Текст книги "В паутине Матильды"

VI

Прошло три дня. Лена не дает о себе знать. Матильда не отвечает на письмо. Я ем только легкие блюда. Например, цыплячьи крылышки с мандаринами – 847 калорий. Я оставил комнату такой же, как в тот вечер, когда ушла Лена. Шмотки разбросаны по кровати, хватит, по крайней мере, на два чемодана. Ее записка, прикрепленная к кактусу. Проклятая записка!

Ты так ничего и не понял. Вот уже месяц, как я рядом с тобой, а ты меня не замечаешь. Ты очень изменился. Возможно, это причинит тебе боль, но тем хуже. Ты стареешь. За несколько месяцев ты постарел на двадцать лет. Я никак не могу это объяснить. Лысеешь. Стал совсем неинтересным. Все время где-то пропадаешь. Я так и не нашла то, что искала. Я устала ждать. Мне всего 24 года, я полна огня и хочу встречать новых людей. Я хочу встретить настоящего мужчину. Я хочу жить и быть нужной. Привет и удачи тебе с Матильдой. Целую тебя. Не сердись.

Лена.

Я все более не уверен, что она вернется. Сижу в кресле в гостиной. В том самом кресле, что она купила в салоне современной мебели и которое по цене почти не уступает стоимости автомобиля. В нем невозможно сидеть. Записка Лены у меня в руках. Звоню Габи.

– Ты где сегодня ужинаешь?

– Я приглашен к Вику с Сарой, пойдешь?

– Нет, мне надо работать.

– Ну и дурак. Сара была бы счастлива повидать тебя.

Я выжидаю несколько секунд и спрашиваю с деланным равнодушием:

– Да, кстати, ты не видел Лену?

– Вчера мы с ней выпили по чашечке кофе.

– Она тебе ничего не сказала?

– Нет, а что?

У меня комок в горле, но я выплевываю эти слова:

– Она ушла.

Что ж, я проиграл войну, которую вел со всем миром. Это признание будто прорывает перегородку. Крупные слезы катятся по щекам.

– Давно? – спрашивает Габи.

– Сто двадцать часов назад, – произношу между рыданиями.

Слезы стекают у меня по носу и падают на стопку чистых листов. Первый лист уже промок. Мой письменный стол похож на аквадром для грустных блох. Достаю ручку и начинаю письмо Лене. Черные чернила смешиваются со слезами. Довольно грязно, однако это должно ее впечатлить. Так и не знаю, где она. Я обзвонил ее подруг, они тоже не в курсе. Я не решаюсь позвонить ее родителям.

Моя милая, моя любовь, моя рана. Пишу со слезами в сердце. Тебе это покажется смешным, но это так. Я поставил диск Чета, которого ты так любишь. Твои нежные губы. Мне так не хватает тебя. Ты мне просто физически необходима, я не знаю, как сказать иначе. Вернись.

Результат не так уж и плох. Я начинаю то же письмо на чистом листке, на который затем капаю минеральной водой. Матильда меня понимает. Ей тоже досталось от Эмиля. Это нас сближает.

– Иди пройдись, – кажется, говорит она. – Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, и все-таки не оставайся взаперти. Иди развейся.

– Я не хочу никого видеть, – брюзжу в ответ.

Уже не отдаю себе отчета, что на самом деле разговариваю с ней. И лишь потом, в машине, я опомнился.

– Черт! Ты начинаешь разговаривать сам с собой. Это уже опасно.

Сотэ из телятины с оливками совсем невкусное, да я и не голоден. Габи удивился, увидев меня. Сара встретила широкой улыбкой. Вик тоже. Они, конечно, почувствовали, что я не в форме, но никак не отреагировали. Когда я пришел, Лео как раз укладывался спать.

– Вы его рано укладываете.

– В восемь часов ежедневно. Мы любим развлечься вечерами.

Вик работает ассистентом по видеотехнике на факультете, играет на гитаре в рок-группе. Они репетируют каждую субботу в подвале, стены которого обиты картоном из-под яиц. Группа «Черные демоны». Вик – добряк, но немного зануда, особенно когда излагает свою музыкальную науку или начинает воспитывать сына.

– Лео, надень башмаки. Лео, сделай гули-гули, покажи дяде Габи, как ты делаешь гули-гули. Когда он вырастет, он будет гитаристом, так ведь? Как Мэрфи Гудрейк. Да, кстати, я нашел потрясающую вещь. Его импровизация с Бенни Свитменом и Клаусом Скривером. Потрясно! Итак, Лео, уже пора. В постель! Сара, выключай свет, даже если он заноет. Черт, нельзя спускать ему все капризы, иначе мы не выйдем больше. Что ты пьешь, писатель?

– Воду, спасибо.

– Сара, когда пойдешь от Лео, захвати соску для писателя.

Сара – моя старая приятельница. Мы вместе ходили в лицей. Еще до Вика и Лены. Она учительница, подрабатывает в журнале по искусству. Она немного раздалась после рождения Лео. Особенно шея и бедра. Мне кажется, Сара любит меня. Она считает меня сильным, независимым, уверенным в себе. Хотел бы ей сказать, что она ошибается.

– Возьми немного бананового шербета или киви.

– Нет, спасибо.

– Может, кусочек пирога?

– Нет, отдай мою часть Габи.

Габи – настоящий хомяк. Он обожает делать запасы из еды. Его любимые слова: «чуть-чуть».

– Еще стаканчик вина?

– Чуть-чуть, спасибо.

– Кусочек пирога?

– Половинку, спасибо.

Под свои «чуть-чуть» он приканчивает все блюда.

Около полуночи Виктор удаляется с заговорщическим видом.

Габи листает телевизионную программу, пожирая печенье. Сара совсем близко от меня. Разглядываю ее ножку – босую, белую. С маленькими накрашенными ногтями. Голубыми. Сверкающими. Ее глаза – два черных блика. Пристально смотрит на меня. Я глажу ногой ее босую ногу.

– У меня для вас сюрприз, – говорит Вик, поднимаясь из погреба. – Специальный напиток для писателей. – Он держит в руках бутылку коньяка. – Я заплатил за нее шестьсот франков на черном рынке. Ты видишь дату?

Он осторожно протягивает мне бутылку, чтобы я взглянул. На желтой этикетке выцветшими чернилами выведены четыре цифры: 1, 9, 3, 2. Вик ищет рюмки. Сара начинает заводить разговор на тему, которой я бы не хотел касаться.

– Матильда, наверное, ужасная женщина? Тебе не кажется, что ее преступление – это акт любви?

– Может быть, но я ни в чем не уверен. Из кухни Вик кричит:

– А с коньяком можем выкурить по маленькой папироске с травкой!

– Итак, Матильда? – начинает Сара.

– Знаешь, чем меньше говоришь о книге, тем лучше она продвигается.

Вик обеспокоен. Несмотря на мое обещание не пить ни капли, я пью, и его драгоценный напиток убывает. Он курит одну папироску за другой. Габи тем временем пожирает третью пачку печенья. Сара уже час ласкает мне ногу. Рюмка снова пуста.

– Можно еще?

Наполовину полная бутылка Вику кажется наполовину пустой… Сара наливает мне. И себе. Вик ворчит, что наркотик лишает его всяческой агрессивности. Смотрим по видику тяжелый польский рок.

– Было бы здорово, если бы ты написал для нас пару песен.

– Угу, – бормочу я, не думая.

Его коньяк чудесен. Как и все хорошие напитки, он не одурманивает, а наоборот, просветляет. По крайней мере я так утверждаю. После пятой рюмки. Чувствую себя уже спокойнее. Я просто оживаю. Сара расстегивает пуговицу на своих джинсах, виднеется белая полоска кожи. Черные кружевные трусики. Габи растянулся и не шевелится уже минут десять. Вик говорит о спиритизме. Когда я закрываю глаза, вижу черно-белый фильм… Как будто я спрятался за глазком тяжелой двери.

Матильда со спины, в белом переднике, в руках у нее карабин. С глушителем. Эмиль наклонился над раковиной. Он не видит Матильду. Я ничего не слышу, но воображаю их диалог:

– Сильно засорилась.

Она бормочет:

– Ты меня больше не любишь.

– Мне нужен гаечный ключ.

– Зачем, Эмиль?

– Здорово забито.

– Почему ты бросил меня? Ты убил меня…

– Что ты говоришь?

– Ничего.

Он присел. Я хочу ему крикнуть:

– Осторожно, Эмиль, у нее ружье!

Но остаюсь безмолвным. Дверь полуоткрыта. Матильда повернулась ко мне. Чувствует, что я ее разглядываю. Ее огромный голубой глаз в миллиметре от моего. Пол кухни уставлен пакетами для мусора. Рядом электронож, готовый к употреблению. Эмиль уже полностью под раковиной, ему удается прочистить сифон.

– Ты что, спишь?

Это Сара.

– Нет, замечтался. Я воображал, как она его убила.

– Полицейские не знают?

– Нет, они думают, что это произошло, когда он ремонтировал раковину.

Вик положил голову на живот Габи и поставил бутылку рядом.

– Ну и как? – спрашивает Сара.

– Я думаю, что Эмиль заглядывал в сифон, чтобы посмотреть, не забит ли он, а Матильда приставила пистолет с другой стороны. Она, наверное, выстрелила.

– Ужасно! – восклицает Сара с гримасой отвращения. – Все должно быть в крови!

– Да, – вынужден согласиться я.

Полицейские разобрали трубы, обнюхали всю раковину, обшарили с лупой весь пол, но не нашли ни единого следа крови. Они уверены, что Матильда убила, но не могут сказать, как она это сделала.

Четыре часа. Сара настаивает, чтобы мы прикончили бутылку. Вик дремлет. Габи, бледный, похрапывает рядом с телефоном. Я заметил немного сотэ около телефона.

– Сегодня суббота, ты можешь поспать подольше, – шепчет мне Сара.

– Надо бы проводить Габи.

– Брось, пусть он лучше спит здесь. Ты же видел его физиономию.

Ее замечание не лишено смысла… Несмотря на коньяк, я все еще на ногах. Сара совсем близко. Мы в коридоре. Я слишком много выпил. Сара мне нравится. Моя рука ласкает полоску белой кожи, потом поднимается к большим, слегка обвислым грудям.

– Не здесь, разбудишь ребенка, – говорит Сара.

Мысли застопорились. Мы на лестничной площадке. Сара закрывает за собой дверь.

– Иди, – говорит она низким, влекущим голосом.

Пахнет вином и дорогим табаком. Ее глаза похожи на неподвижных светлячков. Мы входим в клетушку, где уборщица хранит свою утварь. Сара делает со мной что хочет. Ее руки расстегивают мой ремень. Закрываю глаза. Пахнет мылом.

– Быстрее, – говорит Сара, снимая плавки.

Я ни на что не способен. Перед глазами только Лена. Сара упирается ногами в створки дверей и шепчет мне на ухо:

– Иди сюда…

Иду. И все забываю. Погружаюсь в нее. Неустойчивый шкаф вот-вот рухнет, но мне все же что-то удается. Мой член горит. Он прямой и напряженный. Я должен замедлить момент извержения. Сара кусает мне ладонь. Зарываюсь в ее черную густую шевелюру. Совокупление отверженных и обманутых. Член выскакивает, мне трудно снова попасть…

Она шепчет:

– Давай снова…

Нервничаю. Боюсь, что ничего не получится.

– Сара, прости меня.

Я ослабеваю. Все течет у нее по животу.

Сара вздыхает:

– Ничего страшного…

Она одевается, тихо открывает дверь и исчезает. Я остаюсь в шкафу еще четверть часа. Не двигаясь.

Матильда ждет меня над «Минителем». Не спит. Как моя мать раньше. У нее недовольный вид. Чувствую, что она немного ревнует.

VII

На лакированных ботинках мэтра Куртеманша по золотой цепочке. Итальянские ботинки на тонкой кожаной подошве. Они должны стоить что-то около тысячи франков. Красно-розово-зеленые носки морщатся гармошкой. Он закидывает ногу на ногу и машинально вытирает запачканный носок ботинка о свои брюки цвета морской волны. Отутюженный костюм, брюки с безупречной складкой. Холеный и юркий. У себя за спиной он повесил между фотографией генерала де Голля и сине-бело-красным флагом серию статей, появившихся недавно в прессе. Подчеркнул желтым цветом места, где говорится о его процессах. В течение десяти минут он разговаривает по телефону со своей клиенткой:

– И все же, я думаю, мы можем прийти к согласию. Для этого следует предъявить иск в размере полутора тысяч франков. Таково правило.

Бракоразводный процесс. Клиентка хочет вытянуть деньги у своего супруга. Всего лишь. Не задушить. А Куртеманш хотел бы поднять свои тарифы. Довольно деликатное дело, чтобы обсуждать его при мне. Я спрашиваю, может, мне выйти, но он останавливает:

– Нет, прошу вас, останьтесь.

У Куртеманша хитроватое личико преждевременно состарившегося ребенка. Седые волосы зачесаны назад, круглые очки.

Я приехал в Париж, готовый к схватке со львом. Но здесь, усевшись в кресле, после трехдневных скачек по адвокатам Матильды чувствую себя перегоревшим. Она сменила тридцать адвокатов за пять лет. Отвергла тех, кто пытался ее обхитрить. Некоторых она возвращала, потом снова прогоняла. Она пропускала их по очереди через свою камеру. От самых знаменитых, фотографии которых постоянно появляются в «Пари-Стар», до самых никчемных, тех, что приглашают редакционных секретарш пообедать в ресторан, но из экономии пьют там только воду. Все к ее услугам.

– Здравствуйте, мадам Виссембург. Я – мэтр Шевалье, защитник невиновных.

– Да, я вас знаю. Вы можете вызволить меня отсюда?

– Несомненно. Это будет стоить вам пятьсот тысяч авансом, насчет остальной оплаты определимся потом.

– Вы так уверены в своих силах?

– Положитесь на меня, мадам. Скажите, что вы невиновны, я же позабочусь об остальном.

Матильда доверяла им. Затем она видела их ядовитые улыбки на снимках в газетах, читала их заявления. Она нервничала, угрожала… Тем не менее самые хитрые все еще здесь, исходят слюной, пресмыкаются. Им надо любой ценой сохранить доверие Матильды до самого суда. А потом? Что потом? Пусть подыхает. Но Матильда остается здравой и непоколебимой.

В клане ее последних защитников каждый играл свою роль: носильщик, наперсник, штрафник, весельчак, красавчик. Матильда выбрала Куртеманша, прочитав заметку в «Репюбликен». Он клеймил загнивающую юстицию и коррумпированные магистраты. Ей это понравилось. Куртеманш гордился своим участием в процессе. Это его самое красивое дело. Он встретил меня любезной улыбочкой.

– Мсье Брюне, я ждал вас.

– Я не Брюне.

– Простите, вы работаете на телевидении?

– Нет, я пишу книгу о Матильде.

– А, вы приехали из провинции?

Для него все, что за пределами Парижа, – пустыня, болото. Я терпеливо прождал его целый час. До меня он принимал двух клиентов. В ожидании я стрельнул сигарету у его секретарши, крупной блондинки в очках с двойными стеклами. Она курит только с ментолом. Носит ажурные чулки. Имя соответствует имиджу. Шанталь. Пытаюсь втянуть ее в разговор, но она тут же отсылает меня на место. У нее замедленные движения и хриплый голос. Тяжело вздыхает при каждом телефонном звонке. Ни «спасибо», ни «здравствуйте», ни «до свидания». На всех клиентов смотрит как сторож в общественном туалете.

Куртеманш позвонил Шанталь и попросил, чтобы нас не беспокоили. Он пристально смотрит на меня.

– Итак, молодой человек пишет книгу о Матильде. Хорошая мысль, но интересно, как вы собираетесь трактовать эту славную женщину?

– Пока не знаю, просто меня заинтересовала эта персона, ее жизнь.

– Да, действительно, все очень трогательно. Невинность в заточении. А следователь, по-моему, просто больной, не так ли?

Куртеманш защищает ее. Его невозможно остановить. К счастью, Шанталь стучит в дверь и, просунув перекошенную физиономию, шепчет:

– Вас требует редактор «Крим а ля Юн». Он говорит, что это срочно.

Куртеманш просит у меня прощения.

– Как вы поживаете, дорогой? – начинает Куртеманш. – Да, я послал эту жалобу по просьбе моей клиентки. Мадам Виссембург не собирается терпеть, чтобы ее называли «дьявольской убийцей» в вашей газете. Как вам известно, дело не закончено. Я имею полное право предъявить вам обвинение в оскорблении чести и достоинства…

В конце концов они приходят к согласию за тридцать тысяч франков. Газета платит, а Куртеманш забирает свою жалобу. Интересно, насколько Матильда в курсе всего этого?

– Послушайте, молодой человек, будем откровенны, – вновь начинает Куртеманш. – В вашей книге вы ее представляете как виновную или наоборот?

У меня не слишком богатый жизненный опыт, но я уже заметил, что если кто-то начинает фразу с «будем откровенны», он обязательно собирается вас надуть.

– Проблема не в этом, мсье.

– Нет, именно в этом, – настаивает Куртеманш.

Он пытается поймать меня в ловушку, но я ускользаю:

– Писатели не задают себе подобных вопросов. Все мы невинны и виновны одновременно.

Он снова цепляется ко мне:

– Вы читали досье? Вы верите в то, что она его расчленила?

Досье вызывающе смотрит на меня со стеллажа за его спиной. Сколько в нем тайн!

– Все это сложно, – говорю я. – Есть вероятность, что она действительно это сделала. Но это неточно.

Вздохнув, добавляю:

– Хотелось бы узнать, что спрятано за занавесом.

– Ну что ж, вы доставите мне удовольствие.

Он расшнуровывает протокол за протоколом и излагает свою точку зрения. Звучит не очень-то убедительно. Я больше не слушаю, думаю о Лене и ее гитаристе. Наверное, они хорошо проводят время вместе.

Я встретил Лену у Габи на прошлой неделе. Она выглядела смущенной. Уверяла, что все у нее прекрасно. А у меня по-прежнему ничего не сдвинулось. Я весь дрожал, она же беспокоилась о здоровье рыбок.

– Меняю им воду каждый день, – наврал я.

Мы не вспоминаем о ее письме. Молчу о том, что всю неделю пишу ей. Мы поцеловались как два старых приятеля. Я был просто в нокауте. Сжал немного сильнее ее руку, она быстро убрала ее. В этот момент волна непонятного страха нахлынула на нас. Она была с Давидом, тот панибратски похлопал меня по плечу.

– Пока, старик.

Это меня доконало. От одной только мысли, что час назад он терся своим членом о ее бедра, меня выворачивало. Что ответить на это? Я глуповато улыбнулся. Эффект неожиданности сыграл в их пользу. Уехали на старом «порше», который я объективно оценил как совсем неплохой. Они походили на героев рекламы американской жевательной резинки. Хромированные поверхности «порше» сияли. Лене идет эта косынка. И брюки обтягивают бедра как надо. А я, должно быть, похож на мойщика машин, которого только что бросила жена.

– Итак, что вы думаете о моих аргументах? – говорит адвокат после часового монолога.

– Все хорошо, вы говорите убедительно.

– Когда выходит ваша книга?

– Издатель хотел бы, чтобы она появилась до процесса.

– Прекрасная идея. После она уже не будет пользоваться спросом. У меня есть предложение. Естественно, вы не сомневаетесь, что как адвокат Матильды я буду требовать задержки выхода книги. Придя к согласию заранее, мы сможем достичь хороших результатов.

Куртеманш делает особое ударение на «мы». Он встает и садится рядом. Кладет руку, усыпанную кольцами, мне на колено. От него резко пахнет туалетной водой с ароматом лаванды и лимона. Этот запах смешивается с запахом паркетной мастики. Меня тошнит от всего этого.

– Итак, – говорит Куртеманш, – подобную операцию я уже проделал с вашими коллегами из «Пари-Стар». Вы пишете книгу, я даю ей выйти, а потом требую ее задержки. Я предупреждаю прессу. Книгу тут же раскупают. А затем я забираю свою жалобу.

– И сколько это будет стоить?

– Разумно! За статью пятьдесят тысяч франков. За книгу будет дороже. Примерно сто тысяч.

Его лицо сияет. Мое, наоборот, мрачнеет.

– А если издатель не согласится?

– Тогда я не заберу жалобу, и все будут в проигрыше, – говорит Куртеманш, уверенный в своих силах. – Где вы ужинаете сегодня вечером?

– Я приглашен к друзьям, – лгу я.

Он протягивает мне холеную руку с коротко подстриженными, ухоженными ногтями. Я подаю свою, испачканную чернилами. Моя ручка течет. Когда я выхожу, ищу Шанталь. Уже ушла. На ее столе стоит тарелка, бросаю туда монету в двадцать сантимов.

VIII

Сижу на террасе бара Садами в сотне метров от кабинета Куртеманша. Женщина почтенного возраста, в ажурных чулках, в очках с двойными стеклами и с улыбкой, как у дверной щеколды, облокотилась о стойку бара и заказывает порцию. Шанталь, секретарша Куртеманша, поглощает мартини. Она меня заметила, но ее хмурое лицо не выражает никакой симпатии. Для нее я еще один влиятельный зануда. Улыбаюсь ей, потом еще и еще. Никакой реакции.

– Вы меня не узнаете? Я стрельнул у вас сигарету, – говорю ей, приближаясь к стойке.

– Можно стаканчик? – прерывает меня Шанталь.

Я поклялся после вечера у Вика не пить больше ни капли. Но здесь интересы выше, игра требует.

– Жером, налей две порции! – кричит мисс Салами в бар.

Рассматриваю Шанталь. В шестидесятых годах она, наверное, неплохо выглядела. Мартини в этом баре просто ядовитый.

– Ваш патрон – симпатяга, – говорю я.

– Не утомляй меня своей болтовней, чего хочешь?

– Ничего, просто поговорить.

– С такой старухой, как я? Не принимай меня за дуру.

– Вы совсем не старая, сколько вам лет? – бормочу я.

Шанталь смеется и призывает свидетелей. Мужчины хохочут. Она только что отпраздновала свои сорок пять.

– Слышишь, Жером, ко мне клеится журналиссс…

Жером откладывает свой поднос и пристраивается рядом.

– Я не журналист, – говорю со слезами в голосе. – Клянусь вам, я уволен. Сегодня я – ничто.

Я нашел верный угол атаки. В действительности я и не стараюсь играть.

– Я – безработный, который пытается писать книгу. Это мой последний шанс.

Шанталь приподнимает тяжелые веки.

– Больше того, моя баба бросила меня. Сочувствия я добился. Моя игра правдивее жизни.

– Короче, я в дерьме.

Она уже добра ко мне. Подзываю бармена.

– Жером, еще две порции.

Чувствую, что я выиграл партию.

– А у вас как дела с работой, все в порядке?

– Не совсем хреново. Мэтр Куртеманщ – большой дурак.

От нее воняет мартини и ацетоном. Она закуривает «Руайяль», предлагает и мне. После десятка стаканов она зовет меня пойти перекусить. Охотно соглашаюсь. Берем такси. Всю дорогу у меня в голове только одна картина: стеллаж с ящиками архива.

Шанталь проживает в большой квартире на одиннадцатом этаже. После смерти мужа она живет одна. Он был раздавлен грузовиком субботним утром на авеню Парментье. Она достает свадебные фотографии.

– Это было пятнадцать лет назад. Ну и как, по-моему, я была ничего?

– Если честно, вы лучше, чем он.

Замечание ей не нравится, но тем не менее она готовит два омлета и наливает по полной чашке минеральной воды.

– Хорошо очищает желудок. Выпей до дна.

У нее довольно чисто, но воняет кошкой. За сыром я решаюсь перейти в наступление. Белое вино нас подстегивает, особенно ее. Она открывает бутылку «Бордо».

– Почему вы считаете Куртеманша дураком?

– У меня есть причины.

Она перестает жевать и загадочно смотрит на меня.

– Проблема денег или бедер?… – настаиваю я.

– Ты угадал, – цедит Шанталь. – В течение пяти лет мэтр Куртеманш, сын цементного промышленника, правнук министра Куртеманша, отец троих детей, сношал меня, как хотел, заставлял меня проделывать невообразимые вещи в самых жутких позах, чтобы потом бросить меня, как прокаженную.

Шанталь рыдает.

– Я должна была терпеть смены его настроений и капризы, даже когда у меня не было ни малейшего желания. Я старалась все сделать как можно лучше. В любое время: в его машине, в кабинете, в бюро, в вонючих гостиницах. Однажды, во время расследования преступления, даже в монастыре. И вы думаете, он мне сказал хоть одно ласковое слово? Хоть раз погладил меня?

Шанталь меняет тон:

– Нет, мсье, никогда и ничего подобного. Лишь на Рождество три года назад преподнес мне коробку конфет, купленную в лавке напротив. Я стала сосудом для его спермы. Вот так, мсье. Но даже сосуд для спермы однажды ломается. Когда я почувствовала, что скоро он меня вышвырнет, как старую галошу, я не побежала кидаться под поезд. Я просто воспользовалась своей головой и кинокамерой сына.

Шанталь резко останавливается и говорит с мечтательным видом:

– Итак, мсье, пленка в надежном месте. У Куртеманша есть копия.

– Потому вы и пьете? Шанталь пожимает плечами.

– Я пью, потому что мне это нравится, я так расслабляюсь. А ты задаешь слишком много вопросов. Ты всего лишь журналиссс… Что ты хочешь на самом деле?

Я слишком устал, чтобы менять тему. И слишком пьян, чтобы ее закончить. Ничего не хочу больше. Куртеманш опустошил Шанталь. И я тоже не смогу вернуть ее к жизни. Бедная Шанталь. Бедный дурак. Бедная дурацкая жизнь.

– Сначала я пришел сюда в надежде вытянуть досье Матильды. Но сейчас я ничего не хочу.

Рассказываю ей всю мою историю. Газета. Моя мать. Депрессия. Отпуск по болезни. Уход Лены. Начало работы над книгой. Матильда. Ее фото. Мы допиваем бутылку, и я засыпаю прямо за столом. Чувствую тяжелые руки Шанталь на своих плечах. Ворча, она перетаскивает меня на диван. Больше я ничего не помню.

Шанталь накрывает меня периной, откуда я выскальзываю только около восьми часов. Она уже в кухне перед чашкой кофе с ментоловой сигаретой в зубах. Еще пьяный, я появляюсь в дверях.

– Не думай, что я так провожу все вечера, – извиняясь, говорит Шанталь. – Хочешь кофе?

Молча пьем. Она мне намазала маслом два бутерброда, как раньше делала моя мать. Только она не положила сверху конфитюр. Уже давно мне никто не намазывал маслом бутерброд. Лена предпочитала крекеры и маргарин – все по диете. Шанталь не жалеет масла. Большой кусок масла на настоящем хлебе.

– Я подумала об истории с этим досье. Очень скоро ты сможешь с ним ознакомиться. Куртеманш должен отправиться в провинцию. Кабинет будет закрыт. Я предупрежу тебя.

Бывают иногда дни, которые начинаются вот так, когда все получается. Так что есть причины, чтобы не умирать слишком рано.

– Меня это просто спасет. – Я готов расцеловать ее.

– Это не ради твоих прекрасных глаз, – останавливает меня Шанталь. – Мне очень приятно подложить свинью этому мерзавцу. Если захочешь его прокатить в своем романе, не стесняйся.