Текст книги "Я – ярость"

Но кругом ночь, жарко и душно, и тишина хороша всем, кроме того, что хочется заполнить ее. Чем угодно.

Как говорить с дочерью о том, что только что случилось? Важна ли правда? Нужно ли сказать, что она глубоко сожалеет обо всем, что было раньше?

Знает ли Элла, что Ярость – это лишь формальный предлог, чтобы отца забрали в полицию?

– Что ж, это было весьма… волнительно, – Челси говорит тихо, чтобы не разбудить Бруклин: малышка уснула прямо на диване в гостиной, пока взрослые занимались скучными взрослыми объяснениями.

– Ага, – Элла обходит ее, не прикасаясь и не глядя в глаза.

– Наверное, я ужасно выгляжу.

Дочь вскидывает глаза, удивленно и будто бы даже обиженно.

– Мам, да он из тебя все дерьмо выбил! Как ты должна после этого выглядеть?

Челси бросает взгляд в зеркало в прихожей – то самое, по которому мать демонстративно водила пальцем всего несколько недель назад. Она не может оторвать глаз от собственного отражения. Вот черт, она выглядит просто кошмарно. Хрупкое, как фарфоровая ваза, тело, все в синяках и порезах. Маленькие «бабочки» из перекрещивающихся пластырей, гематомы, распухшие окровавленные губы. Она касается их, очень осторожно, вздрагивает – и вот тут наконец-то прорываются слезы. Катятся одна за другой, и поначалу она еще пытается удержаться, но куда там! Тело сотрясается от рыданий, слезы текут по лицу, и все это Челси видит в зеркале. Элла обнимает ее за плечи, но этого мало, и Челси судорожно прижимает дочку к себе. Она и не помнит уже, когда в последний раз они так обнимались, цепляясь друг за друга, будто Кейт и Лео в «Титанике» за деревянную дверь, словно эта хрупкая связь – единственное, что спасает их от ужасающего дрейфа по ледяной реальности.

В эту минуту Челси не помнит, кто из них ребенок, а кто родитель, и рыдает еще горше от осознания бремени, которое возложила на плечи дочери.

– Мамочка, что с тобой? – вскидывается Бруклин. Из-за спинки дивана видны только ее макушка и испуганные глаза. – Тебе больно?

Челси поворачивается к ней, автоматически натягивая ободряющую материнскую улыбку: все будет хорошо, малышка, даже если на самом деле это не так.

– Немного больно, милая, но это пройдет.

От собственных слов она немного расслабляется, улыбка становится более искренней. Дэвида больше нет. В доме тишина. Впервые за все годы брака она не ощущает страха.

И тут в дверь звонят.

Элла бросает взгляд на мать. От спокойствия обе мгновенно переходят в режим повышенной боеготовности. Никто в наше время не звонит в двери просто так, особенно в их районе наглухо запертых ворот. Вряд ли это Патрисия – уже слишком поздно для блуждания по району в поисках очередной жертвы. Может, кто-то из соседей проверяет, в порядке ли они? Может, Джинни – единственный на всю округу человек, который имеет хоть какое-то представление о проблемах Челси?

Челси смотрит в глазок и испытывает смешанные чувства.

Полицейский. Что же тут плохого?

Сегодня вечером полиция помогла ей. Должно быть, снова будут задавать вопросы. Все в порядке. Они в безопасности.

Стоп.

Постойте-ка…

Она знает этого парня. Это не просто коп – это школьный друг Дэвида.

– Челс, открывай, я же знаю, что ты дома!

Предполагается, что она откроет, он ведь полицейский, верно?

– Отведи Бруклин наверх, – шепчет она Элле. – Попробуй уложить ее спать.

Элла кивает и поднимает сестру на руки, тащит ее наверх, как коалу. Бруклин сонно спрашивает ее о том, что и сама Челси хотела бы знать.

– Кто там? У мамы неприятности? Они заберут ее, как папу?

– Тише, – отвечает Элла. – Нам надо не шуметь и постараться быть сильными.

– Ты всегда так говоришь, – ноет Бруклин, потирая глаза кулачком.

Когда девочки благополучно скрываются наверху, Челси отпирает двери.

– Привет, Хантли, – здоровается она, надеясь, что весь ее вид буквально кричит о том, как она вымотана.

– Офицер Хантли, – поправляет он, и это звучит излишне резко. На лице у Хантли солнечные очки, хотя на дворе глубокая ночь. – Могу я войти?

Челси делает шаг назад.

– Разумеется, – она должна ответить именно так, ведь Хантли бывал у них дома и прежде. Школьные друзья Дэвида приходят смотреть бои без правил на их огромном телевизоре, а на барбекю на Четвертое июля Хантли даже притаскивал с собой жену Лору. Счастливой она тогда не выглядела.

Хантли – его имя Чед, но все друзья зовут его по фамилии – заходит внутрь, снимает очки и оглядывается, как будто он герой фильма о Джеймсе Бонде и никогда раньше не был в их доме (на самом деле Хантли как-то даже блевал в декоративные вазы Челси, перебрав с желейными шотами). Он сует очки в передний карман куртки, жует свою неизменную коричную жвачку, а Челси поглядывает на входную дверь и гадает, официальный ли это визит. Она была обязана впустить его? Челси знакома с Хантли уже лет двадцать, но не то чтобы они хорошо знали друг друга. Дэвид не любит смешивать компании: обычно мужчины общаются между собой, а девочки – своим кругом. По большей части Челси знает о Хантли лишь то, что слышала от его жены, а Лора из тех женщин, которые предпочитают не высовываться и чересчур громко смеются над чужими шутками.

– Я услышал по радиосвязи, что по вашему адресу вызывали наряд. Писал Дэвиду, но он не отвечает. Говорят, что у вас тут кто-то подхватил Ярость?

Он смотрит прямо на нее, маленькие глаза, обрамленные морщинами, подозрительно сужены. Хантли окидывает ее всю нехорошим взглядом и слегка усмехается. Челси всегда казалось, что он либо в принципе ненавидит женщин, либо не хочет тратить время на то, чтоб понять их, – и сейчас под его взглядом она замирает, будто кролик перед удавом. Такое внимание от Чеда Хантли – не к добру.

– Понимаешь, Челс, я видел случаи Ярости. Вчера буквально отдирал десятилетнюю девочку от уличного регулировщика, и дело в том… – он подходит ближе, и Челси окатывает запахом жевательной резинки с корицей и шампуня от перхоти, – что регулировщик был здоровенный парень, а девчонка просто крошка, и выглядел он куда хуже твоего. Дэвид гораздо крупнее тебя, а ты не слишком-то пострадала.

Челси тяжело сглатывает, и он обхватывает пальцами ее подбородок, впиваясь под челюстью, поворачивает ее лицо к свету. Кажется, будто она чувствует каждый синяк на своем теле.

– Сама видишь, да? Ты почти в порядке. Некоторые женщины, они приходят к нам и выглядят прямо как ты, Челси, и говорят, что упали с лестницы. Ты падала с лестницы?

Она уже дрожит и изо всех сил старается не отшатнуться, особенно когда его пальцы дотрагиваются до болезненно шатающегося зуба. Он держит ее крепко.

– Ответь мне, Челс.

– Нет.

– Что «нет»?

– Нет, офицер Хантли, я не падала с лестницы.

Голос дрожит, и это мерзко, но еще более мерзко, что уже во второй раз за ночь она вынуждена защищаться от мужчин, которые должны сами защищать ее.

Он отпускает ее, будто бы даже слегка отталкивает, и Челси двигает нижней челюстью туда-сюда, надеясь, что он не ухудшил ее травмы.

– У Дэвида действительно Ярость, Челс?

Он говорит ровно так, как говорят все мужчины, когда злятся, когда хотят, чтоб было понятно, что лишь в качестве одолжения собеседнику они сдерживают гнев. Хантли меряет фойе шагами, руки лежат на бедрах, одна – прямо рядом с пистолетом, смотрит на пятно крови на полу (полицейские сфотографировали его в качестве доказательства) и стирает его ботинком.

– Что же ты молчишь?

Но она вовсе не молчит, а подбирает слова.

– Дэвид был очень жесток. Сделал мне больно, напугал меня. Я побежала в ванную и заперлась там, пока он не сотворил что похуже.

Она старается придерживаться правды. Челси никогда не считала, что умеет хорошо врать.

– У него. Действительно. Ярость?

Он нарочно разделяет слова, чтоб Челси почувствовала себя как школьница, которая не в состоянии дать ответ на простой вопрос. Но это скорее злит.

– Это не мне решать. Моя дочь вызвала полицию, потому что мой муж пытался убить меня. – Она угрюмо смотрит на Хантли. – Ты когда-нибудь видел, чтоб он был жестоким, Чед?

Вместо ответа Хантли касается вмятин и трещин на двери в ванную – Дэвид пытался проломить ее бейсбольной битой Эллы, которую полицейские забрали в качестве улики.

– Когда я при исполнении, обращайся ко мне «офицер Хантли». Ты должна уважать это.

– Так это официальный визит, офицер Хантли?

Несколько мучительных мгновений он жует жвачку, сверлит ее взглядом, а затем заученно улыбается. Только глаза остаются холодными.

– Конечно нет, я просто хотел узнать, все ли хорошо у моего друга и его маленькой милой жены. – Хантли треплет ее по плечу, будто они приятели, и делает несколько шагов в сторону двери. – Я обязательно наведаюсь к Дэвиду, чтобы удостовериться, что мой друг в порядке, а тебе и девочкам лучше быть поосторожнее. – Он цепляется большими пальцами за ременные петли на брюках и косится на люстру. – Три женщины совсем одни. Мало ли, что страшное может произойти.

– Нечто страшное уже произошло. Сегодня ночью.

И снова эта заученная улыбка.

– Уверен, что это было страшно. И все же, знаешь, Челс, людям свойственно ошибаться.

– О да, офицер Хантли, – она отвечает ему зеркальной улыбкой. – Иногда они совершают ошибку за ошибкой на протяжении многих лет. Остается лишь надеяться, что однажды ошибкам придет конец… Большое спасибо, что заглянули, чтоб проведать нас. – Челси открывает входную дверь, приглашая его выйти. – Или вы хотели что-то еще? Обязательно передайте от меня привет Лоре.

Всего на секунду он теряет контроль над лицом, доброжелательная улыбка превращается в оскал – но тут же снова натягивает маску вежливости. Челси понимает, что этот навык он оттачивал на протяжении последних пятнадцати лет, служа в полиции. Едва ли он на самом деле хорош в своем деле. Челси никогда не случалось сталкиваться с Хантли при исполнении, он приходил сюда к Дэвиду как друг, и никто не ставил под сомнение его авторитет.

– И Дэвиду передам. Я собираюсь пообщаться с ним, как только выдастся возможность.

Челси зевает, неуклюже прикрывая рот рукой.

– Извините, офицер Хантли, я так устала. Просто надеюсь, что врачи смогут найти лекарство от этого бессмысленного насилия.

Он уже стоит снаружи, и она могла бы захлопнуть дверь прямо сейчас, но ведь это означало бы, что он прав, не так ли?

– Лекарство очень нужно, да. – Он держит руку у бедра и трогает большим пальцем кнопку, на которую застегнут чехол пистолета. – И тогда посмотрим, кто на самом деле должен просить прощения.

Челси смеется, легко и беззаботно, будто он сказал что-то очень смешное.

– Едва ли прощения должны искать те, у кого лицо разбито, а? Безумный мир!

– Да, безумный мир, – повторяет Хантли. Он шагает вниз по ступенькам и, обернувшись, еще не покинув освещенный участок, он касается двумя пальцами глаз, а потом указывает ими на Челси. Старая как мир угроза.

«Я слежу за тобой».

Челси, уже на грани самоубийственного истощения, потирает самый болезненный синяк на лице средним пальцем.

Она смотрит вслед уезжающей патрульной машине и делает себе мысленную заметку: теперь ей нельзя даже превышать скорость, нельзя делать ничего, что могло бы довести до тюрьмы. Она не ожидала, что идиот Чед Хантли может выдать подобное, это будто терьер, внезапно перешедший в режим атаки. Челси всегда считала его жену скучной и глуповатой, но теперь сомневается: может, бедная женщина тоже живет в страхе? Вероятно, она тоже боится того, что может сотворить муж, если она поставит его в неловкое положение или возразит?

Дэвид порой угрожал Челси (не слишком решительно) своими «друзьями в полиции», но она понятия не имела, что его друзья такие же, как сам Дэвид.

Хищники, прячущиеся у всех на виду.

Машина скрывается из виду, Челси запирает сломанную дверь на замок, на цепочку, потом включает сигнализацию. Без Дэвида она ощутила безопасность, но всего на пять минут. Пока к ним не явился «друг семьи» – полицейский, который клялся оберегать и защищать покой мирных жителей.

Она ходит по дому, задергивая шторы, запирая все двери, выключая свет. Находит телефон – он все это время был в ванной, лежал прямо на раковине. Два сообщения. Одно от матери: стандартное напоминание быть поосторожнее. Другое – от лучшего друга Дэвида, адвоката Брайана: «Будь уверена, сучка, тебя обдерут до нитки. Я лично прослежу».

Больше никакого притворства, понимает Челси.

Что ж, это работает в обе стороны, не так ли?

12.

Дядю Чеда Элла знает всю свою жизнь. Он младший из друзей отца и ведет себя хуже всех, когда напьется. Однажды она даже видела, как он разбил пивную бутылку о собственную голову и, смеясь, вытряхивал из волос осколки. В последние несколько лет Челси строго запрещает Элле спускаться вниз, когда у папы гости, – и Элла рада подчиниться. Ей не нравится, как смотрят на нее все эти мужчины, которых ей с малых лет велели называть «дядями». Дядя Брайан, дядя Чед, дядя Джимми, дядя Гэвин говорят ей, что она красавица, с таким видом, будто она что-то должна им взамен за этот комплимент.

Самое отвратительное – это когда дядя Чед спрашивает, есть ли у нее парень.

Она слушает, сидя на верхней ступеньке, и в груди клокочет давно скопившаяся там ярость. Он явно угрожает маме, и ему плевать, что папа избивал ее и что Элле пришлось позвонить в полицию. Оперативники Группы по борьбе с Яростью, врачи скорой помощи – всем им, казалось, было дело до мамы, Эллы и Бруклин. Они были очень добры, двигались медленно, а говорили тихо, будто не хотели напугать их еще больше. Но дядя Чед ведет себя как злодей из кино, и когда он наконец уходит, то Элла медленно выдыхает – до этого она даже не подозревала, что едва дышала в его присутствии. Хорошо, что Бруки спит, растянувшись поперек кровати, а Олаф свернулся калачиком у нее под боком. Хорошо, что Бруки не видела, каков дядя Чед на самом деле, что прячется за его темными очками.

Входная дверь захлопывается. Мама ходит по дому, запирает все и выключает везде свет, как будто они уезжают в отпуск. Элла раздумывает, не надо ли спуститься и поговорить с ней, но понятия не имеет, что сказать. Иногда кажется, что в их отношениях Элла должна вести себя как мама: как будто мама ждет, что Элла все исправит или, по крайней мере, сделает все возможное, чтоб папа не сорвался. Вся жизнь Эллы – сплошная ответственность. Она присматривает за Бруклин и за мамой, она с тринадцати лет подрабатывает, выгуливая чужих животных (потому что это было проще, чем выпрашивать деньги у папы), она старается хорошо учиться, водит машину, помогает по дому. Она все время уставшая, но когда ложится спать, то мозг будто бы не может выключиться.

Поэтому Элла возвращается к себе в комнату, ставит на место стул, который еще недавно подпирал дверную ручку, заправляет кровать, на которой они с сестрой прятались от отца. Берет телефон и…

О, вот дерьмо.

Телефон просто разрывается.

Пятьдесят семь сообщений, больше сотни уведомлений из соцсетей. Большая часть приходит с номеров, которые у нее даже не забиты в контакты.

«ОМГ[11]11
  Oh My God! (О, Боже мой!) – общеупотребительное сокращение-англицизм при текстовом общении.


[Закрыть], дорогая, мне так жаль!»

«Забей на него, он неудачник!»

«Ты просто королева!»

Вот черт.

Кажется, Бет все-таки опубликовала видео, которое записала на парковке. И его репостнули буквально все.

Элла находит ролик на Ютубе и кривится, как будто это фильм ужасов, который она не хочет, но вынуждена смотреть. Черт, телефон у Бет что надо. Качество у видео великолепное, и по нему однозначно можно сказать, что Хейден ведет себя как полный урод. Он не дает ей открыть дверь, ставит подножку (вне всякий сомнений, это не случайность!), удерживает ее за руку, а потом…

Господи, удар в самом деле был такой сильный?

Она смотрит видео и морщится, проводит кончиками пальцев по щеке, вспоминая ощущения.

Ну ладно, хватит уже.

Элла останавливает видео и бегло просматривает входящие сообщения. Интересно, как все эти люди достали ее номер? Чьи это сообщения, так остро выделяющиеся в потоке сочувствия и утешения: «Если б ты со мной так разговаривала, я избил бы тебя так, что ты бы уже не встала» и «Поделом тебе, сучка»? По большей части люди пишут анонимно или с подставных аккаунтов: никто здесь не оставляет комментарии от своего имени. Первое реальное имя, на которое натыкается Элла, – это Линдси, с которой они в прошлом году вместе делали лабораторные. «Надеюсь, ты выдвинешь обвинения», – пишет Линдси. Очень мило, но абсолютно бесполезно. Выдвигать обвинения в такой ситуации – это уже перебор.

Элла продолжает пролистывать входящие и натыкается на ворох сообщений от Хейдена. Он начал написывать еще до того, как выложили видео, – в тот момент она как раз общалась с женщиной из 9-1-1. Всего несколько часов назад, но кажется, будто несколько недель.

«Детка, прости меня, пожалуйста».

«Прошу тебя, ответь».

«Мы можем поговорить где-нибудь вдвоем спокойно?»

«Почему ты не отвечаешь?»

«Ну и пошла ты на хер».

«Детка, ну пожалуйста, я не хотел. Мне очень-очень жаль. Нам надо поговорить».

И все в таком духе, как по кругу.

Уговоры, мольбы, требования, оскорбления, извинения, снова уговоры.

Когда идешь по кругу, хуже всего то, что со временем понимаешь, что попал в ловушку.

Однако когда видео выложили в сеть, тон сообщений изменился.

«Кому ты рассказала? Кто это видел? Ты все подстроила?»

«Скажи Бет, чтоб удалила видео. Скажи, что она все не так поняла».

«У меня Ярость, я бы никогда так с тобой не поступил».

«Прости, я себя не контролировал».

«Моя мама с ума сходит, пожалуйста, детка, сделай что-нибудь».

«Тут полиция».

«Это все из-за тебя».

«Мама сказала им, что это Ярость».

«Они хотят меня забрать».

«Ты во всем виновата».

Элла отшатывается, будто смартфон может ее укусить.

Папа сказал маме ровно те же слова, держа ее за горло.

«Ты во всем виновата».

Элла абсолютно уверена, что не заставляла собственного парня вести себя как мудак, толкаться и бить ее прямо на школьной парковке. И мама, конечно, не спаивала отца, чтобы он потом избивал ее. Почему мужчины всегда пытаются выставить все так, будто виноват кто-то другой?

Она откладывает телефон на прикроватный столик и смотрит на него: он жужжит не переставая. Приходится отключить не только звук, но и вибрацию, а то она не заснет (а если и заснет, то будет видеть во сне пчел). Сообщения продолжают приходить.

Все это… чересчур для одного вечера.

Элла остро ощущает собственную беспомощность. Маме она помочь не в силах, как отвечать на сообщения – тоже не знает. Не может помочь Хейдену (да и не уверена, что вообще хочет ему помогать).

Она не может помочь даже самой себе.

Элла сворачивается калачиком на кровати и засовывает руку под подушку, убеждаясь, что нож все еще там. Отец больше не причинит ей вреда, но он не единственный, кто представляет угрозу. Она засыпает, но спит беспокойно, ворочается и видит во сне длинный темный туннель, из которого не выбраться.

Когда звонит будильник, Элла выключает его и замирает, прислушиваясь. В доме царит абсолютная тишина. Обычно в это время Бруклин уже на ногах, и они с мамой болтают внизу, хрустя хлопьями и позвякивая ложками о тарелки. Но, похоже, все еще спят, и Элле совсем не хочется тащиться в школу, где ее ждет… все это дерьмо. И люди. Так что она отворачивается к стене и почти сразу опять проваливается в сон.

Она снова просыпается, когда солнце уже бьет в окно, и потягивается, будто впереди ленивое воскресенье. Снизу доносятся голоса мамы и Бруклин, Элла бросает взгляд на экран телефона и вспоминает, что ей предстоит. В ногах раздается ворчание: Олаф смотрит на нее с упреком, будто Элла прервала самый сладкий в мире сон. Он очень миленький (для идиота), белоснежный и мягкий, у него выразительные глаза, и Элле нравится прижиматься к нему (кроме тех случаев, когда он описался).

Пес радостно бежит за ней вниз по лестнице. Весь дом пахнет какой-то лимонной бытовой химией. Мама убралась на кухне, как обычно, и уничтожила почти все следы беспорядка прошлой ночи. Ни пятен крови, ни пивных бутылок в мусорном ведре – остались только свидетельства ущерба, нанесенного алюминиевой бейсбольной битой: выбоины на двери в ванную и вмятины на стене рядом. Это не так-то легко скрыть.

А биту, кстати, забрали как улику.

– Доброе утро, солнышко, – мама сидит на барном стуле возле стойки и улыбается. Элла запинается на полуслове: что-то в маме не так. Что-то, кроме пластырей, и бинтов, и синяков на лице и на шее.

Она выглядит… расслабленной. Улыбается открыто и искренне. Элла сознает, что последние несколько лет мать пребывала в постоянном напряжении, как крепко сжатый кулак: плечи всегда прижаты к ушам, а вокруг глаз и рта – маленькие морщинки. Но теперь она выглядит как классическая мама из какой-нибудь рекламы, как будто они на пляже первый день и папа еще не принялся рычать и огрызаться, а Бруклин – хныкать. Мама кажется если не счастливой, то по крайней мере такой умиротворенной, какой не бывала уже очень давно.

Элла улыбается в ответ немного неуверенно.

– Привет. Как ты… то есть, я хочу сказать… – Боже, как вообще о таком спрашивают? – Ты в порядке?

Мама осторожно касается самого большого синяка, прямо под челюстью.

– Буду в порядке. – Она слегка хмурится, становится более напряженной. – А ты? Вчера, наверное, было страшно.

Элла трогает синяк на собственном лице и собирается ответить честно, но вспоминает, что вчера солгала о нем, мама даже не в курсе про ссору с Хейденом на парковке. Она имеет в виду совсем другое.

Подумать только: за вчерашний день она пережила сразу две ужасные, чудовищные ситуации – и вот сидит за столом как ни в чем не бывало, насыпает в тарелку шоколадные хлопья. Небеса не рухнули, и за стенами дома жизнь идет своим чередом (ну если не считать новую неведомую пандемию).

Итак, мама хочет знать, каково ей было вчера вечером, и ждет ответа, пока Бруклин счастливо жует свои хлопья и смотрит мультик на планшете.

– Да, было очень страшно. Папа никогда… ну мне так кажется… никогда не доходило до такого, да?

Мама косится на дверь ванной.

– Да. До такого не доходило.

Обе знают, что он творил предостаточно ужасных вещей. Они жили с этим, молча терпели или смотрели со стороны, и раз никогда прежде они не говорили об этом, то теперь, наверное, уже и не стоит.

– И долго он будет в тюрьме? То есть… он ведь в тюрьме, верно?

Сплошные вопросы – но откуда ей знать, что будет происходить дальше? В фильмах если женщину бьют, то она дает отпор, а затем история сразу перескакивает на тот момент, где она уже сильная и красивая, у нее свой бизнес и она нашла любовь всей своей жизни. В фильмах не показывают, что с ней происходит на следующий день после вызова полиции, когда на стенах еще вмятины и кажется, что вот-вот на голову обрушатся плохие новости.

– Честно говоря, я не знаю. – Мама поглядывает на телефон. – Мне сказали, что его отправят в карантинную зону где-то в округе. Это из-за Ярости: никаких тестов врачи еще не разработали, так что пытаются просто изолировать людей, чтобы вирус не распространился.

Говоря все это, мама не поднимает глаз от стола – и Элла понимает почему. Мама знает, что никакой Ярости у отца нет. Чего мама не знает, так это того, что Элла тоже в курсе, ведь она, в отличие от мамы, видела вживую человека, заболевшего Яростью.

– И что мы будем делать?

Боже, в такие моменты мама выглядит совсем молодой. Элла знает, что когда она родилась, то маме было всего двадцать, а, значит, сейчас ей тридцать семь, то есть она действительно моложе, чем родители большинства учеников.

Мама окидывает кухню долгим взглядом, будто стараясь отыскать где-то здесь ответы. Или будто заблудилась.

– Понятия не имею, – сознается она. – Можете сегодня не ходить в школу. Устроим себе день психического здоровья. Плюс один день к выходным… Надеюсь, к понедельнику все вернется в норму, а сейчас можно просто… – она улыбается, и эта улыбка касается глаз, – расслабиться.

Расслабление выходит каким-то неловким. Они заканчивают завтракать, ставят тарелки в раковину, а Олаф очень бестолково жует свой корм: вынимает из миски по кусочку, роняет на пол и только потом съедает. Он всегда так ел, непонятно почему, но зато он чистокровный, а еще Бруклин его обожает. Когда Олаф доедает, она берет его на ручки, как младенца, и тащит на диван. Мама ставит очередной диснеевский мультфильм и кутается в уютный плед. Элла чувствует, что не против присоединиться. В последнее время она смотрит фильмы в кинотеатре, уже без мамы, и не хочет признаваться даже себе самой, что хотела бы посмотреть кино вместе. Элла замирает у лестницы, надеясь, что они позовут ее на диван.

– Я приготовлю попкорн в микроволновке, – говорит Бруклин, выскальзывая из-под одеяла: ей трудно долго сидеть на одном месте. Элла переглядывается с матерью. Это единственное, что Бруклин умеет готовить, и хоть они не голодны, похоже, их ждет полная миска попкорна. Олаф вдруг принимается рычать на маму и даже дергается в ее сторону, будто вот-вот набросится.

– Ай! Прекрати, ты маленький…

Элла подходит, чтоб помочь, но мать внезапно вскакивает на ноги. Пес спрыгивает с дивана и с визгом носится по полу, но все внимание Эллы приковано к матери.

Она… с ней что-то не так.

Этот взгляд Элла уже видела. По спине пробегает холодок.

– Мама?

Никакого ответа. Элла стоит так, что ее наполовину закрывает дверь ванной. От испуга она застывает как вкопанная и может только смотреть, как глаза матери сужаются на каком-то предмете возле ее ног. Будто в замедленной съемке, она поднимает ногу и резко опускает ее. Элла рада, что отсюда не видно, что творится за диваном, но мать топает ногой снова и снова. Звук просто ужасный – хруст костей вперемешку со звуком ударов по мягкому телу. Олаф взвизгивает еще раз и окончательно замолкает.

– Мамочка, Олаф в порядке?

О, вот дерьмо!

Элла была так занята слежкой за матерью, что совершенно забыла о младшей сестре, которая готовит попкорн на другой половине комнаты. К счастью (к счастью? К счастью?!), мама все еще топчет ногами то, что осталось от их собаки, так что Элла резко выбегает из-за двери. Носки скользят по плитке, и она пролетает по ней, будто на коньках, хватает Бруклин поперек тела и бросается к двери, ведущей в гараж. Распахивает ее, и в это же мгновение понимает, что совершила ужасную ошибку.

Дверь из гаража на улицу заперта.

А у ее мамы – Ярость.

Не как у папы или Хейдена, а настоящее, невыдуманное, что бы там это ни было.

Реальная Ярость.

После которой на полу в туалете корпуса F остаются ошметки мозгов и осколки черепной кости.

Элла судорожно жмет на кнопку открытия дверей, но они конечно же заедают, потому что они всегда заедают, и в любой момент маме надоест топтать собаку и она переключится на жертву покрупнее.

– Элла, что случилось?! Мне больно!

Бруклин извивается, пытаясь освободиться от ее хватки, и Элла резко ставит ее на ноги. Она отталкивает сестру за спину, хватает старые грабли и отступает назад. Гаражная дверь медленно начинает ползти вверх.

– Заползай под дверь, беги и жди меня у почтового ящика, – резко велит Элла.

– Почему? Что случилось? Где мамочка? Что такое?

– Быстро!

– Но мне нельзя на улицу…

– Бруки, беги! Сейчас же!

Никогда раньше она не кричала на сестренку, даже голоса не повышала. Бруклин всхлипывает и протискивается под дверь, выбираясь во двор. День выдался серый, моросит мелкий дождик, и Элла пятится на улицу, выставив перед собой грабли. Ждет, пока нечто, овладевшее матерью, выскочит вслед за ними, жаждая крови.

Несколько мгновений спустя мама спускается в гараж. Она держится за голову и в целом выглядит сбитой с толку.

– Милая, что случилось? Зачем ты схватила грабли? Я думала, мы собирались посмотреть фильм.

Мама замерла в дверях. Носки на ее ногах все красные от крови, она скрестила руки на груди и непонимающе хмурится.

– Немного похолодало, а?

– Мам, это ты? – тихо спрашивает Элла. Она все еще держит грабли перед собой, как оружие.

– В каком смысле?

– Ты… нормальная?

Челси хмыкает, проводит рукой по волосам.

– С чего бы мне не быть?

Элла с грохотом роняет грабли и указывает матери на ее ноги.

13.

Челси сидит за своим идеальным кухонным столом, уставившись на коробку с бутылочками «Дрим Виталити». Предполагалось, что эта коробка решит все ее проблемы, так ей обещали – и на какое-то время она поверила в это. Но теперь ее не трогают ни солнечные лучи, ни великолепная чашка кофе, ни стремительное совершенство, о котором гласит реклама, отпечатанная приятным курсивным шрифтом. Что бы ни писал руководитель отдела продаж в своих ежедневных рассылках, Челси знает, что употребление масел «Дрим Виталити» внутрь, а также ароматерапия, при которой молекулы разносятся по воздуху, не спасают от Ярости. Каждый день она принимает эти чертовы масла – и глядите, что вышло. Ничто не в силах остановить приступ Ярости, теперь Челси познала это на своей шкуре.

Черт, ее как будто вообще там не было, когда это случилось.

Она помнит, как сидела на диване, держа в руках пульт от телевизора. Будет скучно смотреть кино в пятидесятый раз, но как же здорово, что можно расслабиться, что Дэвид не ворвется и не начнет орать и ругаться, не потребует сделать ему сэндвич. Она перелистывала каналы, Олаф начал лаять…

И всё. Как отрезало.

Она моргнула и обнаружила, что стоит в дверях гаража, уставившись на Эллу, вооружившуюся старыми граблями, будто она готовится отбиваться от монстров из ужастика. А потом Челси посмотрела себе под ноги, увидела кровь и ошметки кишок. Первое, что пришло в голову, – она убила Бруклин.

Бруклин, ее прекрасную малышку, которую она любит больше жизни.

Когда она поняла, что это кровь Олафа, то испытала немыслимое облегчение, из-за чего почувствовала себя социопатом. Но по крайней мере она не причинила вреда своим дочерям.

Все плохо, но могло быть гораздо хуже.

Неудивительно, что Хантли сразу разгадал ее блеф. В останках Олафа трудно было опознать пса. Если б Дэвид действительно заболел Яростью, то так выглядела бы Челси: маленькая кучка красных ошметков на цементном полу да несколько обесцвеченных волосков.

Она развернулась и, оставив Эллу в гараже, пошла разбираться с тем, что сотворила. От увиденного Челси вырвало. Не было в языке слов, которые могли бы утешить Бруклин, потому что ни один ребенок не должен видеть подобное, так что она накрыла то, что осталось от Олафа, одеялом и отправила девочек наверх. Челси велела Элле отвести сестру в комнату и запереть дверь, пока мама не напишет, что выходить больше не опасно.

Вряд ли они когда-нибудь снова будут в безопасности. Впрочем, все относительно.

Прежде всего нужно было убраться. Никогда еще Челси не ощущала себя такой виноватой, такой уязвимой и беспомощной одновременно. В конце концов она просто отодвинула диван, завернула тело пса в безнадежно испорченное одеяло и потащила в гараж.