Текст книги "Под конвоем лжи"

Дэниел Сильва
Под конвоем лжи

Посвящается моей жене, чья любовь, поддержка и постоянное ободрение позволили мне успешно завершить работу над этой книгой, а также моим детям Лили и Николасу.

Предисловие

В апреле 1944 года, за шесть недель до начала вторжения войск союзников во Францию, нацистский пропагандист Уильям Джойс, больше известный как лорд Гав-Гав, провел леденящее душу радиовыступление, адресованное жителям Британии.

Согласно утверждению Джойса, немцы прекрасно знали о том, что союзники сооружали на юге Англии огромные железобетонные конструкции. Немцам также было известно, что эти конструкции предназначались для того, чтобы после начала предстоящего вторжения вплавь переправить их через Английский канал и затопить у побережья Франции. «Что ж, мы хотим помочь вам, парни, – заявил Джойс. – Когда вы подтащите их поближе, мы сами затопим их, за вас».

В недрах британских разведывательных служб и Верховного главнокомандования сил союзников завыли тревожные сирены. Железобетонные конструкции, о которых упоминал Джойс, на самом деле представляли собой части искусственных гаваней, создание которых предусматривалось планом, носившим кодовое название "Операция «Шелковица». Если шпионы Гитлера действительно понимали, для чего предназначалась эта «ягода», то они могли без труда разгадать самый главный секрет войны: время и место намеченной союзниками высадки во Франции.

Прошло несколько тревожных дней, но потом страхи улеглись. Американские службы радиоперехвата приняли шифрованное сообщение, отправленное японским послом в Берлине генерал-лейтенантом бароном Хироши Осимой своему токийскому начальству. Осима посетил регулярное совещание, которое германское командование устраивало для представителей своих союзников. Оно на сей раз было посвящено угрозе вторжения на севере Европы. Немцы заявили, что считают эти конструкции деталями системы противовоздушной обороны, а вовсе не искусственными причальными сооружениями.

Но каким же образом немецкая разведка смогла так сильно просчитаться? Было ли это лишь ошибкой ее агентов? Или же она оказалась жертвой продуманной дезинформации?

Этот проект настолько важен, что его можно назвать краеугольным камнем всей операции.

Меморандум Адмиралтейства

Учитывая, что в работах была задействована не одна тысяча рабочих, многие из которых привлекались к ним всего лишь раз или два, остается только поражаться тому, что враг так и не получил никакого представления о том, что там происходило на самом деле.

Ги Харткап, Операция «Шелковица»

Во время войны правда становится настолько драгоценной, что ее нельзя выпускать в свет иначе, как под конвоем лжи.

Уинстон Черчилль

Часть первая

Глава 1

Суффолк, Англия, ноябрь 1938

Беатрис Пимм погибла из-за того, что опоздала на последний автобус в Ипсвич.

За двадцать минут до смерти она стояла на автобусной остановке и в тусклом свете единственного в деревне уличного фонаря читала расписание движения автобусов. Через несколько месяцев фонарь будет погашен, согласно приказу о введении затемнения, но Беатрис Пимм не было суждено услышать это слово и узнать его смысл.

Ну а в этот день фонарь светил достаточно ярко для того, чтобы Беатрис могла прочесть выцветшее расписание. Чтобы не ошибиться, она привстала на цыпочки и водила по строчкам кончиком испачканного красками пальца. Ее покойная мать постоянно переживала из-за того, что дочь пристрастилась к живописи. Она считала, что леди не пристало быть вечно перемазанной масляной краской. Ей хотелось, чтобы Беатрис нашла себе более благородное хобби – скажем, занялась музыкой, или стала бы волонтером, или даже занялась бы литературой (хотя мать Беатрис всегда относилась к писателям с большим недоверием).

– Проклятье! – чуть слышно пробормотала Беатрис. Она так и застыла на несколько секунд, уткнув палец в последнюю строчку расписания. Обычно она была невероятно, просто до глупости пунктуальной. Ведя жизнь без какой-либо финансовой ответственности, без друзей, без родственников, она выработала для себя свод твердых, почти суровых жизненных правил. А сегодня отступила от него: слишком долго работала на натуре, слишком поздно собралась домой.

Оторвав, наконец, палец от расписания, она поднесла его к щеке и озабоченно нахмурилась. У тебя отцовское лицо, часто говорила ей мать с таким видом, будто это вызывало у нее самое настоящее отчаяние, – высокий и широкий лоб, большой аристократический нос, раздвоенный подбородок. Хотя Беатрис было всего лишь тридцать, в волосах у нее пробивалась заметная седина.

Она и впрямь не могла решить, что ей делать. До ее дома в Ипсвиче было более пяти миль – слишком далеко для прогулки. Ночь только начиналась, и на дороге еще продолжалось движение. Возможно, кто-нибудь согласится ее подвезти.

Вздох у нее получился все же очень тяжелым. Облачко тумана повисло перед губами, но тут же улетело прочь, подхваченное порывом холодного ветра с болот. По небу неслись клочковатые тучи, то и дело закрывавшие яркую, почти полную луну. Беатрис вскинула голову и увидела вокруг ночного светила блестящий круг – гало, – говорящий о наступлении мороза. Она впервые ощутила холод, и ее непроизвольно передернуло.

Она подхватила с земли свои вещи: кожаный рюкзак, чехол с холстами и сложенный и перевязанный ремешком видавший виды мольберт. Она провела весь день, делая этюды долины реки Оруэлл. Живопись была ее единственной любовью, а пейзажи восточной Англии – единственным объектом интересов. Следствием этого являлось наличие частых повторений в ее работах. Матери Беатрис нравилось видеть на живописных полотнах людей – уличные сценки, переполненные кафе. Однажды она даже предложила дочери пожить некоторое время во Франции, чтобы усовершенствоваться в живописи. Беатрис отказалась. Она любила эти болотистые равнины, дамбы, протоки и плесы, трясины, раскинувшиеся к северу от Кембриджа, и холмистые пастбища Суффолка.

Но делать было нечего, и она, преодолевая неохоту, направилась в сторону дома. Несмотря на груз, она в бодром темпе шла по обочине дороги. Она носила мужскую хлопчатобумажную рубаху, измазанную, как и руки хозяйки, красками, толстый свитер, в котором она сама казалась себе похожей на игрушечного мишку, драповое пальто со слишком длинными рукавами и брюки, заправленные в ботинки-веллингтоны. Вскоре она вышла из области досягаемости желтого искусственного освещения, и ее поглотила темнота. Она шла во мраке по пустой сельской дороге, не испытывая никаких дурных предчувствий. Ее мать, постоянно переживавшая из-за продолжительных одиноких прогулок дочери, не раз предостерегала ее насчет опасности подвергнуться нападению насильника. Беатрис же воспринимала такую опасность как нечто совершенно невероятное.

Она вновь почувствовала озноб и подумала о своем доме, большом доме на окраине Ипсвича, доставшемся ей по наследству после смерти матери. За домом, в конце аллеи, она выстроила студию, оснащенную множеством осветительных приборов, и проводила там большую часть времени. Для нее не было ничего необычного в том, чтобы провести день, а то и два, не перемолвившись ни словом с кем-либо.

Все это, и много больше того, было известно ее убийце.

Не прошло и пяти минут, как Беатрис услышала за спиной рокот мотора. Какой-нибудь торговец, подумала она. Судя по хриплому неровному звуку, старый грузовичок. Беатрис смотрела, как лучи фар, словно свет восходящего солнца, все ярче и ярче озаряли траву по обеим сторонам шоссе. Она услышала, как двигатель сбросил газ, и машина поехала накатом. Она ощутила порыв ветра, когда машина обогнала ее. Почуяла вонь выхлопа.

А потом она увидела, как машина свернула к обочине и остановилась.

* * *

Рука, отчетливо видимая в ярком лунном свете, показалась Беатрис странной. Рука высунулась из водительского окна фургона через секунду после того, как машина остановилась, и сделала безошибочно узнаваемый жест, приглашая ее в машину. На руке, отметила Беатрис, была большая кожаная перчатка из тех, что носят рабочие, которым приходится иметь дело с большими тяжестями. И одежда – рабочий комбинезон, вероятно, темно-синий.

Рука поманила ее еще раз. И снова Беатрис заметила, что в движении было что-то не так. Она была художницей, а хорошие художники кое-что понимают в движениях и очертаниях. Она успела заметить кое-что еще. Когда рука пошевелилась, то в разрыве между перчаткой и рукавом появилась часть запястья. Даже при слабом лунном свете Беатрис сумела рассмотреть, что кожа была бледной и безволосой – совершенно не такой, какими бывают руки рабочих, – а само запястье оказалось удивительно изящным.

И все же она совершенно не встревожилась. Напротив, она ускорила шаги и оказалась рядом с пассажирской дверью. Открыла дверь, положила вещи на пол перед сиденьем. Лишь после этого она впервые подняла голову и заметила, что водителя нет на месте.

* * *

В самые последние секунды своей осознанной жизни Беатрис Пимм успела задать себе вопрос, зачем кому бы то ни было использовать фургон для перевозки мотоцикла. Он стоял в задней части кузова, прислоненный к стене, а рядом лежали две канистры бензина.

Все еще стоя на дороге рядом с фургоном, она закрыла дверь и позвала водителя. Ответа не последовало.

Еще через несколько секунд она услышала скрип гравия под кожаными подошвами ботинок.

Затем звук повторился, уже ближе.

Повернув голову, она увидела рядом с собой водителя. Вместо лица у него была черная шерстяная маска. В прорезях для глаз виднелись два холодных голубых пятна. А в прорези для рта – чуть приоткрытые губы. Судя по очертаниям, несомненно, женские.

Беатрис открыла было рот, чтобы закричать, но успела лишь глотнуть воздуха, прежде чем водитель резким движением сунул руку в перчатке ей в рот. Пальцы жестоко вонзились в мягкую плоть горла. Перчатка омерзительно воняла пылью, бензином и загрязненным моторным маслом. Беатрис дернулась, а в следующее мгновение ее вырвало остатками обеда. Она перекусила во время рисования жареным цыпленком, стилтонским сыром и несколькими глотками красного вина.

Затем она почувствовала, что вторая рука водителя прижалась к ее левой груди. На мгновение Беатрис решила, что опасения матери насчет изнасилования наконец-то сбываются. Но рука, касавшаяся ее груди, не была рукой хулигана или насильника. Ее прикосновение было умело отработанным, словно у доктора, и на удивление нежным. Эта рука безболезненно, но сильно и резко надавила на грудь, достав до ребер. Беатрис снова дернулась, задохнулась и попыталась изо всех сил укусить всунутую ей в рот руку. Но водитель, похоже, даже не ощутил ее зубов сквозь толстую перчатку.

Рука дошла до основания ребер и ткнулась в мякоть наверху живота. Дальше она не пошла. Один палец продолжал давить на то же место. Беатрис услышала какой-то непонятный резкий щелчок.

Момент мучительной боли, взрыв ослепительно яркого белого света. И затем благодетельная спасительная темнота.

* * *

Готовясь к этой ночи, убийца долго и упорно училась, но убивать сегодня ей пришлось в первый раз. Убийца вынула руку в перчатке изо рта жертвы, отвернулась, и ее вырвало. Но на сантименты у нее совершенно не было времени. Убийца была солдатом – майором секретной службы, – а Беатрис Пимм предстояло в скором времени сделаться врагом. Ее смерть, как это ни прискорбно, была необходимой.

Убийца вытерла следы рвоты с краев прорези маски и принялась за дело: взялась за рукоятку стилета и потянула. Лезвие крепко сидело в ране, но убийца потянула сильнее, и лезвие вышло наружу.

Идеальное убийство, почти без крови.

Фогель мог бы гордиться ею.

Убийца стерла кровь со стилета, закрыла его – нож был складным – и положила в карман комбинезона. Затем она подхватила труп под мышки, подтащила к задней стенке фургона и бросила на выщербленном краю асфальтированного шоссе.

Убийца открыла задние двери. Тело забилось в конвульсиях.

Поднять тело в фургон оказалось нелегко, но убийце удалось справиться с этой задачей за несколько секунд. Двигатель чихнул, заглох, но потом заработал достаточно устойчиво. Фургон тронулся с места, развернулся, миновал почти неосвещенную деревню и свернул на пустынное шоссе.

Убийца, почти совершенно успокоившаяся, несмотря даже на соседство с трупом или человеком, которому предстояло стать трупом в ближайшее время, негромко запела песню, запомнившуюся с детства. Это должно было помочь ей скоротать время. Ей предстояла длинная поездка – самое меньшее четыре часа. Готовясь к тому, что было только что сделано, убийца проехала по маршруту на мотоцикле, том самом, рядом с которым сейчас лежала Беатрис Пимм. Поездка на фургоне должна была оказаться намного дольше. Двигатель машины был слабеньким, тормоза – ненадежными, и при езде машину все время заметно тянуло вправо.

Убийца поклялась себе, что в следующий раз угонит что-нибудь получше.

* * *

Раны прямо в сердце, как правило, не убивают сразу же. Даже если оружие проникает в одну из полостей, сердце обычно продолжает биться в течение некоторого времени, пока жертва не изойдет кровью.

Фургон, погромыхивая, катился по шоссе, а грудная клетка Беатрис Пимм быстро заполнялась кровью. Беатрис пребывала в состоянии, близком к коме, но сознание еще частично функционировало. Художница сознавала, что умирает.

Она вспоминала предупреждения матери об опасности одиноких прогулок поздним вечером.

Она чувствовала липкую влажность своей собственной крови, медленно вытекавшей из ее тела и пропитывавшей рубашку. И еще она очень тревожилась, не была ли повреждена написанная ею картина.

Она слышала пение. Красивое пение. Оно продолжалось довольно долго, и в конце концов она поняла, что водитель пел не по-английски. Песня была немецкой, а голос принадлежал женщине.

Затем Беатрис Пимм умерла.

* * *

Первая остановка произошла через десять минут на берегу реки Оруэлл, как раз там, где при свете дня Беатрис Пимм писала свой пейзаж. Убийца оставила мотор включенным и выбралась из машины. Подойдя к пассажирской стороне фургона, она открыла дверь и вытащила мольберт, холст и рюкзак.

Мольберт был установлен на самом краю медленно струившейся воды, холст закреплен на нем. Убийца открыла рюкзак, достала этюдник и палитру и положила их на влажную землю. Взглянув на почти законченный пейзаж, она решила, что картина довольно хороша. Просто стыд и позор, что она не могла убить кого-то, не одаренного таким талантом.

Потом она взяла полупустую бутылку кларета, вынула пробку, вылила остаток вина в реку и бросила бутылку возле опор мольберта. Бедняжка Беатрис. Лишний глоток вина, неосторожный шаг, падение в холодную воду, которая не спеша вынесла труп в открытое море.

Как будет рассуждать полиция? Причина смерти: предположительно, утонула, предположительно, в результате несчастного случая.

Резолюция: дело закрыть.

* * *

Шесть часов спустя фургон проехал через Уитчерч – деревню в Вест-Мидлендсе – и выбрался на плохо наезженную проселочную дорогу, тянувшуюся вдоль края ячменного поля. Могила, вырытая минувшей ночью, была достаточно глубокой для того, чтобы скрыть труп, но не настолько, чтобы его не нашли никогда.

Она вытащила тело Беатрис Пимм из задней двери фургона и сняла с него окровавленную одежду. Затем она схватила голый труп за ноги и подтащила к краю могилы. После этого убийца вернулась к фургону и извлекла из него три вещи: железный молоток, красный кирпич и небольшую лопатку.

Эта часть плана по ряду причин страшила ее намного больше, чем собственно убийство. Она положила все три предмета на землю рядом с трупом и приказала себе успокоиться. Успешно преодолев снова подступившую к горлу волну тошноты, она взяла молоток в руку, на которой все еще была надета грубая мужская перчатка, подняла его и проломила нос Беатрис Пимм.

* * *

Покончив с делом, она с трудом смогла заставить себя взглянуть на то, что осталось от лица Беатрис Пимм. Воспользовавшись сначала молотком, а потом кирпичом, она разбила его, превратив в кровавое месиво, раздробив кости и выбив и поломав зубы.

Она достигла нужной цели: черт лица у трупа не осталось, оно сделалось совершенно неузнаваемым.

Она выполнила все, что ей приказали сделать. Ей следовало быть не такой, как все остальные. Она обучалась в специальном лагере в течение многих месяцев, намного дольше, чем другие агенты. Ей предстояло внедриться намного глубже. Именно поэтому она должна была убить Беатрис Пимм. Ей не нужно было тратить время на то, чем могли заняться другие, менее одаренные агенты: подсчет численности войск, наблюдение за железнодорожными перевозками, оценка повреждений от бомбардировок. Это было слишком легко. Ей нужно было хранить себя для более важных и серьезных дел. Она была бомбой замедленного действия, заложенной в Англии, чтобы в положенный срок, которого пока что никто не знал, произвести смертоносный взрыв.

Она уперлась носком ботинка в бок мертвой женщины и с силой толкнула. Труп повернулся на бок и упал в могилу. Убийца наскоро забросала тело землей. Перепачканную кровью одежду она собрала и кинула в фургон. С переднего сиденья взяла маленькую женскую сумочку, в которой лежали голландский паспорт и бумажник. В бумажнике находилось еще несколько документов, удостоверяющих личность, водительские права, выданные в Амстердаме, и фотографии упитанного, улыбающегося голландского семейства.

Все это были фальшивки, изготовленные абвером в Берлине.

Убийца бросила сумочку под деревьями на краю поля, в нескольких ярдах от могилы. Если все пойдет по плану, то расчлененное и ужасно изуродованное тело найдут через несколько месяцев, чуть раньше или чуть позже, чем сумочку. Полиция решит, что мертвая женщина была Кристой Кунст, голландской туристкой, которая приехала в страну в октябре 1938 года и отпуск которой завершился столь ужасным образом.

Перед тем как покинуть это место, убийца кинула последний взгляд на могилу. Она испытывала острую, болезненную печаль о судьбе Беатрис Пимм, которая в смерти лишилась даже своего лица и своего имени.

Но это было не все: убийца тоже лишилась своей личности. На протяжении шести месяцев она жила в Голландии, поскольку голландский был одним из тех языков, которыми она владела в совершенстве. Она тщательно выстроила свое прошлое, приняла участие в каких-то амстердамских выборах и даже позволила себе завести молодого любовника, мальчишку девятнадцати лет с огромным аппетитом и готовностью изучать все новое, касающееся постели. А теперь Криста Кунст лежит в неглубокой могиле на краю английского ячменного поля.

Утром убийце предстояло в очередной раз обрести новую личность.

Но сегодня вечером она была никем.

* * *

Она подлила бензина из канистры в бак фургона и ехала еще двадцать минут. Окрестности деревни Элдертон – как и Беатрис Пимм – были выбраны далеко не случайно. В этом месте горящий глубокой ночью на обочине дороги фургон не будет сразу же замечен.

Она вывела мотоцикл из фургона по толстой широкой доске. Эта задача была бы непростой даже для сильного мужчины. Ей пришлось напрячь все свои силы, но все же мотоцикл с грохотом свалился, когда до дороги оставалось еще три фута. Единственная оплошность, которую она допустила за всю эту ночь.

Она подняла мотоцикл и, не заводя мотор, откатила его ярдов на пятьдесят по дороге. После этого возвратилась к фургону. В одной из канистр все еще оставалось немного бензина. Она вылила его в фургон, стараясь налить побольше на окровавленную одежду Беатрис Пимм.

Когда фургон вспыхнул, словно шаровая молния, она нажала на педаль, и мотоцикл громко затарахтел. Еще несколько секунд она смотрела, как фургон горел, озаряя пляшущим оранжевым светом безлюдное поле и окаймлявший его строй деревьев.

Потом она повернула мотоцикл на юг и направилась в Лондон.

Глава 2

Ойстер-Бей, Нью-Йорк, август 1939

Дороти Лаутербах считала свой величественный особняк, сложенный из тщательно отесанного дикого камня, самым красивым на всем Северном берегу. Большинство ее друзей с этим соглашались, поскольку она была очень богата, а им хотелось получать приглашения на оба приема, которые Лаутербахи обязательно устраивали каждое лето – разгульную пьяную вечеринку в июне и более рафинированное собрание в конце августа, когда летний сезон, как это ни печально, подходит к концу.

Задним фасадом дом выходил на Саунд. Там протянулся премиленький пляж с белым песком, доставленным на грузовиках из Массачусетса. Между пляжем и домом раскинулась прекрасно ухоженная лужайка, на которой располагались то изящные клумбы, то красный земляной теннисный корт, то плавательный бассейн с ярко-голубой водой.

Слуги поднялись спозаранку, чтобы обеспечить семейству возможность вкушать на протяжении дня давно заслуженную праздность: устанавливали площадку для крокета и натягивали бадминтонную сетку, ни разу не преградившую путь ни одному волану, снимали брезентовый чехол с деревянной моторной лодки, которая ни разу за все время своего существования не отходила от причала. Однажды кто-то из слуг осмелился указать миссис Лаутербах на всю бессмысленность этого ежедневного ритуала. Миссис Лаутербах рявкнула на него, и с тех пор никто не дерзал оспаривать установленный порядок. Игрушки выставлялись на места каждое утро и стояли там, никчемные, словно рождественские украшения в солнечном мае, пока на закате их, с соблюдением всех церемоний, не убирали на ночь.

Нижний этаж дома тянулся параллельно линии берега от солярия до гостиной, от гостиной до столовой и от столовой до Флоридской комнаты, хотя никто из прочих Лаутербахов не понимал, почему Дороти настояла на том, чтобы назвать это помещение именно Флоридской комнатой, хотя летнее солнце на Северном берегу могло быть столь же жарким. Дом был куплен тридцать лет назад, когда молодой Лаутербах надеялся, что они произведут на свет небольшую армию потомков. Но вместо этого им пришлось удовольствоваться лишь двумя дочерьми, которые не слишком нуждались в обществе друг друга, – Маргарет, красивой и очень популярной в свете дамой, и Джейн, по общему признанию не наделенной столь выдающимися достоинствами. Таким образом, дом сделался мирной обителью с теплым светом и мягкой расцветкой интерьера, где едва ли не большую часть шума производили занавески, развеваемые порывами влажного бриза, и Дороти Лаутербах, неустанно стремившаяся достичь совершенства везде и во всем.

Тем утром – на следующий день после традиционного приема, который устраивали Лаутербахи по случаю закрытия сезона, – занавески все еще висели в открытых окнах совершенно неподвижно, ожидая бриза, который никак не желал пробуждаться. Сверкало солнце, от лучей которого повисший над морем туман отливал ярким золотом. Воздух был плотным и бодрящим.

В своей спальне на втором этаже Маргарет Лаутербах Джордан сбросила длинную ночную рубашку и присела перед туалетным столиком. Чтобы привести в порядок волосы, ей хватило нескольких взмахов расчески. Она была пепельной блондинкой с выгоревшими на солнце волосами, постриженными не по моде коротко. Зато такая прическа была удобной, и за нею легко было ухаживать. Кроме того, Маргарет нравилось то, как эта прическа подчеркивала форму ее лица и изящную линию длинной шеи.

Она осмотрела свое тело в зеркале. Наконец-то ей удалось избавиться от нескольких лишних фунтов, которые она набрала, пока была беременна их первым ребенком. Растяжки исчезли, и живот загорел ровным густо-коричневым цветом. Тем летом было модно демонстрировать животы, и ей нравилось, что все обитатели Северного берега недоверчиво воспринимали ее отличный вид. Лишь ее груди изменились – стали больше, чему Маргарет очень радовалась, потому что всю жизнь переживала из-за их размера и формы. Новые лифчики, которые носили тем летом, были маленькими и жесткими; они специально предназначались для того, чтобы грудь казалась больше и выше. Маргарет предпочитала их, в первую очередь потому, что Питеру нравилось, как жена выглядит в таком лифчике.

Она надела белые слаксы из легкой хлопчатобумажной материи, блузку без рукавов, подхваченную под грудью, и босоножки без каблуков. Потом еще раз окинула взглядом свое отражение в зеркале. Она была красива – и сама знала это, – но не той вызывающей красотой, которая заставляла всех мужчин на улицах Манхэттена оборачиваться вслед проходившим женщинам. Красота Маргарет, хотя и неброская, была неподвластна времени и идеально подходила для того слоя общества, из которого она происходила.

«И скоро ты снова превратишься в жирную корову!» – подумала она.

Отвернувшись от зеркала, она раздернула занавески. В комнату хлынул резкий солнечный свет. На лужайке царил хаос. Тент уже сняли, рабочие упаковывали столы и стулья, площадку для танцев разбирали на части и увозили. Трава, некогда зеленая и пышная, была начисто вытоптана. Распахнув окно, она сразу же уловила тошнотворный сладковатый запах пролитого шампанского. Во всем этом было что-то, угнетавшее ее. «Может быть, Гитлер и собирается завоевать Польшу, но все, кому повезло присутствовать на ежегодном августовском приеме у Браттона и Дороти Лаутербах субботним вечером...» Маргарет вполне могла самостоятельно написать заметку в колонку светских новостей об этом приеме.

Она включила стоявший на прикроватном столике радиоприемник и настроила его на станцию «WNYC». Зазвучала негромкая мелодия «Я никогда уже не буду улыбаться». Питер перевернулся на другой бок, но так и не проснулся. В ярком солнечном свете его нежная, словно фарфоровая, кожа почти не отличалась от белых простыней. Когда-то она считала, что инженер обязательно должен быть коротко и неизящно подстрижен, носить очки в черной оправе с толстыми стеклами и постоянно таскать в карманах множество карандашей. Питер вовсе не подходил под этот выдуманный облик: крепкие скулы, четкая линия подбородка, мягкие зеленые глаза, почти черные волосы. Сейчас, когда он лежал в кровати с открытым торсом, он походил, решила Маргарет, на упавшую статую атлета работы Микеланджело. Он был очень заметен на Северном берегу, выделяясь среди местных светловолосых мальчиков, наделенных от рождения огромным богатством и подготовленных своим детством и юностью к тому, чтобы взирать на жизнь из удобного шезлонга, стоящего на прогулочной палубе роскошного лайнера. Питер был сообразительным, честолюбивым и очень живым. Его энергии и остроумия вполне хватало для того, чтобы взбудоражить целую толпу скучающих бездельников. Все это очень нравилось Маргарет.

Она поглядела на помрачневшее небо и нахмурилась. Питер терпеть не мог такую вот августовскую погоду. Он наверняка весь день будет раздраженным и взвинченным. Вероятно, следует ожидать грозы, которая испортит и обратную поездку в город.

«Может быть, мне стоит подождать и сообщить ему новость позже», – подумала она.

– Вставай, Питер, а то нам с тобой не дадут дослушать эту мелодию, – сказала она, толкнув мужа в бок большим пальцем ноги.

– Еще пять минут.

– У нас нет пяти минут, любимый.

Питер не пошевелился.

– Кофе, – молящим голосом проговорил он.

Горничные оставляли кофе под дверями спальни. Этот порядок Дороти Лаутербах просто ненавидела: ей казалось, что из-за этого ее дом становится похожим на «Плаза-отель». Но все же она мирилась с ним, считая, что благодаря этому дети будут соблюдать нерушимое правило, установленное ею для уик-эндов – спускаться вниз к завтраку ровно к девяти часам.

Маргарет налила кофе в чашку и подала мужу.

Питер повернулся на бок, оперся на локоть и сделал пару небольших глотков. Затем сел в кровати и посмотрел на Маргарет.

– Никогда не мог понять, как тебе удается выглядеть такой красивой уже через две минуты после того, как ты выбралась из постели.

Маргарет почувствовала, как с души у нее упал камень.

– Похоже, что ты проснулся в хорошем настроении. Я боялась, что на тебя навалится хандра и ты весь день будешь смотреть на меня зверем.

– У меня действительно хандра. В моей башке играет Бенни Гудмен, и настроение такое, что о мой язык можно не только порезаться, но даже побриться им. Но я совершенно не намерен... – он сделал паузу. – Как это ты выразилась? Смотреть на тебя зверем.

Маргарет присела на край кровати.

– Нам с тобой нужно кое-что обсудить, и мне кажется, что сейчас время ничуть не хуже для этого, чем любое другое.

– Хм-м-м. Начало многообещающее, Маргарет.

– Ну, как сказать. – Она окинула мужа игривым взглядом, а потом прикинулась раздраженной. – Но сейчас было бы хорошо, если бы ты встал и оделся. Или ты хочешь сказать, что не можешь одновременно одеваться и слушать меня?

– Я прекрасно образованный, пользующийся всеобщим признанием инженер. – Питер поставил ноги на пол, смешно застонав при этом, как будто движение потребовало от него напряжения всех сил. – Может быть, мне удастся справиться даже со столь трудной задачей.

– Это насчет вчерашнего телефонного звонка.

– Того, о котором ты так упорно отказывалась говорить?

– Да, именно того. Мне звонил доктор Шипмэн.

Питер застыл на месте, засунув одну ногу в штанину.

– Я опять беременна. У нас будет еще один ребенок. – Маргарет уставилась в пол. Ее пальцы с подчеркнутым оживлением играли с узлом пояса блузки. – Я не нарочно. Просто так получилось. Мое тело наконец оправилось после рождения Билли и... И природа взяла свое. – Она подняла глаза на мужа. – Я заподозрила это уже некоторое время тому назад, но боялась сказать тебе.

– С какой стати тебе нужно было бояться?

Но Питер отлично знал ответ на свой вопрос. Он давно уже сказал Маргарет, что не хочет иметь других детей до тех пор, пока не осуществит мечту своей жизни: открыть собственную проектно-конструкторскую фирму. К тридцати трем годам он уже смог заработать славу одного из лучших инженеров-строителей в стране. Закончив первым в своей группе престижный Ренсселировский политехнический институт, он был принят на работу в Северо-Восточную мостостроительную компанию, крупнейшую фирму такого профиля на Восточном берегу. Всего через пять лет он получил звание главного инженера, стал партнером фирмы и имел в непосредственном подчинении штат из ста человек. Американское Общество инженеров-строителей в 1938 году назвало его инженером года за смелый и очень эффективный проект моста через реку Гудзон к северу от Нью-Йорка. «Сайнтифик америкен» опубликовал о Питере очерк, где он был назван «самым многообещающим техническим талантом своего поколения». Но ему хотелось большего – владеть собственной фирмой. Браттон Лаутербах пообещал вложить в компанию Питера деньги, когда время станет более подходящим для этого, возможно, в будущем году. Но угроза войны смешала все планы. Если Соединенные Штаты включатся в войну, все финансирование крупных проектов общественных работ в одночасье прекратится. В таком случае вновь созданная фирма Питера погибнет, не успев даже поднять головы.