Текст книги "Ушедший мир"

Джонатан Белгрейв поддернул брюки и наклонился, чтобы пожать руку Томасу:

– Как поживаешь, Томас?

– Прекрасно, сэр. Благодарю вас.

– Я так понимаю, ты бегло говоришь по-испански?

– Да, сэр.

– Поможешь мне в Кубинском клубе на следующих переговорах с профсоюзом рабочих сигарной промышленности?

– Да, сэр.

– Отлично, сынок. Очень хорошо. – Мэр хмыкнул, похлопал Томаса по плечу и выпрямился. – С Ванессой вы, конечно, знакомы.

– Госпожа супруга мэра, – произнес Джо.

– Мистер Коглин.

Даже в высших кругах Тампы, где снобизм и сдержанность считались соблюдением этикета, та холодность, какую Ванесса Белгрейв приберегала для людей, достойных, по ее мнению, презрения, вошла в легенды.

А Джо она не любила. Однажды он отказал ей в просьбе, поскольку она будто не просила, а оказывала ему одолжение. Ее муж тогда был только-только избран мэром и еще не обладал той властью, какой добился теперь, однако Джо уладил дело с ним: совершил акт доброй воли, взяв на себя расходы за подъемный кран, чтобы установить перед новой водопроводной станцией статую мэра Фрэнсиса Дейда. В те времена Джо с мэром иногда встречались у Берни за стейком и пивом, однако Ванесса Белгрейв ясно дала понять, что перед ней он вины не загладил и ее мнение о нем не изменится. Люди слышали, как она называла Джо «янки-гангстером, лишенным, как всякий янки, манер и такта».

Мэр сиял выжидательной улыбкой, глядя на жену:

– Спроси у него.

Джо чуть наклонил голову, развернувшись к молодой женщине. Репутация у нее была столь устрашающей, что он зачастую забывал, насколько она хороша собой, и губы у нее того же оттенка, что и волосы: темные, как запекшаяся кровь.

– Спросить у меня?

Она понимала, что он наслаждается зрелищем, и уголок рта у нее чуть дрогнул, прежде чем она устремила на него взгляд пронзительно-голубых глаз.

– Вы слышали о моем фонде?

– Конечно, – отозвался Джо.

– Как и большинство благотворительных фондов во время войны, он переживает тяжелые времена, и я открыто об этом говорю.

– Мне жаль это слышать.

– Вы же, напротив, процветаете.

– Прошу прощения?

– Ну же, мистер Коглин, я говорю о ваших благотворительных организациях в Тампе. Видела, вы только что построили новый приют для женщин Лутца.

– Это как раз и есть прямое следствие войны, – сказал Джо. – Все больше и больше женщин остаются без мужей и без средств для воспитания детей. Все больше и больше детей лишаются родителей.

– Да, конечно, Джо, – сказал Джонатан Белгрейв, – эта теория по большей части верна. Но даже если и так, любая благотворительность, не нацеленная на военные нужды, наносит большой ущерб кошельку учредителей. Однако ваши начинания вроде бы успешны. Взять хотя бы ту вечеринку, которую вы закатили накануне Рождества. Могу побиться об заклад, она принесла порядочную сумму.

Джо хмыкнул, закуривая сигарету.

– Так чего же вы хотите, список моих жертвователей?

– На самом деле, – вмешалась Ванесса, – именно этого я и хочу.

Джо закашлялся, выдыхая дым.

– Вы серьезно?

– Ну, требовать от вас список прямо здесь и сейчас было бы несколько грубо. Я хочу предложить вам место в совете Благотворительного фонда Слоунов.

Ванесса Белгрейв была урожденная Ванесса Слоун, единственная дочь Артура и Элеоноры Слоун из Атланты. Семья Слоун – лесная промышленность, банки, текстильные фабрики, летний отдых на Джекилл-Айленд, два раза в год балы, каждый сезон задающие тон всем прочим светским мероприятиям, – могла похвастаться генералами и Войны за независимость, и Гражданской. В общем, если какое семейство в Джорджии могло претендовать на королевский статус, то разве что Слоуны.

– Что, есть вакансия?

Мэр закивал:

– Джеб Тосчен скончался.

– Какая печальная новость.

– Ему было девяносто два, – сказал мэр.

Джо поглядел в сияющие глаза Ванессы. Это явно ее угнетало. Но ведь правда, все остальные благотворительные фонды шли ко дну, тогда как основанные Джо если и не процветали, то хотя бы крепко стояли на ногах. Частично ввиду способности Джо организовывать сбор средств, но главным образом ввиду того, что можно здорово снизить накладные расходы, если умело выцыганить половину товаров и строительных материалов.

– Пусть кто-нибудь позвонит моей секретарше, – сказал в итоге Джо.

– Это означает «да»? – спросила Ванесса.

– Очень близко к тому, дорогая. – Ее муж улыбнулся Джо. – Мы пока еще работаем над пониманием того, что отсутствие отказа не всегда означает согласие.

Ванесса улыбнулась:

– На самом деле мы работаем над пониманием того, что я предпочитаю слышать «да».

Джо протянул руку. Она пожала ее.

– Пусть утром кто-нибудь свяжется с моей секретаршей. Мы должным образом все обсудим.

Ее рукопожатие было крепким, и он не удивился бы, услышав, как хрустят его кости или скрипят ее зубы.

– Обязательно, – сказала она. – И спасибо за участие.

– Всегда пожалуйста, миссис Белгрейв.

Глава шестая
Земля слухом полнится

Фредди Диджакомо отыскал Уайетта Петтигрю в родильном отделении больницы Святого Иосифа. Уайетт обеими руками держал новорожденную дочь, а его сигарета дымилась в пепельнице на колене. Имя еще не выбрали, хотя жена его, Мэй, почти решила назвать ее Вельмой, в честь своей бабушки. Уайетт предложил назвать Гретой, но Мэй отнеслась к этому с прохладцей, потому что давно заметила, как Уайетт слишком подолгу листает номер «Фото плей» с фотографией Греты Гарбо на обложке.

Пришла монахиня, сестра Мэри Теодора, и забрала у него дочь. Уайетт смотрел ей в спину, и чувство гордости за новую жизнь, именно им приведенную в мир, боролось с облегчением от того, что больше не нужно держать в руках этот сверток, визжавший, как поросенок, который свалился в колодец. Пока сестра его не забрала, Уайетт со страхом думал, что вот-вот его уронит. А еще ему казалось, что он дочери не понравился – она на него даже не смотрела, она пока ни на что не смотрела, – но она чуяла его запах, и запах ей был неприятен. Уайетт понятия не имел, что будет делать, как жить дальше, как нужно изменить свой образ жизни и свои планы, чтобы в них поместилось это крохотное неразумное существо. Он не сомневался, что с ее появлением в сердце Мэй останется еще меньше места для него.

«Господи, – подумал он, – а она хочет еще троих!»

– Хорошенькая девочка, Уайетт, – сказал Диджакомо. – Вырастет, задаст жару парням. Вот увидишь.

– Спасибо.

– Ты должен гордиться.

– Я горжусь.

Фредди хлопнул его по спине:

– А где же сигары?

Уайетт обнаружил коробку в кармане своего твидового пиджака. Достал одну сигару, срезал кончик, дал Фредди прикурить, и тот хорошенько затянулся, чтобы разгорелся алый огонек.

– Уайетт, мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал.

– Сейчас?

– Вечером будет в самый раз.

Вся семья Мэй была в сборе, половина родни торчала в больничной палате, другая – дома. Та, что торчала дома, ждала, чтобы он наполнил холодильник, опустошенный ими же накануне. А та, что в больнице, считала, что он должен ухаживать за женой, у которой были трудные роды, или, по крайней мере, стоять рядом, пока они ухаживают за ней. Положение было безвыходное. Все они – пять братьев, четыре сестры, сердито молчавшая мать и сердито ворчавший отец – давно поставили на нем крест как на человеке никчемном. И теперь если и обращали на него внимание время от времени, то лишь для того, чтобы укрепиться в своем мнении.

– Ума не приложу, – сказал Уайетт, – как ей объяснить, что мне нужно на работу.

Фредди улыбнулся, глаза у него были добрые.

– Знаешь, что я заметил? Намного легче просить у женщины прощения, чем разрешения. – Он снял со спинки стула свой плащ. – Так тебя ждать?

Последние несколько недель Уайетт Петтигрю тенью следовал за Монтусом Диксом по негритянскому кварталу в Айборе. Задача практически непосильная для большинства белых, но Уайетт с детства умел быть незаметным, и это была его отличительная черта. В школе его не только никогда не вызывали к доске, но пару раз учителя даже забывали выставить отметки за четверть. Автобус спортивной команды уезжал без него, коллеги по работе обычно называли его чужими именами (Уильям, Уэсли и даже почему-то Ллойд), даже собственный отец порой щелкал пальцами, чтобы вспомнить, как его зовут. Последние три недели Уайетт Петтигрю приезжал в Айбор каждый день, пересекал на Одиннадцатой авеню линию, отделявшую белый квартал от цветных, и катил по улицам, жители которых если и видели за последние пять лет белых людей, то исключительно молочников, мороженщиков, пожарных, полицейских и, в редких случаях, домовладельцев.

Уайетт таскался хвостом за Монтусом Диксом от квартиры Большого Негра, расположенной над бильярдной, до кофейни на Десятой улице, прачечной на Восьмой авеню, аптеки на Небраска-стрит, куриного ресторана на Меридиан и крошечного, зато чистенького кладбища на Девятой улице. За исключением кладбища, где, как выяснил Уайетт, покоились отец Монтуса Дикса, его мать, две тетушки и дядя, все прочие заведения платили Монтусу за «крышу», или держали для него тотализатор, или вели торговлю его незаконным алкоголем, по-прежнему приносившим немалый доход, потому что всегда находились клиенты, которым наплевать, есть на бутылке акцизная марка или нет. Клиентам Монтуса Дикса было наплевать. Клиенты Монтуса Дикса были единственными людьми, еще более незаметными, чем Уайетт Петтигрю. В негритянских кварталах Айбора, и без того обособленных, афрокубинцы были отделены даже от афроамериканцев, потому что цвет шоколада отличался от цвета кофе.

Монтус Дикс был там их мэром, их губернатором, их королем. Он сам устанавливал тарифы на свои услуги, зато и предоставлял эти услуги. Когда люди выходили на забастовку, он защищал их от полиции, оставлял у них на задней веранде еду, если они заболевали, даже списывал иногда долги, когда в последние, голодные годы войны мужчины уходили и уже не возвращались. Большинство его подданных любили Монтуса Дикса, даже его должники.

А таких было больше, чем когда-либо, во всяком случае с начала выхода из Великой депрессии в тридцать восьмом. Второй раз за текущий месяц несколько человек, платившие еженедельно, заявили, что денег нет, поэтому Монтус решил навестить их лично. Кинкейд, торговец фруктами с Девятой улицы, сдался сразу, стоило Монтусу войти в дверь. Монтус, в котором было шесть футов и два дюйма, обычно носил шляпы, добавлявшие ему еще три дюйма, и потому выглядел весьма внушительно. Кинкейд был первым из трех должников, кто чудесным образом нашел деньги, причем очень быстро.

Это избавило Монтуса – который в последнее время не просто от всего устал, его достало все это дерьмо, достало держать твердую руку на неровном пульсе – от необходимости задать вопрос, почему его должники эти полмесяца делали выплаты столь небрежно. Ровесник своего века, с недавних пор Монтус чувствовал себя стариком. С возрастом, видимо, понимаешь, что у тебя за спиной встает новое поколение людишек, которые занимаются теми же бесполезными глупостями, что и предыдущее. Никто ничему не учится. Никто не идет вперед.

Черт возьми, как же Монтус скучал по тем дням, когда все шло своим чередом, все с радостью зарабатывали деньги, тратили деньги и просыпались на следующее утро, чтобы все повторить. Монтус давно считал, что те времена, когда делами заправлял Джо Коглин, были золотым веком Айбора. А теперь, по крайней мере, пока война не перестанет забирать лучших бойцов и лучших клиентов, придется жить в режиме ожидания. В режиме ожидания нет ничего плохого, во всяком случае на первый взгляд, но обычно в такие времена люди становятся дергаными и связаны друг с другом прочнее, чем колючей проволокой.

Лишь под самый вечер он добрался тогда до Мильтона Жемчужные Глаза, продавца мужской одежды с Десятой улицы, и Жемчужные Глаза сказал, что ему нечем платить, «по крайней мере на этой неделе и, наверное, на следующей тоже», и вот тогда Монтус задал вопрос, ответ на который знать не хотел.

– Почему ты так со мной поступаешь, Жемчужный?

– Мистер Дикс, ты же знаешь меня, я ничего такого…

– Не знаю.

– У меня нет денег.

Монтус взял с ближайшей полки шелковый галстук, почувствовав, как импортный шелк скользнул по ладони. Черт возьми, с начала войны он уже и забыл, до чего нежный этот шелк на ощупь.

– А почему их у тебя нет?

Жемчужные Глаза, добрый старик, дед девяти внуков, ответил:

– Нет – и все. Времена нынче тяжкие.

Монтус поглядел на пол сбоку от прилавка:

– А на полу валяются десять долларов.

– Что?

– Десять долларов валяются, говорю.

Монтус указал на пол и отступил назад.

Жемчужные Глаза уперся локтями в прилавок и вытянул шею, заглядывая за край. Монтус набросил ему на шею петлю из шелкового галстука и принялся душить старого олуха. Придвинулся ближе и заговорил Мильтону прямо в заросшее волосами розовое ухо:

– Кому ты платишь, если не платишь мне? Кому?

– Никому. У меня просто…

Монтус сильнее потянул за концы галстука, дернул Мильтона Жемчужные Глаза через прилавок, сбрасывая на пол. Выпустил концы галстука. Старик лежал на полу, раскачиваясь, стеная и тяжко охая.

Монтус смахнул с пола пыль носовым платком, взятым с другой полки. Уселся напротив Жемчужных Глаз.

– Старик, чем ты здесь торгуешь?

– Что? – выдавил тот, захлебываясь и кашляя. – Что?

– Ответь, чем ты торгуешь.

Жемчужные Глаза срывал с шеи галстук, словно тот был живой. Сорвал и бросил на пол.

– Одеждой.

– Одежда – это то, что лежит у тебя на полках. – Монтус помотал головой и фыркнул. – А продаешь ты стиль. Братья, которые входят в эти двери, хотят элегантности. Изысканности. Я это к чему… Вот посмотри сам на свой костюм. Сколько он стоит в розницу?

Старик снова закашлял, но уже суше.

– Примерно восемьдесят долларов.

– Восемьдесят долларов. Ого! – Монтус присвистнул. – Многие братья, с которыми я знаком, столько и за месяц не зарабатывают, а ты ходишь в таком костюме и уверяешь меня, что не можешь отдать долг.

– Я… – Жемчужные Глаза смотрел в пол.

– Кто обчищает твои карманы раньше, чем ты успеваешь заплатить мне? – спросил Монтус.

– Никто, – ответил Жемчужные Глаза.

– Ладно, – сказал Монтус. – Ладно.

Он направился к двери.

– Ладно? – переспросил Жемчужные Глаза.

Монтус остановился перед столом с разложенными белыми рубашками и обернулся:

– Кто-нибудь из моих ребят к тебе заглянет, либо домой сегодня вечером, либо завтра утром сюда, но скоро. Я бы и сам занялся, только кровь, как ни старайся, попадает на одежду, а у меня сегодня свидание со средней женой в клубе «Джин-джин».

– Кровь?

Монтус кивнул:

– Придется порезать тебе физиономию, Жемчужный. Разделать, как цыпленка для пикника. Посмотрим, сколько стиля и элегантности ты тогда продашь. Спокойной ночи.

Направившись к двери, он увидел серый «плимут», ехавший по противоположной стороне улицы на север. Что-то в этом автомобиле Монтусу не понравилось, но он не успел понять что, так как в этот момент Жемчужные Глаза просипел со стороны прилавка:

– Крошка Ламар.

Монтус наблюдал, как старик поднимается на ноги.

Жемчужные Глаза потер горло:

– Крошка Ламар сказал, он берет все на себя. Говорит, твое время прошло. Говорит, этим городом теперь правит другой босс.

Монтус улыбнулся:

– А когда я выставлю его из квартала и отправлю в могилу, что ты скажешь тогда?

– Крошка Ламар говорит, у него есть поддержка.

– Это у меня есть поддержка.

– Сынок, – сказал старик, и в его голосе сквозила тоскливая жалость, полоснувшая Монтуса по сердцу, – ходят слухи, что теперь тебя поддерживает разве что собственный хребет. Все, чего ты добился в мире белых, теперь превратилось в пшик.

Монтус наблюдал, как старик, шаркая, бредет в его сторону. На ходу Мильтон Жемчужные Глаза расправил манжеты рубашки, и стали видны старинные алмазные запонки, которые он носил постоянно. Поговаривали, что примерно век назад они принадлежали какому-то белому из Филадельфии, бывшему помощнику мэра. Жемчужные Глаза вынул запонки и протянул их Монтусу:

– Они покроют мой долг как минимум за месяц. Забирай. Больше у меня ничего не осталось.

Монтус раскрыл ладонь, и Жемчужные Глаза бросил в нее запонки.

– Я разберусь с Ламаром, – сказал Монтус. – То, что ты слышал, просто ветер.

– Ветер перемен, наверное, – негромко проговорил Жемчужные Глаза. – Я достаточно стар, чтобы узнать его, когда он треплет мне волосы.

Монтус улыбнулся:

– У тебя осталось не так много волос.

– Ветер и унес.

Жемчужные Глаза повернулся к Монтусу спиной и скрылся в глубине магазина.

Как только Монтус шагнул на крыльцо магазина мужской одежды, серый «плимут» выскользнул из мягких сумерек. На этот раз он двигался прямиком на юг, мимо Монтуса. Заднее стекло было опущено, и Монтус не стал дожидаться, пока высунется ствол, который прятался внутри. Он упал на колени за ближайшей к нему машиной и двинулся дальше ползком.

Пули металлически защелкали по корпусу автомобиля, словно на него вывалили ведро гаек. Из стены полетели осколки кирпича. Из машин посыпались стекла, и Монтус, прижимаясь пониже к земле, пополз по тротуару в сторону переулка. Раньше в него стреляли из пулемета, но тогда это было на войне, почти двадцать лет назад, а такой грохот, такой смертоносный град, чертовы пули, рикошетившие со всех сторон – пиу-пиу-пиу, – могут свести человека с ума. Черт возьми, на какой-то миг он вообще забыл, что делает на этой улице, забыл, как его зовут.

Но ничто не могло помешать ему действовать. Он понял – так понимают младенцы, как плачем потребовать пищи, – что надо двигаться, надо ползти, царапаясь о тротуар. Он достиг последней машины у входа в проулок. Как только он до нее добрался, машина, подпрыгнув, осела, потому что этот козел с автоматом последней очередью прострелил шины с пассажирской стороны.

Наступила тишина.

Причина первая могла быть такой: сукин сын перезаряжает оружие. Причина вторая: сукин сын примерно догадывается, где сейчас Монтус, и тогда ствол уже нацелился на переулок в ожидании, когда старина Монтус высунет нос. Монтус достал один из своих револьверов – длинноствольный, сорок четвертого калибра, подарок дяди Ромео, преподнесенный по случаю еще в тринадцатом году. Самое надежное оружие, никогда не подводившее Монтуса.

Причина могла быть и третья: стрелок в «плимуте» точно знает, где Монтус, и теперь собирается выйти из машины, чтобы прикончить его.

Это было бы хуже всего. Если он выйдет из машины, то в три прыжка окажется рядом с Монтусом. С автоматом в руках. И тогда конец всем спорам. В тишине после автоматных выстрелов Монтус услышал тихий рокот мотора, работавшего на холостых оборотах, а за ним знакомый, безошибочно определявшийся щелчок вставленного магазина.

Сукин сын перезарядил «томми».

«Ну, Господи, – подумал Монтус, глядя на черное небо с низко плывшими по нему серыми облаками, – надеюсь, я не ошибся?»

Монтус убрал в карман револьвер, уперся ладонями в асфальт и стартанул по тротуару, словно бегун со стартовой колодки, прямиком в проулок, и уже оттуда услышал, как ссорятся двое белых. Вникать не было нужды, поскольку через мгновение суть перепалки стала понятна, когда ночная темнота снова разорвалась грохотом.

Монтус бежал под автоматными очередями, и пули высекали из стен кирпичные осколки, летевшие в лицо, – бежал так, как не бегал со времени, проведенного в окопах во Франции, так, словно помолодел на двадцать лет, словно легкие не жгло и сердце не заходилось от бега. «Парни, где вы были, когда я был молод? – думал он. – Да проживите вы хоть десять жизней, у вас не будет и половины тех красоток, которые перебывали у меня, не будет и половины моей радости и полноты жизни. Вы пустое место, ясно вам? Я – Монтус Дикс, правитель Черного Айбора, а вы дерьмо собачье».

Он выбрал переулок, потому что там стояли большие мусорные баки. По десятку с обеих сторон вдоль стен, и даже если бы «плимут» протиснулся между ними – Монтус не знал такой машины, которая смогла бы это сделать, – он застрял бы не дальше чем на две трети переулка, потому что там была ночлежка Маленького Бо, которая выступала в проулок футов на десять. Так что стреляйте в белый свет как в копеечку сколько душе угодно.

Пиу-пиу-пиу. Пиу-пиу-пиу.

Потом тишина и звук заработавшего мотора – эти белые парни упорно отказывались признать тот факт, что проезда там нет. И не будет. Ни сегодня, ни завтра.

Монтус уже преодолел половину переулка, прячась за мусорными баками из домов доктора-окулиста и мясника, когда «плимут» дал задний ход и выбрался на улицу. Монтус слышал звук их мотора на Десятой, когда парни спешно огибали квартал, надеясь перехватить его по другую сторону от ночлежки. Он же двинулся назад, туда, откуда пришел, свернул налево и шагнул на первое же крыльцо, в дверной проем здания, давно опустевшего, как и многие другие за последние десять лет, и так и не вернувшегося к жизни. Окна были закрыты металлическими листами, выкрашенными темно-зеленой краской, а лампочку над дверным проемом никто не вкручивал здесь года с тридцать восьмого. Увидеть человека, стоявшего в этом дверном проеме, можно было разве что в свете фар, с расстояния в два фута, да и то если он сам захочет, но тогда будет поздно что-либо предпринимать.

«Плимут» объехал квартал и возвращался. Когда он был примерно в десяти футах от входа в переулок, Монтус шагнул на тротуар, вдохнул поглубже, хорошенько прицелился и выстрелил в лобовое стекло.

Когда они, объехав квартал, возвращались, Уайетт, сидевший на заднем сиденье с «томпсоном», оглядывал ряд машин, изрешеченных автоматными очередями, и не мог поверить, что это сделал он. Это было невероятно, чтобы он – маленький человечек, Уайетт Петтигрю со Слосен-авеню, – сумел дорасти до того, чтобы стрелять из автомата в другого человека. Жизнь – странная штука. Если бы Уайетт сделал то же самое за океаном по приказу правительства, он был бы героем. Здесь он это сделал по приказу своего босса. Уайетт не видел разницы, даже если ее видел остальной мир.

Кермит, сидевший за рулем, не заметил, как Монтус Дикс вышел на тротуар. Снова зарядил дождь, и Кермит протянул руку, чтобы включить дворники, когда Уайетт заметил, вернее, уловил какое-то движение слева. Он лишь успел увидеть озаренное вспышкой выстрела лицо Монтуса, возникшее из темноты, будто отдельно от тела, как маска смерти в комнате страха, а в следующий миг лобовое стекло покрылось паутиной трещин. Кермит вскрикнул, и в лицо Уайетту полетели влажные ошметки. Кермит завалился вперед, забрызгав весь салон. В горле у него булькало, как в засорившейся канализационной трубе, а «плимут» набирал скорость. Уайетт толкнул Кермита, чтобы освободить педаль газа, но не успел, и они, ударившись о бордюр, врезались в столб. Уайетт сломал нос о спинку переднего сиденья, а в следующий миг его уже отшвырнуло назад, и он беспомощно забил руками в воздухе.

Ему обожгло голову. То есть ему показалось, что обожгло. Но когда он принялся хлопать себя по голове, чтобы погасить вспыхнувшие волосы, то обнаружил, что в них вцепилась чья-то рука. Большая рука с сильными пальцами, которые тут же взялись за них поудобнее. Они выдернули Уайетта с заднего сиденья и вытащили в окно, так что он пересчитал все позвонки: бум-бум-бум. Когда вылезли ноги, Монтус Дикс развернул Уайетта к себе лицом и отпустил. Уайетт понял, что стоит на коленях посреди Десятой улицы и смотрит в дуло «смит-вессона» сорок четвертого калибра.

– Этот револьвер мне подарил дядя, – сообщил Монтус Дикс. – Обещал, что он никогда меня не подведет, и он не подвел. Я это к чему, белый: мне, чтобы попасть в цель, не нужен стозарядный автомат, каким ты тут изрешетил все машины. Понял? Кто послал?

Уайетт понимал, что как только ответит на этот вопрос – он труп. Так что если втянуть Монтуса в разговор, то, может быть, полиция – черт, все равно кто, хоть кто-нибудь! – успеет подъехать. Они же здесь наделали немало шуму.

– Два раза спрашивать не стану, – предупредил Монтус Дикс.

– Ты сказал, это подарок дяди? – уточнил Уайетт.

Дикс кивнул, и в глазах его явно светилось нетерпение.

– И сколько тебе было лет?

– Четырнадцать.

– Я пару раз видел, как ты приходил на его могилу, – продолжал Уайетт. – И на могилу родителей тоже. Семья – это важно.

– Неужели?

Уайетт серьезно кивнул. Он чувствовал, что брюки на коленях промокли. Предплечье левой руки наверняка сломано. Что это там за звук вдалеке, уж не сирена ли?

– Я сегодня стал отцом, – сообщил Уайетт негру.

– Неужели?

Монтус дважды выстрелил Уайетту в грудь. Еще одну пулю всадил в лоб, чтобы наверняка, затем заглянул мертвецу в глаза и плюнул на асфальт:

– Кто сказал, что ты был бы хорошим отцом?