Текст книги "Язык Адама. Как люди создали язык, как язык создал людей"

История, конечно, совершенно выдуманная. Мы не знаем, происходило ли что-то подобное, а даже если и так, – насколько часто случались такие эпизоды перед тем, как знание породило храбрость, и произошла первая попытка разделать тушу. Если дело обстояло так, результаты этой попытки должны были быть достаточно успешными, чтобы она повторилась, а когда такая стратегия сформировалась, все неизбежно должно было поменяться.

Поскольку новая стратегия запустила каскад преобразований.

Эти преобразования могли быть даже более быстрыми, чем те, которые происходили по причине географического разделения. Кажется разумным предположение о том, что изменения вследствие собственных целенаправленных действий животных будут происходить быстрее, чем связанные с генами или даже давлением отбора. Совершенно точно именно такие последовательности быстрых преобразований, за которыми следовали длинные периоды относительного эволюционного застоя, создали почву для формирования теории прерывистого равновесия.

Почему равновесие прерывается

Десятилетиями эта теория оставалась неопровержимой. Теперь же, как и во многих других случаях, теория формирования ниш проливает на проблему новый свет и предоставляет механизм, объясняющий, что же происходило.

Это жизненный факт, остающийся таковым независимо от того, кто и что говорит, что большинство видов появляются, согласно найденным окаменелостям, достаточно неожиданно и впоследствии относительно мало, если вообще изменяются, пока вовсе не вымрут. Именно этот факт привел к тому, что в 1972 году Стивен Джей Гоулд и Найлз Элдридж (Niles Eldredge) создали свою теорию прерывистого равновесия. Она говорит следующее: эволюция движется вперед рывками, прерываемыми долгими периодами застоя. Я называю это теорией, потому что так делают все остальные, но на самом деле вовсе никакая это не теория, это только самый низший уровень теории – описание и генерализация того, что всего лишь обобщает набор фактов. Настоящие теории по крайней мере пытаются объяснить то, что они описывают. Но вся шумиха и разговоры за и против прерывистого равновесия – о том, было ли оно или нет на самом деле. Никто, похоже, не замечает, что для его объяснения не было предложено ни одной причины ни Гоулдом, ни Элдриджем, ни кем-либо еще.

На самом деле альтернатива прерывистому равновесию, продвигаемая Ричардом Докинзом, также не имеет объяснительного механизма. Докинз объявляет себя сторонником того, что он зовет «теорией переменной скорости» («variable speedism»). Иногда эволюция идет очень быстро, иногда – медленнее, иногда даже очень медленно, настолько, что можно подумать, что она совсем остановилась, пока вы не вспомните свою догму: как норвежский попугай у Монти Пайтона, эволюция не перестала функционировать, она просто слегка вздремнула. Эволюция никогда не кончается!

Проблема была в том, что Докинзу нечем было объяснить, почему скорость эволюции меняется со временем. Но от любой заслуживающей внимания теории, ставящей задачу описания ряда эффектов, также ожидается, что она объяснит механизм, способный вызвать эти эффекты. Например, теория дрейфа материков Альфреда Вегенера (Alfred Wegener) имеет весьма глубокий смысл даже в отсутствие какого-либо объяснительного механизма, но все относящиеся к этой области отвергали ее (несмотря даже на то, что Вегенер был метеорологом, а не геологом). Его теория казалась бессмысленной! Вы когда-нибудь видели дрейфующий континент? Какая сила, земная или небесная, могла заставить его дрейфовать?

Проблема же Вегенера была в том, что он никогда так и не предложил механизм, объясняющий, почему континенты движутся, так же как и Гоулд никогда не объяснил, почему темп эволюции должен меняться от быстрых скачков к застою. А затем были обнаружены тектонические плиты, и все внезапно осознали, что континенты просто не могли не дрейфовать.

Так же, как тектоника плит объяснила континентальный дрейф, формирование ниш объясняет необъяснимую никак иначе скачкообразную эволюцию. Вид радостно идет по своему пути, благополучно проживая в своей старой нише. Затем что-то в среде меняется, и для выживания оказывается необходимым построение новой ниши, причем очень быстро. Но когда ниша построена, когда новый вид и новая ниша замечательно подходят друг другу, словно перчатка, прекрасно сидящая на руке, что же им делать дальше? Раздувать руку и рвать перчатку? Вы будете жить, как и жили, пока существует ниша.

Теория формирования ниш объясняет также, почему со времен последнего общего предка обезьяны и человека образовалось столько новых видов на нашей ветке и столь мало на обезьяньей. Представители ветви обезьян живут в неизменяющейся среде и счастливы в той нише, которую уже занимают. Представители нашей сначала были вынуждены, а затем и предпочли сами, так как их возможности выросли благодаря успешному формированию ниш, строить все новые и новые. Вот почему они так много и так часто изменялись (до теории формирования ниш никто не мог этого объяснить). Успешное построение ниш означало, что мы могли эволюционировать на том же месте, не дожидаясь, пока географическое разделение запустит процесс образования видов. Процесс формирования ниш запустил наше успешное видообразование и сделал нас теми, кто мы есть.

Но между работой по их построению были долгие периоды безработицы. Вот почему наши предки пользовались одним и тем же ручным рубилом миллион лет.

Стратегия оптимального фуражирования

Теперь давайте рассмотрим образование этого конкретного вида, которое превратило раскалывателей костей в разрезателей шкур, более внимательно.

Проблема заключается в том, что связанное с формированием ниш видообразование запускается изменениями в поведении, а поведение нельзя раскопать, будто окаменевшие кости. Все, что мы можем, – это сделать умозаключения на основании найденных костей и орудий и того, что мы знаем о среде обитания – климате, рельефе местности, растительности и прочем.

Среда обитания определяла поведение по добыче пищи. Она накладывала два ограничения, толкавшие его в разных направлениях.

С одной стороны, угроза со стороны хищников вынуждала для обеспечения безопасности увеличивать размер группы при поиске пищи. Это мы наблюдаем и у других передвигающихся по земле обезьян, таких как различные виды бабуинов, которые днем путешествуют большими группами, а на ночь собираются в еще большие. Чем меньше группа, тем больше риск нападения хищников. А поиск пищи в одиночку или в паре был бы еще более смертельно опасен, чем в маленьких группах.

С другой стороны, настолько редко и непредсказуемо встречающиеся источники пищи сделали бы групповую стратегию наименее эффективной для наших предков. И правда, они всеядны, как и бабуины, но, в отличие от них, не могут переваривать траву. Это означает, что бабуины обычно способны найти достаточно пищи на относительно небольшой территории, а предки человека – нет. Предположим, сначала они пытались искать пищу на большом пространстве в больших группах, но обнаружили, что даже на самой большой площади, которую они могли обойти за день, пищи они находили лишь на малую часть всей группы. Поэтому им пришлось разбиться на более мелкие группки.

Между необходимостью увеличения размера группы (из-за хищников) и уменьшения ее (из-за редкости пищи) должен был установиться некий баланс.

Этот баланс был бы различным для падальщиков высшего и низшего уровней. В отсутствие явных свидетельств давайте все же посмотрим, насколько далеко в определении лучших пищедобывательных стратегий может нас завести логика.

Возьмем размер территории, на которой два вида добывают пищу. Чтобы быть точнее, возьмем размер территории, прочесываемой за день, поскольку между площадью, которую группа обходит за год, и той, которую им, возможно, приходится покрывать в день, если им нужно найти достаточно пищи для выживания, может не быть никакой связи.

Теперь возьмем относительную частоту встречаемости и сроки хранения костей и туш огромных животных. Кости хранятся бесконечно, в отсутствие других видов, также питающихся костным мозгом, они могут лежать месяцы или даже год, потенциально сохраняя свое качество. Туши животных, напротив, могут лежать только несколько дней. Следовательно, в любой взятый день на данной территории будет больше костей, чем туш.

Это делает возможным поиск пищи вокруг хранилища. Для этого нужна меньшая территория, следовательно, и меньшие расстояния нужно проходить за день. Если животные могли прокормиться, проходя меньшие расстояния, они могли себе позволить увеличение размера группы и, следовательно, уменьшение рисков со стороны хищников. Бабуины с их травой пошли именно этим путем, и мы можем вполне резонно предположить, что так поступили и гоминиды, раскалывавшие мозговые кости. Но падальщикам высшего уровня требовались намного большие дневные переходы по двум причинам. Во-первых, чтобы обнаружить большую тушу, гоминидам приходилось прочесывать значительно большие площади. Во-вторых, если они туш не находили (что должно было происходить в подавляющем большинстве случаев), им для выживания приходилось превращаться во всеядных, а даже для всеядных пищевые ресурсы в саванне далеки от изобильных.

Соответственно, большой группе не было смысла искать пропитание вместе. Чаще всего они не могли найти достаточно пищи для всех. Единственной стратегией было бы разбиение на маленькие группки. К примеру, представьте, что имелась группа из сорока индивидов, которая на ночь для еще большей безопасности объединялась с другими такими же группами. Если она в течение дня будет делиться на несколько групп, скажем по восемь особей, то они смогут покрыть территорию, в пять раз большую.

У нас нет никаких доказательств, что наши предки именно так и добывали себе пропитание, и сложно даже представить, как, а скорее, какие этому могут быть найдены веские доказательства. Но соотношение вероятностей оказывается в пользу той стратегии, которую я только что изложил. В конце концов, это только одна из версий стратегии разделения и слияния групп при поиске пищи, широко распространенная среди приматов. И она закладывает фундамент для уникальной возможности адаптации, совершенно естественно следующей из ситуации, в которой оказались наши предки, как только они обнаружили, что орудия, достаточно простые в изготовлении, могут от скромного подъедания остатков трапезы других привести их к активному соперничеству с самыми свирепыми из тварей.

Модные тенденции в пищедобывании

Довольно забавно получается, если на историю наших предков наложить колебания модных тенденций в культуре. В застойные семидесятые, когда доминировали мужчины, на троне был человек охотящийся («man the hunter»). Тот факт, что только меньше миллиона лет назад у нас появились орудия для большой групповой охоты, прилежно игнорировался. Затем, когда начался феминизм, на сцену вышла женщина-собирательница («woman the gatherer)»), которая большую часть своего рациона составляла из фруктов, ягод, съедобных растений и прочего. Тот факт, что в саванне времен плейстоцена вам никогда не хватило бы такого рода пищи, чтобы выжить, игнорировался не менее старательно. Никто никогда не позволил фактам встать на пути соответствующих культурных течений.

А тем временем человек охотящийся был разжалован до человека-падальщика. Многие мужчины были разочарованы. Какой бесславный конец для этих доисторических героев! Не удивительно, что когда появились данные о размере зубов и длине кишечника, показывающие, что около двух миллионов лет назад мясо составляло значительную часть рациона гоминид, человек охотящийся снова занял свой трон на волне движения мачизма.

Вопрос, решение которого должно было быть работой палеонтологов, прямо поставил Крейг Стэнфорд (Craig Stanford), глава кафедры антропологии в Университете Южной Калифорнии: «Группы ранних людей бесстрашно нападали и жестоко забивали животных во время групповой охоты, или же они боязливо подкрадывались к разлагающейся, практически лишенной мяса туше, чтобы подобрать несколько обрезков мяса и жира?»

На самом деле ни то ни другое. Эти группы занимались тем, что было названо «агрессивным, или силовым, падальщичеством», – это третий вариант, о котором, похоже, Стэнфорд просто не знал. И в этом-то вся ирония. Эта деятельность проточеловека была значительно более рискованна и требовала намного больше отваги и мужества, чем простая (хоть и смелая) групповая охота. И правда, последняя приводила бы к соперничеству с более крупными хищниками, но редко когда к прямой схватке с ними. Агрессивное падальщичество приводило именно к такому.

И, наконец, ирония была и в том, что женщины, скорее всего, тоже выполняли эту мужскую работу.

Мы наконец-то добрались до того места, где, как я предупреждал в конце предыдущей главы, я буду вынужден выйти за пределы точно известного и почти точно умозаключаемого. Я мог бы и избежать этого, я мог бы предоставить вам прозаичное краткое изложение того, что могло происходить, со всеми этими «возможно», «вероятно» и «могло быть», как предписывает научная скромность. Вместо этого я хочу, чтобы вы пережили эти события – я хочу, чтобы вы представили себя в этот наиважнейший момент нашей эволюции там, рядом с предками человечества. Я хочу, чтобы вы, насколько это возможно, прочувствовали все, что происходило с ними.

Приближается волшебный миг

Представьте, что мы с вами, вы и я, в составе нашей небольшой группы в восемь человек присели передохнуть в скудной тени, отбрасываемой терновником. За исключением небольшого зверька размером с зайца, пары ящериц и горстки сморщенных фиг, из-за которых мы повздорили, мы ничего сегодня не ели, а солнце уже стоит в зените. Пока мы сидим, мы внимательно вглядываемся в волнующееся под порывами ветра море буроватой травы и в ослепительно яркое небо, где неподвижные полоски перистых облаков не могут задержать лучи палящего солнца, в поисках любых знаков того, что где-то есть пища.

Внезапно один из нас вскакивает и издает громкий крик, указывая вдаль. Там, на западе, не так уж и далеко, виднеется кружащий гриф, за которым следует второй, а потом и третий. Мы начинаем возбужденно тараторить, указывая не только в небо, но и друг на друга и жестикулируя. Затем мы поднимаемся и идем.

В миле от нас расположен холм, низкий, однако скрывающий от нас то, что видят грифы. Мы размеренными скачками бежим к нему. Солнце жарит нас своими лучами, мы уже чувствуем жажду, но это для нас в порядке вещей. Если придется, мы можем продолжать такой бег хоть целый день – не слишком быстро, в размеренном темпе преодолевая милю за милей. Возможно, через десять-пятнадцать минут – минуты? а что это такое? – мы взбираемся на вершину холма, переваливаем через нее, и чувствуем, как по нашему телу бегут мурашки. Раздвигая высокие травы, мы смотрим вниз, а там…

Там, в небольшой трясине, лежит туша огромного динотерия, доисторического слона. Его шкура все еще не тронута, но другие падальщики уже собрались – создания, похожие на тигров или львов, несколько большего размера, чем сегодняшние. Стая крупных протогиен крадется по периметру поляны. Грифы парят в воздухе, сужая круги. Один-два из них приземляются и снова резко взмывают ввысь, когда на них клацают саблеобразные зубы. Один садится даже рядом с нами, с любопытством нас разглядывая своими прозрачными и удивительно невинными голубыми глазами.

Мы переглядываемся. Мы разбиваемся и бежим, я в одну сторону, вы в другую. Никто не говорит нам, куда бежать. Если один бежит в одном направлении, то другой – в другом. В данной ситуации мы ничего не можем поделать. Нам нужны помощники, причем как можно больше. И они нужны нам прямо сейчас.

Как побудить не имеющих языка приматов делать то, что вы от них хотите?

Когда я читаю лекции об эволюции языка, я часто начинаю с того, что прошу моих слушателей представить, что вместо сотни или другой представителей нашего вида в аудитории сидит столько же любых других приматов. «Сидеть здесь, – говорю я им, – вы будете, пока вам не приспичит, или пока вас не выведет из себя что-то, что я скажу, в течение ближайших пятидесяти минут или около того, и вы не сдвинетесь со своего места и не издадите ни звука, пока я не закончу говорить. Как вы считаете, чему равна вероятность, что такое же количество обезьян просидит так же спокойно хотя бы пятьдесят секунд, не говоря уже о минутах?» Ответ: конечно же, нулю.

Помимо всего прочего, язык – это непревзойденный инструмент социального контроля. Он не использует насильственное принуждение, я не могу арестовать вас, если вы выйдете из аудитории или начнете болтать, однако, если вы будете швырять разные предметы, скорее всего, охрана все же придет. Все это обеспечивают культурные нормы и ожидания. Но без языка этих норм и ожиданий не существовало бы.

Самая большая проблема, с которой столкнулись наши предки, когда они бежали в поисках тех, кто мог бы им помочь, это то, как заставить всех этих помощников действовать как единое целое. Им нужно было каким-то образом убедить членов других маленьких групп, входящих в одну большую (и, возможно, еще и членов других больших групп, которые могли оказаться поблизости), что им нужно бросить то, что они делают, и идти к какой-то весьма загадочной цели, которой они не видели, не слышали и не ощущали. Зачем им это? Для всех образов жизни, за исключением нынешнего, энергия была самым ценным ресурсом. Пока не появились машины, работающие на энергии, отличной от силы животных, тратить ее на что-либо, не приносящее немедленной выгоды – в терминах калорий, секса или статуса – было просто расточительно и даже, возможно, самоубийственно. А приматы с мозгом, даже меньшим, чем у наших предков, вполне были способны и желали обманывать друг друга. Представьте, что группа только что наткнулась, скажем, на гнездо диких пчел и пытается сообразить, как же лучше достать из него мед, не будучи слишком сильно ужаленными. Внезапно прибегаете вы, дико тараторя, размахивая руками и куда-то указывая. Похоже, вы хотите, чтобы они пошли за вами. С какой целью? Зачем им это нужно?

Похоже, единственный способ, которым вы можете сподвигнуть их идти за вами, – рассказать им, что вы обнаружили: многодневный, или даже многонедельный запас самой питательной пищи, которую только можно найти. Но у вас нет языка. Что же вам делать?

Вы находитесь точно в такой же ситуации, в какой был и муравей, увидевший огромную мертвую гусеницу, которую он не мог ни съесть, ни сдвинуть. Вы, на самом деле, даже в худшем положении, потому что муравьи социальны, а вы – нет. Все муравьи – братья между собой, имеющие даже больше общих генов, чем может быть у любой пары приматов. Вдобавок их мозги слишком малы, чтобы они сами могли принимать решения. И все же им тоже нужно знать, за какой пищей они отправляются, попробовать ее кусочек, прежде чем они сдвинутся с места.

А продемонстрировать им образец вы не можете, потому что ситуация безвыходная – вы не можете подобраться к туше без той помощи, которую ожидаете получить. Вы не можете оставить химический след за собой, потому что гораздо более далекие наши предки потеряли способность оставлять такие химические метки и читать их значение – даже если они сделаны просто мочой на деревьях.

Все, что вам подвластно, – это имитация того вида, к которому принадлежит умершее животное, имитация звуков, которые он издает, его движений или каких-то особенностей его анатомии.

Но это иконические знаки, скажете вы, а язык символичен.

Ну, даже сегодня наша хваленая, изощренная языковая способность не гнушается использования иконических знаков, когда нет других средств. Что делали представители народности сарамакка, беглые чернокожие рабы, в Суринаме, когда они видели колибри? Для большинства животных, которых они встречали в тропических лесах Южной Америки, они могли найти некоторые аналоги среди африканских животных, проживающих на их родине, поэтому они могли давать новым животным африканские имена. Но ничего похожего на колибри в Старом Свете не было, а рабы сбежали до того, как узнали, как этих птиц называет хозяин. Поэтому в переводе на язык сарамакка колибри будет звучать как «vumvum» – условная версия того звука, который колибри производит своими крыльями, когда подлетает к цветку, – это типичный пример иконического знака.

Мы отнюдь не относимся к иконическим знакам с пренебрежением, когда «помогаем» детям усваивать язык при помощи слов «гав-гав» и «ням-ням».

Гораздо более того, какой именно тип знака использовался, важно то, что использование некоторого знака для обозначения туши животного, лежащей, возможно, за несколько километров, которую вы видели, возможно, несколько часов назад, было первым настоящим случаем перемещаемости за пределами перепончатокрылых. Те, кто пишет об эволюции языка, слишком много возлагают на произвольность знака – факт в том, что в сегодняшних языках слова едва ли выглядят или звучат так, как вещи, к которым они относятся. Но то же самое верно и для многих сигналов СКЖ – например, большинства криков, предупреждающих об опасности. С другой стороны, за пределами пчел и муравьев ни один сигнал СКЖ не выполняет функции перемещаемости.

Поэтому настоящий прорыв к языку обязан идти через перемещаемость, а не через произвольность. Все, что может выполнять эту функцию, достигнет своей цели. И иконические знаки сработают, потому что в данном конкретном контексте, когда мы размахиваем руками и указываем: «Там!», звук трубящего слона или гиппопотама, или кого-то еще, может иметь только одно значение: туша огромного монстра, пища, находится на расстоянии лишь небольшой пробежки.

Вид делает то, что должен

Итак, возвращаемся в саванну, нам нужно набрать как можно больше помощников.

Включая женщин? Конечно, а почему бы и нет?

Основная причина, почему нет, – это ошибка обратной проекции. Среди немногих охотников и собирателей, оставшихся в современном мире, мужчины охотятся, а женщины занимаются собирательством. Среди шимпанзе самки иногда охотятся, но в основном это делают самцы. Поэтому наиболее простой способ реконструкции нашего прошлого – провести прямую линию от шимпанзе к человеку и предположить, что наши предки покорно тянулись вдоль нее. Если самки вначале немного охотились, а сегодня не делают этого совсем, то число женщин-охотниц должно было постепенно снижаться на протяжении всех этих промежуточных тысячелетий.

Конечно же, это только один аспект базовой теории эволюционной лестницы, независимо от того, насколько часто ее оскорбляли и принижали, продолжающей свою подпольную жизнь в умах многих, и даже тех, кто открыто отвергает ее. Все чему-то предшествует, причем, как правило, нам. Все направлено на достижение вершины, и вершина – это мы.

Но в действительности все, что бы ни делали живые организмы, определено обстоятельствами, в которых они находятся, а не теми, которые для них создал некий Творец, или даже не тем, что некий таинственный долгосрочный эволюционный тренд им предписывает делать. Среди исполнителей шотландских национальных танцев ходит поговорка, что если вы не уверены в следующем движении, «музыка сама подскажет вам, что делать». Конечно же, это совершеннейшая ложь. Но в эволюции ниша действительно подскажет вам, что нужно делать, и, бесспорно, вы так и поступите, потому что ваши гены более пластичны, чем вам кажется, и, благодаря возможности различной экспрессии, могут проявляться совершенно различными способами.

И в любом случае мы не говорим об охотниках. Мы говорим о высших падальщиках, агрессивных падальщиках, а к падальщичеству любого рода обезьяны практически неспособны – уж точно не до такой степени, как наши предки. Для агрессивного падальщичества подойдут любые стратегии, в данном случае – величина группы. А не брать с собой женщин – по крайней мере, тех, кто не занят вынашиванием ребенка или уходом за новорожденными, – это значит связывать себе руки.

Представьте себе, что мы уже оповестили все сорок членов нашей группы, и они, в свою очередь, предупредили еще несколько десятков членов соседних групп. Теперь нас уже около сотни, и мы большой группой направляемся на место. По пути мы подбираем отщепы и ручные рубила.

Нечто, что очень долго смущало палеонтологов, – это огромное количество найденных орудий. Неважно, для чего они предназначались, их, казалось, было намного больше, чем требовалось.

Почему же их было столь много? Почему мы находим их разбросанными по огромным территориям и почему на большинстве из них нет никаких следов использования? Житейская логика подсказала бы, что их используют для разрубания, преимущественно, туш на скотобойне. Кто-то мог бы предположить, что это были снаряды, применявшиеся на охоте. Могут даже подумать, что это – способ продемонстрировать самкам впечатляющие возможности создавшего их самца. Но для чего же их так много, и почему они столь мало использованы, и почему мы находим их повсюду?

Предположим, что один из основных способов их использования – это оттеснение соперников от огромных туш.

Вы не знаете, где обнаружится следующая туша, поэтому раскидываете эти рубила по всей территории и прячете остальные в стратегических местах. Каждый раз, когда у вас выдается свободная минутка, вы делаете новые и просто бросаете их или подбираете, когда они могут пригодиться. Потом, когда вас зовут, вы сможете подобрать около полудюжины, придерживая четыре или пять левой рукой и локтем и один держа наготове в правой. Если пятьдесят таких же, как вы, сделают это, то всего получится около трехсот орудий – обладающих, к тому же, хорошей аэродинамикой, как отметил Вильям Кальвин (William Calvin). Он считал, что они использовались преимущественно во время охоты, и так, вероятно, время от времени и происходило но кроме того они были достаточно остры и тяжелы, чтобы наносить тяжелые ранения другим падальщикам.

Это делали мужчины. Женщины же просто подбирали по одному рубилу и паре острых отщепов. Они собирались разделывать тушу.

Что? Женщины-мясники? Но это же мужская работа!

Не обязательно. Посмотрите, вот какая логика. Мужчины – создания одноразового потребления. Любой может оплодотворить женщину. Женщины имеют утробу, в которой – будущее. Если меня убьют, мои гены будут продолжать жить в тебе и твоих детях. Поэтому я буду сражаться с тварями, а ты будешь свежевать тушу – это единственный вариант, имеющий эволюционный смысл.

Итак, туша уже виднеется вдали, и ничего, кажется, особенно не изменилось, разве что соперников собралось еще больше. День уже давно перевалил за середину. К наступлению темноты мы или победим, или умрем.

Время пришло.

Мы, мужчины, выступаем вперед, образуя полукольцо, внутри которого располагаются женщины – у нас больше мужчин, чем женщин, потому что некоторые женщины остались со своими детьми в одном из наших укрытий. Звери, находящиеся между нами и тушей, начинают беспокойно двигаться и рычать. Они все еще не привыкли к этому новому виду, который делает то, что никто не делал до него. Они не вполне понимают, как с нами обходиться. Мы начинаем кричать в унисон. Затем мы кидаем в них свои орудия.

Эти камни не настолько велики, чтобы убить крупное животное, но они достаточно большие, чтобы, брошенные со всей силы, могли выбить ему глаз или сломать ногу. Полуслепой хищник или тот, у кого повреждена нога, скорее всего, долго не проживет. Чтобы травма зажила и он смог охотиться снова, должны пройти недели, если не больше. Высока вероятность заражения. Над головами хищников не нарисованы облачка с их мыслями, но внутри они ведут неосознаваемый анализ потерь и выгод этой ситуации. Они начинают отступать, раздосадованно ворча. Кроме одного, разъяренного нашим ударом, который бросается на нас.

Двое наших падают. Саблезубый хищник вцепился в шею одного из нас. Он вспорол ему живот и распотрошил его единым взмахом своих острых когтей. Мы набросились на него, все больше и больше укорачивая расстояние, с которого кидаем камни, сразу же отходя назад. К этому моменту мы окружили тушу – женщины взбираются на нее, разрезают шкуру, кровь и лимфа брызжут из разрезов, и, чувствуя их запах, животные сходят с ума. Еще троих из нас они повалили первым же своим ударом, троих, которые были недостаточно быстры, чтобы сразу же отойти. По крайней мере, один больше не встанет, но несколько бестий уже хромают или имеют кровавые раны. Саблезубый, на которого мы раньше обрушили град камней, остановился и осел на землю, его раны тяжелее, чем нам казалось, и молниеносно развернувшись, другие твари набросились на него, разрывая на части, влекомые голодом и разочарованием.

Их положение безвыходно. Каждый раз, когда они делают движение вперед, мы начинаем кричать и снова бросать камни. А женщины работают быстро, добираясь до самого лучшего мяса, с трудом отделяя куски, раскалывая кости, там, где это необходимо, складывая мясо на землю рядом с тушей, готовое для транспортировки.

Фокус в том, чтобы не быть слишком жадными и оставить достаточно мяса для тварей, которые в противном случае будут преследовать нас, когда мы уйдем.

Для всего этого у нас еще нет установленного порядка, мы еще не организованы настолько, – порядку придется подождать появления языка. Одна из женщин поднимает здоровенный кусок мяса и бросается с ним бежать. Другие следуют за ней. Мы, мужчины, прикрываем их. У зверей снова полно сил. Некоторые из них начинают преследовать нас. Мы бежим, бросаем камни, разворачиваемся, бежим, бросаем снова. У нас почти закончились орудия. Другие твари взбираются на тушу, устремляются к углублениям, которые мы в ней сделали, чтобы добыть свой обед. Преследовавшие нас замедляются, их механизм оценки выгод и потерь снова закрутился. Перед ними – мясо, за которое еще нужно побороться, и тогда они еще могут его не получить, а позади осталось мясо, которое не убежит, но и не пролежит там долго, если они не поспешат к нему. Решение однозначно. К концу первой мили мы уже остаемся сами по себе.

У нас достаточно пищи для всех по крайней мере на несколько дней.

И все это мы получили при самом минимальном использовании языка!

Почему язык должен был начаться именно с этого

Сценарий, который я только что пересказал, не оригинален (может быть, за исключением моего способа повествования). Многие палеонтологи описывали отдельные его аспекты, даже упоминая необходимость рекрутинга. К примеру, Джеймс О’Коннелл (James O’Connell), глава кафедры антропологии Университета Юты, и его коллеги описали прекрасный сценарий рекрутинга в статье, в которой (несмотря на теорию оптимального фуражирования, несмотря на все данные о зубах и кишках, несмотря на тот факт, что традиционной для приматов пищи было исчезающе мало во время максимального распространения саванны) продолжали настаивать на том, что мясо составляло лишь небольшую часть рациона наших предков. Другими словами, даже оппонентам гипотезы о поедании больших туш приходится признать логику происходившего: