Текст книги "Вид с метромоста (сборник)"

Умчались гламурные годы

этнография и антропология

Пора поделиться гламуром. А то все кругом обсуждают, как быстро и при этом изящно откупорить бутылку вина розе, как будто мы, наше поколение, к этому никакого отношения не имеем. Розе – что-то слышится родное. Наверное, это вроде «Рожеве міцне», как же, как же, пивали!

Так что вперед.

Что меня радовало в пору моей гламурной юности?

Утренняя затяжка вчерашним королевским бычком таллинской, непременно таллинской, еще с одним «н», сигареты «Прима», которую девчонка позавчера купила для меня у проводника таллиннского экспресса, не поленившись встать рано утром, когда я еще спал.

Ее ласковые слова: «De manger avant de fumer, trou du cul!» («Не смоли натощак, жопа!»)

Прозрачная капля водки «Московская особая», которая стекает по ребру граненого стакана стиля ар-деко в дизайне Веры Мухиной, когда, запрокинув голову, допиваешь свою долю из на троих и видишь сквозь стекло терракотовую фабричную стену с калейдоскопически ушестеренной надписью «Ритка сука!».

Или ни с чем не сравнимое ощущение проглоченной пригоршни ломаных бритв и иголок в горле – от водки саратовского или касимовского разлива, которое проходит после куска хлеба с куском сала и половинкой соленого огурца, – собственно, вся сладость в том, как вдруг испаряется ужас неминуемой смерти.

Хлорный запах общежитских простынок. Скрип панцирной сетки. Шаги коменданта в коридоре как шаги командора.

Наивный дезодорант, смешанный с влекущим запахом тела и одуряющей пряностью колготок.

Пушистые икры, уютные подмышки и шепот: «Вон там на окне банка воды, на этаже душ сломался».

Неузнаваемые лица с утра. Свое – потому что немножко слишком выпил и подпух. Ее – потому что вечером на танцах не успел рассмотреть.

Роскошная поездка среди ночи на пожарной машине. «Добавь рупь, поедем по осевой (то есть посредине улицы, загнав двойную сплошную меж колеса, оседлав ее, как – ах, вы сами понимаете, как и кого!)». Добавляешь, и мчимся. «Добавь еще, с сиреной тебя прокачу!» Эх, вот тебе, дядя, еще железного Лукича, помчались!

Жжааауууу!!!

Секс в коммунальной кухне, где под магнитофон, орущий Теодора Бикеля «Не ходи на тот конец, не водись с ворами!», возится, грохоча кастрюлями, слепая соседка. Мы устроились на табурете. Слепая соседка протягивает руку, шарит по столу совсем близко от нас – мы подталкиваем к ней искомую банку с солью, не прекращая любви.

Неописуемая дверь с противовесом, гиря которого скользит в пазах, дверь в старую в одноэтажном деревянном доме квартиру.

Чувство единства со всем человечеством, когда вот в такой квартире, в заросшем пресненском переулке, оторвавшись от девчонки, садишься в кровати, которая торцом придвинута к окну, сдвигаешь с подоконника бутылку, отворяешь окно, и прохладный шепот сирени обнимает тебя, и ты закуриваешь, и кто-то идет мимо и спрашивает, остановившись: «Браток, дай огоньку», – и ты даешь ему прикурить, и он видит, что у нас тут делается, и говорит: «Спасибо, браток, счастливо, пока!»

И само собой поется «Because all men are brothers, la-la, la-la, la-la»…

Brothers, sisters and lovers.

Ночной рык неизвестного зверя в зоопарке. Ему отзывается птица, высоким и резким криком не наших степей.

В бутылке осталось еще вино.

«Будешь?» Она спит.

Наслаждение от понимания разности любви в великих европейских культурах, что совершенно ясно из рифм: amour – toujours, love – above, любовь – кровь.

Постоянство, возвышенность и ужас.

О свойствах сверхдлинных рядов

музыка математика бизнес любовь

Светлым октябрьским утром 20** года Серёжа Мамаев вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад – ровно шестьдесят, день в день, он даже запомнил, что это была суббота, – он сидел на пуфике в прихожей, смотрел на свои начищенные ботинки. Родители слегка переругивались в спальне. Он старался не обращать внимания.

Они всей семьей собирались в гости, к маминой сестре Анечке. К тете Ане. Мама уже оделась и ждала, пока папа завяжет галстук перед зеркальной дверцей платяного шкафа.

– Здоровый ведь парень! – говорила мама. – Пятнадцать лет! Уже усы растут!

– Ну да, да, да, – сказал папа. – И что теперь?

– Ты меня слышишь или нет? – разозлилась мама. – Хватит возиться, я просто задыхаюсь на тебя смотреть. И вообще ходи без галстука, тебе галстук не очень идет, и узел всё равно кривой, хоть ты еще полчаса старайся. Я бы на твоем месте, когда покупаешь галстук, попросила бы продавщицу раз и навсегда завязать хороший узел и потом надевать через голову…

– Я тебя слушаю очень внимательно, – сказал папа. – А если без галстука, то тогда надо в пуловере и другие брюки.

– Это еще почему?

– Пиджак без галстука нельзя, – сказал папа.

«Почему нельзя?» – удивился Сережа Мамаев в своем 20** году. Ах, да. Ведь это было шестьдесят лет тому назад. Подумать только. Да, тогда в пиджаке, глаженой сорочке, но без галстука было совсем невозможно. Уродство. А ковбоечка под пиджак – милое дело. Не то, что сейчас. Сейчас в пиджаке без галстука – милое дело, а ковбойка под пиджак – уродство…

Папа продолжал:

– Потому что это уродство, ты сама говорила. И еще ты говорила, что нельзя костюмные брюки носить отдельно от пиджака. Ты говорила, ты, ты!

– Ладно тебе, хватит уже! – сказала мама. – Ты любой разговор переводишь на себя. Я тебе про сына твоего говорю! Здоровый парень, усы растут, девчонки на него засматриваются, в том числе и постарше!

– Ну и? – спросил папа и брызнулся одеколоном.

– А он до сих пор ходит в гости к тете! С папой-мамой. Как малая деточка, честное слово! Я в его возрасте…

И ведь правда: Серёже Мамаеву было пятнадцать лет, уже усы вовсю росли, но он по детской привычке ходил вместе с мамой-папой в гости к родственникам.

– Тихо! – громко сказал папа. – Он услышит!

– Да какая разница! – сказала мама. – Я в его возрасте мечтала, когда буду жить отдельно, сама, одна! А чтобы к тетке на пироги, да еще с мамой-папой, – страшный сон! Ни за какие коврижки!

Серёжа всё прекрасно слышал.

Но не обижался. Насчет девочек ему было всё равно, потому что он был влюблен в австрийскую экономистку Эмму Леглер-Майер (1898–1932) и держал в портфеле, под чуточку оторванной подкладкой, ее фотографии. Вырезанные из толстой книжки на английском языке.

Тут своя история: эту книжку он взял себе, когда они в восьмом классе собирали макулатуру, ходили по подъездам старых домов, звонили в коммунальные квартиры и какая-то тетка дала им целую кучу бумажной ерунды: книги, брошюры, толстые тетради и пачку дореволюционных журналов «Старые годы» в серых шершавых обложках. Журналы сразу взял Митька Петраго, они вдвоем ходили за макулатурой. Он вообще корчил из себя дворянина, а там было про разные усадьбы. Тогда Серёжа – просто чтоб обидно не было, Митька разжился, а я, значит, как дурак? – взял себе тяжелую книжку, с вензелями на переплете, на глянцевой бумаге, по-английски, с фотографиями разных людей, заводов и машин с большими колесами и шестеренками. Да, еще там было штук пять тетрадей, мелко-мелко исписанных старинным почерком, с твердыми знаками и ятями. Эти тетрадки вместе с остальными книгами и связками газет они с Митькой Петраго донесли до школьного двора и кинули в большой жестяной короб.

Дома он полистал книгу и увидел эту девушку. Она посмотрела на него через челку, у нее были рыжеватые волосы и руки в золотых веснушках, и это было странно, потому что фотографии были не цветные и маленькие. Он вырезал все четыре ее фотографии. А книгу выкинул.

Почему Серёжа решил, что эта Эмма – австрийская экономистка, он сам не знал. Наверное, что-то такое прочитал в этой книге, хотя тогда он по-английски понимал еле-еле, на троечку; это уже в девятом классе, когда он начал готовиться в МГУ, у него появился репетитор, но книги уже не было. Выбросил, да.

Потом, уже на экономическом факультете, он попытался узнать про Эмму Леглер-Майер (1898–1932), но увы: на кафедре истории экономических учений никто не знал про такую. Наверное, он что-то напутал. А уже совсем потом, когда Серёжа дожил до компьютера и «Гугла» с «Яндексом», он побоялся ее искать. Или забыл. Он уже не помнил.

Он рассматривал эти фотографии перед сном.

Иногда даже прятал под подушку. Особенно ту, где ей пятнадцать лет и она на пляже, в смешном купальнике с юбочкой и с сильными белыми ногами. И еще где ей восемнадцать и она с медицинской сумочкой на боку, в полувоенном платье. А утром опять перепрятывал в портфель. Какие девушки, зачем?

А у тети Ани он любил бывать, потому что ее муж, дядя Саша, потихонечку поил его коньяком. И вообще там было вкусно и интересно.

Так что пусть мама не злится. Тем более что она всё время злилась, и поэтому неважно, что она говорит.

– А я наоборот, – сказал папа. – А я вот наоборот! С удовольствием ходил с родителями в гости, там были интересные люди…

Мама громко хмыкнула.

«Ну, раз папа ходил к тетке на пироги, – подумал Серёжа, – то мне тем более можно. И даже нужно. Сын должен брать пример с отца».

В общем, они пришли в гости к тете Анечке, было много всякой копченой колбасы и соленой рыбы и на горячее котлеты с черносливной подливкой, дядя Саша тайком подливал ему коньяк, но было уже не так интересно. У него было испорчено настроение. Иногда папа злился на маму: «Ты мне испортила всё настроение!», а Серёжа не понимал, как это может быть. А вот сейчас понял.

Перед чаем встал и пошел в другую комнату.

Там стояло пианино. Он никогда не учился музыке. Но вдруг, ни с того ни с сего, сел и двумя руками сыграл что-то. Непонятно что. Но очень красиво. Даже самому понравилось.

– Ну-ка, ну-ка! – вдруг вошла тетина подруга. – Сыграй еще!

– Я не умею, – покраснел Серёжа.

Он правда не умел играть и не очень любил музыку.

Но она все равно пригласила его к себе, в музыкальное училище.

Проверила.

Сказала родителям: «Абсолютный слух и прекрасная рука – пальцы, как у Баха: мизинец в одну длину с безымянным! – и вообще прирожденная музыкальность во всем. Жалко только, что так поздно выяснилось. Нет, конечно, можно попробовать, но надо всё бросить и по восемь часов в день заниматься».

Но это риск. Какой? Да самый обыкновенный. А вдруг окажется, что талант у него есть, но рядовой. Маленький. Как у сотен или даже тысяч маленьких рядовых пианистов. В лучшем случае аккомпанировать какому-нибудь не слишком знаменитому скрипачу. Или вообще в районном доме культуры, в кружке народного танца. Так что лучше не надо. Вот если бы ему семь лет было или хотя бы десять – другое дело. Так решили на расширенном заседании семейного совета с участием самого Серёжи. Серёжа был согласен. Кстати, насчет кружка народного танца – это он сам придумал, поддакнул маме.

Так что Серёжа продолжал готовиться на экономический факультет.

Поступил. Окончил.

Хорошую работу нашел. В области эконометрики.

Когда ему было уже лет тридцать или даже тридцать два, вдруг мелькнула у него в голове одна потрясшая его мысль – о свойствах сверхдлинных рядов. Вдруг ему показалось, что любая случайная последовательность, будучи сверхдлинной, станет упорядоченной. Но при этом любой пучок сверхдлинных упорядоченных последовательностей, взятый как целое, будет случайным потоком… Он полистал книги, кое-что накопал, но тут нужна была очень серьезная работа, подготовки ему явно не хватало – вот если бы он мехмат МГУ окончил, тогда другое дело. И вообще, если тебе за тридцать лет – поздно за настоящую математику хвататься, уже мозги не те. Да и семья.

У него была жена и двое детей, четырех и шести лет, мальчики.

Сначала жили хорошо, но потом стали ссориться. Хотя непонятно почему. Вернее, понятно. На факультете Серёжа считался очень талантливым, перспективным и даже блестящим студентом, и жена считала, что у них будет какая-то особая, прекрасная, даже блестящая жизнь.

Она поэтому и вышла за него замуж. Он ее соблазнил будущим блеском – так она ему говорила потом, в плохие минуты, когда им было уже за сорок. Хотя это неправда была: вокруг Сережи вились лучшие девочки факультета, и он из них выбрал самую-самую – похожую на Эмму Леглер-Майер (1898–1932), с такой же рыжеватой челкой и полными, но стройными ногами.

Кстати, где эти фотографии? Да, да, вспомнил! Жена их довольно скоро нашла, выслушала эту смешную историю про влюбленность неизвестно в кого и велела выкинуть. «Или, – сказала, – окантуй и повесь на стену. Будем говорить, что это моя бабушка». Но Серёже это показалось издевательством. Пришлось выбрасывать.

Да, она сразу согласилась, приняла его руку и сердце безо всяких дополнительных обещаний. Но она, наверное, по-другому считала, что ей посулили светлое будущее, а потом обманули ее надежды.

Жили они не только не блестяще, но и небогато. Особенно в девяностые. И в двухтысячные тоже. Несмотря на прекрасное экономическое образование.

Жена говорила ему: «Ты же экономист! Займись бизнесом!» Тем более что многие их сокурсники здорово процвели – как тогда говорили, поднялись. Но Серёжа объяснил ей, что все лакомые кусочки уже разобраны, и не лакомые тоже. И вообще, что такое бизнесмен? Можно ли вот так взять и не с бухты-барахты стать бизнесменом? Нет, конечно. Бизнесмен, предприниматель, делец, коммерсант – это не профессия, а состояние души, настрой ума. Бизнесмен с детства меняет значки на жвачки! Идти в бизнес в зрелом возрасте даже смешно. И, простите, опасно. Ты что, хочешь, чтоб у нас стали отжимать бизнес, а потом отжали бы квартиру?

Да, жили они небогато, но не бедствовали. Скромные удачливые наследники. Квартира рано умерших родителей жены плюс однушка, которую Серёжины родители ему выменяли еще на третьем курсе, в сумме дали большую квартиру на Таганке, в генеральском доме. У бездетной тети Анечки была дача, а у жены была своя тетя, но в Париже. Поэтому в самые нищие годы дети ходили в заграничных дубленочках. Серёже иногда казалось, что это не бог весть какое, но очень прочное благополучие сковало его по рукам и ногам. Что вот если бы он был вынужден каждый день думать о заработке и карьере – вот тогда, быть может, он лез бы вперед, карабкался, может быть, в самом деле стал бы предпринимателем или хотя бы независимым экономическим консультантом с большими гонорарами. А так зачем стараться? Или это всё ерунда, потому что среди Серёжиных знакомых – тех, которые процвели и поднялись, – были самые разные ребята, в том числе из очень обеспеченных семей – Серёже такое и не снилось… Ничего не понятно.

– Хочешь, чтоб у нас квартиру отжали? – повторил Сережа. – Или чтобы меня закатали в асфальт?

– Боже упаси, – сказала жена.

– Но даже не в этом дело, – сказал он. – Поздно в сорок лет идти в бизнес.

– Почему ты такой запоздалый? – спросила она.

– Это укрепляет семью, – засмеялся он. – Например, я бы с удовольствием развелся с тобой, да поздно, милая, поздно нам разводиться…

– Отчего же? – подняла брови жена и сама подала на развод.

Когда Серёжа выплатил все алименты: младший, как назло, пошел в магистратуру, так что долгонько пришлось платить – он тут же, буквально в тот же день, как перевел сыну на сберкнижку последнюю сумму, познакомился с одной очень приятной и сравнительно молодой женщиной. Ее звали Эмма. Но, конечно, не Леглер-Майер, а Токарева. Он звал ее «фрау Дрекслер» (Токарева в переводе) и придумывал тайную немецкую биографию ее дедушки, она смеялась, светлые рыжеватые волосы падали на весноватые щеки, и руки ее тоже были в веснушках.

Они долго жили то у него (он продал тетианечкину дачу и купил себе квартирку в дальнем районе), то у нее (она жила аж на Чистых прудах), но жениться так и не решились. Он не решился. Тем более что она хотела ребенка.

«Ребенок родится – мне будет пятьдесят три, – думал тогда Серёжа. – Тоже мне, молодой папочка! А дальше? Ребенку будет шестнадцать, самый опасный возраст, а мне уже под семьдесят, я не смогу его по-настоящему воспитывать. Не смогу жестко приказать, запретить, наказать. И влиять примером тоже не смогу, я буду немощный старик. Пенсионер, что немаловажно! А ведь дальше репетиторы, поступление в институт… Женитьба, дети – в смысле, внуки, – а молодым ведь надо помогать, а мне уже будет под восемьдесят… Поздно, поздно».

Он ей так и сказал. Поэтому они расстались в тот же день. То есть в ту же минуту. По ее инициативе. Слава богу, разговор шел у него дома и днем: она взяла с вешалки свой шарфик и ушла, миролюбиво помахав рукой.

Светлым октябрьским утром Серёжа Мамаев стоял у окна, глядел на желто-зеленую листву, подступавшую к окну шестого этажа, и прямо перед глазами видел афишу на английском языке «Serguei Mamaev – Beethoven, Chopin, Debussy», и видел, как он выступает на математическом конгрессе и получает премию Больцано, и как он командует своим брокерам, чтоб они вот эти акции покупали, а те – сбрасывали… Сладкое наваждение проходило, и он видел, как тарабанит по клавишам, аккомпанируя юным хористам; какой у него потный свитер и сальные волосы, потому что он непризнанный математик, то есть недоучка и шизофреник; и как его, избитого, с окровавленным лицом, но еще живого, закатывают в асфальт. Он ощутил горячий сладкий запах гудрона, но это тоже было наваждение.

А почему он не женился на Тане Татаркиной с истфака? Какая была быстрая и жаркая любовь! Да, у нее не было веснушек и рыжеватых кудрей, она вообще была совсем другая, смуглая, худая, общежитская, из рабочей семьи, четверо братьев, коммуналка в Волгограде – ну и что? Ведь жизнь его могла бы стать совсем, совсем другая. Но уже был роман с будущей женой, он уже был знаком с ее родителями, и свадьба уже практически назначена, неловко как-то всё вдруг переигрывать.

Вот черт!

Он вспомнил про тетрадки мелким почерком, которые в восьмом классе он бросил в ящик с макулатурой. Может быть, зря он их тогда выбросил? А вдруг там были неизвестные дневники какого-нибудь великого и знаменитого человека. Или, например, человек не знаменитый, но эти дневники полны драгоценных исторических подробностей. А вдруг там что-то было написано про Эмму Леглер-Майер (1898–1932)? Ведь эти тетрадки и книга с ее портретами из одной квартиры! С ума сойти! Серёжа Мамаев мог бы перепечатать и опубликовать эти тетрадки и тоже войти в историю.

Нет. Входить в историю как издатель чужих дневников? Ну его к черту!

«Я сам чего-то стою, – подумал Серёжа. – Наверное».

Наверное, он мог бы написать книгу. О своем вечном опоздании. Всё, чего он желал, к чему стремился или о чем просили дорогие ему люди, – всё оказывалось безнадежно поздно. Пропущено, проморгано, просижено в кресле, пролежено на диване, проболтано за столом, прогуляно на дачных аллейках. Поэтому вышла такая дремотная и бессмысленная, трусоватая и глупая, одинокая жизнь.

О, это была бы прекрасная, мудрая, предостерегающая книга!

Жаль, поздно за нее браться.

Взрослые люди

Серенада

с апреля по октябрь

Петров жил на пятом этаже. Его балкон выходил на главную улицу, а такие балконы было запрещено стеклить и складывать там барахло. Петров поставил на балконе стул и выходил туда покурить и даже выпить кофе. Особенно по выходным, с апреля по октябрь.

Снизу к балкону подступали деревья, тополя и липы. Они тянулись до седьмого этажа, так что в квартире было темновато. Зато на балконе был просто сад, и это в самом центре города. Петрову нравилось.

Рядом – рукой дотянуться можно – был другой балкон. Совсем неустроенный и голый, даже без плитки на полу.

Однажды на нем появилась девушка. Был поздний теплый апрель, она была в курточке и брюках. Она вытащила сигареты. Петров протянул ей зажигалку.

Они молча покурили, и каждый скрылся в своей балконной двери.

Петрову стало интересно, кто она такая. Этот балкон был от квартиры из другого подъезда, поэтому он никогда не встречал ее в лифте, а во дворе он на прохожих девушек не засматривался. Тем более что она была не такая уж прямо чтобы засмотреться.

Она появилась через три дня. Петров как раз пил кофе, потому что было субботнее утро.

– Чашечку кофе? – сказал он.

– Не откажусь, – сказала она.

– Тогда подождите, – и он пошел на кухню.

Десятого июня вечером они начали целоваться, перегнувшись через перила. У Петрова слегка щекотало под коленками.

Они так целовались месяца два, наверное. Примерно раз в неделю.

Наконец она шепнула:

– Полезай ко мне.

Петров промолчал.

– Тогда я к тебе, – сказала она и стала закидывать ногу на решетку.

– Упадешь, разобьешься! – замахал руками Петров. – Приходи ко мне, у меня квартира сто девять. Или я к тебе, у тебя какая?

Она отпрянула и скрылась. Петров побежал стелить постель. Но она не пришла. А через два дня снова вышла на балкон.

Еще через месяц она спросила:

– Ты правда боишься?

– Ты упадешь, – сказал Петров. – Зачем это?

– Ну и пускай, – сказала она. – Я буду с тобой или умру. Потому что мне нет смысла жить без тебя.

– Я не достоин такой любви, ты что! – сказал Петров.

Но она уже перелезала через балконную решетку.

– Не надо! – закричал Петров и оттолкнул ее протянутую руку.

Она упала в голую крону тополя – был уже октябрь – и исчезла среди ветвей, как кошка.

Петров не понял, куда она делась. Но ясно было, что не разбилась. Ни толпы, ни скорой. Он почти успокоился.

Прошло три дня. Потом еще неделя. Потом Петров спустился вниз, вошел в соседний подъезд, поднялся на пятый этаж, чтобы найти ее квартиру.

Там была обшарпанная дверь с табличкой «Служебное помещение. Вход воспрещен».