Текст книги "Вид с метромоста (сборник)"

Девушка из Мураками

Рижское взморье, 18 августа 2014 года

На скамейке у моря сидит японка лет двадцати или чуть старше. Сидит на уголке, поставив рядом рюкзак, пластиковый пакет, еще одну матерчатую сумку и полуторалитровую картонную коробку сока.

Мы сели рядом. Она придвинула свои вещички поближе к себе и вежливо улыбнулась.

Некрасивая, коротенькая, ножки как батоны за тринадцать коп., на левой икре синяк. Тапочки-вьетнамки. Толстые розовые пальчики.

Пьет сок из коробки, обхватив ее двумя руками. Достает из сумки ярко-оранжевый пакет чипсов. Запрокидывая голову, сыплет чипсы себе в рот. Хрустит – слышно даже сквозь ветер, а ветер был сильный.

Ветер вырвал у нее из рук уже пустой пакет и погнал его, оранжевый клок, по серому сырому песку, перевитому светлыми вьюжными песчаными змейками.

Она вскочила, что-то сказала нам, наверное. «Присмотрите за моим барахлишком, пожалуйста», – и побежала вслед за пакетом.

Догнала его метров через сто. Схватила, смяла, побежала в кафе под тентом. Там на террасе стоял мусорный ящик. Выбросила туда пакет, пристукнула рукой отворенную ветром крышку. Отряхнула руки.

Вернулась. Снова села, отпила сок из коробки.

Долго сидит, глядя на море, на маленькие волны, которые – если вспомнить Чехова, это он говорил – накатывались на этот песчаный берег и пять, и десять тысяч лет назад, когда нас не было, когда вообще никого не было, – и которые точно так же будут накатываться на берег через пять, через десять, через сто тысяч лет, когда ни нас не будет, ни вообще никого, а будут только волны и песок.

Сырой темный песок, перевитый светлыми песчаными змейками, которые гонит ветер. Потому что ветер тоже останется.

Потом она встает, надевает рюкзак, фотографирует пустой берег планшетником, возится с проводами, втыкает наушники себе в уши, планшетник сует в карман непромокаемой черной безрукавки – а так-то на ней легкое короткое платье, – подхватывает сумку и пакет.

Подходит к морю. Стоит, задумавшись. Потом поворачивается и идет к дощатому настилу, к выходу с пляжа.

Знаки

старайся наблюдать различные приметы

Уже когда он ехал в такси, начало побаливать сердце. В аэропорту стало хуже. Кололо слева, и пульс был частый и гулкий. Немного поташнивало.

Он сел в пластиковое кресло, поставил рядом маленький чемодан, открыл застежку-молнию на крышке, сунул туда руку и вспомнил, что забыл в гостинице коробочку с лекарствами. Через силу встал, огляделся. Ничего похожего на медпункт. Медленно прошел вдоль рядов кресел, вдоль окошечек с офисами авиакомпаний, вдоль стоек регистрации, окруженных лабиринтами из столбиков и серых лент, и наконец увидел вывеску с красным крестом и стрелкой вниз.

Нашел лифт.

Спустился в зону прилета. Снова стал вертеть головой. Ага. Вот.

Медсестра усадила на стул. Вошел врач, молодой и заспанный. Наверное, у него как раз заканчивалось суточное дежурство. Половина девятого утра.

Сестра сняла кардиограмму.

Врач говорил с сильным местным акцентом.

– Инфаркта у вас нет. Но инфаркт не только график на бумаге. Я должен знать, чувствуете на груди как будто два кирпича? Как будто в груди острый предмет? Болит левая рука? Холодный пот?

Нет, нет, нет. Никаких кирпичей, предметов и болей в левой руке. Холодного пота тоже нет.

– Рассосите таблетку, седативное средство. А теперь эту – снизить тахикардию. Распишитесь, что отказываетесь ехать в госпиталь. Или вы хотите? Я могу вызвать машину. Но не вижу необходимости. Вы можете лететь сейчас. Но лучше отдохнуть, полежать. Полетите следующим рейсом. Покажите ваш билет… О, ваш билет нельзя менять. Но для меня сделают исключение! – врач набрал номер телефона. – Не отвечает. Ничего, я позвоню позже.

– Спасибо вам, добрый заспанный доктор.

– Будем делать так. Вы тихо погуляйте по залу. Если будет так же или хуже, приходите, будем думать. Я поменяю вам билет. Или отправлю в госпиталь.

– Спасибо, доктор.

Он вышел. Наверное, лекарства подействовали. Сердцебиение прекратилось, ушел страх, и стало легко дышать. Он пошел на регистрацию.

Вспомнил интервью, которое позавчера дал здешнему радио. Зачем это было надо? Клялся ведь и божился, что с политикой покончено! Но не утерпел. Ну ладно, черт с ним. Ерунда. Кому интересно мнение бывшего заместителя министра? Нельзя быть таким мнительным.

Самолет вдруг затрясся и резко пошел на снижение, кренясь на левый бок. Кажется, замолчал левый двигатель. Кто-то закричал. Стюардесса попросила сохранять самообладание. Страшное слово. Не просто спокойствие, а именно самообладание. Умрите достойно, что ли?

Он понял, что легкий сердечный приступ в аэропорту – это был знак свыше. Надо было лететь другим рейсом. Но теперь уже всё. Он закрыл глаза.

Взвыл левый двигатель. Самолет выровнялся и стал набирать высоту. Еще через пять минут погасла надпись «пристегните ремни». Потом зажглась снова – скоро посадка.

Пройдя через паспортный контроль, он долго сидел в кафе, поднявшись снова в зал отправления. Пил слабенький зеленый чай, ел творожный пирог и вспоминал невыносимое, смертное отчаяние, которое он испытал в самолете за эти ужасные полминуты.

Сел в такси.

Попросил выключить радио. Потом таксист попросил разрешения включить новости. Он кивнул – всё равно стояли в пробке.

Первой новостью был взрыв самолета. Следующего. Именно того, на который его хотел пересадить добрый заспанный доктор. Полиция не исключает версию теракта. К месту падения направлены вертолеты.

Он не удержался и всё рассказал таксисту.

– Вот когда вам вдруг полегчало, – сказал таксист, – это был знак. Знак от Бога. А когда сердце заболело – от дьявола знак, точно!

Точно-точно.

Он вышел из лифта и увидел, что перед его дверью стоит молодой человек с сумкой и машет ему рукой:

– Как удачно! Курьерская рассылка. Подпишите уведомление.

Это был вызов в налоговую инспекцию.

У курьера из-под линялых обтрепанных джинсов виднелись черные, начищенные армейские ботинки.

Смешно.

В интервью он как раз говорил: «Если им мешают твои выступления в прессе, то тебе пришлют повестку к налоговому инспектору. Ведь налоги или правила содержания собак и кошек не имеют никакого отношения к свободе слова».

Как они изящно и жестоко умеют мстить… И как быстро.

Утром, разбирая справки о своих доходах и налогах, он понял, какой на самом деле был знак, совет и подсказка. Доктор сказал: «В госпиталь». Конечно, надо было в госпиталь, а потом просто пожить в этой тихой маленькой стране, пока паспорт не кончится, и подать прошение о натурализации.

По телевизору шел какой-то фильм про природу.

Breaking news!!!

В стране, откуда он вчера прилетел, этой ночью пришла к власти группа патриотически настроенных военных.

– Наше государство окажет новому правительству национального возрождения всю необходимую политическую, моральную и иную помощь, – со сдержанным ликованием сказал диктор.

Комната 2-15

сон на 10 сентября 2014 года

Приснилось, что я оказался в каком-то громадном здании, в комнате с хорошей кожаной мебелью, с ковром и горкой, где парадная посуда, но комната явно нежилая, гостиничный номер или приемная. Вот я там сижу, и входит незнакомая женщина, одетая строго и официально, в костюме на грани униформы, – и это лишний раз убеждает меня, что я не в гостях, а в гостинице или в учреждении, – и говорит:

– Всё, что оставил вам ваш умерший друг, находится на втором этаже, в комнате 2-15. Идите и забирайте.

Какой друг? Ну, не так уж важно.

Я встаю и иду. Выхожу в коридор, озираюсь и понимаю по номерам комнат, что я на четвертом этаже: все номера вроде 4-10, 4-11 и так далее.

Ищу лестницу вниз.

Здание и вправду громадное. Его огромность подчеркивает внутренний двор, куда смотрят редкие окна по другой стороне коридора, напротив дверей. Я заглядываю туда, вижу большой замкнутый со всех сторон колодец, своего рода атриум. На дне газон и деревья в кадках, наверху – а этажей тут не менее восьми – стеклянный купол, мелко переплетенный металлическими конструкциями.

Нахожу за поворотом лестницу.

Спускаюсь, вхожу в комнату 2-15.

Это кабинет физики, как в старых школах. Лабораторные столы с горелками, а по стенам застекленные шкафы со старинными приборами ртутными барометрами, электрофорами и проч.

– Вот в этом шкафу, – говорят мне девушки в синих лаборантских халатах. – Вот здесь, здесь, вот оно, вот что он – то есть мой умерший друг – вам оставил.

Протягивают мне хрустальный бокал. В нем подвеска на цепочке. Очень большой продолговатый рубин в золотой оправе, а сверху, где ушко для цепочки, маленькая бриллиантовая корона. Такая, в три зубца.

– Это всё? – говорю я.

– Всё, – отвечают они. – Берите и уходите.

Я вынимаю подвеску. Роняю ее. Поднимаю с пола. Вижу, что бриллиантовая корона оторвалась и ускакала под шкаф. Цепочка тоже куда-то делась. Наверное, провалилась в щель между старыми скрипучими досками пола. То есть у меня в руках красный драгоценный камень в жирной, с цветами и вензелями золотой оправе.

– Ах, какой большой рубин! – голосят девушки-лаборантки. – Он очень дорогой! Это огромные деньги! Забирайте скорее.

– Слишком большой, – говорю я. – Из него даже перстня не сделаешь.

– Мы вам скажем адрес, – отвечают они. – Ювелирная мастерская, где его обточат или даже, может быть, сумеют расколоть на два, на три, на четыре камня!

– А корона и цепочка? – спрашиваю.

– Сейчас мы принесем веник и будем двигать шкаф, – говорят они.

– Ладно, – говорю я. – Не надо.

– Заберите бокал, он тоже ваш.

– Не надо! – я заворачиваю рубин в носовой платок, кладу в нагрудный карман (оказывается, я в костюме) и выхожу из комнаты 2-15.

Иду обратно.

Только сейчас соображаю, что наверху, там, откуда я спустился, меня ждет жена.

В коридоре меня нагоняют и обгоняют школьники. Первоклассники, наверное. И первоклассницы тоже. Они идут колонной по четыре, попарно взявшись за руки. Мальчик-девочка, мальчик-девочка. Я сзади вижу детские нежные затылки, с расчесанными надвое и заплетенными в косички-бублики волосами у девочек, с подстриженными машинкой шейными ложбинками у мальчиков.

Дети поют чистыми и звонкими голосами, как Большой детский хор Всесоюзного радио и телевидения:

 
Страна моя, прекрасная,
Офигительно классная!
Страна моя, любимая,
Офигительно сильная!
Страна моя, бескрайняя,
Охренительно странная!
 

Уходят, скрываются за поворотом.

Я иду по коридору. Там в низких шкафах стоят толстые красные книги. Издалека похожи на «КПСС в резолюциях» – было такое многотомное издание красного цвета.

Между книгами торчат бумажки, на них написано от руки – сто семьдесят руб.

То есть это распродажа.

Подхожу ближе. Нет, это не «КПСС в резолюциях», а школьные выпускные альбомы. Их очень много.

Рядом на старой школьной банкетке – деревянной, поверху обитой дерматином – сидит женщина лет сорока, модно и дорого одетая, отлично причесанная, ухоженная и довольно красивая, надо признать. Прикрыв лицо руками – поставив ладони домиком над бровями, – она хохочет. У нее вздрагивают плечи.

Наверное, ее рассмешила эта хулиганско-патриотическая песенка, которую дети пели своими ангельскими голосами.

– Смешно! – говорю я, подойдя к ней совсем близко.

– Ужасно! – говорит она, открыв лицо. Я вижу, что она плачет. Сначала мне кажется, что ее от смеха прошибла слеза, но потом понимаю, что она плачет всерьез.

– Ужасно! – рыдает она. – Здесь продаются наши выпускные альбомы. Мой альбом в том числе, вот! – она вытаскивает его с полки. – За сто семьдесят рублей, вы понимаете? Просто за копейки! Каждый сможет купить мой выпускной альбом! И увидеть меня! Какая я была в первом классе! Какая я была в седьмом на физкультуре! Какая я была чудесная, стройная, милая! Каждый может сравнить с тем, во что я теперь превратилась! Ужасно!

Я смотрю на нее. Теперь она выглядит просто отлично. Наверное, думаю я, лучше, чем тогда, когда она была юным существом в маечке, с бантиком на макушке.

– Не покупайте мой альбом! – умоляет она. – Не открывайте его! Поклянитесь! Клянетесь?

– Клянусь, клянусь, – говорю я.

И вот в этот самый миг я вдруг понял, кто был мой умерший друг, и вся его жизнь, и наша с ним дружба за секунду пронеслась передо мною.

Но когда проснулся – напрочь забыл. Но на всякий случай проверил нагрудные карманы своих пиджаков. Думал, вот так сумею вспомнить. Нет. Не вспомнил.

О гордости и лжи, душеполезная повесть

сон на 15 сентября 2014 года

Мне приснилось, что я поступил в монастырь. Но так как я уже стар и душа моя изъедена грехом гордости, сказал мне настоятель, что мне назначается особое послушание. Меня посылают работать уборщиком в гостиницу. Суть в том, что меня, человека довольно известного, вполне могут узнать отдельные постояльцы. Мне надлежит смиренно вынести их вопросы и, может быть, злые насмешки или обидную жалость.

– Отвечать следует: «На всё воля Божья», – сказал настоятель.

– А можно сказать, что я теперь в монастыре и таково мое послушание?

Настоятель подумал, покрутил пальцами четки и сказал:

– Ладно. Можно.

Вот я останавливаю тележку перед номером. Беру ведро, швабру и корзинку разных бутылок, щеток, губок и прочих уборочных принадлежностей. Отпираю дверь, вхожу в номер.

Это обычный номер с большой двойной кроватью. Сбоку дверь в санузел.

На помятой кровати сидит женщина. Довольно молодая – самое большее тридцати лет – и вполне красивая, стандартной блондинистой красотой. Длинные ноги, ухоженные ногти, скромные часики, аккуратная стрижка.

– Извините, – говорю я, делая шаг назад.

– Что вы, что вы, – поспешно говорит она. – Это я пришла чуть раньше. Мне сказали, что номер еще не готов, я думала, что у вас чекин в два часа, как везде, а оказалось – в три! Вообще-то это легкое жульничество, – она неестественно улыбается, – гостиница крадет лишний час из первых суток, но я понимаю, – улыбается она еще шире и еще принужденнее, – что лично вы тут ни при чем… Но я не хочу торчать целый час в холле или в баре… Так что давайте, давайте.

– Позвольте перестелить постель, – говорю я.

– Сначала туалет! – говорит она. – Там грязно.

Мне кажется, что я где-то ее видел. Но нет, мне только кажется. Я выбрасываю эту мысль из головы.

В туалете очень грязно. Хлопья засохшей грязной мыльной пены на раковине. На полу нассано, унитаз в потеках, за унитазом клочья волос и бумажки сами понимаете с какими следами. Я, смиряя отвращение, зная, что это работа над своей душой, начинаю уборку. «Господи, – повторяю я, – милостив буди мне грешному, милостив буди мне грешному», и так много раз…

Вдруг слышу мужской голос:

– Здесь кто-то есть?

– Убираются, – говорит женщина. О, это плебейское «убираться» вместо «делать уборку»! Но я смиряю гордыню и повторяю: «Господи, милостив буди мне грешному…»

– Вот черти, – говорит мужчина, распахивает дверь туалета и этак небрежно, барственно, – Девушка, нельзя ли слегка поторопиться…

Я, стоя на коленях около унитаза, оборачиваюсь.

Он глотает язык. Он на самом деле издает какой-то булькающий звук. Потому что я не девушка, а почти совсем лысый старик. Я тоже чуть не икаю. Потому что он мой старинный приятель.

А эта женщина – жена его сына. Я с ней знаком, но мельком.

– Привет, – говорит он. – Понимаешь, нам предстоит очень сложный и долгий разговор. Семейные финансово-имущественные проблемы, понимаешь? Поэтому мы с Дашей решили здесь, так сказать, в тишине и покое, всё разобрать. Посмотреть бумаги… Ты понимаешь?

Он показывает на портфель, который стоит на кресле.

– Да, да, конечно, – смиренно говорю я, встаю, подбираю свои веники и ершики, прохожу мимо него в комнату, подхожу к кровати, стаскиваю одеяло, простыню, наволочку.

– Ты что? – спрашивает он.

– Постель перестелить, – говорю я.

– С ума сошел? – вдруг орет он. – Ты что, мне не веришь?

– Положено, – говорю я.

– Что с тобой? – он продолжает орать. – Ты почему в лакеи записался?

– На всё воля Божья, – говорю я, как велел настоятель.

– Лучше бы ты у меня попросил денег! – кричит он. – Если совсем уж денег нет! Я бы тебе дал! А ты нанялся за мной следить!

– Чего-о-о? – теперь я ору в ответ. – Ты в своем уме? Ты кем себя считаешь? Да ведь он, – я обращаюсь к Даше, которая стоит, отвернувшись к окну, и по спине ее видно, что она душу черту бы продала, только бы не было этой позорной сцены, – да ведь он очень средний бизнесмен. Небольшой такой бизнючок! И чтобы я – вы знаете, кто я?! – стал за деньги за ним следить? Даша! Он просто псих! У него мания величия!

– Ладно, – вдруг соглашается он. – Но тогда скажи, что ты здесь делаешь?

– Я поступил в монастырь, – объясняю я. – Но душа моя изъедена грехом гордости, и мне назначено такое послушание. Меня могут узнать постояльцы. Мне надлежит смиренно вынести их вопросы, насмешки или обидную жалость.

– Врешь! – говорит он. – Даша, ты ему веришь? Ты ведь знаешь, кто он? Ты веришь, что этот богемный понтярщик может уйти в монастырь?

– И ты врешь, – отвечаю я. – Даша, откройте портфель вашего свекра и покажите эти семейные финансовые бумаги. Завещания, дарственные, выписки со счетов. Хотя бы издали.

Даша безвольно поворачивается и идет к портфелю.

– Стоп! – говорит мой приятель. – Не надо. Я тебе верю.

– Честно?

– Честно, честно, – он прижимает руку к сердцу. – А ты мне?

– И я тебе верю, – вздыхаю я. – Спаси Христос.

– Ну, мы с Дашей пойдем, – говорит он.

– Погодите, – говорю я. – Помогите перестелить постель. И зачем уходить, вы же собрались поговорить о делах, и я вам верю. Я сейчас уйду.

– Вы врете! – вдруг в слезах кричит Даша. – Вы все всё врете!

Она убегает.

Мой приятель открывает портфель, достает бутылку очень хорошего вина и начинает перочинным ножиком расковыривать пробку, приговаривая: «Его же и монаси приемлют».

На полустанке

эпистолярный жанр

Вагон был совсем пустой. Тамара сидела у окна. Верхняя форточка была прикрыта неплотно, сильно сквозило. Тамара покрепче закутала шею платком. На коленях у нее была сумка, из которой сквозь заоконную гарь и вагонную вонь доносился чудесный, праздничный запах копченого окорока.

«Моя дорогая, моя любимая Адель! – читала Тамара тонкий петлистый почерк своей сестры. – Прости меня, что я так редко пишу тебе и что последние десять лет ни разу у тебя не была. Москва засасывает. Работы много, я поднимаюсь в половине шестого, потому что в шесть двадцать последние номера на парковке у метро уже разбирают. Оранжевая линия, от „Новоясеневской“ до „Фаррагут-Вест“, оттуда десять минут пешком до Курфюрстендамм, работать в районе Дефанс очень приятно, ланч у меня на пьяцца Навона, но это только кажется элегантной столичной жизнью, потому что парковка только до семи ноль-ноль пи-эм, и надо мчаться назад на метро, а потом в диком трафике домой, и завтра точно такая же карусель.

Я безмерно благодарна тебе, моя дорогая Джейн, что ты взяла на себя заботу о стариках. Видит Бог, я была бы счастлива жить в нашем тихом городе, работать учительницей в школе, а по субботам ездить к маме с папой на электричке, сидеть на крыльце, чесать накусанные комарами ноги и пить чай из милых треснутых чашечек, каждая из которых напоминает какой-то эпизод нашего с тобой детства, моя возлюбленная Сельма!»

– Сучка, ни одному ее слову не верю! – пробурчала Тамара. – Ханжа, лицемерка, проститутка!

«Но как, как, как я могу тебе помочь? – читала она дальше. – Умоляю тебя, милая моя Бригитта, прими от меня эту сумму, чек прилагается, обналичишь в любом банке, покупай старикам хорошую еду или найми им помощницу, ну и себя не забудь, обнимаю, целую, вечно твоя сестра Вильгельмина».

Тамара засунула письмо в длинный конверт, а конверт спрятала в сумку, рядом с окороком. Стала думать, что сказать старикам насчет бриллиантов. Потому что она сначала хотела честно разложить эти деньги на кучки – октябрь, ноябрь и тэдэ, до мая бы хватило на гостинцы маме с папой, плюс энзэ на лекарства, – но, прямо из банка выйдя, увидела рекламу магазина «Счастье и блеск», где была скидка на бриллианты пятьдесят процентов, и даже круче – купи кулон со скидкой и получи второй бесплатно, то есть скидка семьдесят пять, практически даром, и как красиво, – и ведь же бриллианты, не просто прожрать-пропить, а вещь! Драгоценность! Так что она купила ожерелье и еще два кулона, если всё вместе надеть – вообще супер.

А старикам купила окорок воронежский.

И вот, значит, везла им такой гостинец.

Она поправила свои бриллианты на груди, спрятанные под платком. Как объяснить маме с папой? Выиграла в лотерею? Завела себе крутого мэна? Или устроилась в банк помощницей председателя правления? Лотерея – глупо, насчет банка – а где дальнейшая зарплата, так что лучше крутой мэн. Всегда можно сказать, что он ее подло кинул. И заплакать, и мама будет долго жалеть, а папа будет выходить на крыльцо посмолить папироску, а потом целовать ее в затылок, дыша табаком, как было уже много-много-много раз, и Тамара затылком почувствовала мурашки от приближения чего-то непонятного, и через полсекунды удар, она мешком лежит на деревянной скамье, а какие-то гады – двое мужиков – потрошат ее сумку, разматывают платок на ее шее и срывают с нее бриллианты.

Один мужик вытащил окорок, понюхал. Дал понюхать напарнику.

– Ло кошер, – сказал тот брезгливо.

– Еврей, что ли? – удивилась Тамара, потому что мужики были негры.

Высокие, красивые, худощавые, в растаманах и пирсингах, в узких драповых пальто и красных шерстяных шарфах.

– Nous sommes de la Martinique , – объяснил бандит, пряча бриллианты во внутренний карман пальто и швыряя окорок Тамаре. – Ce n’est pas un crime, c’est le ressentiment racial![8]8
    Мы из Мартиники. Это не преступление, это расовый гнев! (Фр.)


[Закрыть]

Поезд остановился. Они прыгнули в тамбур и исчезли.

На следующей остановке Тамара вышла, села на скамейку у ограды, рядом с заколоченной будкой. Это был крохотный полустанок, на полпути между городом, где она жила, и деревней, где жили папа с мамой. Ни кассы, ни расписания.

Ей было стыдно ехать к родителям без бриллиантов. Потом вспомнила, что старики про бриллианты ничего не знают. Через полчаса показалась электричка. Но не остановилась.

Тамара проголодалась.

Открыла сумку, достала окорок. Но эти гады взяли всё, даже косметичку, где была пилочка для ногтей.

Тамара попыталась откусить кусочек. И вдруг ощутила во рту короткий хруст и тухло-кисловатый вкус. Зуб под коронкой сломался. Передний.

– Нет, нет, нет! Зуб передний под коронкой – это уже слишком! – сказал Господь Бог, милосердный и попечительный.

Тамара вытащила застрявший между зубами кусочек дотверда запекшейся свинины. Откусила мягкое. Стала жевать и сочинять ответное письмо сестре в столицу.

«Ma chére sœur, je te hais, chatte sale…»[9]9
    «Моя милая сестра, я тебя ненавижу, грязная потаскуха…» (Фр.)


[Закрыть] – нет, словарного запаса не хватает, лучше по-русски…