Текст книги "Я – ярость"

«Знаю, – пробормотала Пэтти. Исполнив все, что велено, она вышла из ванной – неряшливо одетая, в измятом, колючем платье, слишком большом, сшитом на женщину выше нее и старше, с более пышными формами. Она слегка переваливалась при каждом шаге, пытаясь привыкнуть к дополнительному слою ткани. – А как же спектакль?»

Мама с отвращением посмотрела на нее, перекатывая сигарету по сухим губам.

«Спектакли на Пасху – для маленьких девочек, а ты теперь не маленькая девочка, а женщина, полная греха. Так что сиди на заднем ряду и смотри не испорти и это платье тоже. – Она склонилась и ткнула костлявым пальцем Пэтти в грудь, стараясь подчеркнуть то, что говорила. – Ты женщина, привыкай. Хватит заниматься всякими глупостями. Не веди себя как шлюха, не то я вышвырну тебя вон. – Она наклонилась еще ближе. – И не думай даже смотреть в сторону моих мужчин! Просто держи свой чертов рот на замке и делай, что говорят».

В тот день все изменилось. Из-за одного неожиданно возникшего пятна. Пэтти вовсе не была шлюхой, но приняла мамины слова близко к сердцу. Она держала свой чертов рот на замке и делала все, что скажут, и с ней все было в порядке, пока через четыре года сын проповедника не сказал ей сделать что-то, чего она не ожидала и даже не понимала, и она залетела. И даже тогда Пэтти держала рот на замке. Потому что так должны делать хорошие девочки.

– Патрисия, ты меня слышишь?

Она поднимает глаза. Рэндалл пристально смотрит на нее, и она качает головой и улыбается.

– Боюсь, я с головой ушла в приятные воспоминания. Помнишь тот маленький отель в Париже, а?

– Да, сладкая, но я говорил об Исландии, – с приторным терпением повторяет он. – Надо убраться подальше от этих идиотов, и мошкары, и жаркой погоды. Мы вакцинированы, но это не значит, что и люди вокруг нас тоже. А в Юте теплеет, как и в Париже. Суд теперь снова работает в дистанционном режиме, так что можем улетать уже на следующей неделе. Все парни уезжают. И их жены тоже, – подумав, добавляет Рэндалл. – Я попрошу Диану прислать тебе по имейлу список, что купить, всякие там пальто и прочее… Наверное, лучше сделать это онлайн. Если Роза подпишет новый контракт, то оставим ее здесь присматривать за домом, как обычно.

– А если не подпишет?

Он пожимает мясистым плечом.

– Не думаю, что могу заставить ее. Но она ведь и сама понимает, что фактически ее судьба в наших руках: у них никаких документов, плюс еще весь этот беспорядок… Найдется достаточно желающих подписать контракт в обмен на вакцину. Не могу поверить, что они нашли лазейку в законодательстве и сохранили патент в частной собственности, чтоб грести деньги лопатой. Знаешь, я составлял договоры для множества компаний, которые готовы предлагать свои услуги за вакцину. Людям она нужна просто до безумия – для себя и для детей, а одна ампула стоит под тридцать тысяч долларов. Большинство людей в наше время столько денег не видели ни разу за всю жизнь… Идиоты.

Патрисия слегка вздыхает, вспоминая те времена, когда и она не видела столько денег за раз, когда она, покупая продукты, всегда держала в голове, сколько у нее денег в кармане, и потом на кассе вынимала какие-то покупки из корзины, потому что не могла их себе позволить. Когда на горизонте появился Рэндалл, с Пэтти было уже покончено – более энергичная Патрисия отбросила ее прочь, как ненужную оболочку. Рэндалл не знает о том периоде ее жизни, он даже никогда не спрашивал. Они не особо интересуют друг друга как люди, но обоим нужно что-то, что может предоставить другой. Она наполняет его жизнь легкостью, красотой, респектабельностью, а он снабжает ее деньгами для этих целей. А еще Патрисия умело не замечает бесконечную череду молодых секретарш-брюнеток, которых Рэндалл нанимает и увольняет и за которыми ухлестывает. Сейчас это двадцатидвухлетняя Диана, от которой Патрисия позже получит имейл со смайликом в конце – раздражающим и как будто бы чересчур проницательным.

Рэндалл кладет на стол папку, указывает толстым пальцем на лист, где уже стоит его роспись.

– Все места, где ей нужно расписаться, уже отмечены.

Очень напоминает гигантский нерушимый брачный договор, который в свое время подписала сама Патрисия, но несмотря на это она миролюбиво кивает.

– Конечно, Рэндалл. Я позабочусь об этом.

Он гладит ее по голове, будто собаку.

– Хорошая девочка. Ты ведь получила цветы, да?

Он посылает ей так много букетов, что она уже и не помнит, какой в какую комнату поставила.

Ах да! Солнечно-желтые тюльпаны, в будуаре.

– Да, такие яркие. Очень мило с твоей стороны.

– Милая, ты понимаешь, я надеюсь, что когда мы окажемся в Исландии, я буду очень занят, больше обычного. Мир так меняется, и законы вынуждены меняться вместе с ним. Чертовски неудобная история эта Ярость.

Чертовски неудобная история.

То же самое он говорит, когда садовник у соседей запускает разбрызгиватель до полудня по воскресеньям. Патрисия улыбается и кивает в знак согласия, чувствуя себя одной из тех глупых кукол, которых Бруклин так хотела на Рождество. Пластиковая штука, которая моргает, разговаривает, писает и – о чудо технологии! – даже может выполнять простые приказы. Встань. Сядь. Скажи «мама».

Будто хоть один ребенок являл миру такое послушание. Разумеется, Челси не была послушной, и старшая внучка вся в нее. Бруклин, по крайней мере, умненькая и делает именно то, что ей говорят.

– Хорошего дня, дорогой! – произносит она, когда он, переваливаясь, выходит из дома.

– И тебе, сладкая! Перестань уже тереть это пятно и просто закажи себе новую блузку.

И ни слова о любви или хотя бы нежности. Никогда их не было, и, наверное, это к лучшему.

Как только машина Рэндалла отъезжает и двери гаража закрываются, Патрисия переодевает блузку и берет контракт, который он оставил на столе. Она идет к домику у бассейна и по пути замечает, что двор потерял былой лоск. Мигель, конечно, медлительный, но зато весьма скрупулезный, в то время как его сын Оскар явно работает быстро и не очень аккуратно. По крайней мере, сейчас парня нет – и то хорошо. С тех пор как Мигеля забрали, каждый раз при виде Патрисии Оскар бросал на нее яростные взгляды и бормотал что-то на испанском себе под нос.

У них большой, прекрасный задний двор, но здесь куда более шумно, чем раньше. Машины, которые обрабатывают территорию от комаров, курсируют, кажется, круглосуточно, а над головой постоянно жужжат дроны, доставляющие лекарства и легкие закуски. Весьма удобно в такие опасные времена быть богатым и жить в закрытом сообществе: незнакомцу через ворота пройти куда сложнее, чем обычно, а правила относительно доставки ужесточили как никогда раньше.

В качестве любезности Патрисия стучит в дверь домика у бассейна (хотя это, конечно, ее собственный дом) и слышит шаги внутри. Она нечасто сюда приходит, предоставляя прислуге право на личное пространство, но сейчас это нечто вроде жеста доверия: она пришла поговорить с Розой на ее территории, а не написала ей, требуя явиться в большой дом.

– Миссис Лейн? – Роза моргает от яркого света. Тугой пучок волос распущен. Прежде крепкая женщина выглядит изможденной и какой-то серой, рубашка поло висит на плечах, как на вешалке.

– Мы можем поговорить? У меня есть для тебя интересное предложение.

Роза кивает и выходит, прикрыв за собой дверь. Патрисия мельком замечает, что в домике царит беспорядок, и это абсолютно неприемлемо, но сейчас не время для таких разговоров.

– Судья Лейн составил новый контракт для тебя. – Патрисия протягивает Розе бумаги, попутно заметив и неровно подрезанные ногти, и обгрызенную кутикулу. – Есть вакцина от Ярости, и мы хотим тебя ею обеспечить.

Английский для Розы не родной язык, но она говорит достаточно свободно. Она хмурит брови, листает контракт, касаясь пальцами то одной, то другой строчки.

– Что насчет Мигеля?

– Боюсь, это за пределами наших возможностей. Мы могли скрывать его присутствие в стране, пока никто не был в курсе, но теперь уже не получится. Суды не закроют на такое глаза, особенно сейчас.

Роза откашливается и указывает на какой-то из пунктов.

– То есть рабство сроком на десять лет – и потом вы подумаете над тем, помочь ли мне с гражданством?

Патрисия заглядывает ей через плечо. Об этой части она не знала.

– Да. Судья сделает все, что в его силах…

– Мы уже слышали это пять лет назад, и он ничего не сделал.

Роза замолкает, и Патрисия чувствует, как ее гнев растет, подобно громовым раскатам.

Так вот почему Рэндалл хотел, чтоб она занялась этим. Это не очень-то приятно, когда тебе предлагают подписать несправедливый контракт.

Патрисия отлично знает, каково это.

– Ну, если ты подпишешь вот тут, то это закрепит на бумаге обязательство…

– Миссис Лейн, он «подумает». Едва ли это стоит десяти лет моей жизни. Я подпишу контракт, только если вы внесете в него изменения. Пять лет – и вы гарантируете мне получение гражданства. И Мигелю, если он сможет вернуться.

– Ты же знаешь, что это не в моей власти, Роза, – подпустив в голос мягких ноток, говорит Патрисия. – Но я могу гарантировать тебе работу и защитить от ужасной болезни…

– Нет, миссис Лейн, это не контракт найма, это договор о рабстве. Здесь даже не написано, что вы будете мне платить. Сколько стоит эта вакцина?

Патрисия отступает на шаг назад.

– Около тридцати тысяч долларов.

– Десять лет за тридцать тысяч долларов, то есть по три тысячи долларов в год, миссис Лейн. Это вообще не жизнь! А что насчет больничных дней? А отпуск? Еда? Одежда?

– Здесь говорится, что униформа и предметы первой необходимости будут предоставлены…

Роза резко захлопывает папку с документами и сует в руки Патрисии.

– Рабство! – шипит она. – Я знаю, вы меня считаете глупой, но я не настолько глупа! Нет уж, спасибо!

К удивлению Патрисии, Роза заходит обратно в домик у бассейна – принадлежащий вообще-то Патрисии – и захлопывает дверь у нее перед носом.

Всю дорогу до большого дома Патрисия путается в собственных чувствах. Злится на Розу за ее неблагодарность, а на Рэндалла – за то, что всучил ей контракт, который, по-видимому, представляет собой разновидность современного рабства.

Больше всего она злится на себя саму за то, что подвела их обоих.

17.

Элла ненавидит это голубое детское платьице – как там это называется? сельская мода? – но мама настояла, чтобы она его надела. Они вырядились так, будто едут к бабушке завтракать на Пасху: Элла уложила волосы, а Бруклин одели в ее любимое розовое платье, в кудри вплетены ленточки.

– Что происходит? – спрашивает Элла, когда они садятся в машину.

Мама тоже нарядная, до такой степени, что Элла почти психует, – а она и без того на нервах, ведь мать может в любой момент перестать себя контролировать или просто выехать на встречку. К чему бы ни была эта поездка, наверное, это действительно важно. Мама уже больше двух месяцев не выходила из комнаты, если только девочки не заперлись наверху. И она в курсе, что Элла думает по поводу Патрисии.

– Мы едем навестить бабушку, – с жутким спокойствием в голосе отвечает мама.

– Да, это я уже слышала, но ты не объяснила зачем.

– Затем, что так надо.

Где-то на задворках сознания мелькает мрачная мысль, и, подобно пауку, она оплетает липкой паутиной все внутренности. Может, Челси надеется, что во время разговора с бабушкой у нее будет приступ, и тогда… тогда их отношениям, какими бы они ни были, придет конец. Очевидно, что мама и бабушка друг друга ненавидят, и Элла почти уверена, что перестала нравиться Патрисии (если вообще когда-нибудь нравилась ей), когда доросла до того, чтобы твердо сказать нет платьицам и ленточкам. Она не в курсе, как дела у бабушки и справлялась ли бабушка о том, все ли у них в порядке, – но ей кажется, что нет. Скорее всего, бабушка совсем не думала о дочери и внучках.

На самом деле последние пару месяцев были сущим адом. Вся жизнь Эллы свелась к рутине: надо заниматься самой и следить, чтобы Бруклин училась, надо присматривать за сестрой, кормить ее, убираться в доме, листать интернет в поисках новостей о Ярости и читать длинные письма от Хейдена, который заперт в окружном изоляторе временного содержания. Они забрали у него телефон, но разрешают постояльцам – не «заключенным», не «заболевшим», а именно постояльцам – раз в день посещать импровизированную библиотеку (если они хорошо себя ведут и справляются с ежедневными обязанностями). По какой-то причине он тратит это время на написание имейлов Элле. Хейден больше не пытается извиниться, не оправдывается – ничего такого. Просто рассказывает, как прошел его день, хотя Элла никогда не отвечает на его письма. Как будто она просто гребаный дневник для него.

Просто вещь.

Сосуд для его мыслей, безмолвный свидетель его беспрерывных мучений.

Хейден живет с другими мальчиками в возрасте от пяти до семнадцати лет в здании заброшенного теперь универмага. Они спят на армейских раскладушках, накрываются колючими одеялами, а еще им приходится обслуживать себя самим: готовить пищу, убираться и присматривать за младшими. Почти каждый день ребят постарше сажают в автобусы и отправляют на улицы – собирать мусор и наводить порядок в общественных зданиях. Рядом всегда ошиваются вооруженные охранники в камуфляже, но никто не разговаривает с мальчиками, если только у кого-нибудь не случается приступ Ярости. Тогда, по словам Хейдена, парни из нацгвардии оттаскивают заболевшего от жертвы и засовывают в карантинную камеру (по сути просто в гигантскую собачью конуру). Хейден пишет, что все это напоминает первый фильм о Ганнибале. Если заболевший не уcпокаивается сам, его накачивают транквилизаторами, а потом он приходит в себя, не помня, что случилось. У Хейдена, конечно, не было приступов Ярости, потому что никакой Ярости у него нет – и это знают и он сам, и Элла.

Все это напоминает дурацкую школу-интернат, а не карантин, и бедолаге Хейдену приходится исполнять роль няньки для младших и чистить туалеты. Элла испытывает мрачное удовлетворение оттого, что в то время как она из-за Ярости потеряла работу няни, Хейден вынужден присматривать за детьми совершенно бесплатно, и к тому же его подопечные время от времени превращаются в Маугли. Один шестилетка пытался разбить Хейдену голову словарем. Раньше он посмеивался над Эллой за то, как она носится с Бруклин (и да, сейчас она нянчит сестру 24/7), может, хоть теперь немного поймет, каково это – нести ответственность за других.

Элле плевать, через что там проходит Хейден, но она предпочитает быть в курсе, потому что у мамы и вправду Ярость, а отца предположительно держат в одном из местных изоляторов. Непонятно, как Хейдену вообще удается отправлять эти письма, но ему и раньше нравилось воображать себя хакером. Как-то раз он залез в школьный компьютер и разослал всем фотки с обнаженкой, которые отыскал на сервере директора (теперь уже бывшего), и, кстати, его так и не поймали.

Элла не может не задаваться вопросом: а есть ли у отца доступ к компьютеру? И если да, то пытался ли он связаться с мамой? Челси ничего не говорила, но ведь она уже несколько месяцев взаперти. Элле отец не писал, но, в конце концов, зачем ему это делать? Они не близки, не привыкли общаться друг с другом. Два года назад она удалила его из друзей на Фейсбуке, потому что выложила невинную пляжную фотографию в бикини, где они с Оливией и Софи, а папа, напившись, закатил целую лекцию о том, что она не должна вести себя как шлюха. В общем, Хейден, наверное, что-то взломал, а значит, он полный кретин, не понимающий, что, сидя на карантине, который правительство организовало, чтобы предотвратить распространение неведомой болезни, не стоит заниматься подобным дерьмом (особенно для того, чтобы поговорить с девушкой, которая только рада, что ты исчез из ее жизни).

Поездка выходит странная. На дороге не так уж много машин. Во-первых, потому, что выяснилось, что те, у кого случается приступ Ярости, могут целенаправленно таранить других водителей на полной скорости. Во-вторых, школы летом не работают. В-третьих, большинство богачей (а также людей, которые мнят себя богатыми) уехали на север – туда, где не живут комары. Элла читала, что цены на гостиничные номера, а также на аренду квартир в средней полосе значительно выросли, и теперь к северу от линии Мэйсона – Диксона не найдешь и свободную кровать, не то что комнату. На влажном юге остались только те, у кого нет денег, чтобы уехать, а еще те, кто прячется за крепкими заборами (и, по мнению Эллы, скрывает, что кто-то в доме болен Яростью). Учитывая, что их семья еще никуда не уехала, а мама настаивает, чтоб Элла включала кондиционер, только когда температура переваливает за двадцать три градуса, и обязательно выключала свет, уходя из комнаты, Элле начинает казаться, что они из тех, у кого проблемы с деньгами.

Они останавливаются на красный, хотя на перекрестке больше нет машин. Элла сидит на заднем сиденье с Бруклин. Прямо перед ними – маленькое здание, раньше Элла не обращала на него внимания, потому что обычно она следит за дорогой или копается в телефоне, ожидая, пока загорится зеленый. Это желтый магазинчик размером чуть больше ванной комнаты. На вывеске значится: «Полы Большого Фреда». Бегущая строка вопит что-то о том, что все женщины мечтают о новом ковре, но в глаза бросается вовсе не она, а красное пятно на стене возле входа. Оно примерно на высоте головы взрослого человека. Пятно выглядит будто… огромный всплеск. Под пятном на земле лежит нечто, напоминающее тело в клетчатой рубашке. На месте головы – здоровенный бетонный блок.

Мама, наверное, тоже видит это, потому что трогается с места и проезжает на красный. Ну и замечательно. Элла уже больше не могла смотреть на маленький магазинчик желтого цвета и куль, который когда-то был человеком. К счастью, Бруклин ничего не замечает: она сидит за маминым креслом и восторженно залипает на очередной мультик про принцесс.

У въезда их встречает Гомер, охранник. Спецодежда на нем висит мешком. Он подходит взглянуть на мамины водительские права и пропускает их. Мама с облегчением выдыхает, и Элла вдруг понимает, что с того момента, как у нее случился приступ, это первый раз, когда она встречается со взрослым человеком (не считая дяди Чеда). Неужели мама всерьез думала, что дядя Гомер потребует от нее сдать какой-нибудь мазок и отправит в тюрьму?

В бабушкином районе все иначе. Во дворах – идеальная зелень, будто это газон для футбольного поля. Пахнет летом, пальмы и цветы ярко выделяются на фоне внушительных особняков, в декоративных фонтанчиках плещется вода. На тротуарах нет людей: ни спортсменов на пробежке, ни старушек, гордо выгуливающих крошечных пуделей или холеных охотничьих собак. Не видать ни гольф-каров, ни игроков в гольф. На идеальных зеленых холмах с идеальными флажками возле лунок не ошиваются сердитые старики с клюшками. Красивый, сияющий город-призрак. По дороге медленно ползет грузовик, разбрызгивая яд от комаров (хотя все прекрасно знают, что их нельзя вывести окончательно).

– Ты хотя бы в курсе, дома ли бабушка? – спрашивает Элла.

Мама отвечает не сразу, и когда в конце концов выдавливает «нет», это звучит почти вопросительно.

Бруклин на заднем сиденье дрыгает ногами в такт песням в наушниках с кошачьими ушками.

– Мам, ну серьезно, что происходит? Пожалуйста, ответь! Я не… это… – Элла шмыгает носом, она вот-вот расплачется. – Ты понимаешь, как мне тяжело?

Челси паркует минивэн на пустой подъездной дорожке и смотрит в зеркало заднего вида, чтобы пересечься с дочерью взглядами, установить контакт настолько, насколько возможно. Обычно Элла предпочитает сидеть спереди. Но только не теперь.

– Я знаю, что тяжело, дорогая. Нам всем тяжело сейчас, да и раньше было непросто.

Она криво улыбается – грустное крошечное извинение за то, что вообще вышла замуж за папу и не развелась с ним раньше. Элла не пытается натянуть в ответ понимающую улыбку. Мама опять хмурится и продолжает почти обреченно.

– Дядя Чед сказал, что папа скоро вернется домой. Нам нужен какой-то выход.

Голос у нее срывается.

А потом мама выбирается из минивэна и изо всех сил старается выглядеть бодрой, счастливой, очаровательной и полностью контролирующей себя. Знакомый взгляд. Элла его ненавидит, но знает, что должна последовать примеру. Как и папе, бабушке она больше всего нравится, когда улыбается и молчит.

– Пойдем, Бруки. – Она отдирает сестру от планшета, и они идут следом за мамой к парадной двери. Бруклин прыгает и напевает что-то под нос о том, что можно найти у бабушки в вазочке со сладостями. Она приходит сюда, только если в доме вечеринка, в этом случае Бруклин либо плещется в бассейне, либо играет в крокет с милым старичком-садовником Мигелем. Она обожает платья нежных цветов, которые ей покупает бабушка, как и черные лаковые туфельки, и кружевные носочки. Бабушка облачает ее как принцессу, и это все, чего хочет Бруклин. Насколько же проще, когда тебе пять и ты понятия не имеешь, что происходит.

Мама звонит в дверь, и спустя долгое время им открывает бабушка. Сама. Она смотрит на них с неприкрытым недоверием и даже с раздражением.

– Какой сюрприз, – медленно говорит бабушка. Слово «сюрприз» вовсе не подразумевает, что он приятный.

– Привет, мам. Можно войти?

Бабушка оглядывает подъездную дорожку и машет им, приглашая внутрь.

– Приехала сама – на тебя это совсем не похоже.

Они и вправду нечасто приезжают к бабушке, и то лишь по приглашению (больше напоминающему вызов). Элла не может припомнить, чтобы бабушка сама открывала дверь с тех пор, как вышла замуж за дедушку Рэндалла и переехала в этот большой дом. Их всегда встречает улыбчивая, дружелюбная Роза в рубашке поло. Она такая высокая, что вынуждена наклоняться, чтобы не задевать макушкой дверной косяк. А еще всегда рада их видеть – ну или делает вид, что рада.

– А где Роза? – спрашивает Бруклин, и бабушка одаряет ее хмурым взглядом. Элла радуется, что прикусила язык и не задала тот же вопрос.

– Роза и Мигель здесь больше не работают. Бруклин, детка, не хочешь пойти в дом и посмотреть, какие конфеты есть у бабушки?

Она идет на кухню. Не пытается никого из них обнять, не спрашивает, как у них дела. Дом сияет безупречной чистотой, на столе в прихожей – свежий букет белых цветов. Бруклин убегает в залитую солнцем комнату, чтобы совершить набег на полную сладостей хрустальную чашу.

– Как Рэндалл? – спрашивает мама.

Бабушка замирает у барной стойки и поворачивается к ним. Постукивает акриловыми наращенными ногтями по мрамору.

– У судьи много работы.

– Это хорошо.

– Да, это просто замечательно.

Так уж мыслит бабушка. Мир перевернулся с ног на голову, люди умирают, но у ее мужа полно работы и он получает кучу денег, а значит, все нормально.

Элла борется с желанием поерзать, пока мама и бабушка сверлят друг друга взглядами, нацепив маски холодной вежливости. Нигде нет такой абсолютной тишины, как в доме у бабушки. Ни домашних животных, ни бормотания телевизора, ни шума бытовой техники – только тикают часы дедушки Рэндалла в большой белой столовой, куда им вход воспрещен.

– Ты что-то хотела? – наконец спрашивает бабушка. Так холодно и ровно, таким официальным тоном, будто они незнакомцы, которые постучались к ней в дверь и пытаются впарить печенье, которое ей вовсе не нужно.

– Мне нужно одолжение.

Губы у бабушки кривятся, как у диснеевской злодейки.

– Прости, дорогая, я не расслышала, можешь повторить?

Мама раздраженно фыркает, ее маска тоже сползает.

– Я сказала, мне нужна от тебя услуга.

– И какая же это услуга? – Бабушка скрещивает на груди руки и опирается спиной о стойку. Она выглядит такой молодой, такой живой и цельной, как будто питается чужим унижением. Элла всегда находила странным, что мама всего на двадцать лет старше нее самой, а бабушка – всего на восемнадцать лет старше мамы. У нее есть подруги, у которых мамы старше Патрисии.

Она полна решимости разорвать эту цепь ранних беременностей.

– Одолжи мне денег. На вакцину.

Бабушка вскидывает идеальные брови.

– Ого, деньги? Мне казалось, что у вас в семье Дэвид ведает финансами, а ты только и умеешь, что тратить. Разве это не сфера его… деятельности?

Элла далеко не в восторге от отца, но невольно стискивает кулаки, а мама медленно выдыхает через нос. Бабушка та еще стерва, но никогда не демонстрировала это так открыто.

– Он и в самом деле работает в финансовой сфере. Но оказалось, что он неудачно инвестировал, и я узнала об этом, только когда его забрали из-за Ярости. У нас нет денег, – мама улыбается так, как улыбаются люди, которым уже нечего терять. – Вот так вот. Довольна? Я вышла замуж за урода, который изменял, бил меня, растратил все наши средства, и теперь я нищенка. Все как ты и предсказывала. Ты ведь мечтала, чтоб все так сложилось.

Бабушка широко распахивает глаза, полные фальшивой жалости, шагает вперед и, откинув прядь маминых волос, обхватывает ее щеки ладонями. Мама прекрасно держится. Элла воображает, что именно с таким ледяным спокойствием она продолжала бы стоять, если б по ноге у нее ползла ядовитая змея.

– Дорогая, я никогда не хотела, чтобы ты страдала! Я мечтала дать тебе лучшую жизнь, чем была у меня самой!

Челси отшатывается.

– Не притворяйся, что ты не упиваешься этим.

– Как я могу упиваться несчастьем моей собственной дочери?

– Этим вопросом я задаюсь уже много лет и до сих пор не нашла ответа.

Бабушка тоже отступает на шаг, хитро щурится, перекладывает фрукты в керамической миске. Элла уверена, что все эти яблоки, апельсины и бананы никто никогда не ест.

– Знаешь, вакцина стоит очень дорого.

– Я в курсе. Я верну тебе деньги.

– Это девяносто тысяч долларов за вас троих. Как ты собираешься вернуть мне девяносто штук, когда у тебя ни доллара в кармане, на дворе кризис и пандемия, а у тебя даже нет образования?

– Слишком много слов вместо простого «нет», мама.

Бруклин выбирает этот момент, чтобы, пританцовывая, вернуться в кухню. Она ухитрилась запачкать платье, поедая конфеты, и теперь вся в красно-фиолетовых пятнах.

– Ба, я так люблю твои желейные конфеты! – кричит она. – А мама должна сидеть в комнате и не выходить, ты знаешь?

Мама и Элла переглядываются. Лицо мамы резко бледнеет под слоем тонального крема.

– Неужели? – Бабушка склоняется над Бруклин, улыбаясь самой яркой и доброй улыбкой, какая у нее только есть в арсенале. – Расскажи-ка мне побольше.

– Нечего рассказывать, – отрезает мама, хватая Бруклин и крепко прижимая ее к себе. – Подцепила грипп, и он перерос в бронхит. Ты же знаешь, у меня всегда так.

Но Бруклин обожает быть в центре внимания и столько недель провела взаперти в компании Эллы, что ее не заткнуть. Она вырывается из маминых рук и поворачивается к бабушке, которая уже выпрямилась и снова скрестила руки на груди.

– Вовсе и не бронхит! Ты разозлилась, потому что Олаф убежал, а потом мы должны были прислонять диван к твоей двери!

Бабушка качает головой и смотрит на маму, будто крайне разочарованная учительница.

– Челси! Ты заражена, но не сдалась полиции? Да ведь это противозаконно! Слава богу, что хотя бы судья не дома!

Элла придвигается к матери. До этой минуты она опасалась, что мама сойдет с ума и попытается ее прикончить, но теперь куда страшнее, что будет делать с этой информацией бабушка.

– Я просто хочу обезопасить детей, – отвечает мама. Она зарылась лицом в шею Бруклин, будто бы утратив всякую надежду. – Дэвида вот-вот выпустят, и тогда… нам нельзя там оставаться. Он напал на нас, вооружившись бейсбольной битой.

После этих слов хорошая бабушка – добрая, такая, какая обыкновенно бывает у людей, – пригласила бы их пожить в своем огромном особняке за стальными воротами, заплатила бы за их прививки и постаралась бы все исправить.

Но их бабушка совсем из другого теста. Она опять широко ухмыляется и гладит Бруклин по спине.

– Хочешь остаться здесь с бабушкой, детка? – нежно воркует она.

– Это будет так здорово! – вопит Бруклин. – Я могу плавать в бассейне? И есть конфеты сколько захочу?

Мама отступает, чтобы бабушка не могла дотянуться до Бруклин.

– И как долго мы сможем оставаться здесь?

Она звучит испуганно, как дикий зверь. Бруклин извивается у нее в руках, и маме приходится опустить ее на пол, тогда малышка подбегает к бабушке и обнимает ее за ноги. Бабушка обвивает ее руками в ответ, будто бы в защитном жесте.

– Ну, тебе ведь нужна работа, правда, дорогая? Я позабочусь о девочках, пока ты не встанешь на ноги. Можешь жить в домике у бассейна, ведь Роза и Мигель уехали. – Глаза матери горят ликованием. – Возьмешь на себя их обязанности. Уборка, готовка, работа во дворе – ты ведь и так занималась этим, пока жила с Дэвидом, да?

Маму уже трясет от злости, она сжимает кулаки.

– Я не буду тебе… твоей… не стану тебе прислуживать!

– Так ты слишком гордая, чтобы работать, а? – Бабушка гладит Бруклин по голове, и ее нежные прикосновения совсем не сочетаются с ядовитым тоном. – В твоем возрасте я вкалывала до изнеможения в две смены, готовила мерзкую запеканку в закусочной, чтобы прокормить тебя, – но ты выше этого? Ты не любишь своих девочек настолько, чтобы унизиться до черной работы?

– Да я люблю их больше, чем ты когда-либо любила меня! – мама шипит, и цепляется за остатки хладнокровия только ради Бруклин, и проигрывает эту битву. – Я не доставлю тебе удовольствия снова обрести контроль над моей жизнью! Ты постоянно все критикуешь, издеваешься, заставляешь меня терять веру в себя! Я ушла от мужа, который был со мной жесток, не для того, чтобы оказаться под каблуком у жестокой самовлюбленной мамаши!

Слова повисают в воздухе, и их уже не вернуть.

– Что ж, если ты так… – начинает бабушка с мрачной решимостью. Она делает паузу и бросает взгляд на Эллу, продолжая поглаживать Бруклин по волосам. Элла еще сильнее придвигается к матери и жалеет, что уже слишком взрослая, чтобы прятаться за ее спиной. Что бы бабушка ни задумала, вряд ли им это понравится. – Если ты так смотришь на все это, то вот тебе другое предложение. Я достану вакцину для девочек, но они останутся со мной. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы исправить плоды твоего дурного воспитания. – Она хмуро косится на свои бежевые шорты, на которых теперь тоже мармеладные подтеки. – И привить им правила гигиены, разумеется. На следующей неделе мы уедем в Исландию, так что они будут в полной безопасности.

– А как же я? – спрашивает мама. Ее голос звучит потерянно и обиженно, как у маленькой, и от этого болезненно жмет в груди. Элла испытывает желание прижать ее к себе, будто это она – взрослая, которая должна защитить своего ребенка.

– А что ты? Ты заражена. – Бабушка выразительно приподнимает брови. – Ты представляешь угрозу. Раз собиралась вернуть мне долг, так иди и заработай себе на вакцину. Я предлагала тебе работу, но ты предпочла отказаться, так что вперед – поищи, что получше. Так работает экономика, дорогая.