Текст книги "Мемуары. Переписка. Эссе"
Автор книги: Давид Самойлов
Жанр: Советская литература, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Потом я перечитывала «Беатриче» в журнальном варианте, затем в книге и каждый раз открывала для себя что-то новое. Но после смерти Давида Самойловича стихи обрели совершенно новое звучание, особенно строчки: «Простите, милые, ведь я вас скоро брошу…»
Я всегда считала Самойлова поэтом солнечным, но, обращаясь снова и снова к его последним книгам «Голоса за холмом», «Горсть», «Беатриче», не могла не заметить, что стихи будто подцвечены изнутри темой ухода. Тональность их, интонация – особые. Говоря сценическим языком, он не попадает в тональность партнера и делает это сознательно.
В одном из писем он заметил, что поэт часто пишет не о том, что было, а, давая волю воображению, о том, что могло бы быть. И хочется добавить, о том, что будет. Это и предсказание, и предчувствие, и предвидение, поэтому речь его несуетна, точна, прозрачна.
А тогда, у меня в гостях, он был оживлен и весел, прост и искренен, рассказывал эпизоды из своей послевоенной жизни, говорил о творческих победах и конфликтах, о новой женитьбе, переезде в Пярну и многом другом, показывал фотографии своих сыновей.
И конечно, мы говорили о нашем странном знакомстве. Я предположила, что он лежал в госпитале, где я часто бывала. Он не мог вспомнить обстоятельств нашей встречи, а я и помнить не могла, потому что никогда не видела его. Под конец беседы он засмеялся и сказал, что, когда нас уже не будет, найдется человек, который все узнает, а я попросила запомнить нашу вторую встречу и не исчезать еще на сорок лет.
На прощание я поблагодарила Давида Самойловича за приезд, а судьбу – за случайную встречу с таким человеком, за то, что она «как ниточкой связала наши разные жизни» (строчка из письма Давида Самойловича).
После его ухода я подумала: «Какой удивительный вечер: сегодня у меня в гостях были Данте и Беатриче». В тот вечер, прощаясь, я не знала, что вижу Давида Самойловича в последний раз.
А потом были письма – разные по настроению, но необычайно интересные – отражение богатого духовного мира большого художника. В них были и новые стихи, и раздумья о жизни, творчестве, поэзии, виденных спектаклях, о семье, болезнях и потерях, о тревожных событиях в стране и многом другом. Почти во всех письмах он сообщал о погоде. «Зима настала. У нас красиво. Чисто. Залив замерз». И такие забытые уютные слова: «Топим четыре печки».
О стихах писал часто:
«Не пишется», а в следующем письме: «От скуки написал уйму стихов, никогда не писал сразу так много».
«Каждый поэт, я думаю, – театр для себя. Ведь действительность, реальное переживание разыгрывается в воображении и становится чем-то другим, как в каждом виде искусства. Мы же не говорим о повествовательности драмы или поэтичности спектакля…
Наверно, у каждого из нас бывает три этапа в отношении с созданным. Сперва увлечение, потом отвращение, а потом утрясение…»
Он писал, что стихи должны отлежаться, их надо забыть, и тогда «…может быть, что-то окажется готовым».
Иногда он присылал новые стихи и всегда сообщал номера журналов, где должны были появиться его публикации, присылал новые сборники стихов. Я была благодарна за такое внимание и однажды выразила свои впечатления: «Мне нравится у Вас даже то, что Вы еще не написали».
Узнав, что он работает над пьесами, я попросила прислать их для театра. В разное время он прислал три пьесы: «Ифигения в Авлиде»[178]178
Перевод Еврипида не публиковался.
[Закрыть], «Фарс о Клопове» и инсценировку романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»[179]179
Инсценировку «Доктора Живаго» под названием «Живаго и другие» Д. С. сделал по заказу «Театра на Таганке», но театр не принял ее к постановке. Опубликована, как и пьеса «Фарс о Клопове, или Гарун аль-Рашид», в издании: Самойлов Д. С. Над балаганом – небо: Поэзия и театр. – М.: Текст, 2015.
[Закрыть].
Писал он и о театре:
«Кризис нашего театра, на мой взгляд, в значительной степени зависит от облегченности его задач. Пьесы, столь модные сейчас, не являются, по существу, пьесами. Это литературно-политические композиции, задача которых втолковывать несколько идей… Режиссеру нечего ставить, актерам нечего играть».
В другом письме:
«…Подспудно ожидает он (зритель) и другого, пьесы возвышенной, где был бы в образе воплощен нравственный идеал, т. е. пример того, как жить достойно.
Но такой драматургии нет. А наш положительный герой ходулен и лозунгов. И ничему не учит. Вообще театры, по всем данным, в кризисе. И перестройка тут никакая не поможет. Голосованием в искусстве ничего не решишь.
А самоокупаемость порождает спешку и угодливость перед публикой последнего разбора. Искусство всегда не окупалось за короткий срок. Иногда только веками окупалось. Ему необходимо меценатство со стороны общества (как в Греции) или отдельных состоятельных знатоков (как в Риме)».
Ценность этих слов в том, что говорил их человек театра, высокого профессионализма, человек, который своим творчеством пытался помочь театру делом, работой, пьесами, инсценировками. «Люблю театр изнутри, люблю работу, репетиции, люблю людей театра».
В другом письме, задавая себе вопрос, чем можно расшевелить публику, Давид Самойлович пишет:
«А может, и не надо сейчас расшевеливать, а оставить театр до лучших времен, сохранить его. Ставить спектакли для малой публики и для самих себя. Так, наверное, сейчас и поэзия должна жить. Что-то накапливать до лучших времен. Тогда и встанет все на свои места и воздастся сторицей. Актерам, конечно, хуже всех.
Писать можно в стол, киноленты сохранятся, картины тоже. А актерам в театре нужна публика. Жалко их».
Однажды, отдав статью о театре в журнал и не дождавшись ее появления, он заметил: «То ли я отстал от перестройки, то ли забежал вперед»[180]180
Установить, о какой статье речь, не удалось.
[Закрыть].
«Много читаю и бросаю – уже известно».
Иногда жаловался на сердце: «То ли сердце болит от грусти, то ли грустно от боли в сердце».
Все чаще и чаще, особенно в последнее время, звучали ноты тревоги. События в стране и Прибалтике волновали его. Вот строки из его последнего письма от 3 февраля 1990 года:
«Милая Эра Васильевна!
Ваше новогоднее письмо и Ваши пожелания были моментом просветления и радости в пору тревог и мрачных предчувствий. Возвращаю Вам все Ваши пожелания в год Лошади, которая скачет неведомо куда.
Мы все ожидали ветров истории, думая, что это обязательно будут свежие ветры. Оказалось, что они дуют с разных сторон с неожиданной силой, а иногда переходят в ураганы, приносящие разрушение.
И все же хорошо, что это происходит. Я верю, что истинное обновление придет. Но кажется, что любые перемены в России происходят каким-то страшным образом. Обязательно с жертвами.
Нам-то уж нечего бояться. Жалко молодых.
А с другой стороны, было бы еще более жалко, если бы они жили в прежних пониманиях жизни, и в прежних нормах, и прежних угрозах. Трудно будет им обретать себя. Но верю, что из этого что-то выйдет. А нам остается тревога за них.
С этой тревогой и живу.
Стихи почти не пишутся. Да, кажется, они никому не нужны. Нужны зарифмованные лозунги, разоблачения и счеты. Это не для меня. Но такова сила времени, что в голове рифмуется именно это. Даже записывать нет охоты…»
В конце 1989 года я получила от Давида Самойловича сборник «Горсть». В ответ я поблагодарила его и в письме между прочим написала, что люблю гадать по книгам и что в новогоднюю ночь хочу погадать на счастье по его сборнику.
Настал час встречи Нового, 1990 года. Я очень тяжело болела и лежала с высокой температурой. Но с наступлением Нового года взяла в руки сборник «Горсть» и наугад открыла страницу 111. Открыла и ахнула. «Могила поэта» – так называлось стихотворение…
Я не стала писать ему об этом, а вот о сне написала. Я видела Давида Самойловича в черном кожаном пальто, спускающегося по деревянной лестнице. Он выходил из дома. Это было в декабре.
Приближалось 23 февраля. Я собралась поздравить Давида Самойловича с праздником. У нас в киосках не было хорошего конверта – всё какие-то жучки и бабочки. Когда я купила конверт и послала письмо, было уже, кажется, 20 февраля. Помню первую фразу: «Дорогой Давид Самойлович! Я чувствую, что опоздала…»
Да, я опоздала.
В одном из писем 1987 года я написала, что летом похоронила маму.
«Я ведь тоже этим летом потерял мать, – отвечал он. – Какие-то ритмы жизни у нас с Вами как будто совпадают. Надо как-нибудь перебрать наши памятные даты, подъемы и спады».
Я тогда ответила, что ритмы наши совпадают потому, что те, кто жил и помнит 22 июня 1941 года и 9 мая 1945-го, – люди одного ритма, люди одного поколения, дети тревожной и трагической эпохи…
Я сижу сейчас в той же комнате, где пять лет тому назад сидел Давид Самойлович, светит та же лампа…
Думала ли я когда-нибудь, что мне придется писать эти воспоминания. Поминания…
После смерти Давида Самойловича я два раза видела его во сне. В первом сне его лицо было как на экране цветного телевизора. Он что-то говорил, но голоса его не было слышно. Но смысл я понимала. Это были какие-то слова одобрения.
Во втором сне он был молчалив, очень бледен. И молод.
Вот такой грустный конец у этого сентиментального рассказа.
Нижний Новгород, 1991
Тамара Жирмунская. «Простота сего урока…»: Голос издалека
[181]181
Жирмунская Тамара Александровна (р. 1936) – поэт, переводчик. О семинаре молодых переводчиков, про который она рассказывает, Д. С. написал в главе «Наброски к портрету», посвященной М. С. Петровых.
[Закрыть], [182]182
Опубликовано в журнале «Вопросы литературы», 1994, № 4.
[Закрыть]
– Поэзия – это самовыражение, а не самоутверждение. Автор же лезет вон из кожи, чтобы показать: вот я какой, вот на что я способен.
– Но Давид! – восклицает Вера Клавдиевна Звягинцева[183]183
Звягинцева Вера Клавдиевна (1894–1972) – поэт, переводчик.
[Закрыть], пальцем прижимая к близорукому глазу одно очко, отчего вся оправа идет несколько вкривь. – Молодости так свойственна боязнь показаться неоригинальной!
– В поэзии надо быть, а не казаться…
«Молодость» – это в данном случае мы, участники переводческого семинара при МО СП СССР, горстка непонятно даже кого: то ли пробующих свои силы переводчиков, то ли непризнанных дарований, иные из которых возомнили себя поэтами. «Пробующим», а тем более «непризнанным» не платят или платят плохо, а жить нужно. Поэтому все мы худо-бедно, но состоим при деле. Сергей Поликарпов[184]184
Поликарпов Сергей Иванович (1932–1988) – поэт, переводчик. В описываемое время был студентом Литературного института.
[Закрыть] работает в издательстве «Молодая гвардия». Анатолий Якобсон[185]185
Якобсон Анатолий Александрович (1935–1978) – литератор, педагог, правозащитник. После прекращения работы семинара сохранил дружеские отношения с Д. С. С декабря 1969 г., после ареста Н. Горбаневской, редактировал самиздатский журнал «Хроника текущих событий». В 1973 г. под угрозой ареста и в связи с болезнью сына вынужден был эмигрировать в Израиль. Тяжело переживал отъезд. В 1978 г. покончил с собой. Д. С. посвятил ему «Песню о походе» (1971) из цикла «Балканские песни», стихотворение «И тогда узнаешь вдруг…» (1973), а на смерть Якобсона написал «Прощание» (1978).
[Закрыть] учительствует. Я сотрудничаю в журнале «Крестьянка». Самая профессиональная из нас, пожалуй, Дина Орловская[186]186
Орловская Дина Григорьевна (1925–1969) – переводчик, автор переводов известных стихов из книг Л. Кэррола «Алиса в Стране чудес» и «Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в Зазеркалье», Дж. М. Барри «Питер Пэн и Венди».
[Закрыть]. Она перевела стихи из «Алисы в Стране Чудес» и детским голосом, хотя сама далеко не девочка, выкладывает перед нами такие безукоризненные кубики четверостиший, что даже язвительный Давид Самойлович, не найдя, к чему придраться, и явно заскучав, одним мановением руки как бы сметает все изящное строение и требует у Дины ее собственных стихов.
Наши стихи – для него богатая пожива. С костяка формы безжалостно сдирается мясо содержания. О чем пишет автор? Почему так мелкотравчаты его мысли и страсти? Самый костяк хладнокровно простукивается и просвечивается. Достается и за унылую интонацию, и за бедные рифмы.
Семинаристы заглазно называют Самойлова Малюткой Скуратовым. Но считаются с ним, приносят на его суд чуть ли не каждое новое произведение. С похвалой учителя ходишь, как с орденской лентой через плечо.
– Ты чего рассиялась? Малютка приголубил?..
Едва ли не самым ругательным в ту пору было слово «литературщина». Оно означало отказ от первородства чувств и впечатлений, следование в фарватере заемного поэтического опыта. Самойлов не любил вторичности, высмеивал потуги окультурить стих чисто внешне, насаждая вершки, а не корешки накопленного предшественниками. Однако плохую книжность отличал от книжности хорошей, которую впоследствии назвал причастностью к знаковой системе культуры.
За «литературщину» часто влетало Толе Якобсону. Несдержанный, гудящий, как растревоженный пчелиный улей, он был влюблен в поэзию и, как большое дитя, путал свое и чужое. Это он него я услышала ахматовское «За тебя я заплатила / Чистоганом…» – мгновенно запоминающиеся строки, напечатанные лишь недавно. Ранний лагерный опыт его жены[187]187
Жена А. Якобсона – Улановская Майя Александровна (р. 1932) – библиограф. Узница ГУЛАГа. Об организации «Союз борьбы за дело революции (СДР)», членом которой она считала себя с октября 1950-го по февраль 1951 г., и о расправе над ее членами М. Улановская написала в книге: Улановская Н., Улановская М. История одной семьи. – М.: Весть-ВИМО, 1994.
[Закрыть], навалившийся ему на плечи, бескомпромиссность собственной натуры поставили его в семинаре, да и в жизни, особняком. Чтоб найти адекватное поэтическое выражение пережитому, потребен был гений. Его отсутствие Толя переживал тяжело. На критику стихов и переводов обижался. Его матерински брала под крыло третий руководитель семинара: Мария Сергеевна Петровых[188]188
Петровых Мария Сергеевна (1908–1979) – поэт, переводчик. Ей посвящена глава ПамЗ «Наброски к портрету», в которую включено стихотворение «Этот нежный, чистый голос». Д. С. также написал цикл «Три стихотворения» памяти М. С. Петровых (1979).
[Закрыть].
Кого-то она мне напоминала. Но кого? Может быть, гейшу со старинного японского чайника? Так хороша и так хрупка! Возраст не властен над ней. Наверное, потому, что в душе этой чудной женщины бьет, не иссякая, горячий природный источник. Если у кого-то из семинаристов буквально или фигурально глаза на мокром месте, Мария Сергеевна бросается на защиту. Самойлов только посмеивался, когда обе они, Звягинцева и Петровых, с двух сторон пытались оживить (ныне сказали бы «реанимировать») убитого его анализом молодого поэта, подобно Ленскому, завершающего златые дни своей весны в невидимых снегах хорошо натопленного Дома литераторов.
Но случалось и обратное: когда мягко обвиняли наши руководительницы, адвокатом уже выступал Давид Самойлов, из Малютки переименованный в Дезика.
Бросалась в глаза, удивляла его дружба с Сергеем Поликарповым. Такие они были разные. Сережа – подмосковный кряж: диковатая красота, нависшие брови, бодучие лобные выпуклости. Стих крепкий, забористый, восходит к Павлу Васильеву. Самозабвенно читает, «мыкая», а вернее – «макая»:
Пригляди за м-мальчонкой м-малым,
М-молодая м-мама м-моя!..
Порой такое завернет, что Звягинцева и Петровых сконфужены:
– Сережа, дорогой, нельзя же так…
– Почему нельзя? – И Самойлов горой встает за Сергея.
Тот платил ему полной взаимностью.
Первая рецензия на самойловскую книгу «Ближние страны» принадлежит именно перу С. Поликарпова. Напечатана в журнале «Москва»[189]189
Рецензия на книгу «Ближние страны», о которой упоминает Т. Жирмунская (Поликарпов С. Счастье ремесла // Москва. 1959. № 10. С. 211–212), была не первой, а второй. Первую рецензию «Мир становится светлей» опубликовал А. Симонов в газете «Московский комсомолец» от 29 марта 1959 г.
[Закрыть].
Когда я читаю «Цыгановых», на меня веет Сережиным духом. Не столько от стихов, сколько от той многомерной, многокрасочной «другой жизни», что встает за поэмой.
Вдова Сергея познакомила меня с шуточным стихотворением, вписанным нашим учителем в книжку Николая Асеева, – подарок к Сережиному дню рождения. Дата под стихами: 30 августа 61-го года.
«Читай стихи, Серега,
Нам это не во вред.
И вскоре понемногу
Сам станешь ты поэт.
За книжицу заплатишь
Всего лишь жалкий грош –
Там рифмочку подхватишь,
Тут образ подберешь.
А там – победу празднуй,
Успехами кичась, –
Хороший или разный
Ты будешь среди нас…
Ты станешь важной штучкой,
Красив и басовит,
И сам товарищ Слуцкий
Тебя благословит.
А пока благословляю я, смиренный инок Д. Самойлов».
Вот тут можно ручаться: стишок никогда и нигде не печатался…
Переводческий семинар был задуман как мероприятие кратковременное. Для галочки. Однако по малоизученным законам взаимного притяжения просуществовал более трех лет: с конца 1959-го по 1963 год. Собирались не часто, но довольно регулярно. Сделали сообща два сборника стихов, вскоре вышедших в издательстве «Художественная литература»: «Заря над Кубой»[190]190
Заря над Кубой: стихи / пер. с исп.; сост. Ю. Папоров. – М.: Гослитиздат, 1962. – (Библиотека латиноамериканской поэзии).
[Закрыть] и «Поэзия гаучо»[191]191
Поэзия гаучо / пер. с исп.; сост., предисл. и коммент. З. Плавскина. – М.: Худож. лит., 1964. – (Библиотека латиноамериканской поэзии).
[Закрыть]. Зная нашу нужду, учителя, и в первую очередь Самойлов, подбрасывали нам и другую переводческую работенку. Для меня, например, «экзаменом» стал однотомник литовского классика Миколайтиса-Путинаса, выпущенный тогда издательством «Вага»[192]192
Миколайтис-Путинас В. Дар бытия: стихи / пер. с литов. – Вильнюс: Vaga, 1966.
[Закрыть].
Двое из нашего семинара, Юрий Вронский[193]193
Вронский Юрий Петрович (1927–2008) – поэт, переводчик, детский прозаик.
[Закрыть] и Натэлла Горская[194]194
Горская Натэлла Всеволодовна (1928–2008) – поэт, переводчик.
[Закрыть], стали признанными переводчиками. Рано ушла из жизни Дина Орловская, но вот чудо под стать стране бессмертной Алисы: недавно купила книжку Льюиса Кэрролла, изданную под грифом «Б-ка журнала “Юность”», – там есть и Динины переводы! Безвременно умер Сережа Поликарпов, автор многих книг. О Толе Якобсоне – речь впереди…
Когда у меня вышла первая книга стихов[195]195
Жирмунская Т. Район моей любви: лирические стихи. – М.: Мол. гвардия, 1962.
[Закрыть] и запахло приемом в Союз писателей, я, естественно, попросила одну из трех рекомендаций у Давида Самойловича. Дал он ее охотно, быстро, попутно вспомнив эпизод из своей биографии. Леонид Мартынов, к которому он когда-то обратился с подобной же просьбой, что-то буркнул в ответ. И это отдалило вступление в СП на годы.
За рекомендацией я поехала к Дезику домой. На площадь Борьбы. Впервые была у него в гостях и озиралась, как в лесу. Старомодная мебель стояла тесно. Над обеденным столом свисала антикварная лампа, которую с нигилизмом комсомольской юности я окрестила про себя «радостью металлоломщика». Под люстрой восседали близкие и гости, пили чай с конфетами. Я была немедленно, по-московски, приглашена к чаепитию, разговорена, обласкана.
В той же комнате на письменном столе лежали стихи Незвала. Некоторые подстрочники еще раньше Самойлов приносил на семинар, мы переводили их как на конкурс: кому лучше удастся втиснуть весьма туманный смысл в немыслимо строгую форму: сквозные рифмы, обязательные повторы…
– Вам не пишется, Давид Самойлович? – пожалела я его, представив себе, каково будет перелопатить всю эту пачку.
– Вообще-то пишется. Переводами я занялся, потому что денег нет.
По семинарской привычке я прочитала ему несколько новых стихотворений. Он задумался. Не спешил с приговором. Огрехи строк, конечно, были, но, видимо, не настолько очевидные, чтобы лихо, но с юмором, перемежая гнев и обаяние, как он делал это всегда, положить меня на обе лопатки. Что-то иное заботило учителя.
– Вам надо поскорей все это напечатать и начать писать по-другому, – вдруг сказал он.
На рекомендации в члены СП его мнение, впрочем, не отразилось. Она была составлена тут же, в тоне, который обязателен для бумаг такого рода: «зрелая», «достойна» и т. д., написана его рукой. Приемная комиссия принимала только рукописные рекомендации.
Осенью 63-го года мы ездили в Литву, участвовали в днях молодежной книги. Командировало нас издательство «Молодая гвардия». В бригаду входили Д. Самойлов, В. Осипов, С. Поликарпов, Л. Румарчук, я… Маршрут был: Вильнюс – Каунас – Шяуляй. Выступали перед интеллигенцией, рабочими, студентами, школьниками. Дезик держался с нами запанибрата. Вижу его глазами памяти в песочном пальто на фоне золотой литовской осени и карминно-огнистых исторических башен – безусого, еще без очков, всеми статями молодого. Молодого, как мы.
Стихи он читал тоже молодым, легким, гибким голосом, чьи модуляции передавали малейший поворот в развитии стиха: сюжетный или смысловой. К «поэтической эстраде», у которой уже появились закоренелые враги, относился… иногда казалось – всерьез, иногда – снисходительно. Но от выступлений не увиливал. Читал везде, куда звали. И столько, сколько просили.
Многие стихи Давида Самойлова я запомнила с его голоса, и память сохранила из первых уст услышанный вариант. Так, в знаменитом стихотворении о поэте, Пестеле и Анне первоначально Пушкин утверждал: «В политике кто гений, тот злодей»[196]196
Первая публикация стихотворения «Пестель, поэт и Анна» в журнале «Москва» (1966, № 5), содержала авторский вариант. Но в сборнике «Дни» (М.: Сов. писатель, 1970) и последующих прижизненных изданиях стихотворение публиковалось с цензурной правкой «На гения отыщется злодей».
[Закрыть]. В книге появилось иное: «На гения отыщется злодей…» Знаменательное разночтение!
Тогда, в Литве, или чуть позже Дезик весело поведал нам, как однажды ночью ему позвонил Маршак и сообщил: «Знаете, голубчик, на кого вы похожи? На Блейка!» Детский поэт-классик, сам того не ведая, приговорил нашего учителя к слепоте. «Бывают странные сближенья…»
Весной 65-го в Москву приехала из Вильнюса строгая редактриса однотомника Миколайтиса-Путинаса. У нее накопились претензии к переводчикам, в том числе и ко мне. Малейшее отклонение от оригинала (неизбежное при переводе рифмованных стихов) воспринималось ею как криминал. Очень не хотелось возвращаться к прошлогодней работе, тем более что у меня недавно родилась дочь – не до того было… Но редактриса настаивала, и Самойлов, будучи работодателем и человеком ответственным, нашел выход: привел ее ко мне. В мою очень большую, но единственную комнату, из которой ширмой была выгорожена детская.
Шутя и играя – такое впечатление оставляли многие его действия, – а на самом деле твердо и точно Давид Самойлович отмел необоснованные обвинения литовки, в упрощенной форме донес до меня обоснованные и кое-что с ходу исправил сам. Мне осталось совсем немного работы… А потом, к моему изумлению, попросился за ширму и поиграл с моей пятимесячной крохой, сказав с короткой задумчивостью:
– Таких маленьких я люблю больше всего…
Тогда я еще не знала, что скоро у него родится дочь Варя.
…Наша поездка в Минск, несомненно, была плодом больного бюрократического воображения. Сдернуть двух писателей с места (меня-то ладно, а вот Самойлова за что?!), оплатить проезд, гостиницу, суточные только для того, чтобы мы выступили, по полчаса каждый, перед библиотечными работниками то ли города, то ли области – загнанными тетками, к поэзии абсолютно индифферентными.
Отвыступав, Дезик пошучивал, пошучивал – и вдруг исчез. На весь день. А я так надеялась погулять с ним по Минску, пообщаться.
Появился он незадолго до вечера, такого же золотистого, как купленная мною на базаре связка белорусского лука, – в утешение себе и на радость оставленным домашним. Объявил, что подлец, потому что бросил меня одну. Но он был в таком сугубо мужском обществе, куда даму неудобно и повести.
Мы бродили по незнакомым улицам и болтали.
Самойлов был в духе и за словом в карман не лез. Об одном коллеге отозвался так:
– Раньше всех понял, что из этого свинства можно вырезать хороший кусок ветчины. И сделал это.
О Ярославе Смелякове:
– Мне бы такой талантище! Уж я бы им распорядился…
На мой вопрос, почему Ахматова недолюбливала Ахмадулину, но восхищалась стихами Г., Д. С. мгновенно нашелся:
– Потому что Ахмадулина красивая, а Г. – нет…
Вспоминал хлесткие ахматовские характеристики. Сложному пииту, снискавшему поздние лавры именно за туго поддающиеся дешифровке стихи, Анна Андреевна поставила диагноз: «Хорошо разыгранная мания преследования!»
Поэтессу моего поколения мягко пощекотала: «Она пишет, что она – зайчик. Вы представляете, чтобы Пушкин назвал себя зайчиком?»
Именно тогда Самойлов поделился со мной тем, что, как мне кажется, представляло для него некую бесплотную опору в этом движущемся, ненадежном, фата-морганном мире. Незадолго до окончания войны, в освобожденном городке, где стояли наши, ему гадала цыганка. И нагадала грозное, но по молодости его лет воспринятое легко: «Если ты не умрешь в ближайшие несколько суток, то будешь жить долго и у тебя будет много детей…» Кажется, на следующий же вечер, только он отошел за куревом от окна в глубь комнаты, стекло разлетелось вдребезги от шальной пули…[197]197
Эпизод с гаданием несколько иначе описан в ПамЗ в главе «А было так…» (С. 357–358).
[Закрыть]
Приближалось время ужина, и Дезик признался мне, что у него не осталось ни копейки. Нету даже на трамвай! У меня было сколько-то рублей. Я отдала их ему, чтобы в ресторане расплачивался учитель, а не ученица.
Кстати, слова «учитель», «ученик» (и даже «ученица») на разные лады варьируются в его стихах. У меня давно засело в памяти:
Пускай лукавый лавр примерит ученица
И, дурней веселя, гарцует ученик!
Можно было бы принять первую, довольно лестную строку на свой счет. Но тогда не отмахнешься и от другой самойловской сентенции:
Нет уж, не будем подставлять в поэтические уравнения с неизвестными живые имена.
…Итак, мы благополучно отужинали, сели в поезд и даже выспались на рублевом белье. Все вроде бы завершалось благополучно, Москва уже замаячила в окнах, и Давид Самойлович радостно предвкушал встречу с семьей и сыном Петей, который был в столь стремительном младенческом возрасте, что мог измениться даже за три дня.
Но дурное предчувствие томило меня.
Дезик вышел из купе первым. В руке у него был увесистый портфель. Зачем я так поздно пробежала взглядом путь его следования? Зачем не сделала этого раньше? Какой-то осел поставил на коридорный выступ хрустальный стакан в подстаканнике. Примерно на уровне лодыжки. Мой спутник без промаха долбанул его своим портфелем. Зазвенели осколки…
Штраф платить было не из чего! На цыпочках, крадучись, он, а я за ним, выбрались из вагона и, как пишут денежные авторы, смешались с пестрой московской толпой.
– На счастье, Давид Самойлович?
– На счастье!..
…Составляя с Татьяной Бек московский «День поэзии 1989», я позвонила Самойлову, попросила стихи для сборника. Он как раз приехал в Москву из Пярну. Тот же (да не тот!) омывающий далекими волнами голос, знакомая, заинтересованно небрежная интонация: как дела? что пишете? что-нибудь выходит?..
Стихи для «Дня поэзии» пообещал, но не дал. Спешил домой, в Эстонию. По счастью, у Владимира Корнилова, одного из членов нашей редколлегии, нашлось старое стихотворение Самойлова. Посвященное Анатолию Якобсону. Писал он его в конце 70-х без всякой надежды на публикацию. Тут все выламывалось из рамок: адресат – участник правозащитного движения, был изгнан из школы, где проработал десять лет[199]199
В Московской физико-математической школе № 2 Якобсон проработал с 1965 по 1968 г. и не был изгнан, а ушел сам по договоренности с руководством школы, так как его правозащитная деятельность могла навлечь неприятности на школу. Школа, отличавшаяся свободомыслием, была под постоянной угрозой разгона, который все-таки случился, но тремя годами позже.
[Закрыть], эмигрировал в Израиль, работал в Иерусалимском университете и… повесился.
Господи, как все страшно сошлось: наш семинар, надежды, споры, поэзия, любовь. И жизнь. И Родина. И гибель…
Своей нечесаной башкой,
В шапчонке чисто бунтовской,
Он вламывался со строкой
Заместо клича.
В застолье. И с налету – в спор,
И доводам наперекор,
Напропалую пер, в прибор
Окурки тыча.
…Он создан был не восставать.
Он был назначен воздавать,
Он был назначен целовать
Плечо пророка.
Меньшой при снятии с креста,
Он должен был разжать уста,
Чтоб явной стала простота
Сего урока…
Давид Самойлов уже не увидел этой красивой, с портретом старой Ахматовой на обложке, книги, где было напечатано его «непубликабельное» «Прощание»[200]200
В сборнике «День поэзии 1989» был опубликован первый вариант стихотворения «Прощание».
[Закрыть].
Но им и с нами простился.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
