Текст книги "Сироты вечности"

Предисловие к «Две минуты сорок пять секунд»

Эллен Датлоу – мой любимейший издатель, а может, и вообще любимейший человек на всем белом свете. Она – литературный редактор научно-фантастического журнала «OMNI». Некоторое время все называли ее «Эллен, мать киберпанка», но, думаю, просто потому, что путали с матерью Терезой.

В один прекрасный день Эллен позвонила мне, сообщила, что журналу требуется несколько очень коротких научно-фантастических рассказов в жанре ужасов, и поинтересовалась – возьмусь ли я написать такой?

– Эллен, ты же специально все так устроила, чтобы не платить три тысячи баксов за какую-нибудь одну писанину, а осчастливить сразу семерых или восьмерых из нашей братии?

– Ну да.

– И ты специально так сделала, чтобы опубликовать в номере восемь вещей вместо одного жалкого рассказишки, которого от тебя ждут в этом месяце?

– Ясное дело. Еще вопросы есть?

– А мне ты звонишь, потому что точно знаешь: беру я мало, работаю быстро и вообще – готов землю целовать, по которой ты ходила?

– Конечно. И к тому же ты нам должен, ну за тот раз, когда тебе два года назад позволили сидеть за нашим столом во время банкета на Всемирном конвенте фэнтези. Вот я и подумала, что смогу взять твой гонорар за этот рассказ в уплату того долга.

– Я в деле.

Эллен поставила только одно условие. Все остальные рассказы (они были уже набраны и сверстаны, но в макете удачно передвинули рекламу презервативов и поэтому осталось местечко для еще одного) представляли собой обычные ужастики.

– Они забыли, что это должна быть смесь ужасов и научной фантастики. Так что напиши-ка ты ужасы в стиле хай-тек.

– Ужасы в стиле хай-тек. Конечно. Без проблем.

Я повесил трубку, запустил компьютер, похрустел для разминки пальцами, выключил компьютер и спросил себя: «А что такое, черт побери, ужасы в стиле хай-тек?»

Теперь-то я знаю. «Две минуты сорок пять секунд» – это и есть ужасы в стиле хай-тек.

Пожалуй, к сказанному стоит добавить, что я провел кучу времени, совещаясь по телефону с адвокатами журнала «OMNI» по поводу этого рассказа. Прилагаю расшифровку одного такого разговора.

Адвокат «OMNI»: Так рассказ действительно о крушении шаттла «Челленджер»?

Я: Конечно же, рассказ действительно о крушении шаттла «Челленджер».

Адвокат: Нет, на самом-то деле он вовсе не о крушении «Челленджера».

Я: Конечно же, он вовсе не о крушении «Челленджера». Э… а о чем же тогда?

Адвокат: Совершенно очевидно, он про альтернативную реальность, слышите? Альтернативную. И в той реальности взорвался некий безымянный шаттл. Возможно, это было связано с преступной халатностью некой безымянной корпорации. Или даже вымышленной корпорации. Все совпадения с реальными корпорациями, людьми или планетами нашей Галактики случайны. Правильно?

Я: Хм, правильно. Я именно это и имел в виду.

Адвокат: И еще кое-что. Вам придется поменять рабочее название.

Я: Конечно же! Поменяю. А зачем?

Адвокат: Мы… ммм… не рекомендуем называть рассказ «Посвящается корпорации „M*rt*n Th**k*l“».

Я: Ну ладно. А как насчет: «О том, как корпоративная жадность и должностные преступления погубили семерых американских астронавтов и едва не погубили нашу космическую программу»?

Адвокат: Мы подумаем над вашим предложением и перезвоним.

Эпилог этой истории.

Недавно Эллен включила «Две минуты сорок пять секунд» во второй выпуск «Лучшего фэнтези за год», подготовленный ею вместе с Терри Уиндлинг. В предисловии к моему опусу Эллен, в частности, пишет: «Это короткий и леденящий душу рассказ о чувстве вины, частично основанный на хорошо всем известном событии из нашего недавнего прошлого, а именно – на трагедии, которая произошла с шаттлом „Челленджер“».

А теперь простите, мне пора. В прихожей надрывается телефон, в дверь стучит судебный пристав, а на лужайке перед домом только что приземлился корпоративный вертолет.

Две минуты сорок пять секунд

Роджер Кольвин закрыл глаза. Опустилась стальная страховочная перекладина, начался крутой подъем. Они с лязгом карабкались на первый гребень американских горок, и он отчетливо слышал, как грохочет тяжелая цепь, как вращаются на стальных стержнях колеса. Позади кто-то нервно засмеялся. Сердце бешено стучало в груди. Он боялся высоты. Не отнимая рук от лица, Кольвин опасливо посмотрел сквозь щелочку между пальцами.

Белые деревянные планки, два металлических рельса, плавно уходящие ввысь. Он сидел в первом вагончике. Кольвин изо всех сил вцепился в страховочную перекладину. Эту железку сжимали до него многие потные ладони. Сзади захихикали. Он повернулся – совсем чуть-чуть – и глянул в сторону.

Так высоко, а подъем еще не закончился. Парк аттракционов и парковка сделались крошечными, группки отдыхающих превратились в подобие разноцветных ковриков, а отдельных людей отсюда вообще было не разглядеть. Вид внизу менялся: сложная мозаика из улиц и огоньков, и вот уже весь город как на ладони, затем весь округ. С лязгом и грохотом они поднимались все выше и выше. Небо стало темно-синим. В туманной голубой дали заворачивалась вниз линия горизонта. Они мчались уже не над озером: сквозь деревянные перекладины было видно, как там, далеко-далеко внизу, солнечный свет поблескивает на гребнях океанских волн. Вагончик нырнул в холодное облако, и Кольвин зажмурился, но через мгновение снова открыл глаза: цепь теперь громыхала иначе, уклон поменялся, они приближались к вершине.

И вот они уже там.

Перед ним раскинулось ничто. Рельсы, изгибаясь, уходили вниз и обрывались в пустоте.

Вагончик рванулся вперед, Кольвин вцепился в перекладину и разинул рот, готовясь завопить. Падение началось.

– Ну-ну, худшее уже позади.

Он открыл глаза. Ему протягивал стакан Билл Монтгомери. Над головой, заглушая монотонное гудение двигателей реактивного «Гольфстрима», тихо шипел маленький кондиционер.

Кольвин прикрутил вентилятор, взял выпивку и выглянул в окно. Бостонский аэропорт уже скрылся из виду. Внизу можно было различить массачусетское побережье, крошечные треугольнички парусов и залив, переходивший в открытый океан. Они все еще набирали высоту.

– Черт возьми, Роджер, мы рады, что в этот раз вы решили лететь с нами, – сказал Монтгомери. – Здорово, что вся команда снова в сборе. Как в старые добрые времена. – Билл улыбнулся, остальные трое сидевших в салоне самолета подняли стаканы.

Поигрывая лежавшим на коленях калькулятором, Кольвин глотнул водки, потом вздохнул и снова закрыл глаза.

Он боялся высоты всю свою жизнь. В шесть лет упал с сеновала в амбаре. Падал бесконечно долго, время замедлилось, неумолимо приближались острые вилы, торчавшие из сена. От удара перехватило дыхание. Он шлепнулся лицом в солому, стальные зубцы прошли в каких-то трех дюймах от правого глаза.

– Компанию ждут перемены к лучшему, – заявил Ларри Миллер. – Два с половиной года не было покоя от журналистов – хватит с нас. Завтра посмотрим на запуск. И снова все закрутится.

– За нас, за нас! – вмешался Том Вейскотт. Уже наклюкался, а ведь еще только утро.

Кольвин открыл глаза и улыбнулся. Потом еще раз посчитал: на борту четыре корпоративных вице-президента. Вейскотт все еще заведовал проектами. Прижавшись щекой к иллюминатору, Кольвин наблюдал, как внизу проплывает залив Кейп-Код. Высота, наверное, одиннадцать или двенадцать тысяч футов. Они по-прежнему поднимались.

Кольвин представил себе здание высотой в девять миль. Устланный ковром коридор последнего этажа. Он заходит в лифт. Дно стеклянное. Внизу четыре тысячи шестьсот этажей. На каждом светятся галогенные светильники. Девять миль черноты, разлинованные галогенными полосками, которые внизу сливаются в сплошное мутное свечение.

Он поднимает голову и видит, как обрывается кабель. И падает, отчаянно цепляясь за стенки. Стенки стали скользкими, как будто они тоже стеклянные. Мимо проносятся огни, уже видно бетонное дно шахты – крошечный синий квадратик в нескольких милях внизу, который стремительно увеличивается по мере падения кабины. Кольвин знает: осталось около трех минут, квадратик будет расти, надвигаться и в конце концов расплющит его в лепешку. Он кричит, и капельки слюны повисают в воздухе, они ведь падают с той же самой скоростью. Мимо проносятся огни. Синий квадратик приближается.

Кольвин выпил еще, поставил стакан в выемку на широком подлокотнике и застучал по клавишам калькулятора.

Падающие объекты в гравитационном поле повинуются точным математическим законам. Таким же ясным и понятным, как векторы силы в кумулятивных зарядах и скорость горения ракетного топлива (этим Кольвин занимался уже двадцать лет). На скорость горения оказывает влияние кислород, а на падение тела – воздух. Скорость падения зависит не только от гравитации, но и от атмосферного давления, распределения массы, площади поверхности.

Кольвин прикрыл глаза и сразу же увидел знакомую картину – ее он видел каждую ночь, когда, лежа в своей кровати, пытался заснуть. Во все стороны вздувается белое облако, словно в замедленной съемке, темно-синее небо перечеркивает косая клубящаяся черта. Полыхает багровым четырехокись азота, за твердотопливными ракетными ускорителями тянутся два инверсионных следа, и за ними едва-едва удается разглядеть размытый крутящийся квадратик фюзеляжа с кабиной астронавтов. Никаких других деталей не видно, даже если максимально увеличить картинку. Неповрежденную, герметичную кабину, где находились люди, опалил с правой стороны пошедший вразнос ускоритель. Она начала падать, полетела вниз, оставляя позади обрывки проводов и кабеля, осколки фюзеляжа – словно рвалась пуповина, отделялась плацента. На записи всего этого не было видно, но Роджер держал в руках искореженные обломки, видел, что случилось после столкновения с безжалостным океаном. На вздувшейся оболочке наросли слоями крошечные морские организмы. Кольвин отчетливо представлял падение и поджидавшую в конце холодную тьму. На корм рыбам.

– Роджер, – спросил Стив Кэхил, – почему вы боитесь летать?

Кольвин лишь пожал плечами и допил водку.

– Не знаю, – признался он.

Он летал во Вьетнаме. До сих пор, вспоминая эту страну, Кольвин старался думать о месте, а не о состоянии. Его, молодого специалиста по кумулятивным зарядам и топливу для реактивных двигателей, транспортировали на вертолете в долину Бонг-Сон недалеко от побережья. Одному из корпусов Армии Республики Вьетнам требовалось проверить, почему не детонирует партия стандартной пластиковой взрывчатки C-4. В полете у их «хьюи» отлетела с винта затяжная гайка, и машина рухнула в джунгли с высоты двухсот восьмидесяти футов, пропорола плотные тропические заросли и повисла винтом вниз на лианах в десяти футах от земли. Кабину пронзил древесный сук, и пилота аккуратненько насадило на него, как на вертел. Второй пилот размозжил себе череп о ветровое стекло. Пулеметчика выбросило наружу, он сломал позвоночник в нескольких местах и умер на следующий день. Кольвин отделался растяжением лодыжки.

Теперь они пролетали над островом Нантакет. Роджер посмотрел вниз. Навскидку восемнадцать тысяч футов. Подъем продолжался. Они должны были набрать тридцать две тысячи, он хорошо это знал. Гораздо ниже сорока шести тысяч футов, да еще без вертикального вектора тяги, но тут важна площадь поверхности.

Как-то в детстве, в пятидесятых, Кольвин увидел в старом номере газеты «Нэшнл инкуайрер» фотографию женщины, которая спрыгнула с Эмпайр-стейт-билдинг и приземлилась прямо на машину. Одна нога небрежно закинута за другую; на пальце порвался чулок. Крышу автомобиля расплющило, вдавило внутрь, – это было похоже на большую пуховую перину, в которой утопает мирно спящий человек. Голова женщины как будто глубоко погрузилась в мягкую подушку.

Кольвин стучал по клавишам. Спрыгнув с Эмпайр-стейт-билдинг, она пролетела почти четырнадцать секунд и упала на машину. Падение внутри металлической коробки с высоты в сорок шесть тысяч футов заняло две минуты сорок пять секунд, а потом – столкновение с поверхностью океана.

О чем она думала во время полета? А они, о чем думали они?

«Популярные рок-композиции и видеоклипы обычно длятся около трех минут», – подумал Кольвин. Вполне подходящий отрезок времени: заскучать не успеешь, и как раз достаточно, чтобы поведать историю.

– Черт побери, как же мы рады, что вы с нами, – повторил Билл Монтгомери.

– Черт побери, – прошептал Билл на ухо Кольвину два с половиной года назад в холле перед входом в зал для телеконференций, – вы с нами или против нас?

Не телеконференция тогда получилась, а настоящий спиритический сеанс. Они сидели в тускло освещенных комнатах за сотни или даже тысячи миль друг от друга и переговаривались с голосами, которые, казалось, звучали из ниоткуда.

– Вот так у нас здесь обстоят дела с погодой, – говорили из Космического центра Кеннеди. – Что будем делать?

– Мы прочитали ваш телефакс, но все равно не понимаем. – Это уже из Космического центра Маршалла. – Объясните, почему необходимо все отменять из-за столь незначительной аномалии? Вы же уверяли, что все стопроцентно безопасно, что можно их хоть ногами пинать и ничего не будет?

Фил Макгуайр, ведущий инженер из команды Кольвина, заерзал в кресле и заговорил, зачем-то повышая голос. Около каждого участника телеконференции были установлены четырехпроводные передающие устройства, которые улавливали даже самую тихую речь.

– Не понимаете? – Макгуайр почти кричал. – Да вся проблема в сочетании факторов! Воздействие низких температур и возможной электрической активности в облачном слое. Во время пяти предыдущих запусков было три кратковременных сбоя в проводке, соединяющей удлиненные кумулятивные заряды в ракетных ускорителях и антенны командной связи…

– Кратковременные сбои, – ответили из центра Кеннеди, – но ведь все в пределах необходимых параметров?

– Ну да… – Казалось, Макгуайр вот-вот расплачется. – Но мы же постоянно перекраиваем эти чертовы параметры, подписываем все новые бумажки. Только поэтому и не выходим за пределы. Мы просто-напросто не знаем, почему наблюдался нестационарный ток между зарядами си-двенадцать-би в ракетных ускорителях и внешних топливных баках, ведь никаких сигналов при этом не поступало. Роджер думает, что, может, лазерная связь виновата или сам корпус си-двенадцать иногда пропускает статический разряд и возникает подобие командного сигнала… Роджер, ну скажи же им, ради бога!

– Мистер Кольвин? – Голос из центра Маршалла.

Роджер откашлялся:

– Мы наблюдаем это явление уже некоторое время. Предварительные данные показывают, что при температурах ниже двадцати восьми градусов по Фаренгейту остаточный оксид цинка в си-двенадцать-би инициирует ложный сигнал… если есть достаточный статический разряд… теоретически…

– Но никаких исчерпывающих данных по этому вопросу нет? – уточнили из центра Маршалла.

– Нет.

– И во время последних трех запусков вы подписали документ об отклонениях, удостоверяющий готовность к полету?

– Да.

– Ладно, – подытожил голос из центра Кеннеди. – Мы выслушали мнение инженеров, как насчет менеджмента компании?

Билл Монтгомери объявил пятиминутный перерыв, и все собрались в холле.

– Черт побери, Роджер, вы с нами или против нас?

Кольвин смотрел в пол.

– Я говорю серьезно, – пролаял Монтгомери. – В этом году космический сектор принес компании двести пятнадцать миллионов чистого дохода. Роджер, ваши усилия – это весомый вклад в наш успех. А теперь вы готовы пустить все коту под хвост из-за каких-то дурацких вре́менных сбоев. Да что они могут значить по сравнению с огромной работой, которую проделала наша команда! Через несколько месяцев откроется вакансия вице-президента, Роджер. У вас неплохие шансы, подумайте о них, не теряйте голову, как этот ваш истерик Макгуайр.

– Готовы? – спросили через пять минут из центра Кеннеди.

– Запускайте, – сказал вице-президент Билл Монтгомери.

– Запускайте, – сказал вице-президент Ларри Миллер.

– Запускайте, – сказал вице-президент Стив Кэхил.

– Запускайте, – сказал руководитель проекта Том Вейскотт.

– Запускайте, – сказал руководитель проекта Роджер Кольвин.

– Хорошо, – подытожили в центре Кеннеди. – Мы передадим ваши рекомендации. Жаль, что вы, джентльмены, не сможете завтра быть здесь и своими глазами увидеть запуск.

– Ой, кажется, я вижу Лонг-Айленд! – воскликнул, глядя в свой иллюминатор, Билл Монтгомери.

Кольвин оглянулся.

– Билл, – спросил он, – сколько в этом году компания заработала на перепроектировке си-двенадцать-би?

Монтгомери глотнул спиртного и с удовольствием вытянул ноги:

– Думаю, порядка четырехсот миллионов. А что?

– А агентство не собиралось отказаться от наших услуг и обратиться к кому-нибудь еще… после?

– Черта с два, – подключился Том Вейскотт. – А на кого им нас менять? Мы их держим за жабры. Подумали несколько месяцев, а потом приползли обратно. Роджер, вы же лучший в стране специалист в области самовоспламеняющихся составов и систем безопасности.

Кольвин кивнул, еще немного повозился со своим калькулятором и закрыл глаза.

Опустилась стальная страховочная перекладина, вагончик с лязгом карабкался все выше и выше. Разреженный воздух становился все холоднее, скрежет вращавшихся на металлическом стержне колес перерос в пронзительный визг, промелькнула отметка в шесть миль.

«В случае разгерметизации салона кислородная маска автоматически выпадет из отсека в потолке над вашим креслом. Наденьте ее так, чтобы она закрывала нос и рот, закрепите резинку на затылке и спокойно дышите».

Кольвин опасливо посмотрел вверх на жуткий изгиб американских горок. Вершина приближалась. Впереди ждала пустота.

Небольшие приспособления с маской и кислородной емкостью назывались ЛЭКБ – личный эвакуационный кислородный баллон. Со дна океана подняли четыре из пяти таких устройств. Все они были активированы. Из рассчитанного на пять минут запаса воздуха каждый член экипажа израсходовал немногим более половины. Объем, соответствующий двум минутам сорока пяти секундам.

Кольвин смотрел на приближавшуюся вершину.

Раздался громкий металлический скрежет, вагончик накренился, миновал высшую точку и рванулся вниз. Позади вопили, громко и безостановочно. Кольвин согнулся пополам и ухватился за страховочную перекладину. Девять миль падения в пустоту. Он открыл глаза и глянул в иллюминатор. Установленные им кумулятивные заряды с хирургической точностью отделили половину левого крыла. При таком угле падения обломок правого крыла обеспечит достаточную площадь поверхности. Конечная скорость будет чуть ниже максимума. Две минуты сорок пять секунд, плюс-минус четыре секунды.

Кольвин потянулся к калькулятору, но тот взлетел в воздух, сталкиваясь с парящими вокруг бутылками, стаканами, подушками и другими объектами, которые не закрепили надлежащим образом. Вопили в салоне очень громко.

Две минуты сорок пять секунд. Успеешь о многом подумать. И может быть – вряд ли, но все же, – он наконец успеет вздремнуть, спокойно и без сновидений, после двух с половиной лет бессонницы и кошмаров.

Кольвин закрыл глаза.

Предисловие к «Утехе падали»

Некоторые читатели этого сборника, наверное, знают, что рассказ «Утеха падали» со временем перерос в большой роман с тем же названием.

Я всегда ощущаю некоторый дискомфорт, когда рассказ или новелла превращается в роман. Меня в таких случаях гложет вопрос: возможно, рассказ был недоделан? Или, может быть, роман просто чрезмерно растягивает сюжет новеллы?

Попробую ответить здесь на эти вопросы.

Рассказ «Утеха падали» – моя попытка (в своем роде уникальная) исследовать психологию абсолютной власти, развращенной абсолютно. А одноименный роман (все полмиллиона слов) – моя первая и последняя попытка изучить влияние такой власти на людей, которые отказываются ей подчиняться.

Думаю, рассказ имеет право на существование… Он обладает своими собственными достоинствами и, соответственно, заслуживает собственного читателя. Не только потому, что из него, как из маленького кристалла-затравки, выросло другое, более объемное произведение, но в первую очередь потому, что это чистая субстанция. Неразбавленная.

Только скотч – никакой воды или льда.

Яд семейства Борджа без какого-либо противоядия.

Сделайте глоток.

И наслаждайтесь.

Утеха падали

Я знала, что Нина припишет смерть битла Джона себе. Экое дурновкусие. Она аккуратно разложила свой альбом с вырезками из газет на моем журнальном столике красного дерева. Эти прозаические констатации смертей на самом деле представляли собой хронологию всех ее Подпиток. Улыбка Нины Дрейтон сияла, как обычно, но в ее бледно-голубых глазах не было и намека на теплоту.

– Надо подождать Вилли, – сказала я.

– Ну конечно, Мелани, ты, как всегда, права. Какая я глупая. Я ведь знаю наши правила. – Нина встала и начала расхаживать по комнате, иногда бесцельно касаясь чего-то или сдержанно восторгаясь керамическими статуэтками и кружевами.

Когда-то эта часть дома была оранжереей, но теперь я использую ее как комнату для шитья. Растениям здесь по-прежнему доставалось немного солнечного света по утрам. Днем помещение выглядело теплым и уютным благодаря солнцу, но с приходом зимы ночью здесь было слишком прохладно. И потом, мне очень не нравилось впечатление темноты, подступающей к этим бесчисленным стеклам.

– Обожаю этот дом. – Нина повернулась ко мне и улыбнулась. – Просто не могу передать, как я всегда жду возвращения в Чарлстон. Нам нужно проводить здесь все наши встречи.

Но я-то знала, как Нина ненавидит и этот город, и этот дом.

– Вилли может обидеться, – сказала я. – Ты же знаешь, как он любит похвастаться своим домом в Голливуде. И своими новыми девочками.

– И мальчиками. – Нина засмеялась. Она здорово изменилась и потускнела, но ее смех остался прежним. Это был все тот же хрипловатый, но в то же время детский смех, который я услышала впервые много лет назад. Именно из-за этого смеха меня тогда потянуло к ней; тепло одной девчушки притягивает другую одинокую девочку-подростка, как пламя – мотылька. Теперь же смех этот лишь обжег меня холодом и заставил еще больше насторожиться. За прошедшие десятилетия слишком много мотыльков слеталось на пламя Нины.

– Давай выпьем чаю, – предложила я.

Мистер Торн принес чай в моих лучших фарфоровых чашках. Мы с Ниной сидели в медленно передвигающихся квадратах солнечного света и тихо разговаривали о всяких пустяках: об экономике, в которой обе ничего не понимали; о совершенно вульгарной публике, с которой приходится теперь сталкиваться, летая самолетами. Если бы кто-нибудь заглянул из сада в окно, то подумал бы, что видит стареющую, но все еще привлекательную племянницу, навещающую любимую тетушку. (Никто не мог бы принять нас за мать и дочь – тут я не уступлю.) Обычно меня считают хорошо одетой, если не совсем стильной женщиной. Господь свидетель, я довольно дорого плачу за шерстяные юбки и шелковые блузки, которые мне присылают из Шотландии и Франции. Но рядом с Ниной мой гардероб всегда выглядит безвкусным. В тот день на ней было элегантное светло-голубое платье, которое обошлось ей в несколько тысяч долларов, если я правильно угадала модельера. Этот цвет так оттенял ее лицо, что оно казалось еще более совершенным, чем обычно, и подчеркивал голубизну ее глаз. Волосы Нины поседели, как и мои, но она по-прежнему носила их длинными, закрепив заколкой, и это ее не портило; напротив, Нина выглядела шикарно и моложаво, а у меня было ощущение, что мои короткие искусственные локоны блестят от синьки.

Вряд ли кто мог бы подумать, что я на четыре года моложе Нины. Время обошлось с ней не слишком сурово. К тому же она чаще искала и получала Подпитку.

Она поставила чашку с блюдцем на столик и вновь беспокойно заходила по комнате. Это было совсем на нее непохоже – проявлять такую нервозность. Остановившись перед застекленным шкафчиком, она обвела взглядом вещицы из серебра и олова и замерла в изумлении:

– Господи, Мелани… Пистолет! Разве можно в таком месте хранить старый пистолет?

– Это антикварная вещь, – пояснила я. – И очень дорогая. Вообще, ты права, глупо держать его тут. Но во всем доме нет больше ни одного шкафчика с замком, а миссис Ходжес часто берет с собой внуков, когда навещает меня…

– Так он что, заряжен?!

– Нет, конечно, – солгала я. – Но детям вообще нельзя играть с такими вещами… – Я неловко замолчала.

Нина кивнула, но в ее улыбке была изрядная доля снисходительности, которую она даже не пыталась скрыть. Она подошла к южному окну и выглянула в сад.

Будь она проклята! Нина Дрейтон даже не узнала этого пистолета, и этим о ней все сказано.

В тот день, когда его убили, Чарльз Эдгар Ларчмонт считался моим кавалером уже ровно пять месяцев и два дня. Об этом не было официально объявлено, но мы должны были пожениться. Эти пять месяцев представили, как в микрокосме, всю ту эпоху – наивную, игривую, подчиненную строгим правилам настолько, что она казалась манерной. И еще романтичной. Романтичной в первую очередь и в худшем смысле этого слова – подчиненной слащавым либо глупым идеалам, к которым могли стремиться только подростки. Мы были как дети, играющие с заряженным оружием.

У Нины – тогда она была Ниной Хокинс – тоже имелся кавалер – высокий, неуклюжий англичанин, исполненный самых благих намерений. Звали его Роджер Харрисон. Мистер Харрисон познакомился с Ниной в Лондоне годом раньше, в самом начале поездки Хокинсов по Европе. Этот долговязый англичанин объявил всем, что он ею сражен – еще одна нелепость той ребяческой эпохи, – и стал ездить за Ниной из одной европейской столицы в другую, пока ее отец, скромный торговец галантереей, вечно готовый дать отпор всему свету из-за своего сомнительного положения в обществе, довольно сурово не отчитал его. Тогда Харрисон вернулся в Лондон – чтобы привести в порядок дела, как он сказал, а через несколько месяцев объявился в Нью-Йорке, как раз в тот момент, когда Нину собрались отправить к тетушке в Чарлстон, чтобы положить конец другому ее любовному приключению. Но это не могло остановить неуклюжего англичанина, и он отправился за ней на юг, строго соблюдая при этом все правила протокола и этикета тех дней.

У нас была превеселая компания. На следующий день после того, как я познакомилась с Ниной на июньском балу у кузины Целии, мы наняли лодку и отправились вчетвером вверх по реке Купер к острову Даниэл на пикник. Роджер Харрисон обо всем судил серьезно и даже немного напыщенно и потому был отличной мишенью для Чарльза с его совершенно непочтительным чувством юмора. Роджер, похоже, совсем не обижался на добродушное подтрунивание; во всяком случае, он всегда присоединялся к общему смеху со своим непривычным британским хохотом.

Нина была без ума от всего этого. Оба джентльмена осыпа́ли ее знаками внимания, хотя Чарльз всегда подчеркивал, что его сердце отдано мне, но все понимали: Нина Хокинс – одна из тех девушек, которые неизменно становятся центром притяжения мужской галантности и внимания в любой компании. Общество Чарлстона тоже вполне оценило шарм нашей четверки. В течение двух месяцев того, теперь уже такого далекого лета ни одна вечеринка, ни один пикник не могли считаться удавшимися, если не приглашали нас, четверых шалунов, и если мы не соглашались в этом участвовать. Наше первенство в светской жизни было столь заметным и мы получали от него столько удовольствия, что кузина Целия и кузина Лорейн уговорили своих родителей отправиться в ежегодную августовскую поездку в штат Мэн на две недели раньше.

Не могу припомнить, когда у меня с Ниной возникла эта идея насчет дуэли. Возможно, в одну из тех долгих жарких ночей, когда одна из нас забиралась в постель к другой и мы шептались и хихикали, задыхаясь от приглушенного смеха, едва послышится шорох накрахмаленного передника, выдававший присутствие какой-нибудь горничной-негритянки, копошащейся в темных холлах. Во всяком случае, идея эта естественно возникла из романтических притязаний того времени. Эта картинка – Чарльз и Роджер дерутся на дуэли из-за какого-то абстрактного пункта в кодексе чести, касающегося нас, – наполняла меня и Нину прямо-таки физическим возбуждением.

Все это выглядело бы совершенно безобидным, если бы не наша Способность. Мы так успешно манипулировали поведением мужчин (а общество того времени ожидало от нас такого поведения и одобряло его), что ни я, ни Нина не подозревали о существовании чего-то необычного в нашей способности переводить свои капризы в действия других людей. Парапсихологии тогда не существовало, или, точнее говоря, она сводилась к стукам и столоверчению во время игр в гостиных. Как бы то ни было, мы несколько недель забавлялись, предаваясь фантазиям и шепотом их обсуждая, а потом кто-то из нас, или мы обе, воспользовался нашей Способностью, чтобы перевести фантазию в реальность.

В некотором смысле то была наша первая Подпитка.

Я уже не помню, что послужило предлогом для дуэли – возможно, преднамеренное недоразумение, связанное с какой-то шуткой Чарльза. Не помню, кого Чарльз и Роджер уговорили стать секундантами во время той противозаконной вылазки. Я помню только обиженное и удивленное выражение на лице Роджера Харрисона. Оно было просто карикатурой на тяжеловесную ограниченность и недоумение человека, попавшего в безвыходную ситуацию, созданную вовсе не им самим. Помню, как поминутно менялось настроение Чарльза: веселье и шутки внезапно переходили в депрессию и мрачный гнев; помню слезы и поцелуи в ночь накануне дуэли.

То утро было прекрасным. С реки поднимался туман, смягчивший жаркие лучи восходящего солнца. Мы направлялись к месту дуэли. Помню, как Нина порывисто потянулась ко мне и пожала мою руку – это движение отдалось во мне электрическим током.

Бо́льшая же часть происшедшего в то утро – провал, белое пятно. Возможно, из-за напряжения того первого, неосознанного случая Подпитки я буквально потеряла сознание, меня захлестнули волны страха, возбуждения, гордости… Я поняла, что все это происходит наяву, и в то же время ощущала, как сапоги шуршат по траве. Кто-то громко считал шаги. Смутно помню, как тяжел был пистолет в чьей-то руке… Наверное, то была рука Чарльза, но теперь я этого уже никогда не узнаю в точности… Помню миг холодной ярости, затем выстрел прервал нашу внутреннюю связь, а острый запах пороха привел меня в чувство.

Убит был Чарльз. Никогда не изгладится из моей памяти вид невероятного количества крови, вылившейся из маленькой круглой дырочки в его груди. Когда я подбежала к нему, его белая рубашка уже была алой. В наших фантазиях не было никакой крови. Там не было и этой картины: голова Чарльза запрокинута, на окровавленную грудь изо рта стекает слюна, а глаза закатились так, что видны только белки, как два яйца в черепе. Когда Роджер Харрисон рыдал на этом поле погибшей невинности, Чарльз сделал последний судорожный вздох.