Текст книги "Будь ножом моим"

Я.

У этого торопливого секса есть один явный недостаток – спустя час ты снова голоден (несмотря на то, что твоего: «Иногда я одинаково ощущаю твое прикосновение в тех местах, где гнездится боль и где обитает блаженство», – хватит мне на целую неделю).

19.6

Уже написала? Отправила? Когда у вас вынимают почту?

(Просто отрабатываю тактику нападения, чтобы мускулы не ослабли. И чтобы ты всегда могла меня узнать).

Что касается твоих последних предположений – ты ошиблась втройне: я пишу тебе не из тюрьмы, я не тяжелобольной, прикованный к постели, и даже не израильский шпион в Дамаске или в Москве, которому вот-вот предстоит вернуться в лютые холода после побывки на родине —

Я – это все трое.

Что еще? Немного.

Самое важное: твои пальцы дрожат, когда ты вынимаешь мои письма из почтового ящика в учительской.

Что ты думаешь, я поступаю точно так же: сначала оцениваю на ощупь толщину твоего письма, чтобы понять, сколько пищи я вкушу в ближайшие дни и ночи.

К твоему вопросу (чудаковатому): и стрелки, и электронный циферблат (но какое, в сущности, это имеет значение?).

А, я вспомнил, что должен у тебя уточнить: связана ли ты как-то – знаю, это звучит глупо, но все же – связана ли ты как-то с китайской газетой (на чистом китайском языке)? Такой еженедельник, печатающийся в Шанхае. Я начал получать его в последнее время, хотя не выписывал.

Если нет – забудь.

Это не письмо, просто полуночное бормотание, свист в потемках, пока ты не вернешься ко мне.

(Не устаю удивляться, как это моя иссушенная жизнь решилась обнажить передо мной такую огромную грудь.)

Яир.

21.6

Раскрытый рот или дупло в стволе дерева? Сложно сказать. Но меня переполняет счастье оттого, что там, наконец, не было слов!

Я и не знал, что ты рисуешь. Твой черный цвет, эти линии, нажим кисти.

Клянусь, однажды я тебе станцую. Даже если вокруг будут люди. Я буду смотреть только в твои глаза и танцевать.

А пока нужно писать, правда? Так вот, все из-за твоего черного.

Скажем, это черная сморщенная обезьянка бегает туда-сюда по животу своей хозяйки.

Тебе это что-то напоминает? Не суть важно. Мы же договорились, что можно нести любую околесицу. Мне представляется вот что: господин купил ее для своей супруги на одной из ярмарок, где был проездом. Господин всегда в дороге, у него свой путь, путь господина. Обезьянка ручная. Ее купили, чтобы доставлять удовольствие хозяйке – но не самой себе. Ни в коем случае, понимаешь? Обезьянка должна всегда помнить свое место, она всего лишь назначена «исполняющей обязанности» до возвращения господина (а может, никакого господина и нет?).

Я.

И я знаю, что ты знаешь, о чем я сейчас думаю: тебе показался странным тот факт, что я помню каждое движение, каждый вздох и родинку женщины, которая спала со мной – но меня самого ты в этих воспоминаниях не нашла.

22.6

Когда я с людьми (это пришло мне в голову сегодня вечером, когда я купал сына) – причем не важно, с посторонними или с самыми близкими, – меня всегда преследует одна и та же мысль: всем им абсолютно естественно удается то, в чем я полный импотент: пускать корни.

Вопрос: скажи мне на милость, идиот, зачем вообще ты рассказываешь ей такой вздор? Все это – поверхностные рассуждения и грошовая философия! Почему в тебе нет ни капли благородства или просто хорошего вкуса, чтобы приучить себя не болтать что ни попадя?!

Ответ: это осленок, живущий во мне, и его жгучее желание отдать все (в том числе и мои философские гроши) до последней крохи – с ней оно возникает у меня чаще, чем с кем-либо. Даже не рассказать – иногда просто необходимо запустить в нее таким светлячком моей души. Это как доставить в больницу бессознательного родственника, передать в руки врача и уповать, что тот сумеет поднять его на ноги… Расскажи ей о ленте Мёбиуса.

Вопрос: ты что, спятил? Уже?

Ответ: что значит «уже»? Для вас не существует понятий «рано» или «поздно», ваше время сферообразно, помнишь об этом? Она сказала, что родилась именно для этого времени…

Дай мне руку, я расскажу тебе, что есть у меня один обычай – представлять его стариком. Я говорю о моем сыне, назовем его Идо. О моем Идо.

Может, чтобы сделать себе прививку (от чего? От переизбытка любви к нему?), я снова и снова представляю его стариком. И это помогает. Мгновенно гасит любую вспышку любви и тревоги за него.

Обрати внимание: именно стариком. Не мертвым. Я и в этом, само собой, поднаторел, но, очевидно, мертвый – это слишком однозначно для необходимого мне самоистязания. Мой сын – сутулый старик – таращится в телевизор в каком-то заведении для таких, как он, и струйки слюны стекают у него изо рта. Мертвый, потому что ясный блеск в его глазах угас навсегда. Не так-то просто сосредоточиться на подобной мысли. Попробуй. Для этого нужно напрячь самые сильные мышцы души, ее хребет. Ведь душа брыкается, и, чтобы вновь ее укротить, требуется невероятная сила… На чем мы остановились?

На моем сыне, некогда ребенке, на сыне-старике, маленьком скрюченном человечке с руками в бурых пятнах, раздавленном одной из присущих его возрасту болезней, который пытается вспомнить что-то, ускользнувшее из памяти, – может, меня? Возможно, в его сумрачном сознании вдруг материализовался я? Мы вдвоем, проживающие какой-то счастливый миг нашей жизни? Когда сегодня утром ему в глаз попала соринка и я слизнул ее языком? Когда я обклеил поролоном углы всех полок в доме в тот день, когда он начал доставать до них головой; или просто, когда я безумно любил его своей скупой любовью?

А может, он на мгновение все спутает, решив, что это он мой отец?

Вот было бы хорошо.

Я хочу, чтобы в бескрайнем космосе, там, где людям назначают их судьбы, каждый человек хотя бы на миг мог получить возможность стать кем угодно, было бы одно такое мгновение, когда он станет моим отцом (то, что я его отец, а не наоборот – всего лишь нелепая и досадная случайность). А главное, я хочу, чтобы все поскорее закончилось: прильнуть бы уже к его груди, свернуться калачиком и слиться воедино с его плотью, прах к праху. Вот бы хоть на миг оказаться для него всего лишь еще одним человеком, который пытался жить в обычном мире, среди людей, но внезапно прорвал его границы, утратил своей человеческий облик, растворившись в многообразии жизненных форм…

Я думаю: а вдруг как раз тогда, безмятежный или безразличный в своей немощи и полный мудрости, которая, конечно же, накопится за годы отцовства, с детьми, которые у него будут, – он сможет выбрать меня вновь? Как думаешь, он изберет меня?

Поговори со мной.

Порою тяжко ждать ответа по два-три дня. Ведь болит сейчас.

После того, как я намечтался о Ярочке, сотке медовой, ты сказала, что, видимо, Идо тоже достается много любви – может, даже больше, чем большинство родителей способны дать ребенку, – и что я, конечно же, не только «иссушаю» его душу. Спасибо, что попыталась снять с меня это тяжкое бремя. Я даже боюсь тебе рассказывать, как безжалостно я, Яир-иссушитель, выпиваю его соки. Даже не намеренно – одним лишь своим присутствием. Но когда-нибудь, в 2065 году, он все же улыбнется мне пустыми деснами и потухшим взглядом и скажет, что все в порядке, что он тоже понимает всю условность приговора в нашем штрафном батальоне: сегодня ты Франц Кафка, а завтра – его отец Герман…

Иногда я вижу все это в мельчайших подробностях. Как он призовет меня с того света, сожмет в руке и примется разглядывать в лучах желтоватого послеполуденного солнца, словно не особо нужную, но и не представляющую опасности вещицу. И тогда я осторожно проведу пальцем по его телу, а затем – по своему, прямо как по ленте Мёбиуса, не ощущая перехода с наружной стороны на внутреннюю.

Кажется, настало время для рекламной паузы.

24.6

Забавно, что тебе по душе мои «городские истории». Я уже подумываю, что это благодаря тебе у меня теперь случается гораздо больше таких «эпизодов» (серьезно, город говорит со мной, как никогда!).

Вот тебе одна совсем свежая: сегодня утром на улице Бен-Иегуды рядом с кафе «Атара» выступал клоун, он же по совместительству фокусник. Может, ты его когда-нибудь встречала: громадный мужчина, эдакий Распутин, устраивающий представление с гильотиной. Я его знаю и уже давно перестал останавливаться возле него. Но сегодня задержался. Может, из-за слова «гильотина», которое ты снова упомянула в последнем большом письме, где вдруг ты захандрила, а потом разозлилась ни с того ни с сего.

Фокусник вызвал добровольца, и один паренек из толпы – американский турист – подошел и положил голову в колодку. Важничая что есть мочи, фокусник измерил окружность его шеи, срезал лезвием гильотины одну волосинку с его головы, поставил перед ним плетеную корзину, и все вокруг захохотали.

И вот, когда фокусник поднял лезвие, паренек вдруг протянул через колодку обе руки и, не задумываясь, инстинктивным и очень умилительным движением притянул корзину поближе – так, чтобы его голова «упала» точно в нее.

Все снова засмеялись, а я вдруг разволновался – как будто ты была там со мной и я показал тебе что-то свое, то, что мне не под силу объяснить словами.

28.6

Отправляю снимок, который, возможно, тебя порадует.

Сегодня утром я нашел в старой подшивке «Слова недели» (не случайно!) фото твоего кузена Александра. Уж прости, но я определенно могу понять истерию твоих родителей: не только потому, что он был шестью годами старше тебя; что-то есть в его внешности, в его волчьем взгляде…

Посмотри, к примеру, как он стоит на победном пьедестале. Эта улыбка. (Но я вынужден признать, что даже в идиотской шапочке для плавания и с медалью он выглядит довольно внушительно, самый что ни на есть альфа-самец высшей категории. Эти плечи, мускулы на груди и на руках.)

Ужасно, не правда ли? Созерцать всю эту силу и самодовольство, думая: он и не догадывается, что через пять лет будет лежать мертвый на трамвайных путях.

Я пытаюсь уловить сходство между вами – ведь фото было сделано на той же неделе – и не нахожу в нем тебя. Что это значит? Что твоя мать была права? И все же мне кажется, что я считываю внезапную мягкость в области рта, в линии нижней губы. Значит, может, даже такой бывалый Казанова, как он, чуток растаял из-за того, что это был твой первый поцелуй, и единственный – с ним?

Но есть еще кое-что непонятное: я заглянул в газеты периода следующей Маккабиады[16]16
  Маккабиада (Маккабианские игры) – спортивные соревнования в Израиле, которые проводятся каждые четыре года.


[Закрыть], три года спустя, и обнаружил, что он опять был в составе сборной Бельгии (но на этот раз без медали). По моим подсчетам, тебе было тогда лет шестнадцать с половиной – уже не тот возраст, когда тебя можно было бы запереть дома, запретить тебе с ним видеться или любым другим путем уберечь от неблаговидных занятий (а он, конечно же, приходил к вам домой передать привет от семьи…). И меня немного поражает, как после описанной тобою бури эмоций, после горячих клятв, после того, как ты мечтала о нем целый год, отправляла ему надушенные письма и т. д. – как ты могла отказаться снова с ним встретиться?

Я допускаю, что за три года ты повзрослела и поняла, что была для него лишь сиюминутным увлечением, да и он не совсем мужчина твоей мечты. Но все-таки, разве тебя не снедало любопытство? Тебе не хотелось просто прийти и сказать – погляди на меня теперь, посмотри, как я выросла, я уже не твоя маленькая сестричка…

(Не понимаю, почему мне делается так грустно, когда я думаю о его последнем приезде.)

Кстати, о поцелуях: передай привет той родинке, с которой ты распрощалась, когда начала превращаться в женщину. Ту краткую близость с тобой я не забуду, она была прекрасна. Может, когда-нибудь, в следующей жизни, я поцелую и родинку.

30.6

«Какая дивная погода, Луиза, какое щедрое солнце! Все жалюзи у меня закрыты, пишу в потемках».

Так писал Флобер Луизе Коле. Я наткнулся на эти строки сегодня и, несмотря на твою язвительность (я действительно все время кого-то цитирую?), увидел в этом знак для нас с тобой.

В последние два дня я много думал о твоем предложении – об этом странном предложении, запоздавшем на десятки лет. Ты вынудила меня вернуться в не слишком любимое мною время. Кроме того, я не уверен, что история, которую я откопал, будет достойной «парой» твоей истории – и уж точно не «парой» той девочке, которой ты была, умнице-разумнице, всегда действовавшей твердо и без колебаний, как мне кажется… Сказать по правде, Мириам, я вовсе не уверен, что та девочка выбрала бы себе в пару того мальчика, каким был я.

Мне было лет тринадцать. Не буду описывать, как я выглядел, – это тебя рассердит, а куда мне тягаться с теми, кто сильнее меня – но я, очевидно, привлек к себе некоторое внимание, после того, как одна умственно отсталая девочка из нашего района похитила меня и провела надо мной операцию без наркоза. Сейчас ты скажешь, что я всегда все описываю более драматично, чем в жизни, но именно это она со мной и проделала.

Не знаю, сколько ей было лет, она даже не умела разговаривать, только порыкивала. Жилистая, мужеподобная, неповоротливая дылда, несчастная дурочка, над которой я всегда насмехался, подкарауливая, когда отец выводил ее на прогулку (он ходил с палкой, чтобы защищаться, на случай, если она нападет на него, можешь себе представить?). В течение нескольких лет я возглавлял в нашем квартале группу организованного глумления над нею, изощрялся в самых злобных способах поизмываться над ней и над ее бедным отцом, делал надписи мелом на асфальте, рисовал всякие рисунки…

Ты вправе спросить, почему я над ней смеялся. Почему, несмотря на всю свою трусость, я решил привлечь всеобщее внимание к ней и только к ней? А как я над ней насмехался – сколько ядовитого остроумия я в это угрохал, и не спрашивай! Короче, однажды ей удалось сбежать из дома. Ее отец упал в обморок на лестнице, и всех соседей и ребят из нашего квартала призвали на поиски, приехала полиция – в общем, полный караул.

Я потихоньку улизнул ото всех и отправился в конец улицы, на пустырь, где теперь построили большую гостиницу. Там, в одном из самых заброшенных углов, высилась гора скопившегося за многие годы мусора: старые матрасы, плиты, маленький неработающий холодильник и прочий хлам со всего квартала. А позади этой свалки, у забора, густо росли кусты, образовывая маленькую темную пещеру. Там я любил уединяться, уверенный, что о нем никому, кроме меня, не известно.

Было у меня предчувствие, что она пойдет туда. Что животный нюх приведет ее в это место, куда ни один нормальный человек не сунется. И точно – стоило мне шагнуть в темноту, как она прыгнула на меня. И в тот же миг я с удивительным смирением понял, что меня-то она и ждала.

Знаешь, не помню уже когда, ты спросила – может, говоря о громоотводе, – случалось ли мне когда-нибудь по-настоящему звать на помощь. Раздирая горло, выпучив глаза от ужаса и отчаяния. Возможно, шанс мне представился именно в тот раз – когда она тащила меня в кусты. Но я молчал. Об этом весь рассказ, Мириам.

Она повалила меня на землю, улеглась сверху и, не теряя ни минуты, с невероятной, свирепой силой начала растирать свое тело моим, словно они были двумя кремнями. Я не мог пошевелиться, будто потеряв сознание, но видел и слышал все. Она была настроена серьезно – и пылала какой-то безумной идеей, испепелявшей ее изнутри, – невообразимой идеей, которую только я один в целом свете мог понять. И это было даже не что-то сексуальное – то есть не сексуальное в обычном понимании страсти. Все было гораздо сложнее и, как бы это сказать, веяло замогильной сыростью, как будто она желала перемолоть в порошок все то, из чего мы оба были слеплены…

Нужны ли подробности?

Все минералы, вся сырая порода, моя и ее. Почему? Не знаю (знаю, знаю). Чтобы создать заново лучшие версии нас, уравновесить, что ли, или как-то «нивелировать» все, чего было слишком много или мало в ней и во мне, в наших телах и в душах (можно понять такую фразу? Она имеет смысл безотносительно меня?). Просто создать нас обоих заново, чтобы мы стали лучше или, может, чтобы нам самим было легче переносить себя, переваривать все, чего в нас слишком много или мало… Вот такая странная история, отсталая девочка хотела создать меня заново. Клянусь тебе, именно эта мысль блуждала в ее исковерканном мозгу, и только я один ее понял. Поэтому я не звал на помощь, это было наше личное дело, ее и мое. Не верю, что я вдруг об этом рассказываю.

Так что думаешь, мог бы он быть парой девушке, какой ты была, – рафинированной, имеющей на все свое мнение?

Помню, как она взяла мою левую руку своей грубоватой ладонью и десять, двадцать, пятьдесят раз просунула свои пальцы между моими – а потом то же самое проделала с моей правой рукой. Плечом к плечу, грудью о грудь, животом к животу, методично и упорно, и ее мертвые глаза горели одной великой идеей. На меня как такового она вообще не обращала внимания. Это поразительное обстоятельство совершенно заворожило меня: ей надо было свести счеты с чем-то во мне, но не со мной лично. При свете дня в этом не было никакой логики – но в темноте я знал и чувствовал, что она всеми силами старается сделать что-то хорошее и для меня, будто заново тасуя наши с нею колоды, чтобы раздать нам более справедливые карты. Понимаешь? Она единственная из всех людей уловила своим гениальным, животным чутьем, что я тоже не слишком доволен жребием, выпавшим мне в плутовской лотерее жизни, и мне тоже отчаянно требуется починка! Ты еще здесь, Мириам? Скажи только, можно ли рассказать о таком кому-то и надеяться, что он поймет тебя правильно? Может ли мужчина рассказать о таком женщине, за которой ухаживает? И может ли муж рассказать о таком жене за чашкой кофе?

5.7

Поехал, купил, вернулся.

Трехдневная вылазка в Амстердам-Париж-Швейцарию. По делам. Удачно прикупил пару редких вещичек, на которые в Цюрихе был дикий спрос. Человек мира, бум-бум.

Когда самолет вылетел из Лода, я почувствовал неожиданную резь в животе и обнаружил, что мы с тобой связаны пуповиной, которая начинает болеть при натяжении.

А что я тебе привез из бурлящего Парижа?

Умопомрачительные духи? Украшение?

Соблазнительное белье?

Мой вечный кошмар в больших европейских городах – маленькие дети попрошаек.

Знаешь, о чем я? Индуски или турчанки, которые сидят на улице или в метро и всегда держат на коленях младенца или маленького ребенка.

Потому что я уже давно заметил, что почти всегда эти дети спят. В Лондоне, в Берлине, в Риме. Подозреваю, что эти женщины специально усыпляют их, опаивают наркотиками, потому что спящий ребенок вызывает больше жалости, а это «хорошо для дела»…

В Париже напротив гостиницы, где я обычно останавливаюсь, сидела однажды турчанка с таким младенцем. На следующий день я просто переехал в другую гостиницу.

Меня тяготит не только их жестокость, но, главным образом, то, что эти дети проводят свою жизнь во сне. Подумать только, что есть один ребенок (на самом деле сотни), который годами, может быть, все свое детство живет в Лондоне или в прекрасной Флоренции, почти не видя их. Он только слышит сквозь сон шаги людей и шум машин, сердцебиение большого города, а просыпается снова в трущобах.

Идя по улице мимо такой женщины, я всегда что-нибудь ей даю и между делом изо всех сил насвистываю красивую, радостную мелодию.

Я вернулся.

7.7

Доброе утро! Сегодня пришли два твоих письма!

Я так ждал минуты, когда ты не сможешь удержаться, когда, едва запечатав первый конверт, тут же созреешь на еще одно письмо. Одно пришло утром, второе доставили после обеда (о, эти маленькие радости владельца почтового ящика!), и оба – жизнерадостные и взволнованные. Одно из дома, а второе – очевидно, когда тебе в нем стало душно и тесно, – из твоей тайной долины возле Эйн-Керема. Я был так счастлив наконец-то повстречать тебя в совершенно новых словах (да еще и в новой юбке!) – как глоток свежего воздуха. И удивиться, услышав от тебя, что в последнее время ты счастлива. В первый раз я услышал от тебя это слово и тут же отправил его на лабораторный анализ. Мне подтвердили, что это – счастье (и я лишь стараюсь понять, почему твое счастье все еще кажется мне таким грустным). Возможно, именно из-за этого слова что-то происходит сегодня и со мной, внутренний подъем, что ли. Может, это потому, что я наконец-то сумел тебя порадовать?

Потому что и ко мне вдруг ворвалось лето, понимаешь? Будто только сейчас, благодаря твоему заклинанию, я тоже выбрался из какого-то немного мрачного, запутанного тоннеля, который мы вместе соорудили из всех наших тягот и забот. «Счастлива» – ты словно разрешила мне что-то, и передо мной открылось лето. Представь себе, уже июль, а я только сейчас пробуждаюсь к лету, к его жизненным силам, сиянию и грубой простоте, к его страстям и ко всему тому, что ты описала (странно, что ты все еще боишься рисовать красками. Человек, который умеет так писать…). И еще я, потрогай, вдруг такой живой и разгоряченный, впиваюсь в тело этого лета, как будто я – одна из тех его «пульсирующих вен», которые ты описала. И внезапно я нацелен на тебя, как лазер, – берегись, я за себя не ручаюсь, не знаю, что со мной творится. Может, у тебя есть предположение?

Как считаешь: может, мне вообще стоит бросить работу и все это поверхностное существование, всю эту так называемую «жизнь» – а только строчить и строчить тебе, описывая тебя в разных твоих проявлениях. Рассказывать о своей реакции на эти твои проявления, выжимать себя в тебя, пока не иссякнут все соки? Когда мужчину вешают, у него в последнюю минуту происходит семяизвержение – прочитал об этом однажды, и с тех пор меня не покидает этот образ. Будто совместное завещание души и тела – именно такого разговора я хотел между нами, ведь всего через несколько месяцев мы умрем друг для друга. Ты даже слышать об этом не желаешь, тебя наизнанку выворачивает при мысли, что нам предстоит «гильотина». А как по мне, в ней – глубинная суть нашей связи, потому что обычная пара и за целую жизнь не пережила бы того, через что проходим мы. А мы можем одновременно отведать райского меда и сырого мяса истины – ты уже чувствуешь это, а я с самого начала знал.

Я думал, что рассказ о той умственно отсталой девочке будет тебе противен. А ты, как обычно, подходишь ко мне и дотрагиваешься без перчаток. И что же? Ты наотрез отказываешься заново раздавать нам с тобой карты, и даже совсем наоборот? Тебя правда привлекают те карты, что выпали на мою долю?

Что ж, хорошо, но касайся меня только на бумаге, оставь меня написанным, и пусть у нас обоих хватит сил еще немного противостоять соблазнам реальности. Секс, а не религия, – настоящий опиум для народа. А когда встретимся, ведь в конце концов мы все-таки сдадимся – какой-то я сегодня мягкотелый, от жары плавятся самые твердые намерения, – лучше, чтобы этого не произошло. Ну или хотя бы недели через две-три, если не сегодня же вечером, когда я изнемогаю в припадке плотоядности. Это все твоя новая юбка – у тебя вдруг появилось тело. Твое тело, которое я почти сумел забыть, вдруг воскресло из забвения. Твои ноги двигались под юбкой, красивые и легкие, – даже в шутку не повторяй больше своего «я и не знала, что у меня есть ноги», – а я вспомнил твои точеные щиколотки и вдруг осознал тайную связь между формой щиколоток и затылка…

Мы сдадимся – тебе же это очевидно? Когда сердце затопит грустная сладость, густая и тяжелая, как осенний нектар, – Яир заговорил стихами. Надо сказать, сегодня и летний нектар весьма настойчиво бурлит во мне. Сколько можно переливать сперму в чернильницу? И только из-за твоих очков в черной оправе я пока не написал, о чем я сейчас думаю и где именно тебя представляю – в одежде, без одежды, в той оранжевой юбке с разрезом, в апельсиновом трико, которое облегает и ласкает твое тело. Воображаю тебя стоя, лежа, нежной и неистовой, и как в моей машине твои тонкие щиколотки охватывают мою спину. Я мечтаю, чтобы случилось чудо – и ты вдруг возникла передо мной на улице…

Так на чем мы остановились?

Не представляю, как я сейчас встану из-за стола на глазах у своей секретарши, выпускницы религиозной школы «Бейт-Яаков». Ты, конечно, спрашиваешь себя, чего я от тебя хочу, зачем свожу нас обоих с ума, – без понятия. Знаю только, что хочу этого до боли, и прямо сейчас. Но, с другой стороны, я твердо знаю, что нам нельзя даже одной ногой ступать в реальность, где все растает и распадется на клише. Вся эта тонкая, прозрачная паутина, из которой мы сплели наш роман, эта эфемерная красота моментально заземлится о плоть и растворится на раз-два. Поверь мне – видишь ли, я знаю, о чем говорю. Будем существовать только для нас двоих, даже несмотря на то, что, по-твоему, нам нечего прятать ни от кого, в том числе и от твоего любящего супруга. Вот эту твою мысль я никак не могу взять в толк: зачем причинять ему боль? Зачем унижать? Он и так предан и обманут всем тем, что случилось между нами. Предан и обворован, сам об этом не подозревая, – по закону сохранения счастья в природе —

Тут я снова вынужден прерваться. Мне принесли посылку. Жизнь то и дело просачивается сквозь чайное горлышко. Продолжу вечером, мне отчего-то хочется еще поговорить об этом —

10.7

Не верю! Просто отказываюсь верить, что ты так поступила со мной!

Ты что, ясновидящая? У тебя в глазах рентген? Может, это было самое прекрасное мое письмо! Нет в тебе ни толики любопытства? Простого женского любопытства. Как ты устояла перед искушением? (Или я – вовсе не искушение для тебя?)

Попытаюсь понять, как это произошло, как действует этот твой механизм: в то утро ты получила письмо, в котором я восторгался летом и твоим новым счастьем, – его ты прочла. Но письмо с продолжением, которое я отправил чуть погодя, вечером (кстати, очень смешное), его ты почему-то решила вернуть мне, не распечатав! Но по какому принципу, из-за чего вдруг? Из-за жара, который ты ощутила сквозь конверт? Из-за наклона, с которым я написал твое имя? А если бы в конверте была моя душа, тогда что?

Порой меня просто выводит из себя твое высокомерие! Ты невыносимо строга, я уже говорил тебе об этом? Строгость твоя неприятная, не женская. Я, надо сказать, почувствовал это уже в первых твоих письмах, но тогда твоя непримиримость и строгость по отношению ко всему, что я говорил и что между нами было, – тогда мне это даже нравилось, а сейчас – как будто вода отступила, обнажив скалы.

А эта твоя верность принципам! «Любая фальшь причиняет мне боль, как измена! Мне необходимо защищаться от нее…» Измена – никак не меньше! Можно подумать, что мы поклялись друг другу жизнью и смертью, а не просто переписываемся.

Послушай, то, что ты сделала, – вовсе не пустяк. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее чувствую, что это ты изменила мне. Что на протяжении нескольких месяцев ты забавлялась безвредным шутом, который кривлялся перед тобой – очевидно, считая происходящее мелкой буржуазной шалостью, тайной интрижкой ничем не рискующей домохозяйки. Но, когда стало слишком близко и горячо, ты, почувствовав в себе незнакомый трепет и живые, подлинные всполохи чувств, вдруг испугалась и стала звать на помощь! Я читаю «спермицидную» записку, которую ты приложила к моему нераспечатанному письму, и не верю: сейчас, через три месяца, ты вдруг решила обвинить меня в том, что я то и дело заигрываю, но, в сущности, не с тобой, а с моим собственным «постоянным соблазном солгать»!

«Внутренний комплекс Дон Жуана»?! Иногда ты используешь такие анахро-пуританские выражения – хоть стой, хоть падай! Странно, что ты не написала «Дон-Гуан»!

И как! С какой уверенностью ты выносишь мне вердикт – мол, что даже если я решил освободиться от своей (непроизвольной!) кокетливости, то она, по всей видимости, не готова со мной расстаться, и что я испытываю извращенное наслаждение, уродуя и опошляя все самые драгоценные, священные материи.

Это из-за того, что я написал в конце утреннего письма, верно? Замечание о твоем муже. Я живо представил себе, как именно в тот момент ты ополчилась против меня. Почувствовал, что задел тебя за живое. Хорошо, прости! Записывай мое чистосердечное признание: твой муж не унижен, не предан, не обворован и не пострадал от действия закона сохранения счастья в природе. Вот, подписываюсь отпечатком своего преступного пальца.

Действительно, что я о нем знаю, и что я знаю о том, какие вы вместе? И ты права (ты вообще во всем права, Мириам): что я вообще могу знать об отношениях, которые не подчиняются правилам моей войны, моей территориальной борьбы за каждый миллиметр чужой души, в которой сегодня ты победитель, а завтра побежденный?

А что ты знаешь о крылатых конях и русалках? Да хотя бы о самом обычном единороге?

Нет, мне необходимо услышать от тебя: что мешает тебе наяву повстречаться с дон-жуаном-любителем в моем лице? Его нет среди выпавших тебе карт? Он не нуждается в «сострадании» или в «исправлении»? Иногда я думаю – а может, тебе лучше бы встречаться именно с таким? Может, именно он заставил бы тебя дрожать от хохота и наслаждения? И пробил бы броню твоих принципов?

А может, именно с этим тебе так трудно примириться? С тем, что я, простодушный, ни в единой строчке не предложил тебе пуститься в любовное приключение-клише, не предложил – прости за выражение – переспать! Может, именно это вдруг оскорбило и вывело из себя примерную девочку, добрую королеву класса, которая никогда только не позволяла как следует разгореться своему благовоспитанному огоньку?

Это она сейчас до глубины души задета тем, что вновь (как и прежде?), если и вырисовывается рядом какой-нибудь «юноша», то он проявляет к ней исключительно «дружеский» интерес. Она – приятельница, с которой можно поговорить и посоветоваться или пошептаться о любви и страсти – но страсти не к ней! К другой, к жгучей и бесстыдной красавице класса? К этой злой королеве?

Как знать, Мириам, может, и теперь, двадцать лет спустя, нынешний юноша расслышал пустой звук в твоем громком заявлении. Помнишь – о том, что ты, мол, совсем, совсем не боишься настоящего жара в отношениях и чувствах, что наоборот – только этим жаром ты и жива…

Кого ты пытаешься обмануть?

11–12.7

Возможно, это последнее письмо. Вчитайся хорошенько: полчетвертого ночи, я в машине, и все уже в прошлом. Не спрашивай, что я сделал. Если это не поможет растопить твое черствое сердце, то я просто подниму руки вверх и отрекусь от тебя (и от себя тоже, я знаю). А жаль, жаль!!!

Слышала крик? Ты и представить не можешь, насколько я сейчас близок к тебе, – я хочу сказать, по-настоящему близок, стою перед твоим домом, в двадцати метрах от тебя. Всю ночь я то приближаюсь, то отдаляюсь от тебя. Я как тот леопард, который кружил вокруг тебя во сне, но я – леопард, который сходит с ума, еле сдерживаясь, чтобы не растерзать тебя единственным известным ему способом. Ты так ничего и не понимаешь?