Текст книги "Я – ярость"

– А когда мама вернется? – спрашивает Бруки во время рекламы.

Элла не представляет, как ответить. Бруклин из тех детей, которым нужно досконально знать, что и когда случится, но тут нет никакой даты, которую можно было бы отметить карандашиком в календаре.

– Когда сможет. Сперва ей нужно кое с чем разобраться.

Бруклин не спрашивает, когда вернется папа, – и на том спасибо. Элла не может винить сестру за это. Она и сама не жаждет снова увидеть отца, а Бруклин так и вовсе начала воображать, что он какой-то монстр, большой и непонятный, полный ужасной магии, завораживающий и кошмарный одновременно.

– Бабушка отвезет нас туда, где лед и рыбки?

– В Исландию. Я надеюсь.

– Я никогда не летала на самолете.

– А я летала. Тебе точно понравится: у них есть тележка на колесиках с печеньем и газировкой и ты будешь высоко-высоко над облаками, где небо всегда голубое.

Бруклин потягивает сок и дрыгает ногами.

– Хочу в ледяную страну, прямо сейчас! А Анна и Эльза[15]15
  Героини анимационного фильма «Холодное сердце» (2013) студии Walt Disney Animation Studios.


[Закрыть] там будут?

Передача на ТВ возобновляется до того, как Элла успевает придумать ответ, и Бруклин опять замирает. Элле невыносимо скучно – настолько, что она уже не против почитать письмо Хейдена.

«Хей» – так он обращается к ней каждый раз. Как будто письмо может случайно уйти по другому адресу, и он не хочет использовать имена.

Очередная бессвязная чушь о том, как ужасна его жизнь на карантине, как ему тяжело работать и нянчиться с малышами. То есть делать все то, что Элла и большая часть нормальных людей делает в обычной жизни. Может, Хейден пытается таким образом разжалобить ее или даже заставить влюбиться в него снова – но эффект выходит прямо противоположный.

Только в конце он пишет нечто интересное: его протестировали и не выявили наличие Ярости в крови.

О, да неужели, с ума сойти. Ну конечно, не выявили.

Она и не думала, что у него Ярость.

Если школа снова откроется, то Хейден, наверное, будет всем рассказывать, что болел, но его вакцинировали. Все в школе его теперь ненавидят – ну, по крайней мере, хорошие ребята, а уродам пришлось заткнуться, или их начинали презирать заодно с Хейденом. Видео стало вирусным, а значит, его увидели люди по всему миру. Ютуб полон роликов о людях с приступами Ярости, так что даже идиоту понятно, что Хейден на видео не заражен, а просто ведет себя как задница. Элла заблокировала бы его, но в то же время… да, ей не нравится получать от него письма, но зато нравится знать, где он и о чем думает. Это все равно что тайком листать в соцсетях ленту того, кого ненавидишь, чтобы всегда быть в курсе, что замышляет враг.

И да, подняв на нее руку, Хейден превратился в ее врага.

Она больше никогда не позволит ему даже приблизиться к себе.

У Эллы во рту пересыхает, когда она осознает, что, должно быть, именно это мама чувствует в отношении папы. Где-то в мире есть твой враг, и ты хочешь держаться подальше, но точно знаешь, где он, и вы связаны этим страхом и этим странным чувством. Отец всегда был в ее жизни – нечто темное, что она научилась обходить стороной. Но Хейден не подчиняется правилам и расписанию, и она не знает, как с ним нужно разговаривать. Элла понятия не имеет, что он будет делать, когда выйдет из карантина.

– Что-то не так?

Она поднимает глаза от телефона. Бруки беспокойно смотрит на нее.

– Ничего, малышка.

– Ты как будто вот-вот расплачешься.

Что, правда?

Блин, и действительно. Вот дерьмо.

– Это просто аллергия, мне кажется. – Элла потирает глаза. – Я не взяла с собой «Флоназ».

– Тот мерзкий спрей, который пахнет цветочками? – Бруклин морщится.

– Ага, его.

– Я б лучше болела, чем его прыскать.

Но Элла отлично понимает, что со временем легкая аллергия перерастает в заложенность и отек и без лекарств разболится голова, так что надо порыться в вещах. «Флоназ» был в списке, а значит, мама должна была его положить.

– Сиди тут и не двигайся, хорошо?

– Ага. – Бруклин даже не отрывает глаз от экрана.

Элла возвращается в дом, на цыпочках идет по мягкому коридору, поднимается по лестнице, застеленной мягким белым ковром. В доме у бабушки надо вести себя тихо – особенно если дедушка Рэндалл тоже здесь. Она проходит в гостевую спальню, где для них с Бруклин уже приготовлены одинаковые односпальные кровати (надо бы подвинуть кровать Бруки к стене, не то она ночью упадет). Спрей от аллергии лежит в старой спортивной сумке вместе с другими туалетными принадлежностями; и как только цветочный аромат ударяет в нос, Элле сразу становится получше.

По пути обратно она слышит шорох и ругань, доносящиеся из коридора. Длинный ворс ковра скрадывает шаги босых ног: Элла тихонько подходит ближе, чтобы понять, что же заставило бабушку вести себя так… не как бабушка.

– Чертов тупой мудак! – бормочет бабушка. Элла заглядывает в комнату – обычно для посторонних она заперта – и видит, что бабушка крутит замок настенного сейфа. Картина с идиллическим пейзажем, которая обычно прикрывает сейф, распахнута, как дверь.

Конечно, Элла знала, что дедушка Рэндалл и Патрисия весьма богаты, но вделанный в стену сейф? Это уже совсем иной уровень богатства.

Любопытство не позволяет ей уйти. Очень хочется увидеть, что же хранит в сейфе такой человек, как бабушка, у которой всегда в сумочке новенький айфон из розового золота, украшенный настоящими бриллиантами.

Спустя несколько минут возни и ругани с резким южным акцентом (прежде Элла не слышала его в речи бабушки) Патрисии удается отпереть сейф. Она вытаскивает коробочки: бархатные, кожаные, ярко-бирюзовые – по очереди открывает их, бормочет, закрывает и ставит на низенький комод под сейфом. Мелькают кольца, серьги, ожерелья, браслеты – все блестит своей подлинностью. Кажется, бабушка испытывает облегчение оттого, что нашла их, и это очень странно. С чего вдруг она волнуется о собственных драгоценностях, спрятанных в надежном сейфе?

– А, вот ты где, – удовлетворенно произносит она, отыскав кольцо с красным камнем размером с виноградину. На минутку надевает его на палец и подносит к свету. – Ох ты красавец!

Наконец, все коробки переставлены, и бабушка вытаскивает из сейфа тяжелую сумку на молнии. Расстегивает и достает из нее пачку купюр. Со своего места Элла не может разглядеть их достоинство, но вряд ли это доллары и пятидолларовики.

– Превосходно, – бормочет Патрисия.

В довершение всего она извлекает из глубины сейфа маленький элегантный пистолет, красивый, голубовато-серебристый. Держит его двумя пальцами, как будто это таракан, который забежал к ней в ванную.

– Никогда не знаешь наверняка, – отмечает бабушка сама себе, и Элла едва удерживается от смешка: голос Патрисии звучит точь-в-точь как у дамы из старого фильма о гангстерах.

Бабушка снова запускает руку в сейф, а потом издает особенный вздох – так она вздыхает, когда разочарована. На кровати уже лежит большая сумка для вещей – не Birkin и даже не Coach, а что-то гораздо более старое и потрепанное. На дно Патрисия кладет сумочку с деньгами, поверх аккуратно, даже с благоговением укладывает коробки с драгоценностями. Сверху ложится пистолет. Потом бабушка запирает сейф и ставит картину на место, и комната снова превращается в обычную гостевую спальню, в которой никто никогда не ночует, потому что бабушка ненавидит гостей.

Прежде чем Патрисия повернется, Элла пулей снимается со своего места, стараясь быть бесшумной, пробегает по коридору и прячется у себя в комнате. Она опускается на колени возле мешков с вещами. Сердце так грохочет, что Элла молится, чтобы бабушка его не услышала: меньше всего сейчас ей нужны лекции о вреде любопытства, или о том, что она ходит как слон, или еще о каких-нибудь недостатках, о которых ей, по мнению бабушки, необходимо сообщить.

Однако бабушка крадется с той же осторожностью, что и Элла. Она тихо закрывает дверь в комнату и босиком на цыпочках идет по коридору.

– Это ты, Патрисия? – зовет дедушка Рэндалл. Он у себя в кабинете – в священной мужской комнате, куда остальным вход заказан, где стены, покрытые деревом, книжные полки и письменный стол размером с тушу носорога.

Бабушка закидывает свою ношу в комнату Эллы – не заходя, швыряет за угол, как раз туда, где Элла прячется за мусорными мешками. Наверное, бабушка ее просто не заметила: она не из тех, кто будет разбрасываться своими вещами.

– Да, что такое, Рэндалл? – холодно и официально, как всегда, откликается бабушка.

Скрип и тяжелый вздох: дедушка Рэндалл поднялся из своего модного офисного кресла. Элла слышит шаги: он выходит в коридор. Дедушка ходит так, будто никогда не опускался до того, чтоб вести себя тихо, никогда не крался, не прятался и не убегал.

– Ты же не оставила своих бестолковых внучек в бассейне без присмотра? Я даже не могу припомнить, сколько судебных исков об утонувших детях я рассмотрел за всю свою жизнь.

Элла представляет, как бабушка закатила глаза.

– Разумеется, нет. Они обсыхают в патио, прежде чем я пущу их внутрь.

Она говорит так, будто речь не о детях, а о собаках.

Элла опускает взгляд. На белом ковре, где она сидела, осталось мокрое пятно от джинсовых шорт.

Упс.

– Сегодня вечером я заберу самое необходимое и потом пришлю Диану за остальными вещами. Не смей пускать детей в мой кабинет.

– Конечно, Рэндалл.

Бабушка всегда говорит холодно, но никогда еще Элла не слышала, чтоб ее голос становился таким ледяным.

– И я аннулировал твои кредитные карты. И отменил вызов доктора Бэрда. И все эти сегодняшние покупки… Женщина, серьезно, ты вообще обращаешь внимание на суммы?

Элла не видит их обоих, но будто бы чувствует, как меняется тон бабушки, как он становится более гневным.

– О, я обращаю внимание на суммы. Я смотрю на то, сколько ты тратишь на поездки, на массаж (который совершенно точно не является лечебным!), на специальное обслуживание в номерах отелей, на бутылки шампанского. Я вижу чеки, которые ты каждый месяц выписываешь Дженне и Кэндис на содержание их жирных детей. Я видела квитанцию от флориста за доставку двух одинаковых букетов – один мне, а другой бог знает кому. Я на все обращаю внимание, Рэндалл, и уверена, что ты тратишь куда больше моего.

Дедушка Рэндалл фыркает.

– Ну что ж, когда сам оплачиваешь счета, то сам и устанавливаешь предел трат, Патрисия, – он говорит как какой-нибудь большой босс из компьютерной игры. – Можешь выдвигать любые обвинения, это ничего не изменит. Я же сказал: ты прекрасно знала, что собой представляет этот брак. И отлично понимаешь, что все кончено. Просто тебе нужно всегда оставить за собой последнее слово, не так ли? Что ж, как мужчина не могу этим не восхититься. – Пол скрипит под его ногами, и Элла видит тень в коридоре. – Я еду в отель. Бумаги тебе пришлют на следующей неделе.

Он ковыляет по коридору, и Элла еще сильнее съеживается за мешками. Когда бабушка узнает, что она слышала все это, то навечно возненавидит ее, – ведь речь о бабушке, она идеальна, она всегда обо всем осведомлена и всегда должна быть главной.

И ее отвратительный старый муж, по-видимому, бросает ее.

Теперь Элла понимает, о чем они спорили на заднем дворе, почему бабушка обчистила сейф, – ведь она только что потеряла все средства к существованию. Элла рассмеялась бы, если бы не болезненное осознание, что они с Бруклин полностью зависят от бабушки. Мамы и папы нет, как нет и денег, из-за которых мама оставила их на попечение Патрисии.

– Тупой старый кусок дерьма…

Бабушка заглядывает в комнату, тянется за своей сумкой и замечает Эллу. Глаза у нее угрожающе сужаются, но из-за отсутствия морщин она выглядит почти как робот.

– Злорадствуем? – интересуется она, выпятив подбородок. Элла старательно таращит глаза, демонстрируя удивление.

– Что? Нет, мэм, я ничего не слышала… то есть, я не была…

– Не лги мне, все ты слышала. И, должно быть, даже поняла большую часть. Впрочем, твоя мать наверняка наговорила тебе всякого и ты рада видеть, как меня втоптали в грязь.

Элла качает головой, отчаянно пытаясь придумать, что сказать, – но она в ловушке.

– Нет, бабушка, мне жаль… Дедушка Рэндалл…

– Рэндалл. Просто Рэндалл. Не будем притворяться, что он часть семьи, да?

– Хорошо, бабушка.

– А теперь вставай. Хватить елозить мокрой задницей по моему ковру.

Элла поднимается, чувствуя, что с шорт капает, что на голове полный хаос, а под одеждой все еще холодит тело купальник. Забавно, что рядом с бабушкой она все еще чувствует себя неуклюжей, маленькой и глупой.

Бабушка наверняка специально обращается с ней так. И не только с ней: с Розой и Мигелем (когда они еще были тут) она разговаривала точно так же.

– Ты не должна подслушивать.

– Я поднялась наверх, чтобы взять лекарство. Клянусь, я не пыталась…

Бабушка устало массирует виски.

– Неважно, теперь ты в курсе. Все равно завтра бы узнала. Что вышло, то вышло.

– Х-хорошо?..

– Ваше поколение вечно заканчивает предложение вопросительно. Прекрати, из-за этого ты выглядишь слабоумной идиоткой.

– Да, мэм.

Какое-то время они стоят молча. Бабушка – в безукоризненной одежде, склонившись над потрепанной сумкой с наличными и бриллиантами, и Элла – в сырых обрезанных шортах, в выцветшей майке, с голыми ногами. В воздухе витает неловкость.

– Готовить умеешь?

Не тот вопрос, который Элла ожидала услышать.

– Что?

– Это простой вопрос. Ты умеешь готовить?

– Немного?.. То есть да, мэм, немного умею.

– Тогда отправляйся вниз и приготовь ужин. Понятия не имею, что у Розы есть из запасов, но уверена, что-нибудь отыщется.

Элла пристально смотрит на бабушку.

– Это всё?

Бабушка указывает подбородком в сторону дверей.

– Да, всё. Делай, что велено.

Теперь она кажется совсем другой: резкой, даже жесткой, как будто под загорелой кожей, холодным образом и одеждой нежных тонов скрывается каркас из витой проволоки.

И еще Элла почему-то воображает, что бабушка похожа на жесткое вяленое мясо.

Она обходит бабушку по дуге, думая о том, куда же та денет деньги и драгоценности, которые, несомненно, принадлежат дедушке Рэндаллу… то есть просто Рэндаллу. Если бы он хотел отдать их бабушке, то сказал бы код от сейфа, а бабушка, в свою очередь, зная, что все останется при ней, не стала бы так изворачиваться, чтоб заполучить их тайком. И ждать, пока Элла уйдет, чтобы перепрятать сумку.

Элла торопится вниз проверить Бруклин. Сестра все еще залипает в телевизор – и хорошо, ведь всего в нескольких футах от нее плещется голубая вода в бассейне, слишком глубоком для пятилетнего ребенка (даже там, где мельче всего). На Эллу накатывает странная и неожиданная паника, будто ей о голову разбили яйцо. Только сейчас она осознает, что это, возможно, величайшая ошибка за всю ее жизнь – на десять минут оставить пятилетку одну возле бассейна. Никогда больше она не подвергнет Бруки такой опасности. С любого места на огромной кухне она может через окно видеть задний двор, так что не придется бегать наружу, рискуя еще сильнее разозлить бабушку.

Она ковыряется в кладовой, все еще мысленно укоряя себя, и решает приготовить макароны с сыром: тут есть и лапша, и кусок твердого апельсинового сыра. Так странно, что бабушка не знает, какие продукты есть у нее на кухне. Этот сыр куда вкуснее чеддера, но Бруклин не заметит разницы. Сестра обожает макароны с сыром, пусть это будет для нее в качестве извинения за то, что Элла оставила ее наедине с тысячью галлонами смерти.

Пока вода закипает, Элла проводит более тщательную инвентаризацию. В кладовой есть кое-какие продукты, но не очень много: ни муки, ни сахара – только все те же крекеры и вычурное печенье, а еще консервные банки с гадостью типа каперсов и анчоусов. Одна буханка хлеба – конечно же, дорогая, коричневая и с семенами. Холодильник в основном забит продуктами, из которых можно сделать салат: сырыми овощами и всякими штуками, которые скучные взрослые выкладывают на «сырную тарелку», если к ним в гости приходят другие скучные взрослые. В морозилке пусто, если не считать разных формочек для льда.

Элла хмурится.

Если Рэндалл закрыл бабушкину кредитку, значит, все, что у них есть, – наличные деньги из тяжелой сумки на молнии? Как же она позаботится о двух детях? Как будет платить за содержание этого особняка? Здешней еды хватит максимум на неделю, да и Бруклин будет ныть, если кормить ее только овощами, без сладостей.

О господи.

Если нет денег… значит, прощай, вакцина.

Ох, как же они облажались!

Элла помешивает сыр в горячем молоке и наблюдает за тем, как он медленно тает. Мысленно она начинает составлять план.

22.

Шины гигантского грузовика хрустят по гравию и засохшей земле. Челси сворачивает в сторону пустой ярмарочной площади. Такие места созданы для того, чтобы собирать тысячи посетителей, чтобы люди катались на красочных аттракционах, болели за ковбоев на родео, приценивались к лоскутным одеялам и овцам на продажу или, наоборот, накрывали стол и торговали антиквариатом и игуанами. Без людей это просто большая бесплодная пустыня, уродливая и высохшая, медленно запекающаяся под солнцем Флориды.

За покосившимся забором, увитым колючей проволокой, – поле, в котором стоят фуры и два экскурсионных автобуса: на таких прежде ездили музыкальные группы или пожилые туристы (кажется, что это было невероятно давно, как будто в Средние века). Все это добро плюс еще несколько внедорожников припаркованы кругом, внутри которого стоят навесы, шезлонги и большие грили для барбекю. Над машинами клубится дым. Между машинами ходят люди, но это довольно далеко и видно только потому, что день ясный.

Выглядит как закрытое мероприятие для своих.

Табличка от руки гласит: «НАБОР В БКЯ[16]16
  Бойцовский клуб Ярости.


[Закрыть]»; стрелка показывает в сторону ближайшего здания, похожего на огромную пещеру из металла. Челси вылезает из грузовика, и ее окутывает облако пыли; между пальцами забивается песок. В объявлении было указано приехать в «одежде, которая не стесняет движений», и тут противоречий нет, но едва ли шлепанцы сыграют ей на руку. Челси ни за что не надела бы их на собеседование и уж конечно не смогла бы в них бегать. Здорово, если бы у нее было из чего выбирать, но вся одежда и обувь остались в минивэне вместе с трупом Джинни.

От этой мысли дрожат губы. В ее голове мелькает картинка того, как выглядела Джинни, когда она смотрела на нее в последний раз. Что же она сотворила со своей единственной подругой!

Нет, нельзя об этом думать. Что сделано, то сделано, и это не ее вина. Они обе знали, чем рискуют, садясь в машину вместе. Все могло случиться наоборот, и это Джинни стояла бы сейчас здесь, усилием воли пытаясь перестать дрожать, чтобы не идти на собеседование в соплях и в крови.

По крайней мере, у Челси есть бумажник, а еще телефон того старика. Джордж – вот как его зовут, и он постоянно переписывается с Эдом, Риком и Дэном (видимо, его ровесниками) о рыбалке, планах на обед и «чертовых либерастах». Неудивительно, что за время их короткого знакомства Джордж и Челси не нашли общий язык.

Она не особо много может сделать относительно своего внешнего вида. Влажные салфетки помогли, и, слава богу, от нее уже почти не пахнет спиртовым раствором для авто. Челси ни за что не воспользовалась бы покрытой жиром черной расческой, которую нашла на приборной панели, а пятна на рубашке – абсолютно точно кровь, ни с чем не перепутаешь. Но делать нечего: она запирает грузовик, распихивает по карманам ключи и телефон и идет согласно указателю. На стоянке припаркованы и другие машины, большинство выглядят куда хуже ее грузовика и минивэна, вот только людей тут совсем нет. Джинни сказала, что открытые пробы проходят сегодня и еще весь день завтра, так что Челси точно не опоздала. Ну уж по крайней мере, не упустила возможность окончательно. Как бы там ни было, похоже, это ее единственный шанс на спасение.

Через стеклянную стену видно, что внутри здания человек десять, но Челси сворачивает в сторону навесов и скользит в тень. Она достает телефон, нажимает зеленый значок вызова и смотрит на кнопки. В прошлом году у Эллы украли телефон, и они купили ей новый вместе с новой сим-картой, и только сейчас Челси сознает, что понятия не имеет, какой у дочери номер. Код города, конечно, и еще там была куча семерок и четверок, но… Челси пялится на экран телефона так долго, что он гаснет, и она снова разблокирует его.

Она должна помнить номер телефона дочки!

Это ее единственная ниточка к детям.

Номера матери она тоже не знает, но его Челси и не думала никогда запоминать. Так уж устроена жизнь: ты просто выбираешь человека в списке контактов и жмешь на «Позвонить». Чаще даже пишешь в мессенджере, потому что звонить как-то странно и неловко.

– Дьявол! – бормочет Челси.

Она набирает цифры, одну за другой, но номер не выглядит знакомо. Есть тысячи вариантов, и не очень-то правильно искать верный, стоя перед ангаром на заброшенной ярмарочной площади (и к тому же она вся в чужой крови!). В голове застревает мысль: я ужасная мать. Но Челси думает так только потому, что не помнит номер Эллы. Она еще не созрела до того, чтобы педантично перечислять все ошибки, каждый неверный шаг и неудачу, из-за которых они оказались там, где они есть.

Черт возьми, она так старалась!

До боли. И все равно этого оказалось недостаточно.

Стыд и вина превращаются в гнев, будто щелкнули переключателем.

Гнев куда проще.

Во всем виноват Дэвид, а вовсе не она.

Она не должна чувствовать стыд или вину. Она жертва.

Она делает все, что может.

Но это коварная формулировка. Все, что она слышала от Дэвида о собственных недостатках, впечаталось в память, живет под кожей. Она тупая, плохо управляется с цифрами, не очень хорошо готовит, эгоистичная, копуша, плохо воспитала девочек. Она плохая мать.

Эти слова копились и копились, пока однажды Челси не начала думать, что они правдивы.

Но что если… все это время это было ложью?

Раздается хруст гравия под шинами, и Челси стремительно разворачивается. Мозг с готовностью переключается в режим паники, потому что так уж устроены жертвы. Так ведут себя хищники. Так ведут себя люди, которые отключаются, а потом приходят в себя, держа в руках смятый термостакан, покрытый мозгами подруги.

Они реагируют. Они резко разворачиваются и готовятся сражаться за жизнь.

Но это вовсе не Дэвид в машине Безумного Макса[17]17
  «Безумный Макс» (англ. Mad Max) – серия фильмов режиссера Джорджа Миллера. Главный герой – бывший полицейский, выживающий в суровом постапокалиптическом мире и предпочитающий автомобиль в качестве средства передвижения.


[Закрыть], несущийся в ее сторону с ревом и с огнеметом наперевес. Не Джордж, оседлавший ее минивэн и готовый произвести гражданский арест. Это просто потрепанный внедорожник с парнем в пляжного вида одежде. Он обут в шлепанцы, он вылезает из машины и идет к ангару, кивает ей и заходит внутрь – как будто это плевое дело. Челси бросает последний, полный ненависти взгляд на телефон, сует его в карман и идет за парнем.

Внутри холодно. Чернокожая женщина лет сорока с волосами, убранными под цветастый тюрбан, сидит за складным столом, обложившись кипами бумаг. На краю стола стоит банка с дешевыми ручками. Она озорно улыбается Челси, и сложно не выдать ответную улыбку.

– Вы на пробы? – спрашивает она.

– Да, мэм, – отвечает Челси.

Она спокойна и все еще травмирована (так обычно бывает, когда убиваешь свою единственную лучшую подругу), и краем сознания понимает, что странно называть «мэм» женщину чуть старше нее самой. Но все кажется нереальным, да и женщина, похоже, не обижается.

– Просто заполните бланк. Извините, планшетов у нас нет – ну, сами понимаете.

Да уж, это правда. Все сидели по домам, избегая скопления людей, магазины позакрывались, у ребят из доставки были сплошь открытые грузовики, и повсюду комары – в общем, курьерские службы на Юге особенно пострадали из-за Ярости. Посылки, которые прежде доставляли на следующий день, стали приходить с большой задержкой. В то время как жизнь в местах попрохладнее идет своим чередом, Флорида изо всех сил старается удержаться на плаву, столкнувшись с последствиями пандемии. Отсутствующие планшеты не особо беспокоят Челси.

Она берет бланк участника (или заявление, или как там это называется), ручку и идет к окнам, к солнцу. В комнате очень холодно, потому что ангар паршиво отапливается – сказывается скудное госфинансирование. На старом телеке в углу крутят новости, и большинство людей, ожидающих своей очереди на пластиковых стульях, пялятся либо в него, либо в свои телефоны. Все – из породы отчаявшихся, к кому Челси готова отнестись с пониманием. Как Джинни и говорила, всех возрастов и размеров. Челси ожидала увидеть крутых парней, но большинство претендентов – скорее из тех, кого встретишь в супермаркете.

Она садится прямо на пол, скрестив ноги, а стул использует в качестве стола. Заявление очень странное – возможно, самое странное, какое она видела за всю жизнь. Не то чтобы у нее была какая-нибудь работа с подростковых лет, но даже тогда ей лишь однажды пришлось заполнять заявление о приеме.

Имя, день рождения, адрес, телефон – это все понятно. Как и информация о предыдущем опыте: где работала, чем занималась.

Но потом следуют пункты, где нужно вписать три номера экстренных контактов, указать, есть ли на что-либо аллергия, написать размер одежды. Кроме того, Челси пишет, какой у нее рост и вес, есть ли проблемы со здоровьем, были ли перенесенные операции.

И огромный раздел, где надо выбрать из списка навыки. Гимнастика, спорт, бег, борьба, боевые искусства, чирлидинг, театральное искусство, пение, исполнение каскадерских трюков, цирковое мастерство, клоунада, парикмахерское дело, макияж, работа оператором, пиар, обслуживание в сфере общепита, вождение коммерческих рейсов, работа с вилочным погрузчиком. Чем дольше продолжается список, тем больше Челси сознает, что у нее нет никаких навыков.

Она растерянно зависает над пунктами про театр, чирлидинг и пение. Всем этим она занималась в старшей школе, и у нее все еще неплохой голос (хоть Челси не пела на публике уже лет двадцать). Она тяжело сглатывает: воспоминания накатывают волнами, и она уходит внутрь себя, бессмысленно уставившись на пустое коричневое поле под палящим солнцем.

Это случилось тем вечером, на шоу талантов. Челси училась последний год, и вместе с лучшей подругой Уитни они уже несколько дней репетировали номер – арию «Точка невозврата» из мюзикла «Призрак оперы». Уитни играла Кристину, она нашла в секонд-хенде пышное платье, которое перешила, чтобы оно походило на эпоху 1800-х, а не 1980-х. Челси пела партию Призрака, и ее смокинг из секонда был не очень в тему, но она прикрыла его вампирским плащом, который они откопали в гардеробе у брата Уитни. Еще костюм Челси включал в себя полумаску, и она как раз сидела в гримерке и рисовала себе щетину. Она играла в театре последние четыре года и ничего так не любила, как эту атмосферу гримерки: яркий свет, смешки, легкое безумие, все бегают полуодетые и шикают друг на друга, глаза у всех подведены. Она склонилась к зеркалу, рисуя на подбородке точки подводкой из магазина «Всё за доллар», – и тут позади возник Дэвид. Он стоял, заложив руки за спину.

Он был горяч: волосы уложены гелем, кожа загорелая – все лето он проработал спасателем. Челси едва в обморок не падала каждый раз, как видела его. Они сходили всего на пару свиданий, но она постоянно думала о Дэвиде, надеялась, что он снова ее пригласит, а когда они стояли у его машины на парковке и разговаривали, Челси мысленно молилась, чтоб он наклонился и поцеловал ее (они еще не дошли до этого). И тогда в гримерке Дэвид выглядел просто потрясающе: белая рубашка на пуговицах, брюки цвета хаки. Он улыбался – до той минуты, пока не узнал ее.

«Что это ты делаешь?» – поинтересовался он, явно сбитый с толку. И не в хорошем смысле.

Она закрутила подводку и обернулась, лучезарно улыбаясь.

«Макияж. Ты не должен сюда заходить! Это сюрприз!»

Дэвид прищурился и склонил голову набок, вглядываясь в ее лицо. Челси густо нанесла грим, подвела глаза и накрасилась тушью – обычный театральный макияж, и плевать, что пол-лица закроет маска. Он скривил губы – и у нее в животе что-то неприятно сжалось.

«Я Призрак Оперы, погляди». – Челси достала парик, надела поверх заколотых волос, а потом для полного эффекта нацепила маску. Она очень старательно продумывала образ и знала, что выглядит великолепно. Однако Дэвид смотрел на нее все так же, с отвращением.

Вся ее энергия, все возбуждение ушли на второй план, а потом и вовсе испарились – ведь парень, в которого она была до безумия влюблена, смотрел на нее как на идиотку. Как на отвратительную, конченую идиотку.

«Ты похожа на парня».

«Так в этом и смысл!»

Челси взглянула на него с надеждой. Ей так хотелось, чтобы он понял, как много это для нее значит, как она обожает этот номер, в котором ноты взлетают все выше и выше и Призрак затягивает Кристину в свой безумный мир. Они выбрали максимально драматичную песню и даже подсуетились с подсветкой. Будет смотреться так, как будто они поют в пещере под водой и по черным стенам за их спинами бежит светло-голубая рябь.

Дэвид достал из-за спины цветы (тюльпаны, они уже немного подвяли), но вместо того, чтобы красиво вручить их (что, несомненно, должно было произойти после выступления), просто положил на столик. Он осторожно стянул с нее маску и парик, но не надел их на манекен, а просто кинул поверх цветов. От его прикосновений у нее по коже побежали мурашки, колени ослабели.

«Я думал, ты будешь играть девчонку. Надеялся увидеть тебя в сексуальном платье. – Он обхватил ее обеими ладонями за подбородок, как будто собирался поцеловать, и провел большим пальцем по коже, стирая старательно нарисованные точки щетины. – Странно смотрится, тебе не кажется? На тебе смокинг».

«В истории было множество примеров, когда актеры театра исполняли роли персонажей другого пола. В шекспировских пьесах всех женщин играли мужчины. – То, как он на нее смотрел, как будто она отвратительное насекомое, было Челси неприятно. – Погоди, а ты разве не участвуешь в шоу талантов? Где твой костюм? Я даже не заметила тебя в гримерке».

Он отстранился, ухмыляясь, и вытащил что-то из заднего кармана. Золотой венок из искусственных листьев.

«Буду читать монолог из “Юлия Цезаря”. Надену тогу и лавры, вот, но никакого макияжа или прочей фигни. – Он оглядел комнату, полную готовящихся к выступлению ребят. Повсюду мелькали яркие костюмы, блестки, нарумяненные щеки. – Здесь какое-то безумие творится».

«Зато весело».

И правда странно, что она не видела его в гримерке. Он не играл в театре и не пел в хоре, но в последний момент подал заявку на участие в шоу талантов: его тренер по академическому многоборью сказал, что такая строчка будет хорошо смотреться в заявлении на поступление в колледж.

«Ты не красишься? Но без этого зрители не смогут хорошо увидеть твои эмоции. Я могу помочь…»

Он хмуро мотнул головой.

«Нет уж, спасибо. Плевать на исторические прецеденты, это просто не для меня. – Дэвид покосился на дверь. – Я вообще-то пришел спросить, не хочешь ли ты потусоваться с нами в фойе, но…»