Текст книги "Под конвоем лжи"

Вайкери потряс головой.

– Активность в эфире, аэрофоторазведка. Это два пути, которыми немцы могут воспользоваться для сбора сведений о наших намерениях. Третий путь, конечно, агентурная разведка.

Но остались ли в Англии немецкие агенты? В сентябре 1939 года, как только началась война, МИ-5 и Скотланд-Ярд провели по всей стране большие облавы. Все лица, подозреваемые в шпионаже, были заключены в тюрьмы, перевербованы или повешены. В мае 1940 года, когда Вайкери поступил на службу, МИ-5 была с головой занята вылавливанием новых шпионов, которых Канарис посылал в Англию для сбора данных к намечаемому вторжению. Их постигла та же судьба, что и агентов предыдущей волны.

Вайкери не относился к разряду охотников за шпионами. Он отвечал за работу двойных агентов. Его задачей было при помощи действий, носивших общее название «радиоигра», или «двойной крест», убеждать абвер в том, что его резиденты находятся на своих местах, продолжают собирать информацию и передавать ее в Берлин. Такая политика имела очевидные преимущества. МИ-5 была с самого начала войны в состоянии заставлять немцев делать ложные шаги, управляя потоком разведданных, поступающих с Британских островов. Это также принуждало абвер воздерживаться от засылки новых агентов в Великобританию, поскольку Канарис и его офицеры-направленцы считали, что большинство их шпионов все еще продолжают выполнять свою работу.

– Вы правы, Альфред. Третий источник, из которого Гитлер получает сведения о подготовке вторжения, – его шпионы. Вернее будет сказать, шпионы Канариса. И мы знаем, насколько эффективно они работают. Немецкие агенты под нашим контролем внесут жизненно важный вклад в «Конвой», давая Гитлеру подтверждения того, что он будет видеть с небес и слышать по радио. Должен заметить, что один из наших двойников, Тэйт, уже включился в игру.

Тэйт заслужил свою агентурную кличку из-за чрезвычайного сходства с популярным комиком из мюзик-холла Гарри Тэйтом. По-настоящему его звали Вульф Шмидт, его сбросили на парашюте с бомбардировщика «Хейнкель-111» в район Кембриджа 19 сентября 1940 года. Вайкери, хотя и не занимался специально делом Тэйта, знал его суть. Парень провел ночь в лесочке, где закопал свой парашют и рацию, и направился в близлежащую деревню. Первую остановку он сделал в парикмахерской Уилфреда Серла, там же приобрел карманные часы, чтобы заменить свои наручные, которые разбил во время прыжка. Потом он купил свежий номер «Таймс» у миссис Филд, исполнявшей обязанности местной газетчицы, вымыл распухшую подвернутую лодыжку под деревенской водопроводной колонкой и позавтракал в маленьком кафе. После этого он в 10 утра был арестован Томом Коузинсом, рядовым местных сил самообороны. На следующий день его отвезли на базу МИ-5 в Хэм-Коммон, Суррей, и там после тринадцати дней допросов Тэйт согласился стать двойным агентом и посылать в Гамбург со своей рации донесения, продиктованные британскими контрразведчиками.

– Между прочим, Эйзенхауэр находится в Лондоне. Об этом знают на нашей стороне лишь немногие избранные. Однако Канарису это известно. А теперь и Гитлеру. Больше того, немцы знали о прибытии Эйзенхауэра еще до того, как он поселился в Хэйес-лодж. Они знали о его приезде, потому что Тэйт сообщил им об этом. Это был замечательный шаг – важная, по видимости, но при этом совершенно безвредная информация. Теперь абвер уверился, что Тэйт располагает полезным и достоверным источником внутри ГШСЭС. Чем ближе будет вторжение, тем более важное значение станет приобретать информация, поступающая из этого источника. Тэйт будет получать и передавать ложные сведения. И если нам хоть немного повезет, абвер поверит и этим сведениям.

В ближайшие недели шпионы Канариса начнут замечать признаки целеустремленной массовой доставки людей и материальной части на юго-восток Англии. Они увидят солдат в американской и канадской форме. Они увидят стационарные лагеря и временные стоянки. Они услышат от жителей тех и более отдаленных мест душераздирающие рассказы об ужасных неудобствах, которые приходится испытывать из-за того, что на столь малой территории собрано такое немыслимое количество солдат. Они будут видеть проезжающего через деревни Восточной Англии генерала Паттона в сверкающих ботинках и с револьвером, отделанным слоновой костью. Лучшие из них даже сумеют выяснить имена высших командиров этой армии и сообщат эти имена в Берлин. И ваша сеть двойных агентов будет играть во всем этом ключевую роль.

Бутби сделал паузу, раздавил в пепельнице окурок и сразу же закурил следующую сигарету.

– Но вы покачиваете головой, Альфред. Я подозреваю, что вы уже разглядели ахиллесову пяту всего плана дезинформации.

Вайкери осторожно улыбнулся. Зная пристрастие Вайкери к греческой истории, Бутби не мог не ожидать, что тот, узнав о подробностях операции «Сила духа», сразу же задумается о Троянской войне.

– Вы позволите? – спросил Вайкери, указав на пачку «Плейерс», которые курил Бутби. – Я оставил свои внизу.

– Конечно, – ответил Бутби. Он протянул Вайкери сигареты, щелкнул зажигалкой и поднес огонек, чтобы тот мог прикурить.

– Ахиллес умер оттого, что стрела попала ему в уязвимое место – его пятку, – сказал Вайкери. – Ахиллесова пята «Силы духа» состоит в том, что весь план может провалиться в результате одного подлинного сообщения из источника, которому Гитлер доверяет. Для осуществления этого плана нам необходимо манипулировать всеми источниками информации, которыми располагают Гитлер и его разведывательные органы. Чтобы «Сила духа» сработала, мы должны отравить все эти источники. Гитлер должен полностью запутаться в сети лжи. Если хоть одно слово правды просочится наружу, вся схема пойдет прахом. – Вайкери умолк, чтобы затянуться сигаретой. Он не мог сопротивляться искушению провести очередную мифологическую параллель. – Когда Ахиллес погиб, его доспехи достались Одиссею. Боюсь, что наши доспехи могут достаться Гитлеру.

Бутби взял со стола пустой стакан и задумчиво покрутил его в длинных пальцах.

– Эта опасность неотъемлемо присуща всем военным хитростям, вы ведь согласны со мной, Альфред? Правда всегда представляет для них смертельную опасность. Генерал Морган, главный разработчик плана вторжения, сформулировал это лучше всех. Все, что требуется для провала – один приличный немецкий шпион на все южное побережье Англии от Корнуолла до Кента. Если это случится, все вторжение пойдет прахом, а с ним и надежды на спасение Европы. Именно об этом мы и говорили весь вечер с премьер-министром, именно поэтому вы находитесь здесь.

Бутби поднялся и медленно прошелся по всей длине кабинета.

– С этого момента мы действуем, руководствуясь разумной уверенностью в том, что нам удалось, как вы выразились, отравить все источники разведывательной информации Гитлера. Второй исходный постулат заключается в том, что мы выявили всех шпионов Канариса в Великобритании и ни один из них не действует вне нашего контроля. Мы не пошли бы на такую операцию, как «Сила духа», если бы не были убеждены в этих двух вещах. Я пользуюсь словами разумная уверенность, потому что у нас нет никакого пути, чтобы установить, как в реальности обстоят дела. Мы выявили двести шестьдесят шпионов, которые были арестованы и перевербованы или повешены.

Бутби покинул круг неяркого электрического света и скрылся в темном углу кабинета.

– На прошлой неделе Гитлер провел совещание в Растенбурге. Там присутствовали все, так сказать, тяжеловесы: Роммель, фон Рундштедт. Канарис и Гиммлер. Предметом обсуждения было вторжение, конкретнее – время и место вторжения. Гитлер приставил пистолет к голове Канариса – фигурально, не буквально, – и приказал ему выяснить правду или же готовиться к некоторым не слишком приятным последствиям. Канарис, в свою очередь, дат поручение своему подчиненному по имени Фогель – Курт Фогель. До сих пор мы считали Курта Фогеля личным юрисконсультом Канариса. Очевидно, мы были неправы. Ваша задача состоит в том, чтобы Курт Фогель не узнал правду. У меня не было возможности ознакомиться с его досье. Но я полагаю, что в нашем архиве должно иметься что-нибудь на него.

– Вы правы, – неопределенно произнес Вайкери.

Бутби снова вышел на свет. На его лице было недовольное выражение, как будто он подслушал через стенку что-то неприятное в соседней комнате, затем он надолго замолчал.

– Альфред, я хочу быть с вами совершенно честным насчет некоторых деталей этого дела. Премьер-министр настоял на том, чтобы это задание было дано вам, невзирая на настойчивые возражения генерального директора и мои.

Вайкери на мгновение встретился глазами со взглядом Бутби, но, обеспокоенный последним замечанием, отвел взгляд и теперь смотрел по сторонам. Его взгляд блуждал по стенам. По полированным темным дубовым панелям, которыми была обшита комната. По старому веслу, которое висело на одной из стен и казалось совершенно неуместным в служебном помещении. «Возможно, оно служило напоминанием о более счастливых, менее сложных временах, – подумал Вайкери. – Зеркальная поверхность реки на восходе солнца. Оксфорд против Кембриджа. Возвращение домой на поезде прохладными осенними вечерами...»

– Позвольте мне пояснить последнее замечание, Альфред. Вы проделали прекрасную работу. Ваша бекеровская сеть оказалась в высшей степени успешной. Но и генеральный директор, и я считаем, что для этого задания лучше подошел бы более опытный человек.

– Понимаю, – отозвался Вайкери. Эвфемизм «более опытный» подразумевал кадровых сотрудников, а не людей, набранных со стороны, которые до сих пор считались новичками и которым Бутби очень не хотел доверять.

– Но, судя по всему, – продолжил Бутби, – нам не удалось убедить премьер-министра в том, что вы не самая подходящая кандидатура для этого дела. Так что оно ваше. Прошу вас регулярно докладывать мне о ходе работы. И желаю вам удачи, Альфред. Я подозреваю, что она вам очень понадобится.

Глава 7

Лондон

К январю 1944-го погода вновь заняла свое законное место главной темы разговоров британской публики. Лето и осень оказались необычайно засушливыми и жаркими, а пришедшая с запозданием зима – необычайно холодной. Над рекой висели туманы, они заволакивали Вестминстер и Белгравию, клубились, словно пушечный дым, над развалинами Баттерси и Саутварка. Попытка немецкого блицкрига вспоминалась уже как отдаленное прошлое. Дети возвратились по домам. Они заполняли магазины игрушек и универмаги, волочили за собой матерей, менялись друг с другом, пытаясь избавиться от пришедшихся не по душе рождественских подарков и получить что-то более привлекательное. В новогодний сочельник целые толпы людей заполонили Пиккадилли-серкус. Все, казалось, шло точно так же, как в доброе старое время, если не считать того, что праздники проходили во мраке затемнения. Но вот Люфтваффе после продолжительного и благословенного отсутствия возвратилась в лондонские небеса.

В 20:00 Кэтрин Блэйк поспешно перешла Вестминстерский мост. В Ист-Энде и доках пылали пожары, огненные пунктиры трассирующих пуль и световые столбы прожекторов бороздили черное небо. Кэтрин отчетливо слышала однообразный треск зенитных батарей, стоявших в Гайд-парке и на Набережной, и ощущала на губах горьковатый вкус дыма. Она знала, что ей предстоит долгая тяжелая ночь.

Она повернула на Ламберт-пэлэс-род, и тут ей в голову пришла мысль, поразившая ее своей абсурдностью в нынешней обстановке: она по-настоящему голодала. Положение с продовольствием было хуже, чем когда-либо за все последние годы. Сухая осень и редкостно морозная зима объединенными усилиями лишили страну большей части овощей. Картофель и брюссельская капуста стали деликатесами. В изобилии имелись только репа и брюква. «Если мне придется съесть еще одну репу, – подумала она, – я, наверно, застрелюсь». Однако Кэтрин подозревала, что в Берлине дела с едой обстояли намного хуже.

Полицейский – приземистый толстячок, казавшийся с виду слишком старым для того, чтобы попасть в армию, – стоял на карауле в начале Ламберт-пэлэс-род. Он поднял руку и, напрягая глотку, чтобы перекричать сирены воздушной тревоги, потребовал, чтобы она предъявила пропуск.

Как всегда в таких случаях, сердце Кэтрин, казалось, сбилось с ритма.

Она протянула карточку, на которой было написано, что она входит в состав Женского добровольческого корпуса. Полицейский взглянул на документ, потом на ее лицо. Она легонько прикоснулась к плечу полицейского и наклонилась вплотную к его уху, чтобы он чувствовал ее дыхание, когда она будет говорить. При помощи этой техники она нейтрализовывала мужчин уже на протяжении многих лет.

– Я медсестра из добровольческого состава госпиталя Сент-Томас, – сказала Кэтрин.

Полицейский снова вскинул на нее взгляд. По выражению его лица Кэтрин ясно видела, что он больше не представлял для нее опасности. Глупо ухмыляясь, толстячок смотрел на нее с таким видом, будто влюбился в нее с первого взгляда. В такой реакции для Кэтрин не было ничего нового. Она была поразительно красива и всю жизнь использовала свою внешность в качестве оружия.

Полицейский вернул ей пропуск.

– Как там – плохо? – спросила она.

– Плохо. Будьте осторожнее и старайтесь не слишком высовываться.

Потребность Лондона в санитарных машинах далеко превышала их наличие. Власти прибрали к рукам все мало-мальски подходящее, до чего смогли дотянуться, – автофургоны, грузовики для перевозки молока, все, что угодно, лишь бы там был мотор, четыре колеса и место сзади, где можно было бы поместить раненого и санитара. Кэтрин заметила на одной из санитарных машин, вереницей подъезжавших к приемному покою больницы, красный крест, намалеванный поверх выцветшего названия популярной местной пекарни.

Она пошла быстрее, миновала санитарную машину и вошла в здание. Там творился настоящий бедлам. Приемный покой был заполнен ранеными. Они, казалось, находились повсюду – на полу, в вестибюле, даже на постах медсестер. Некоторые плакали. Другие сидели молча, тупо глядя перед собой, слишком ошеломленные для того, чтобы осознать, что же с ними случилось. Ко множеству пациентов еще не подходили ни врач, ни медсестра. И каждую минуту прибывали все новые и новые пострадавшие.

Кэтрин почувствовала, как ей на плечо опустилась чья-то рука.

– Некогда зевать по сторонам, мисс Блэйк.

Обернувшись, Кэтрин увидела строгое лицо Энид Притт. До войны Энид была добродушной, легко смущавшейся женщиной, которой по большей части приходилось иметь дело с больными гриппом да порой, субботними вечерами, с хулиганами, получившими удар ножа во время драки возле паба. С началом войны все переменилось. Теперь она держалась прямо, как ружейный шомпол, говорила четким твердым голосом, словно командовала на плацу, и никогда не использовала больше слов, чем было необходимо для того, чтобы ее правильно поняли. Без перебоев управляла приемным отделением одной из самых загруженных лондонских больниц. Ее муж погиб год назад, во время немецкого блицкрига. Энид Притт не стала предаваться скорби – с этим можно было и подождать до тех пор, пока немцы не будут разбиты.

– Не позволяйте им понять, что вы чувствуете, мисс Блэйк, – негромко, но твердо сказала Энид Притт. – Это напугает их еще больше. Снимайте пальто и принимайтесь за работу. Только в нашу больницу уже поступило не менее ста пятидесяти раненых, и морг быстро заполняется. Предупредили, что нужно ожидать новых поступлений.

– Я не видела таких ужасов с сентября сорокового года.

– Именно поэтому эти люди так в вас нуждаются. А теперь, молодая леди, за работу и поживее, как вы это умеете.

Энид Притт направилась дальше по приемному покою, словно полководец, объезжающий поле битвы. Кэтрин заметила, как побранила она молодую медсестру за неопрятный вид. Энид Притт не заводила любимчиков, она была равно строга и с медсестрами, и с волонтерами. Кэтрин повесила пальто на вешалку и окинула взглядом вестибюль, заполненный ранеными. Она решила начать с маленькой девочки, прижимавшей к груди полуобгоревшего плюшевого мишку.

– Где у тебя болит, маленькая?

– Ручка болит.

Кэтрин закатала рукав свитера девочки. Рука, по всей видимости, была сломана. Ребенок все еще пребывал в шоке и не сознавал боли. Кэтрин продолжила разговор, пытаясь отвлечь девочку от мыслей о травме.

– Как тебя зовут, солнышко?

– Эллен.

– Где ты живешь?

– В Степни, только нашего дома там больше нет. – Ее голос звучал спокойно, словно она не испытывала никаких чувств.

– А где твои родители? Они здесь, с тобой?

– Пожарник сказал мне, что теперь они вместе с Богом.

Кэтрин ничего не ответила на это, только слегка пожала здоровую руку девочки.

– Скоро придет доктор и полечит тебе ручку. Только сиди, не шевелясь, и не двигай рукой. Хорошо, Эллен?

– Да, – ответила девочка. – Вы очень красивая.

Кэтрин улыбнулась.

– Спасибо. Знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– Ты тоже.

Кэтрин пошла дальше. Пожилой человек с рассеченной на темени лысиной взглянул ей в лицо, когда Кэтрин осматривала его рану.

– Я в полном порядке, молодая леди. Тут много народу с куда более серьезными травмами. Позаботьтесь сначала о них.

Она пригладила растрепанное кольцо седых волос, обрамлявшее лысину, и повиновалась. Снова и снова она видела у англичан это качество. Решение Берлина попытаться возобновить блицкриг означало, что там сидят дураки. Ей было жаль, что она не имеет права сообщить им об этом.

Кэтрин шла по вестибюлю, оказывая ту или иную предварительную помощь раненым, и за работой слушала их рассказы.

– Я сидел в кухне, наливал себе в чашку этот треклятый чай, и тут ба-бах! Тысячефунтовая бомба грохнулась прямо под мою треклятую дверь. А потом помню только, что я тихонечко лежу себе на спине там, где только что был мой треклятый сад, и пялю зенки на кучу щебня, которая осталась от моего треклятого дома.

– Последи за языком, Джордж, ведь тут есть дети.

– У меня дела еще не самые плохие, дружище. В дом на нашей улице, прямо напротив моего, так угодило прямиком. Семья из четырех человек, хорошие были люди... Ничего от них не осталось.

Очередная бомба взорвалась где-то поблизости; здание больницы зашаталось.

Тяжело раненная монахиня перекрестилась и начала молитву. К ней сразу же стали присоединяться другие раненые.

– Нужно кое-что посильнее молитвы, чтобы отогнать нынче ночью Люфтваффе с нашего неба, сестра, – проворчал кто-то невдалеке.

– ...Придет Царствие Твое, исполнится воля Твоя...

– Я потерял жену во время блица в сороковом. А нынче ночью, похоже, лишился и единственной дочери.

– ...На небе и на земле...

– Что за война, сестра, что за треклятая война.

– ...Как и мы прощаем обидчикам нашим...[15]15
  Текст Молитвы Господней в протестантском варианте заметно отличается от хорошо знакомой русскому читателю православной молитвы. В частности, в нем отсутствуют явные архаические языковые обороты.


[Закрыть]

– Знаешь, Мервин, у меня сложилось впечатление, что Гитлер не очень-то жалует нас.

– Я это тоже заметил.

Переполненный страдающими людьми коридор приемного покоя взорвался хохотом.

Минут через десять, когда монахиня сочла, что молитва должна была уже попасть по адресу, начачось неизбежное пение.

– Эй, катите нам бочку...

Кэтрин покачала головой.

– Нас ждет целая бочка веселья...

Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.

* * *

В свою квартиру она вошла на следующее утро, в восемь часов. Утренняя почта уже пришла. Домовладелица миссис Ходджес как всегда подсунула ее под дверь. Кэтрин наклонилась, подняла письма и сразу же отправила три конверта в стоявшее на кухне помойное ведро. Ей вовсе не требовалось читать эти письма, потому что она собственноручно написала их и отправила из трех разных мест в окрестностях Лондона. При нормальных обстоятельствах Кэтрин не имела бы никакой личной корреспонденции, поскольку у нее в Великобритании не было ни друзей, ни родственников. Но полное отсутствие переписки у молодой, привлекательной, образованной женщины показалось бы странным, а миссис Ходджес была чрезвычайно любопытна. Поэтому Кэтрин приходилось идти на хитрости, чтобы обеспечить себя устойчивым потоком поступающей почты.

Она вошла в ванную и открыла краны. Давление было низким, вода текла тонкой струйкой, но сегодня она была, по крайней мере, горячей. В результате засушливого лета и осени без дождей воды не хватало так же, как и продуктов, и правительство угрожало ввести норму еще и на нее. Для заполнения ванны требовалось немало времени.

Когда ее вербовали, Кэтрин Блэйк не имела возможности выдвигать особые условия, но одно она все же выдвинула – иметь достаточно денег для того, чтобы вести достойную жизнь, и это условие было принято. Ее детство и юность прошли в больших городских особняках и просторных поместьях – ее родители принадлежали к высшему классу, – и о том, чтобы провести годы войны в каком-нибудь жалком пансионе и делить ванную еще с шестерыми постояльцами, не могло быть и речи. Согласно легенде, она была вдовой военного времени из обеспеченного семейства среднего класса, и ее квартира идеально соответствовала этому образу: скромные, но вполне комфортабельные комнаты на Викториан-террас в Эрлс-корте.

Гостиная была удобной и скромно обставленной, но посторонний человек, возможно, удивился бы полному отсутствию в интерьере чего-то личного. Там не было ни фотографий, ни каких-то сувениров. Еще в квартире имелись отдельная спальня с удобной двуспальной кроватью, кухня со всеми современными принадлежностями и собственная ванная комната с большой ванной.

Квартира обладала и другими качествами, которых нормальной англичанке, живущей в одиночестве, вряд ли пришло бы в голову требовать. Она находилась на верхнем этаже, где Кэтрин могла без особых помех слушать по своей портативной рации передачи из Гамбурга. Имевшийся в гостиной эркер в викторианском стиле обеспечивал ей отличный обзор улицы.

Она вошла в кухню и поставила чайник с водой на плиту. Работа отнимала много времени и утомляла, но была совершенно необходима для обеспечения ее прикрытия. Каждый делал хоть что-нибудь. И если бы здоровая молодая женщина, не имеющая семьи, не прилагала бы никаких усилий, чтобы помочь стране, это выглядело бы в высшей степени странно. Поступать на завод боеприпасов было опасно – ее легенда могла не выдержать обстоятельной проверки, – о вступлении в ряды Женского вспомогательного корпуса ВМС не могло быть и речи. Идеальным выходом оказался Женский добровольческий корпус. Там отчаянно нуждались в людях. Когда Кэтрин в сентябре 1940 года пошла записываться в корпус, ее в первый же вечер поставили на работу. Она помогала ухаживать за ранеными госпитале Сент-Томас и раздавала книги и бисквиты в метрополитене во время ночных налетов. Откуда ни взгляни, она была образцовой молодой англичанкой, вносившей свою лепту в общее дело.

Подчас она с трудом удерживалась от смеха.

Чайник забренчал крышкой. Она вернулась на кухню и заварила чай. Как все обитатели Лондона, она пила очень много чаю и очень много курила. Можно было подумать, что вся страна живет на кофеине и никотине, и Кэтрин не была исключением. Она уже израсходовала пайковое сухое молоко и сахар и поэтому пила пустой чай. В такие моменты она мечтала о крепком кофе, какой пила дома, и большом куске сладкого берлинского торта.

Допив первую чашку, она сразу же налила вторую. Ей хотелось принять ванну, забраться в кровать и проспать несколько часов, но предстояла еще работа, и спать было не время. Она добралась бы домой на час раньше, если бы проехала через Лондон напрямик, как все нормальные люди. Она могла добраться на метро до самого Эрлс-корта. Но Кэтрин передвигалась по Лондону совсем не так, как нормальные люди. Она проехала немного на поезде, затем на автобусе, затем на такси, и затем на еще одном автобусе. Из автобуса она вышла, не доехав до места, и последнюю милю до дома шла пешком, постоянно проверяя, не следит ли за ней кто-нибудь. Попав, наконец, домой, она была мокрой от дождя, но нисколько не сомневалась в том, что «хвоста» за ней не было. По прошествии пяти с лишним лет многие агенты становились излишне умиротворенными. Кэтрин никогда не позволяла себе расслабляться. Это явилось едва ли не главной из причин, благодаря которым ей удалось пережить тот период, когда ее коллег вылавливали и вешали десятками.

Кэтрин вошла в ванную и разделась перед зеркалом. Она была высокой и крепкой; благодаря многим годам постоянных занятий верховой ездой и охотой она сделалась гораздо сильнее большинства женщин и многих мужчин. Она имела горделиво развернутые широкие плечи и гладкие и полные, словно у античной статуи, руки. Ее идеальной формы груди были налитыми и тяжелыми, а живот чистым и плоским. Как почти все обитатели Лондона, она заметно похудела по сравнению с тем, какой была до войны. Подняв руки, она расстегнула заколку, собиравшую ее волосы в скромный пучок, подобавший медсестре, и они рассыпались по шее и плечам, окаймив лицо наподобие рамки. Глаза у нее были льдисто-голубыми – цвета прусского озера, как любил говорить ее отец, – а широкие скулы совершенно определенно были не английскими, а немецкими. Длинный изящный нос нисколько не портил лица, а рот был крупным, с пухлыми чувственными губами.

«Что ни говори, ты все еще очень привлекательная женщина, Кэтрин Блэйк», – сказала она себе.

Она забралась в ванну. Внезапно Кэтрин почувствовала себя совершенно одинокой. Фогель предупреждал ее об одиночестве. Но она никогда не представляла себе, что это ощущение может быть настолько пронзительным. Иногда оно было даже намного хуже, чем страх. Она не раз говорила себе, что гораздо лучше было бы ей находиться на необитаемом острове или горной вершине, чем пребывать среди людей, с которыми она не могла общаться.

После того мальчика в Голландии она не позволяла себе иметь любовников. Она скучала без мужчин, ей не хватало секса, но, впрочем, могла обойтись и без того, и без другого. Половое желание, как и все остальные ее эмоции, было чем-то таким, что она могла включать и выключать, как свет в комнате. Кроме того, отношения с мужчинами были противопоказаны при ее профессии. Мужчины всегда начинали сходить из-за нее с ума. Ей меньше всего требовался одуревший от любви мужчина, которому пришло бы в голову рыться в ее прошлом.

Выйдя из ванны, Кэтрин быстро вытерлась, расчесала влажные волосы и оделась. После этого она направилась на кухню и открыла дверь кладовой. Полки были пусты. На верхней стоял чемодан с рацией. Кэтрин сняла его и отнесла в гостиную, где около окна прием был самым лучшим. Открыв крышку, она включила рацию.

Вторая важнейшая причина, по которой англичане не смогли поймать Кэтрин, заключалась в том, что она крайне осторожно пользовалась радио. Каждую неделю она включала его ровно на десять минут. Если бы у Берлина были для нее распоряжения, их должны были передавать именно в это время.

На протяжении пяти лет она не слышала ничего, кроме шипения атмосферных разрядов.

Сама она связывалась с Берлином лишь однажды, после того как ночью убила женщину в Суффолке и использовала ее имя для своих целей. Беатрис Пимм. Теперь она вспоминала об этой женщине без малейшей тени раскаяния. Кэтрин была солдатом, а на войне солдатам приходится убивать. Кроме того, убийство не было бессмысленным. Напротив, оно было абсолютно необходимым.

Для агента существовало два пути проникновения в Великобританию: либо тайно, на парашюте или маленькой лодке, либо легально, на пассажирском судне или самолете. У каждого из этих путей имелись свои недостатки. Попытка проскользнуть в страну незамеченным по воздуху или по морю была очень опасна. Агента могли заметить, он сам мог пострадать во время прыжка. Обучение владению парашютом само по себе потребовало бы добавить несколько месяцев к без того уже растянувшемуся почти до бесконечности обучению Кэтрин. Второй путь – въезд в страну на законных основаниях – тоже имел серьезные недостатки, хотя и другого рода. Агент должен был обязательно пройти паспортный контроль. В соответствующих ведомствах появлялись записи о дате и месте въезда. Когда начнется война, МИ-5, конечно, бросится изучать эти записи для того, чтобы выявить потенциальных шпионов. Если иностранец въехал в страну, но так и не покинул ее, МИ-5 прежде всего заподозрит в этом человеке немецкого агента. Решение придумал Фогель: вы спокойно приедете в Великобританию на пароходе, а потом нейтрализуете запись о своем въезде, изобразив свою смерть. Все было бы просто, если бы не одно «но» – для этого требовался труп. Беатрис Пимм после смерти превратилась в Кристу Кунст. МИ-5 не обнаружила Кэтрин, потому что просто-напросто не искала ее. И приезд, и исчезновение Кристы Кунст получили однозначное объяснение. В истории туристки из Нидерландов не было никакого намека на существование Кэтрин.

Кэтрин налила себе еще одну чашку чая, надела наушники и принялась ждать.

Она чуть не облилась чаем, когда через пять минут услышала так давно ожидаемые сигналы.

Гамбургский радист отстучал серию, служившую ее позывным.

Немецкие радисты считались самыми аккуратными в мире. И самыми быстрыми. Кэтрин, несмотря на все ее старания, так и не удалось записать передачу с первого раза. Когда гамбургский радист закончил, она попросила его повторить сообщение.

Он повторил, на сей раз помедленнее.

Кэтрин записала текст и отстучала сигнал подтверждения приема.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы извлечь шифровальный блокнот, и чуть больше времени, чтобы расшифровать сообщение. Закончив, она, не веря своим глазам, уставилась на листок бумаги.

«НАЗНАЧАЕТСЯ СВИДАНИЕ АЛЬФА».

Курту Фогелю наконец-то потребовалось, чтобы она встретилась с другим его агентом.