, что Момик должен теперь сделать, это показать зверю такую пищу, которую он больше всего обожает, то есть еврея.

Он начал готовиться к этому с умом и чрезвычайной осторожностью. Прежде всего он принялся копировать карандашом в свою тетрадь снимки и рисунки из книг в библиотеке Народного дома и записывать всякие указания, чтобы запомнить, как выглядит еврей: как еврей смотрит на солдат, как еврей боится, как еврей шагает в колонне, как роет себе могилу. Момик записывал и то, с чем был знаком по собственному немалому опыту общения с евреями: как еврей кряхтит и вздыхает, как он кричит во сне, как ест пулькеле и многое другое. Момик трудился в точности как настоящий ученый-исследователь и опытный сыщик. Например, этот мальчик в кепке с поднятыми вверх руками – Момик пытался угадать что-нибудь по его глазам, допустим, как выглядел зверь, которого он видел перед собой в ту минуту, и умел ли он свистеть в два пальца, и слышал ли когда-нибудь, что Ходоров – это не только еврейское местечко, но и знаменитый вратарь, и что такого сделали его родители, что ему пришлось так вот поднять руки, и где они вообще были вместо того, чтобы следить за сыном, и был ли он религиозным, собирал ли настоящие марки страны Там, и мог ли представить себе, что в Израиле, в Бет-Мазмиле будет жить другой мальчик, которого зовут Момик Нойман. Очень много вещей нужно узнать, чтобы выглядеть как настоящий еврей – чтобы лицо было в точности как у еврея, и чтобы от него исходил тот же самый запах, как, например, от дедушки Аншела, или от Мунина, или от Макса и Морица, запах, учуяв который зверь просто не выдержит и высунется.

День за днем Момик сидит в темном чулане перед клетками и почти ничего не делает, только смотрит, смотрит, и ничего не видит, и изо всех сил старается не задремать нечаянно, потому что в последнее время, неизвестно почему, он немножко чересчур усталый, ему трудно передвигаться и трудно сосредоточиться, и иногда у него появляются такие нехорошие мысли, как, например, зачем ему вообще все это потребовалось и почему именно он должен так в одиночку бороться ради всех, почему никто не вступается за него и даже не замечает, что с ним происходит: ни мама, ни папа, ни Бейла, ни ребята в классе, ни учительница Нета, которая только и знает, что кричать на него и говорить, что он снижает свои оценки, вместо того чтобы немного побеспокоиться о нем. И даже Даг Хаммаршельд от Объединенных Наций, который как раз сейчас прибыл к нам в страну с визитом и поехал в Сде-Бокер, чтобы поужинать там с Бен-Гурионом, и который догадался, видите ли, организовать ЮНИСЕФ для детей и старается спасать их в Африке и в Индии от малярии и вообще от всякой холеры, даже он не находит ни одной минуточки времени для Момика, который борется с Нацистским зверем. Нужно признаться, что бывают такие дни, когда Момик сидит в чулане в какой-то полудреме и завидует зверю, да, да, просто завидует ему, потому что тот такой сильный, и никогда не страдает от жалости, и прекрасно спит по ночам – даже после всего, что он наделал, – и, как видно, даже гордится своей жестокостью, блаженствует в своем укрытии, как дядя Шимек, когда ему чешут спину, и, может, он прав, может, это в самом деле не так уж плохо быть жестоким, только не слишком, потому что и Момик тоже в последние дни испытывает какое-то удовольствие от своих плохих поступков, особенно часто это случается с ним, когда уже наступает темнота, и он еще больше начинает бояться и ненавидеть и зверя, и весь мир, и тогда он чувствует вдруг как будто жар во всем теле, но особенно в сердце и в голове, и почти разрывается на части от невероятной силы и жестокости, и может даже броситься на клетки, и изломать их в куски, и размозжить все головы этого зверя безо всякой жалости, нисколько не думая о последствиях, и готов даже пораниться от его когтей, и зубов, и всяких клювов, и схватиться, и сплестись, и смешаться с ним только для того, чтобы он один раз почувствовал то, что чувствует Момик, но, может, лучше не надо, может, лучше убить его без того, чтобы смешиваться, просто раздробить, смять, раздавить, растоптать, истребить, замучить, взорвать, да! Теперь даже можно швырнуть ему в морду атомную бомбу, потому что в газете поместили наконец репортаж о нашем атомном реакторе и написали, что он громадный устрашающий великан, возвышающийся в золотых дюнах Нахаль-Рубина возле города Ришон ле-Цион, который с гордостью являет свое величие на фоне пенных шумливых волн на берегу бурного синего моря, и в его огромном куполе радостно стучат молоты строителей – все это сообщила газета «Едиот ахронот», и еще что первый израильский атомный реактор будет называться «Кившан», что, как объяснил его главный директор, означает охлаждающий бассейн атомного реактора в Нахал-Рубине, и, хотя в газете подчеркнули, что он создан исключительно ради дела мира, Момик, как говорится, тоже умеет читать между строк и прекрасно понимает, что означает Бейлина ухмылка, потому что ее сын – капитан высокого ранга. Дело мира, как же, держите карман шире! Чтоб они треснули, все эти арабы, псякрев! Но нельзя сказать, чтобы Нацистский зверь был так уж взволнован этими угрозами, и иногда Момику кажется, что, именно когда он начинает быть таким злобным, диким и полным ненависти, зверь хитро усмехается про себя в темноте, и тогда Момик пугается еще больше, и не знает, что делать, и заставляет себя успокоиться, но сколько еще он сможет успокаиваться? От страха он просыпается, и видит, что сидит в чулане, и чувствует, что вонь от животных так прилепилась к нему, что, кажется, вырывается у него даже изо рта, но он не встает, даже когда наступает полная тьма, и родители – только бы они не вздумали догадаться искать его тут, ведь у них, наверно, уже душа уходит в пятки от страха и волнения, – нет, с какой стати они догадаются? Для них же лучше не догадываться, и Момик продолжает сидеть так еще некоторое время, опять чуть-чуть задремывает, и опять просыпается, и видит, что сидит на холодном полу, завернутый в огромное старое папино пальто, к которому он прицепил булавками множество желтых звезд из картона, и иногда, когда он просыпается и вспоминает, где находится, он протягивает к животным обе руки и показывает им корешки использованных лотерейных билетов, которые валялись возле Киоска счастья и которые он подобрал и приклеил себе на ладони пластиковым клеем, потому что на них имеются номера, почти такие же, как у дедушки Аншела, и у папы, и тети Итки, и Бейлы, но, если этого оказывается недостаточно, чтобы как следует проснуться, Момик выпрямляется и взбадривает себя каким-нибудь кашлем или кряхтеньем и, прежде чем встать и отправиться домой, бросает зверю последний, действительно страшный вызов: поворачивается к нему спиной и сидит так, прямо у него под носом, еще несколько минут, переписывая в этой кромешной тьме – тьме египетской – в свою уже четвертую тетрадь непоправдашнего «Краеведения» несколько строк из «Дневника Анны Франк», который ему в конце концов пришлось стащить из библиотеки Народного дома, и всегда, заканчивая переписывать какой-нибудь особенно волнующий отрывок, чувствует, как карандаш у него в руке начинает немного дрожать, и он должен добавить еще несколько строк об одном мальчике, которого зовут Момик Нойман и который тоже прячется, как Анна Франк, и так же, как она, сражается, и тоже боится, и самое странное, что обо всех этих вещах он пишет в точности как она.

Случается, что иногда после обеда, когда Момик уже хочет отделаться от дедушки, уложить его спать и быстрей спуститься в чулан, дедушка так особенно смотрит на него и как будто умоляет глазами позволить ему немножко выйти на улицу, и, хотя снаружи идет дождь и довольно холодно, Момик чувствует, как дедушке трудно дома, как он мучается, и соглашается. Тогда они оба надевают пальто, и выходят, и запирают оба замка, нижний тоже, и Момик держит дедушку за руку и ощущает, как горячие струи дедушкиной истории прорываются в его руку и поднимаются к голове, и, хотя дедушка не знает об этом, Момик наполняется его силой и выдавливает из него для себя еще немного этой силы, как из тюбика, так что дедушка начинает потихоньку верещать и скулить, и пытается отнять свою руку, и смотрит на Момика, как будто что-то понимает.

Они усаживаются на мокрую зеленую скамейку и видят, что вся улица сделалась совершенно серая и как будто приподнялась и встала чуть-чуть наискосок из-за дождя. Туман меняет вид домов и деревьев, все выглядит таким другим, таким печальным. Из ветра и подхваченных им листьев выступает вдруг черный лапсердак, разрезанный сзади на две половинки, или блондинистый парик, или два чокнутых паяца, которые держат друг друга за руки и роются в мусорных баках. Все дедушкины друзья постепенно стягиваются к лавке, хотя никто не сообщал им, что он тут, и вот открывается дверь в доме у Бейлы, и маленький симпатичный Аарон Маркус осторожно спускается по ступеням, хотя Бейла умоляет его не выходить, но, когда она видит вдруг, что и Момик там, ого, как она набрасывается на него, чтобы немедленно забирал своего дедушку и возвращался домой, но Момик только смотрит на нее и ничего не отвечает, и под конец она сдается и со злостью хлопает своей дверью.

Господин Аарон Маркус подходит, усаживается на лавку и принимается кряхтеть, а все остальные стараются чуть-чуть подвинуться, чтобы освободить ему место, и тоже кряхтят, и Момик начинает кряхтеть с ними вместе и чувствует, что это ему приятно. Момик уже почти не боится вечного кривляния господина Маркуса, лицо которого выглядит так, как будто ему сто лет и еще сто двадцать. Однажды он спросил у Бейлы: может, он строит все эти рожи из-за какой-то, не дай Бог, болезни или еще чего-нибудь такого, но Бейла сказала, что отец ее Хезкеля, да будет память его благословенна, заслужил, чтобы ему не лезли в душу, в особенности такие наглые бесстыжие дети, которые обязательно должны все знать, и что им еще придется кое-что узнать, когда они станут постарше, и Момик понял, что она имеет в виду: прежде, чем ему исполнится десять, он не услышит от нее ничего, ни единого словечка, но, разумеется, не отстал (ведь мы уже знаем, что такое Момик), просто отошел и поразмыслил обо всем этом хорошенько и через некоторое время вернулся к Бейле, встал перед нею и сказал, что сам нашел ответ. Ладно, это вышло немного смешно, потому что Бейла успела совершенно забыть, в чем заключался вопрос, но Момик напомнил ей и сказал, что господин Маркус так кривляется потому, что однажды он откуда-то бежал (Момик не решился произнести вслух: «Из страны Там»), и поскольку опасался, что его могут узнать – его настоящее лицо – и схватить, то начал строить всякие рожи. Бейла скривила рот, как будто сердится, но было видно, что она еле удерживается, чтобы не рассмеяться, и сказала: хохем, а может, как раз наоборот, может, он как раз хотел сохранить в памяти лица тех людей, которые находились с ним вместе в каком-то таком месте, и совершенно не собирался от них бежать, а, наоборот, хотел быть с ними, ну, что ты на это скажешь, Эйнштейн? Такое толкование действительно смутило Момика и даже сразило наповал, он, как говорится, получил нокаут и с этих пор начал смотреть на господина Маркуса совершенно иначе. В самом деле, приглядевшись, Момик обнаружил в его лице множество других лиц – мужчин, женщин, стариков, детей и даже грудных младенцев, которых никогда прежде не видел и которые сами тоже непрерывно строили всякие рожи, и это был верный признак того, что и господин Маркус, как все тут, участвует в тайном сражении.

Дождь шел, а старики беседовали. Никогда невозможно в точности установить, в какой момент все их охи и кряхтенья превращаются вдруг в настоящий разговор. Они рассказывали свои обычные истории, которые Момик уже знал наизусть, но готов был слушать еще и еще: про рыжую Соньку и черную Соньку, и про хромого Хаима Иче, который играл шереле на всех свадьбах, и про городского сумасшедшего, которого так и называли а-мишигенер, или еще Иов, который больше всего любил сосать ландриновские монпансье, и дети водили его за собой, как собаку, и делали с ним все, что хотели, потому что обещали ему конфетку, и про большую красивую микве, и как все местечко ставило в четверг вечером в пекарне чолнт, и он томился там всю ночь, и весь штетл наполнялся его запахом. Момик слушал их и немного отдыхал от борьбы, и от зверя, и от вони в чулане, и вообще забывал обо всем, и как будто вообще делался неживым, и именно в этот момент, офцелухес – как назло! – в голове у него мелькает что-то неприятное и досадное, воспоминание о громадной толстой руке, которая ударяет по свечке, и свечка падает, и пламя шипит – тссс! – в луже, и папино лицо, и слова, которые он говорит, и Момик вдруг выпрямляется, поднимает голову с плеча Ханы Цитрин, к которой нечаянно слегка привалился, и говорит громким и строгим голосом, что в решающем матче, который состоится вскоре в городе Вроцлаве, мы покажем этим полякам, сделаем десять ноль, один только Стельмах забьет пять голов, и старики разом смолкают и смотрят на него, ничего не понимая, а Хана Цитрин говорит ясным печальным голосом: алтер коп! – и Едидия Мунин, который сидит возле него с другой стороны, протягивает к нему свою худую руку, поросшую черными волосами, и на этот раз даже не собирается ущипнуть его за щеку, только осторожно берет за подбородок и чуть-чуть притягивает его к себе – кто вообще мог бы поверить, что Момик согласится терпеть такое, чтобы Мунин вот так обращался с ним, да еще при всем честном народе, но сейчас он немного устал, и ему все равно, он нисколько не сопротивляется, и почти утыкается носом в черный лапсердак со странным запахом, и думает, что это даже хорошо, что он тут не один и что вместе с ним все его товарищи, теперь они как бойцы партизанского отряда, которые уже долгое время сражаются вместе и немножко присели на лесной поляне отдохнуть перед решительным боем, и кто глянет на них, подумает, что они чокнутые и что Момик тоже а-мишигенер, но разве это важно, приятно сидеть рядом с соратниками, привалиться вот так к груди Мунина и слышать в ухе шуршание шерстяной материи, и слабое тиканье карманных часов, и стук сердца, который как будто доносится издалека-издалека, и все в мире так спокойно и замечательно.

В эту ночь случилось кошмарное происшествие: все вдруг вскочили от страшных воплей в переулке, Момик сразу посмотрел на свои часы и увидел, что уже четырнадцать минут двенадцатого, соседи распахивали ставни и зажигали свет, и Момик подумал: вот! – наконец-то это произошло, наконец-то зверь вылез из чулана! И на всякий случай поглубже спрятался под одеяло. Но крики были не как у зверя и не как у какого-нибудь чудовища – кричала женщина. Тогда он спрыгнул с кровати и подбежал к окну, распахнул ставни, а мама и папа кричали ему из своей спальни: закрой немедленно! – но он давно уже перестал слушать, что они говорят, он смотрел на улицу и видел настоящую голую женщину, которая как безумная мечется по переулку и жутко кричит, невозможно было вообще понять, что она кричит, и, хотя светила почти полная луна, у Момика заняло несколько минут догадаться, что это Хана Цитрин, потому что блондинистый парик исчез куда-то, и оказалось, что голова у нее почти лысая, огромные груди подпрыгивали и болтались во все стороны, и счастье еще, что хоть внизу, под животом, на ней было что-то, как будто такой треугольник из черной шерсти, и эта Хана Цитрин, которая только сегодня сидела вместе с ним на скамейке, как верный товарищ, теперь воздевала руки к небу и вопила, как бешеная, на идише:

– Бог, Бог!!! Сколько еще прикажешь ждать тебя? А, Бог?

И люди вокруг тоже начали кричать:

– Ша! Тихо! Иди домой, психопатка ненормальная! Устраивает тут – посреди ночи!..

А кто-то из дома напротив, какие-то слишком бойкие молодые супруги, которым на всех наплевать, взяли и окатили ее ведром холодной воды, и она сделалась вся мокрая, с головы до ног, но не перестала носиться и рвать на себе последние остатки волос, и, когда она пробегала под фонарем, соседи видели, что все ее краски, которыми она обычно раскрашивает лицо, ручьями поплыли вниз, но тут зажегся свет у Бейлы, и Бейла спустилась по лестнице и набросила на Хану широкое одеяло, и Хана сникла, остановилась и даже не пыталась вырваться, только начала дрожать от холода и опустила голову, и Бейла потихоньку-потихоньку увела ее, но еще чуть-чуть остановилась и закричала не своим голосом: негодяи! – и когда проходила мимо дома той молодой пары, крикнула им: вы хуже тех! Погодите, Господь пошлет вам вдвойне! – а потом скрылась вместе с Ханой за темными кипарисами, которые растут возле Ханиного дома, и свет во всех окнах постепенно погас, и Момик закрыл ставни и вернулся в постель.

Но он видел еще одну вещь, которой, кроме него, не видел никто. Когда Хана металась по переулку голая, из заброшенной синагоги, которая рядом с домом Момика, вышел господин Мунин и остановился в тени деревьев, но луна все-таки немного освещала его. Он был без обоих своих очков, и тело его раскачивалось вперед-назад, вперед-назад, глаза не отрывались от Ханы и блестели, а руки были внизу, где темно, и Момик видел, как дрожат его плечи и даже как шевелятся губы, и хотя не мог разобрать, что он говорит, но чувствовал – это что-то очень важное, и, может быть, Мунин открывает ему сейчас самую главную тайну Нацистского зверя и объясняет, как с ним бороться, и Момик хотел крикнуть ему из окна, что он не слышит, ничего не слышит, хотя они стоят так близко друг от друга, но тут глаза Мунина расширились, рот распахнулся, тело с силой рванулось вперед, а потом назад, как будто кто-то огромный толкнул его в спину, а потом в грудь, и он раскинул руки и, словно большая черная птица, начал подскакивать в воздухе и кричать, но совершенно беззвучно, как будто кто-то дергал его сверху за веревочку. И вдруг эта веревочка оборвалась, Мунин сложился пополам и шлепнулся на землю, как мокрая тряпка, и долго лежал там, и Момик еще слышал, как он потихоньку стонет и мяучит, почти как сумасшедший котенок, – даже после того, как все окончилось. А утром Мунина уже не было на этом месте.

Но зверь учуял обман и не вышел. Все уловки Момика не помогли. Он, как видно, очень хорошо разбирался в том, кто по правде еврей, а кто, как Момик, пытается вдруг подделаться под еврея, и, если бы Момик, по крайней мере, знал, в чем разница, он сделал бы то, что нужно, но он не знал. Он превратился уже в собственную тень, и, когда шел, ноги у него волочились по земле, и у него появились, как говорит Бейла, новые штучки, он начал охать и кряхтеть, как самый настоящий старик, даже в классе, и все смеялись, и только одна хорошая вещь случилась с ним в эти дни: он пришел пятым в их классе на дистанции в шестьдесят метров, такого с ним никогда еще не случалось, и именно теперь, когда у него не было сил ни на что, это вдруг случилось, и все сказали, что он бежал как Затопек, этот чешский паровоз, и только смеялись, что почти всю дистанцию он бежал с закрытыми глазами и строил такие рожи, как будто за ним гонится ужасное чудовище, но, по крайней мере, они увидели, на что он способен, если действительно захочет, и даже Алекс Тухнер, который когда-то в течение двух недель был его другом, и Момик тренировал его каждый день в долине Эйн-Керем – до тех пор, пока Алекс не поставил рекорд класса и безо всяких вошел в сборную, – даже он подошел и сказал: молодец, Элен Келлер! Но его похвала уже не тронула Момика.

Билл и Мотл давно исчезли, и Момик не смог вернуть их. Это было как будто зверь заморозил его мозг, и теперь все вокруг замечали это. Бейла уже ни за что не соглашалась отвечать ни на один его вопрос, и, когда он приходил к ней и упрашивал ее сказать, она говорила, что и так уже не может простить себе и ест себя поедом за то, что поддалась на его мольбы и уговоры, и что все эти его вопросы и расспросы уже достали ее вот так, и чтобы шел, пожалуйста, играть со своими ровесниками, но в голосе ее не было злости, а только жалость, и это было еще хуже. И родители его начали бросать на него такие косые испуганные взгляды, и было видно, что они только ждут случая вообще сойти из-за него с ума. Они действительно вели себя странно. Прежде всего, они начали как бешеные мыть и убирать квартиру, каждый день драили и чистили все, даже окна и плинтусы, так что вскоре в доме не осталось ни пылинки, а они тем не менее продолжали мыть и чистить, и однажды ночью, когда Момику захотелось в уборную, он увидел, что во всей квартире горит свет, а мама и папа стоят на коленях и выковыривают кухонными ножами грязь из щелей в полу, и когда они увидели, что он смотрит на них, то вдруг начали стыдливо улыбаться, как маленькие дети, которых поймали на чем-то нехорошем. Момик ничего не сказал, а наутро сделал вид, что он вообще ничего не помнит. Через несколько дней после этого, в субботу, Бейла сказала что-то маме, и мама сделалась белая как стенка и воскресенье потащила Момика в поликлинику показать Доктору Эрдрайх, доктор осмотрела его всего с головы до ног и заявила, что это ни в коем случае не эта болезнь (как тогда называли детский паралич, которым каждый год, несмотря на все прививки и уколы, еще заражались некоторые дети), и выписала ему витамины и велела пить рыбий жир – по два раза в день, но ничто не помогло, да и как такие глупости могли помочь? От волнения родители стали есть за ужином еще больше и его тоже заставляли не держать кусок во рту, а глотать, ведь они видели, что ребенок пропадает у них на глазах, тает как свечка, и ничего не могли поделать, и надо отдать им должное, испробовали все, даже привезли из самого религиозного района Меашеарим маленького раввина с огромной бородой, который принялся крутить на животе у Момика крутое яйцо и бормотать всякие заклинания, и мама не остановилась ни перед чем, даже перед тем, чтобы идти к госпоже Миранде Бардуго, которая считалась в Бет-Мазмиле почти королевой, и ставила пиявки, и излечивала все болезни, и мама пошла, и унижалась, и умоляла ее прийти, но госпожа Бардуго категорически отказалась переступить порог их дома – из-за того, что случилось с ее пиявками, когда она поставила их папе на руки. Мама и Бейла сидели вечером на кухне и пили чай, и Бейла со слезами говорила: нужно что-то делать! Посмотри, как он выглядит, одни глаза от него остались! И мама принялась, как обычно, плакать вместе с ней и сказала: если бы я знала, что делать! Назови мне врача, я ничего не пожалею, никаких денег, но мне не требуется врача, чтобы сказать, что с ним. Бейла, я уже сама могу быть профессором по всем несчастьям, и это как раз то, что у моего Шломо, никакой врач тут не поможет, послушай меня, мы привезли это с собой Оттуда, это сидит в нас, и только один Господь Бог может от этого помочь! А Бейла шумно вздохнула, принялась изо всех сил тереть свой нос и сказала: чтобы только Господь помог нам дожить до того дня, когда Господь нам поможет!


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации