Текст книги "Баллада о Максе и Амели"

18

Когда вскоре после этого (долго барахтаться в воде не может ни одна собака) мы стали отряхиваться на берегу и ради забавы брызгали друг другу на морды, Макс посмотрел на меня. Его глаза поблескивали, но не от соленой воды, а от какого-то света, исходящего изнутри. Так, должно быть, псы из его снов смотрели на своих самок. Так Бальдр смотрел на Фрейю, прежде чем человек в маске ворона их прикончил. А Ровер – на свою Айме. Надеялся ли Макс, что я тоже буду так смотреть на него – со светом в глазах? Следовало ли мне ответить на его взгляд? Следовало ли мне быть такой же чокнутой, как он, и верить в какие-то другие жизни? Верить в то, что мы когда-то принадлежали друг другу, но не как калеки, а как самец и самка?

Нет.

В том магическим цикле событий, которого мы оба не понимали и о котором Максу было известно только из его снов, мы вовсе не были предназначены друг для друга. Предназначение – этого не существовало для таких собак, как мы. Только для предков собак из песен. Вожаков. Героев. Мы с Максом не были героями. Для нас существовали только жизнь и смерть. О таких собаках, как мы, никто песен не поет.

Я зарычала, и Макс отвернулся. Наконец мы пошли дальше – пошли вдоль реки. Макс больше на меня не смотрел. И это было хорошо. Отныне я буду рычать каждый раз, когда он станет на меня смотреть.

Вдалеке виднелись высокие сооружения из камня и бетона, которые, казалось, доставали до самого неба. Макс, впервые повернувшись ко мне за весь наш путь вдоль реки, пояснил, что в этих высоченных строениях живут люди. Получалось, что на земле живет гораздо больше двуногих, чем я раньше могла себе представить. Двуногих, возможно, даже больше, чем термитов и муравьев. Мир собаки-матери и волка-отца теперь показался мне очень маленьким. Мы, собаки, живем в мире, который принадлежит людям.

Чем ближе мы подходили к гигантским строениям, тем больше слева и справа от нас валялось мусора. Среди него нам удалось найти и кое-что съедобное. Не виноград и не какие-нибудь другие ягоды или фрукты, а обкусанное мясо между двумя обкусанными ломтиками хлеба. Макс принюхался и сказал:

– Лилли всегда оставляла мне немножко вот такого.

Я хотела было схватить зубами эти остатки, но Макс меня опередил. Это меня и удивило, и рассердило. Я рассердилась не столько на него, сколько на саму себя: этот пес, который слушался людей, оказался проворнее меня. Однако он, к моему превеликому удивлению, съел только половину, а вторую половину оставил мне.

– Лилли всегда со мной делилась.

Ребенок делился с ним своей едой? Меня удивило, что человек на такое способен. И что на такое способна собака. Макс был первым, кто поделился со мной своей добычей, хотя он и сам был голоден. В моей своре одна собака делилась своей добычей с другой собакой только в том случае, если сама была уже сыта. А иногда не делилась даже и в этом случае.

Я проглотила свою долю, и затем мы нашли другие съедобные остатки, которые были Максу знакомы: картофель, наггетсы, что-то неприятное под названием «фишбургер», а также удивительный хлеб, который называется «пицца».

И тут вдруг я учуяла какую-то другую собаку. Макс ее тоже учуял, но намного позже меня. Он не усмотрел в этом ничего особенного. Я же насторожилась, предчувствуя опасность:

– Какая-то другая свора.

– Собаки здесь живут поодиночке, у людей.

– И не бывает свор? – удивилась я.

– Твоя свора была единственной, с которой я столкнулся в своей жизни.

Такими были порядки в этом новом мире? Собаки всегда жили поодиночке у людей? Я не могла в это поверить, однако когда мы пошли дальше, то увидели лежащего на обочине большого старого пса. Его шесть была такого же песочного цвета, как у меня. Примерно так, наверное, будет выглядеть Первенец, когда он станет таким же старым.

А может, этот пес был… нашим отцом?

Я в жизни не видела своего отца и всегда надеялась, что он когда-нибудь придет на мусорную свалку. Мама никогда о нем не рассказывала. Ни разу. А если мы спрашивали, молчала. Упорно молчала. И мы перестали ее спрашивать. Когда я была еще Пятном, я воображала, что мой отец подобен волку-отцу. Порядочный, величественный и всегда готовый защищать свою свору. Всегда готовый защищать меня.

Однако этот пес – я была вынуждена признать – никак не мог быть моим отцом. Его запах был совсем не таким, как у нас. Запах у всех у нас был немного похож на запах мамы, а потому он также должен был бы быть похожим и на запах отца.

Старый пес отдыхал на теплом плоском камне, освещенном начинающим клониться к закату солнцем. Перед ним на доске, установленной на двух камнях, сидел очень пожилой мужчина. Он держал в руке небольшой светящийся предмет, на который смотрел, не отрываясь, а из его рта торчал дымящийся окурок. Хотя от него пахло и не так жутко, как от автомобильного дыма, у меня все же неприятно зачесалось в носу.

Старый пес зарычал на нас. Мне тут же захотелось залаять. Если он осмелится на нас напасть, то увидит, что из этого выйдет! Однако Макс стал меня успокаивать:

– Все хорошо. Многие собаки рычат. Некоторые лают. Но никто из них не кусается.

– Никто не кусается?

– Вообще-то есть такие, которые хотят это делать. Но у них надето на морду кое-что такое, что не позволяет им кусаться. Люди внимательно за этим следят.

Это было уму непостижимо: люди, похоже, обладали полной властью над собаками. Они решали, когда собаки могут или не могут кусаться, есть, пить и даже опорожняться. Мы, похоже, должны радоваться тому, что нам вообще позволено жить в мире людей.

Пожилой мужчина ненадолго оторвал взгляд от своего светящегося предмета и цыкнул на пса. Тот перестал рычать. От его плоти немного пахло гнилью – как будто он скоро умрет. Этот пес прожил уже долгую жизнь. Может, ради этого собаки и шли в подчинение к людям? Чтобы дожить до глубокой старости? А может, ради того, чтобы жить вечно? Кто сказал, что живущие у людей собаки когда-нибудь умрут?

– Чушь, – сказала я вслух, как только мне пришла в голову эта нелепая мысль, и пошла мимо старого пса и мужчины, стараясь держаться от них подальше. Мужчина снова уставился на свой светящийся предмет.

– Какая чушь? – спросил Макс, догоняя меня.

– Я… Ой, не обращай внимания. Забудь.

– Что? – снова спросил он.

Его голос был дружелюбным и ничуть не нетерпеливым.

– До какого возраста доживают у вас собаки?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Я еще не видел, чтобы какая-нибудь из собак умерла.

– А может, – я с трудом решилась спросить такое, – нам удастся стать возле людей бессмертными?

– Ну… – задумался Макс. Ему такая мысль, похоже, еще никогда в голову не приходила. – Я об этом даже понятия не имею. Люди, во всяком случае, умирают. Дедушка Лилли умер. Она из-за этого плакала целыми днями и по вечерам, прежде чем уснуть. А я, когда она плакала, скулил. Скулил не потому, что скучал по дедушке Лилли. Он меня не любил. Я скулил, потому что смерть дедушки заставила Лилли так сильно страдать.

– Люди меня не интересуют! Как обстоит дело с собаками?

– Они, по крайней мере, могут заболеть.

– Чем заболеть?

– У Отто на моей улице сильно болит спина, и он может ходить только очень медленно. А вот Фиона…

Макс замолчал.

– Кто такая Фиона?

– Маленький пудель.

Я не могла себе представить, как выглядит пудель. Было, однако, ясно, что Максу эта самка очень нравится. И мне, к моему большому удивлению, было неприятно, что она ему нравится.

– Фиона никогда не болела.

– Но…

– Наши хозяйки всегда ходили вместе с нами гулять. И потом мы бегали за мячиками. Моя хозяйка бросала их, и мы бежали за ними. Я каждый раз был быстрее. Однако я время от времени как бы случайно выпускал мячик из пасти, чтобы и у Фионы тоже было развлечение. А чтобы она не думала, что я ей поддаюсь, я делал вид, что мне невольно пришлось разинуть пасть, чтобы отдышаться после очень быстрого бега, и что именно поэтому мячик выпал.

Она ему в самом деле очень нравилась, эта Фиона.

– Но потом мы перестали гулять вместе. И когда мы с хозяйкой проходили мимо дома, в котором жила Фиона, я чувствовал ее запах. Он доносился из палисадника, но с каждым днем становился все слабее и слабее. Ее хозяйка, хозяин, прочие люди все еще жили в том доме, и из него до меня доносились все новые и новые запахи. А вот запах Фионы постепенно исчезал. Чем больше осенью лили дожди, тем сильнее мне приходилось принюхиваться, чтобы почувствовать остатки запаха Фионы. А после зимних снегопадов он полностью исчез.

– Ты не веришь, что она еще жива?

Макс ответил не сразу. Помолчав некоторое время, он в конце концов сказал:

– Нет, не верю.

– Но она ведь не болела.

– Нет, не болела.

– Значит, вполне может оказаться, что она еще жива, – попыталась я его подбодрить.

– Может, она и в самом деле еще жива, – ответил он, но отнюдь не уверенным тоном. – Однако…

Он замолчал.

– Что?

– Если Фиона еще жива, то почему у меня в груди черная дыра, которая никак не уменьшается?

Потому что Фионы больше нет.

Как-то по-другому объяснить себе это я не могла. Получалось, что собаки умирают и в мире людей. В одиночестве. Другие псы при этом не присутствуют, и попрощаться перед своей смертью собаке не с кем. Она не может попрощаться даже с теми, кто жил с ней рядом. Даже с теми, кто ее любил. Ради долгой жизни у людей собакам приходится обрекать себя на оторванность от других собак.

– У тебя теперь какой-то грустный вид, – сказал Макс.

Я ничего не ответила.

– Ты права, конечно же, и Фиона все еще жива, – сказал он, пытаясь подбодрить скорее меня, нежели самого себя.

Да уж, этот пес был чокнутым. Однако совсем не в том смысле, в каком я считала его чокнутым раньше. Ну кто на свете счел бы более важным утешить кого-то другого, кто грустит, если его самого еще сильнее терзает грусть?

Только Макс, который поделился со мной едой.

19

Человек – единственное живое существо, которое может сойти с ума. Я сходила с ума три раза. Я, возможно, до сих пор еще сумасшедшая. А может, была ею всегда.

Я смотрю на свое лицо в зеркале в туалете железнодорожного вокзала Цюриха. Умытая и с подстриженными волосами, я выгляжу довольно цивилизованно. Я пошевелила своей длинной шеей и спросила саму себя, не следует ли мне вогнать в нее ножницы, которые я держу в руке, после того, как я разделаюсь с собаками.

Такого я еще никогда не делала. Я прыгала с крыш, топилась, травилась разными жидкостями – и все ради того, чтобы никогда не стать старой. Я считала, что уж лучше мне вернуться после выполнения своей задачи в промежуточный мир, в котором души – каждая отдельно – ждут следующей жизни. Это ведь так мило – скользить по барашкам морских волн, покоиться на камнях какой-нибудь горы или же колыхаться на ветру, уцепившись за листок дерева.

Но больше всего я любила летать со своей душой над облаками.

Там я была близко к звездам, и воспоминания были для меня не такими болезненными. Сразу после рождения они вообще исчезали и возвращались лишь с наступлением половой зрелости. В течение двенадцати лет мне в моей нынешней жизни довелось прожить в маленьком секционном доме в Исландии, не чувствуя на себе тяжести прошлого.

В самую короткую ночь года мне впервые приснился сон о тех собаках. Поскольку эти сны снились мне все время в новых вариантах: я была то вором в период Кофун[2]2
  Период Кофун – эпоха в истории Японии.


[Закрыть], ночевавшим у подножия могильных курганов в лесу Аокигахара, то избиваемым илотом[3]3
  Илот – земледелец в древней Спарте, занимавший промежуточное положение между крепостным крестьянином и рабом.


[Закрыть] в Спарте, то епископом в Шартре [4]4
  Шартр – город во Франции.


[Закрыть], не верящим в Бога, – мои родители начали беспокоиться. Ребенку снятся сны, в которых он все более жутким способом убивает собак?

Мои родители, которых я уже давно не считала таковыми и которые были по сравнению со мною детьми, привели меня к одному одновременно и безразличному, и назойливому психологу. В безразличии его вполне можно было упрекнуть, а вот в назойливости – нет. Ну как он мог хотя бы в малой степени догадываться о том, что скрывается за моими снами?

Во времена Зигмунда Фрейда детей, которым снятся такие жуткие сны, сочли бы сумасшедшими. А в еще более ранние эпохи их сажали под замок, били, даже сжигали на кострах. Все это со мной в моих прежних жизнях уже происходило.

Сжигали на кострах.

Живьем. Запах собственной плоти и экскрементов стоит у меня в носу, и в ушах у меня звучат мои крики. Это был момент, когда я во второй раз сошла с ума.

Это произошло примерно в 275 году до нашей эры, на одном из кельтских костров для сожжения в южной Англии. Меня по распоряжению друидов привязали к столбу. Верховный жрец прошептал мне на ухо, что моей матери очень повезло, что она увидит, как сжигают на костре ее ребенка, которым овладели демоны. Затем он поднес факел к дровам. Те вспыхнули ярким пламенем, и я закричала. Я кричала до того момента, когда уже не смогла больше кричать.

Я долгое время думала, что после смерти моей самой большой любви это было самым ужасным из всего, с чем я могла столкнуться на земле. Я так думала, пока не попала в концлагерь. Я пробыла там два года и возненавидела собак еще больше, чем раньше. Ведь это из-за них мне приходилось так сильно страдать.

Я попыталась почувствовать, куда поведет меня связывающая нас нить. Однако мое предчувствие указывало мне лишь самое общее направление. Пройдет некоторое время, прежде чем я смогу точно определить местонахождение этих животных. Как странно! В предыдущих жизнях мне всегда удавалось разыскать их довольно быстро. Даже когда они находились на другом конце света – на одном из Карибских островов – и мне, после смерти моего сына голодной ирландской зимой, пришлось наняться матросом на судно, чтобы до них добраться. Этот момент был таким странным, что мне стало ясно: в этой моей жизни все будет не совсем так, как во всех предыдущих.

20

Улицы стали уже, а постройки меньше. Между некоторыми из них были протянуты веревки, на которых висели ненастоящие шкуры людей. Мы шли уже не по одному огромному плоскому камню, а по множеству маленьких камней, по которым сновали туда-сюда бесчисленные автомобили. Большинство встречавшихся людей уступали нам дорогу. Один ребенок хотел нас погладить, но мать оттащила его в сторону после того, как я на него зарычала. Затем нам повстречалась женщина, лицо которой – особенно вокруг рта и глаз – было покрыто яркими красками. От нее пахло незнакомыми мне цветами. Я с удовольствием принюхалась бы к ним. В руке она держала поводок, который был прикреплен к кожаному ошейнику малюсенькой собачки. Собачка была размером чуть больше крысы. Это крошечное существо – мне было трудно считать его собакой, – похоже, совсем не возражало против того, чтобы хозяйка им понукала.

– Это просто выглядит хуже, чем есть на самом деле, – сказал Макс, почуявший мою неприязнь к тому, что я увидела. – К этому привыкаешь.

Я не могла себе даже представить, как к такому можно привыкнуть, и шла дальше, испытывая еще большую неприязнь. Макс принюхивался по сторонам и разглядывал все вокруг. Его тоже, похоже, охватило чувство неприязни, но совсем по другому поводу:

– Здесь все не так, как у нас дома. Дома более светлые, люди разговаривают как-то по-другому. Почти у всех у них темные волосы. У нас волосы у людей более светлые, и одежда более плотная. Я никогда раньше не бывал в этом месте.

Мы уже давно были в пути, но Макс не чувствовал себя ни на йоту ближе к своему дому. Чтобы как-то его отвлечь, я у каждого строения, мимо которого мы проходили, просила его пояснить, что это. И он снисходительно объяснял:

– Это балконы…

На многих из этих каменных ящиков висели цветы. Люди, похоже, подчиняли себе всех других живых существ.

– Это супермаркет. А это – пиццерия. Вон там люди покупают мороженое…

– Замерзшую воду? – спросила я.

Я лишь один-единственный раз видела замерзшую воду за те три зимы, которые я уже прожила на белом свете, и она покрывала очень тонким слоем поверхность какой-то лужи.

– Нет, я думаю, что это замерзшее молоко. Так хозяйка сказала Лилли о мороженом.

– А зачем нужно замораживать молоко? Оно ведь вкусное только когда теплое. Прямо из соска.

– Мне известно только то, что Лилли любит мороженое.

– Больше, чем тебя? – слегка съязвила я.

Мне ведь совсем не нравилось то, что когда Макс говорил об этой девочке, его голос становился очень нежным. Мне хотелось ему показать, что ни один человек не достоин любви собаки и что Максу не следует быть таким покладистым, как те жалкие создания, которые встречались нам на пути.

– Лилли любит меня больше всего на свете. Кроме хозяйки. Ее она любит еще больше.

– Ты ее слуга, – презрительно сказала я.

– Нет, не слуга.

– Еще какой слуга!

– Я – ее друг.

– Тебе приходится выполнять ее распоряжения!

Это вызывало у меня ярость. Когда Макс соизволит признать, что находиться рядом с Лилли для него было плохо, и решит больше не подчиняться людям? Когда поймет, что ему не следует уже больше никогда позволять цеплять на себя поводок?

– Ты – слабая собака! – заявила я.

– Ничего подобного.

– Ты любишь человеческого детеныша.

– Да, люблю.

– Значит, ты – слабак!

– Любовь никого не делает слабым!

Макс впервые посмотрел на меня сердито. Это мне понравилось. Возможно, в этом большом черном псе скрывался боец, который станет кусаться ради того, кто ему дорог. Ради Лилли. Ради Фионы, если она все еще жива, и, возможно, также ради… меня?

– Скажи мне, наконец, – пробурчал он, – как долго нам идти к Лилли? Здесь все не так, как возле моего дома.

– Запасись терпением.

– У меня его больше вообще нет!

– А должно быть! – рявкнула я, причем так резко, что люди, уже было приблизившиеся к нам, предпочли свернуть и обойти нас стороной.

Я хотела идти дальше, но Макс преградил мне путь.

– А ну-ка расскажи мне прямо сейчас, по какой дороге мы должны идти ко мне домой. Шаг за шагом!

Если бы я сейчас его не разозлила, то могла бы до самой ночи водить Макса по городу в надежде, что мы каким-нибудь чудом набредем на его дом. А если и не на его дом, то, по крайней мере, на какое-нибудь надежное место, в котором можно было бы переночевать.

– Как мне прийти к Лилли?

Макс стал скрести передней лапой. Его когти чиркали по камню и производили неприятные звуки, сильно резавшие мне ухо.

– Нам нужно идти вперед на расстояние во много-премного собачьих туловищ вон туда! – я показала мордочкой в направлении, в котором мы и так уже шли.

– Твой голос дрожит.

Да, он и в самом деле дрожал. Дрожал лишь чуточку, но вполне достаточно для того, чтобы это заметила любая находящаяся рядом со мной собака.

– И ты пахнешь уже как-то по-другому, – добавил Макс.

Это тоже было правдой. От меня не пахло ни гневом, ни яростью, ни страхом. От моей шерсти исходил неприятный запах – такой, будто я вывалялась в моче. Это был запах стыда – стыда из-за того, что я все это время врала Максу. Врала, потому что боялась, что он оставит меня одну в этом чужом для меня мире. Может, мне и дальше ему врать? Как долго это будет еще у меня получаться? До вечера? До ночи? До завтрашнего утра? Но явно не дольше. Мне нужно ему во всем признаться. Но что тогда произойдет? Я его потеряю? Может, и нет. Макс ведь верит, что мы предназначены друг для друга. Поэтому он не бросит меня даже тогда, когда узнает, что я ему лгала. Или все-таки бросит?

– От тебя пахнет… стыдом, – констатировал он.

Я очень сильно надеялась на то, что он не оставит меня сейчас одну в мире людей. «Ну, конечно же, не оставит», – изо всех сил убеждала я сама себя, вспоминая о том, как он смотрел на меня после своего второго сна. Наконец у меня хватило мужества признаться:

– Я не знаю, как дойти к тебе домой.

– Ты что, заблудилась?

– Нет.

– Я не понимаю…

Макс отошел от меня на пару шагов.

– Я этого никогда не знала.

– Но ты же говорила…

– Я солгала.

Макс резко остановился – так, будто раздался удар грома и он испугался.

– Я все время тебе лгала, – добавила я тихо. – Пожалуйста, прости меня.

– А зачем ты это делала? – ошеломленно спросил Макс.

– Иначе ты бы погиб.

Макс посмотрел на меня непонимающе.

– Ты остался бы лежать на мусорной свалке на солнце и околел бы от жары, – пояснила я. – Или же мой брат нашел бы тебя и убил.

Он продолжал таращиться на меня.

– Ты что, не понимаешь? – с отчаянием в голосе спросила я. – Я спасла тебе жизнь!

– Но разве тебе и потом было необходимо мне врать?

– Потом я просто боялась, – тихо сказала я.

– Боялась чего?

– Что ты оставишь меня одну.

– Я бы тебя не оставил.

У меня на сердце стало легче, но совсем ненадолго, потому что он добавил:

– Но теперь…

– Теперь что? – прошептала я еле слышно.

– …раз ты мне так долго лгала…

– Ты не можешь оставить меня одну! – взвыла я.

– Я не могу тебе больше доверять.

Макс повернулся, чтобы уйти прочь.

– Мы же принадлежим друг другу! – возразила я.

Он повернулся ко мне:

– Как два калеки?

– Да…

– Из которых один не может верить ни одному слову другого?

– Ты можешь мне доверять! Больше я уже не буду тебя обманывать. Обещаю.

Ему уже не было необходимости мне ничего говорить. Я почувствовала, что от него пахнет презрением. Мне захотелось лечь на камни, съежиться, показать Максу, что я ему подчиняюсь. Мои ноги уже слегка подкашивались, но тут меня стал наполнять гнев. Гнев на саму себя. Я ведь хотела никогда никому не подчиняться! Ни Грому, ни какому-либо человеку, ни тем более такому слабаку, как Макс. Я выпрямила ноги, приподняла свою мордочку и рявкнула:

– Ты меня тоже обманул!

– Я… тебя?.. – ошеломленно переспросил Макс.

– Я даже понятия не имею, почему ты вообще пришел на нашу мусорную свалку.

– Я не обманывал – я тебе просто этого не сказал, – заявил Макс.

У него при этом был вид собаки, которая чувствует себя загнанной в тупик.

– А почему не сказал?

– Потому что…

– Ну, давай, говори! – потребовала я.

Это было уже лучше, чем стыдливо прижиматься к земле. Намного лучше. Пусть даже я все еще не чувствовала себя хорошо.

– Потому что мой хозяин меня высадил.

– Высадил? – не поняла я.

Что это могло означать?

– Мы были в пути. Он остановил автомобиль. Остановил после того, как накричал на хозяйку, и она заплакала… Лилли тоже заплакала… Я стал громко лаять, чтобы он наконец перестал кричать, а Лилли и хозяйка наконец перестали плакать… И тогда хозяин схватил меня, открыл дверцу и вышвырнул меня наружу. После этого он закрыл дверь и поехал дальше. Я смотрел им вслед и ждал… Очень долго ждал… А еще я лаял, что они должны вернуться. Я лаял, лаял, лаял…

Макс не стал больше ничего рассказывать. В этом и не было необходимости. Я и без того поняла, что он тогда не просто лаял – он выл. Выл на небо.

– Мне жаль, что так случилось, – сказала я.

Я попыталась потереться своей мордочкой о его морду, чтобы его как-то утешить, однако Макс отпрянул от меня.

– О чем ты жалеешь? О том, что лгала?

– И об этом тоже… Но прежде всего о том, что люди с тобой так обошлись…

– Не люди, а только один человек. Лилли и хозяйка меня любят.

– Но они не помешали твоему хозяину тебя вышвырнуть.

– Они плакали.

– Они были слабыми.

– Хозяин был уж слишком сильным.

– Если бы они тебя и в самом деле любили, они помешали бы ему тебя высадить.

Макс с уязвленным видом отвел взгляд в сторону.

– Люди не любят собак, – заявила я.

– Ты о них ничего не знаешь! – возразил Макс.

– Я вижу, как они обращаются с собаками! И как обошелся с тобой тот мужчина. Ну как ты можешь их защищать? Только из-за того, что человеческий детеныш делился с тобой своей едой? Этого ведь явно недостаточно!

На это у Макса ответа не было. Этот спор я выиграла. Но я понимала, что у того, кто проиграл спор, возникает желание уйти. Макс и в самом деле повернулся и поплелся с опущенной головой прочь.

– Не уходи, – попросила я.

Он, ничего не отвечая, продолжал от меня удаляться.

– Пожалуйста!

Макс не остановился. Я вдруг почувствовала себя брошенной. Макс, должно быть, чувствовал себя точно так же, когда люди вышвырнули его из автомобиля.

– Мы принадлежим друг другу, – с мольбой в голосе сказала я. – Как в твоем сне.

Он с удивленным видом обернулся:

– Ты в это веришь?

Я не знала, что ответить. В данный момент мне хотелось в это верить. Ради того, чтобы он остался со мной. Однако хотеть во что-то верить еще не означает и в самом деле в это верить. Кроме того, это означало, что я снова буду врать Максу. Нет, врать ему я больше не хотела, тем более что я пообещала, что больше не буду этого делать.

– Мне просто подумалось… – сказал Макс, снова отворачиваясь от меня.

– Я в это верю! – поспешно соврала я.

Он посмотрел на меня. Принюхался. Прислушался к моему дыханию. И затем сказал:

– Ты опять врешь, не так ли?

Я не смогла этого не признать:

– Прости.

Но он не смог меня простить.

– Я ошибся. Мы не принадлежим друг другу, – заявил он.

Он пошел прочь. Мне не было никакого смысла идти за ним вслед. Я ему солгала, а затем пообещала, что не буду больше лгать, и опять солгала. От меня теперь еще больше пахло стыдом.