Текст книги "Поговорим о депрессии. Признать болезнь. Преодолеть изоляцию. Принять помощь"

Несмотря на повсеместное признание нашей культурой новой биологической революции в психиатрии, всегда слышны были и критические голоса несогласных. В конце концов, в отличие от традиционных областей медицины, психиатрия не провела ни одной диагностической проверки, подтверждающей биологическое нарушение, которое предположительно наличествует в мозге депрессивных людей. Нежелающим принимать антидепрессанты врачи иной раз говорят, что это лечение аналогично приему инсулина при диабете, однако эта аналогия не работает, потому что связь между дефицитом инсулина и диабетом была доказана. Биологическое происхождение диабета не оспаривается наукой. И напротив, связь между дефицитом нейромедиатора и депрессией – по-прежнему дело веры, а не науки. Коротко выслушав симптомы пациента, врач просто решает, что такой дефицит имеется и его нужно лечить с помощью психотропных препаратов.

С недавних пор легитимность биологической революции в психиатрии и приписываемые медикаментозному лечению чудеса вызывают всё меньше доверия. В последние десять лет неоднократно раздавались голоса, сомневающиеся в эффективности антидепрессантов для подавляющего большинства пациентов. Хотя и подтверждается паллиативное действие медикаментов на пациентов с клинической депрессией (приблизительно 12 % всех людей с соответствующим диагнозом, получавших лечение), всё больше опытных данных свидетельствует о том, что лекарства статистически не более эффективны, чем плацебо. «Мифы об антидепрессантах» дерзко разоблачают такие авторы, как Стюарт Кирк (и его коллеги)[43]43
  S. Kirk, T. Gomory, and D. Cohen, Mad Science: Psychiatric Coercion, Diagnosis, and Drugs (New Brunswick, N. J.: Transaction Publishers, 2013).


[Закрыть], Ирвинг Кирш[44]44
  Kirsch, The Emperor’s New Drugs: Exploding the Antidepressant Myth (New York: Basic Books, 2010).


[Закрыть] и Дэвид Хили[45]45
  D. Healy, 2002, op. cit.


[Закрыть]. Эти авторы, опираясь на строго контролируемые клинические испытания, убедительно показывают ничтожность эффекта от антидепрессантов по сравнению с «активными» плацебо (сахарными пилюлями с ингредиентом, вызывающим аналогичные побочные действия). Пока пациенты думают, что их лечат настоящим антидепрессантом, они сообщают о таком же уменьшении симптомов, что и при лечении лекарствами, рекламируемыми как средство от депрессии.

Возможно, еще более сокрушительный удар по современным теориям биологического происхождения депрессии нанесло исследование, которое сравнило некий французский препарат, снижающий уровень серотонина в мозге, с обычными антидепрессантами – и СИОЗС, такими как Прозак, и препаратами предыдущего поколения, так называемыми «трициклическими» антидепрессантами. Если серотониновая теория верна, то препарат, снижающий уровень этого нейромедиатора в мозге, должен вызывать симптомы депрессии. Тем не менее пациенты, принимавшие лекарство одного из трех типов, сообщили о сравнительно одинаковом облегчении симптомов. Описывая этот эксперимент, Ирвинг Кирш приходит к выводу: «Если на депрессию оказывают одинаковое воздействие лекарства, повышающие уровень серотонина, лекарства, понижающие его, и лекарства, которые вообще на него не влияют, то польза от этих препаратов не может быть обусловлена их специфическим химическим составом. А если польза от лечения антидепрессантами не обусловлена их химическим составом, значит, широко распространенная теория, объясняющая депрессию химическим дисбалансом, не имеет под собой оснований. Это исторический казус, созданный случайно возникшим эффектом плацебо»[46]46
  Kirsch, op. cit., p. 97.


[Закрыть].

Мощными факторами, содействовавшими вере в эффективность антидепрессантов, были экономическое влияние и весьма сомнительные стратегии фармацевтических компаний. Как только стало ясно, что производство препаратов для использования в психиатрии сулит огромные прибыли, фармацевтические компании заключили нечестивый, по мнению многих, союз с психиатрией. Их представители заполонили врачебные кабинеты, осыпая психиатров подарками, бесплатными образцами лекарств, настойчиво продвигая наиболее прибыльные препараты и при этом скрупулезно отслеживая, что врачи прописывали пациентам. Помимо этого, фармацевтические компании вкладывали большие средства в «образовательные» выездные семинары, на которых врачи, по-королевски обхаживаемые, слушали щедро оплачиваемых «лидеров общественного мнения», восторженно рассказывавших о продуктах «своей компании». Промышленное лобби – одно из крупнейших в Вашингтоне. И многие исследователи, публикующиеся в самых престижных медицинских журналах, связаны финансовыми обязательствами с определенными компаниями, как и многие эксперты, заседающие в комиссиях Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов США (Food and Drug Administration, FDA), где решается судьба новых препаратов. Эта практика породила многочисленные конфликты интересов, из-за которых качество информации, доступной врачам, регулирующим органам и пациентам, оказалось сильно скомпрометированным.

Другая, еще более серьезная проблема – фармацевтические компании слишком часто манипулируют результатами испытаний лекарственных препаратов, следя за тем, чтобы к врачам, назначающим рецепты, доходили только благоприятные отчеты об их продукции. Расследования Марсии Эйнджел, Джона Абрамсона и Джея Коэна[47]47
  M. Angell, The Truth About the Drug Companies: How they Deceive Us and What to Do About It (New York: Random House, 2005); J. Abramson, Overdosed America: The Broken Promise of American Medicine: How the Pharmaceutical Companies Distort Medical Knowledge, Mislead Doctors, and Compromise Your Health (New York: HarperCollins, 2004); J. Cohen, Overdose: The Case Against the Drug Companies (New York: PenguinPutnam, Inc., 2001).


[Закрыть] показывают, как фармацевтические компании искажают результаты испытаний и блокируют негативную информацию с целью получить одобрение FDA для своих таблеток. Вот некоторые из «коммерческих уловок», которые ставят под сомнение достоверность результатов исследований фармацевтических компаний:

• Заказывают несколько исследований для оценки эффективности препарата, а затем сообщают только о наиболее благоприятных результатах.

• Увольняют врачей, выполняющих хорошо оплачиваемую работу консультантов по исследованию эффективности препаратов, если они сообщают о негативных результатах, тем самым оказывая на врачей давление и побуждая подтасовывать данные для получения положительных результатов.

• Нанимают нескольких врачей-исследователей, которые публикуют в разных журналах слегка разнящиеся варианты одного и того же набора благоприятных результатов.

• Сравнивают свои лекарства с препаратами конкурентов, передавая контрольным группам минимально эффективную дозу конкурирующего продукта.

• Опросник, оценивающий, насколько их препарат облегчает симптомы, составляют таким образом, чтобы с максимальной вероятностью получить положительные отчеты, а для оценки эффективности конкурирующих препаратов используют опросник, составленный иначе.

• Систематически не опрашивают участников исследования об определенных побочных действиях лекарств, тем самым минимизируя частоту отрицательных реакций.

Критики считают, что помимо откровенно нечестных методов, преследующих экономические выгоды, здоровье пациентов часто подрывает и чрезмерное употребление таблеток сомнительной медицинской ценности. В книге «Анатомия эпидемии»[48]48
  R. Whitaker, 2010a, op. cit.


[Закрыть] медицинский журналист Роберт Уитакер убедительно доказывает, что широкое применение психотропных препаратов может привести к хроническим заболеваниям пациентов. Вначале он приводит данные о том, что показатели инвалидности во всем спектре психических заболеваний резко возросли после того, как психиатрия окончательно приняла модель медикаментозного лечения как основного вида медицинской помощи от душевных страданий. В течение двух десятилетий после выхода на рынок Прозака «…по данным SS и SSDI[49]49
  Программы социального обеспечения (Social Security, SS) и социального страхования на случай потери трудоспособности (Social Security Disability Insurance, SSDI). – Примеч. пер.


[Закрыть], – пишет Уитакер, – число людей с инвалидностью по причине психических расстройств выросло до 3,97 миллиона. В 2007 году коэффициент нетрудоспособности среди американцев составил 1 к 76. Это более чем в два раза выше показателя 1987 года и в шесть раз – показателя 1955 года»[50]50
  R. Whitaker, Ibid., p. 7.


[Закрыть]. Кроме того, Уитакер приводит сведения, показывающие, что процент ремиссии при таких тяжелых психических заболеваниях, как шизофрения, значительно выше в странах третьего мира, где доступ к психотропным препаратам затруднен. Исходя из таких данных, он заключает, что таблетки, предназначенные для облегчения психических заболеваний, на самом деле провоцируют «современную чуму»[51]51
  R. Whitaker, Ibid. Первая глава его книги «The Anatomy of an Epidemic» озаглавлена «Чума наших дней».


[Закрыть].

Систематически изучив результаты долгосрочных наблюдений за лечением пациентов с диагнозами «депрессия», «шизофрения», «тревожность», «биполярное расстройство», «детское биполярное расстройство» и «синдром дефицита внимания и гиперактивности», Уитакер приводит неоспоримые доказательства того, что, хотя в краткосрочной перспективе лекарства могут облегчать симптомы, длительный их прием чреват нарушениями мозга, переводящими в конечном счете заболевание в хроническую стадию. Когда, например, пациент страдает от тяжелых рецидивов после прекращения приема лекарств, психиатрия рассматривает это как возвращение психического заболевания и, следовательно, как подтверждение необходимости продолжать предписанное лечение. Редко принимается во внимание альтернативная точка зрения, согласно которой потеря трудоспособности является ятрогенным заболеванием, то есть результатом, вызываемым самими лекарствами и их негативным воздействием на нормальное функционирование мозга. В конце книги Уитакер подводит итог:

Социальное заблуждение относительно преимуществ психотропных препаратов не так уж невинно. Чтобы убедить общество в обоснованности этой формы лечения, психиатрии пришлось сильно преувеличить ценность своих новых препаратов, заткнуть рот критикам и скрыть историю со скверными долгосрочными результатами. Это делалось преднамеренно, сознательно, и самый факт, что психиатрия прибегла к такого рода искусству убеждения (сторителлинг)[52]52
  Уитакер, очевидно, употребляет термин «сторителлинг» в ином смысле, чем я. В контексте этой цитаты «сторителлинг» несет в себе идею создания художественного вымысла.


[Закрыть], говорит о «достоинствах» этой парадигмы лечения гораздо больше, чем любое отдельно взятое исследование[53]53
  R. Whitaker, Ibid, p. 312.


[Закрыть].

Здесь нелишне повторить, что очень немногие противники зависимости психиатрии от лекарств ратуют за то, чтобы вовсе отказаться от лекарств. В конце концов, лекарства помогают тяжелобольным пациентам выкарабкиваться в трудные периоды. Авторы приведенных выше критических суждений скорее единодушны в том, что психические расстройства следует лечить как можно менее инвазивным и более консервативным способом. Они сходятся на том, что диагноз следует ставить не иначе как по результатам нескольких встреч, цель которых – лучше разобраться в уникальных жизненных обстоятельствах пациента. Даже после постановки диагноза врачу хорошо бы «подождать и понаблюдать», а не спешить назначать сильнодействующие препараты. Реакция на страдание должна сообразовываться с «конкретным случаем», а не отождествляться с почти ритуальным обращением к лекарственному лечению. Кроме того, они полагают, что отношения между пациентом и врачом в большей степени взаимные, чем иерархические. Такая установка на более гуманные и менее агрессивные методы лечения естественно подразумевает внимательное выслушивание истории пациента.

В нарастающей критике биологически-редукционистского подхода к психическим расстройствам присутствует неявный призыв к очередной революции. Если нынешняя парадигма лечения – преимущественно результат лоббирования экономических и идеологических интересов, то и в отношении политических перемен и общественных движений, основанных на альтернативном видении психических заболеваний и надлежащей на них реакции, тоже необходима осторожность. Мы должны прислушаться к маргинализированным душевнобольным людям, чтобы уяснить, как страдание одного человека может отражать патологию социальной структуры. Нужно встать на социологическую точку зрения (ее выражает весь текст «Поговорим о депрессии»), чтобы увидеть: психические заболевания есть, несомненно, в той же мере продукт «культурной химии», что и «химии мозга». В последнем разделе этой главы[54]54
  Идеи, сходные с изложенными в этом разделе, я уже обсуждал ранее – см.: D. Karp and L. Birk, «Listening to voices: Patient experience and the meanings of mental illness». In: C. Aneshensel et al., The Handbook of the Sociology of Mental Health (New York: Springer Publishing Company, 2013). Лара Бирк, в соавторстве с которой я написал эту статью, оказала мне неоценимую помощь, специально обратив мое внимание на концептуальные связи между движениями в защиту прав женщин, инвалидов, этнических меньшинств и жертв психиатрической системы.


[Закрыть] я хочу представить мнение несогласных, той части «антипсихиатрического движения», которая противостоит беспрестанной совместной пропаганде психиатрии и фармацевтических компаний. Я убежден: прислушиваться к этим альтернативным историям необходимо не только ради душевнобольных, но и для того, чтобы лучше понимать, как порочные социальные структуры могут разрушать эмоциональное здоровье каждого из нас.

СТОРОННИКИ ПЕРЕМЕН

Общественные движения по определению стремятся к структурным изменениям, обеспечивающим демократизацию, равные права, независимость и полноправие личности для членов социальных групп, которые исторически были подчиненны, бесправны, стигматизированы и угнетены. Такие движения – во имя ли расового равенства, прав гомосексуалов, лиц с ограниченными возможностями, женщин или во имя гуманного отношения к психически больным – требуют развития «классового» сознания, укорененного в коллективно выработанных нарративах об общем порядке вещей. Другими словами, общественные движения развиваются из индивидуальных историй и последующего признания в этих историях общности. Обмен личными свидетельствами между людьми, занимающими маргинальное положение, создает ядро для новых «коллективных» нарративов, ставящих под сомнение легитимность тех, кто присвоил себе власть и право распоряжаться жизнью «изгоев». Иными словами, общественные движения опираются на подход, который теоретики расовой и гендерной проблематики, а также положения людей с ограниченными возможностями называют «контрповествованием».

«Контрповествование» – это «способ донести истории людей, чей опыт нередко замалчивается»[55]55
  D. Solorzanon and T. Yosso, «Critical race methodology: Counter-storytelling as an analytical framework for education research», Qualitative Inquiry 8 (2002): p. 25.


[Закрыть]. Эти истории, как правило, противоположны идеологическим нарративам, поддерживающим власть и привилегии доминирующих социальных групп – например, белых, мужчин, среднего и высшего класса, гетеросексуалов, а в нашем случае – психически здоровых. По мнению некоторых социологов[56]56
  Говард Бейкер одним из первых утверждал, что при «создании» девиации следует учитывать вопросы, связанные с властью. Его идеи оказали огромное влияние на развитие «теории ярлыков»; Бейкер призывает нас учитывать, кто, с одной стороны, устанавливает законы общества, а с другой – решает, кого из нарушителей этих законов следует считать девиантами. См.: H. Becker, Outsiders: Studies in the Sociology of Deviance (London: Free Press of Glencoe, 1963). Об идее, что любая социальная реальность, включая определение девиации, представляет собой социальный конструкт, см. также: P. Berger and T. Luckman, The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge (Garden City, N. Y.: Doubleday, 1966).


[Закрыть], доминирующие группы сохраняют свою гегемонию путем замалчивания и дискредитации всех, кто не соответствует сконструированным ими социальным нормам. Достигается это посредством их стигматизации как аутсайдеров, извращенцев, неполноценных и общественно опасных. Хотя в любом обществе есть немало маргинализированных групп, не подлежит сомнению: тех, кого считают психически больными, стигматизируют особенно жестоко.

Грань между «здравомыслием» и «безумием» настолько тонка, что психически больные внушают особый страх подавляющему большинству людей, вынужденных постоянно задаваться вопросом о собственной «нормальности». Психологический стереотип восприятия психически нездоровых людей как радикально иных, неполноценных и социально опасных воспроизводит следующее наблюдение:

Распространенность психических заболеваний противоречит нашей потребности в том, чтобы душевнобольной безошибочно опознавался как некто отличный от нас самих. Нас всегда шокирует то, что они действительно такие же, как мы. В тот миг, когда мы говорим: «Они такие же, как мы», земля уходит из-под ног. Мы уже больше не знаем, где пролегает граница между нашим нормальным, надежным миром, избавляющим нас от страха, и миром, в котором таится нечто страшное, агрессивное, внушающее ужас. Мы хотим – нет, нам необходимо, – чтобы «душевнобольные» отличались от нас, поэтому вместо их реальности мы создаем мифы, изображающие их другими[57]57
  Источник цитаты: Sander Gilman, Disease and Representation: Images of Illness from Madness to AIDS (Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1988, p. 11); цит. по: O. Wahl, Media Madness: Public Images of Mental Illness (New Brunswick, N. J.: Rutgers University Press, 1995), p. 125.


[Закрыть].

Новые движения и их мотивирующие контрнарративы не появляются на общественной арене спонтанно. Как правило, они зреют неравномерно и с перерывами, часто страдают от внутренних разногласий и неопределенности собственных целей. Иногда группы, протестующие против гегемонии медицинской модели в психиатрии, приобретя некоторую известность, вскоре исчезают, поскольку их членов обескураживает ничтожность результатов перед лицом сильных конкурирующих идеологий. Хотя эти движения могут развиваться урывками, им всегда предшествуют более ранние попытки услышать те же голоса. В этой связи коротко отметим, что даже так называемые «лунатики» в первых и самых чудовищных приютах для душевнобольных пытались рассказать о своей жизни.

Еще в конце XIX века женщину могли заточить в психиатрическую лечебницу за такое проявление «безумия», как неповиновение мужу. Узников этих приютов персонал и врачи методично расчеловечивали, делая большей частью объектами презрения и глумления. В этих чудовищных условиях лица, принудительно заключенные в лечебницы, были лишены малейшей возможности высказывать или записывать свои мысли. В Англии того времени любые записи больных, обнаруженные персоналом, по закону классифицировались как «безумные» и конфисковались. Помещенным в лечебницы запрещалось иметь перо и бумагу[58]58
  См.: G. Hornstein, Agnes’s Jacket: A Psychologist’s Search for the Meanings of Madness (New York: Rodale, Distributed to the trade by MacMillan, 2009), p. xii.


[Закрыть]. При такой практике тем более удивительно, что заключенные порой находили весьма изобретательные способы оставить письменное свидетельство о своем опыте. Гейл Хорнштейн рассказала в своей книге «Куртка Агнес»[59]59
  G. Hornstein, Ibid.


[Закрыть] об Агнес Рихтер, бывшей швее, которая вшила в свою больничную робу зашифрованное послание, найденное уже после ее смерти. Хорнштейн видит в этом артефакте не свидетельство безумия Агнес, а отчаянную попытку сохранить чувство собственного достоинства и себя как личность в учреждении, стремящемся уничтожить в ней всё человеческое.

Неукротимое желание бывших пациентов рассказать о своем, нередко трагическом, опыте госпитализации подтверждается сотнями письменных документов, появившихся со времени учреждения психиатрических лечебниц: некоторые из них зашифрованы, как у Агнес, другие опубликованы в форме мемуаров или разоблачений. Тем не менее последовательные, организованные выступления бывших пациентов против неограниченной власти психиатрии, за право человека на защиту его от принудительной госпитализации и «накачивания лекарствами», за право создавать группы взаимопомощи, которыми руководили бы исключительно бывшие пациенты, и содействовать политическим переменам начались только с 1970-х годов. Иными словами, возникновение антипсихиатрического движения совпало с общим «радикализмом» шестидесятых и семидесятых годов и параллельными движениями за права чернокожих, женщин, гомосексуалистов и лиц с ограниченными возможностями. Повсеместно звучавшие в ту эпоху призывы к переменам пробудили и самосознание людей, считавших себя «жертвами психиатрии».

Толчок любому общественному движению, как правило, дают те, кто создает тезаурус, позволяющий артикулировать причины страданий маргинализированной группы и обусловленную ими мотивацию к переменам. Мощным мотиватором, к примеру, женского движения стала книга Бетти Фридан «Загадка женственности»[60]60
  B. Friedan, The Feminine Mystique (New York: Norton, 1963).


[Закрыть]. Точно так же многие признают, что жертвы системы психического здравоохранения обрели общий язык и стали единым сообществом благодаря книге Джуди Чемберлин «Под нашу ответственность: контролируемые пациентами альтернативы психиатрической системе»[61]61
  Chamberlin, On Our Own: Patient-Controlled Alternatives to the Mental Health System (New York: Hawthorn Books, 1978).


[Закрыть]. Чемберлин ввела понятие «ментализм» (по аналогии с сексизмом или расизмом) для описания безусловной дискриминации, стигмы, неравенства и нарушения прав человека, с которыми сталкиваются люди, отмеченные клеймом психически больных. Это слово обличает распространенное мнение, будто страдающие от психического расстройства «не в своем уме», абсолютно иррациональны и не могут выздороветь без принудительного вмешательства психиатрии. Резким контрастом прозвучало заявление Чемберлин о том, что она и другие бывшие пациенты больше преуспеют «без чужой помощи». Сравнивая движение бывших пациентов с движением женщин, Чемберлин подчеркивает, что ни то ни другое никогда бы не возникло и не набрало оборотов, если бы не личные истории людей:

Пробуждение самосознания – это процесс, в котором люди делятся своим опытом, изучают его и тем самым узнают, в какие контексты вписана их жизнь. Применительно к женскому движению пробуждение самосознания помогло женщинам понять, что вопросы сексуальной ориентации, брака, развода, дискриминации на работе… и т. д. – не их личные, индивидуальные проблемы, а индикаторы систематического подавления женщин обществом. Точно так же, когда психиатрические пациенты начали делиться своими жизненными историями, выяснилось, что существуют определенные модели угнетения и что наши проблемы и трудности не были исключительно внутренними и личными, как нам говорили[62]62
  Chamberlin, «The ex-patient movement: Where we’ve been and where we are going», The Journal of Mind and Behavior 11 (1990): 323–336. Статья опубликована также на сайте: http://www.power2u.org/articles/history-project/ex-patients.html. Процитированный отрывок находится на третьей странице.


[Закрыть].

Страдающие от психических расстройств всё чаще требуют права голоса в вопросах, касающихся регулирования их состояния. Следует, однако, иметь в виду, что движение за эмансипацию пациентов очень разнообразно – и идеологически, и по своей структуре. Настрой отдельных пациентов и групп весьма разнится, есть явные консерваторы и те, кто робко ставит под сомнение знание и опыт психиатров, есть и сторонники полного избавления от навязчивой опеки психиатров. Различия в том, как люди с эмоциональными проблемами позиционируют себя относительно системы психического здравоохранения, отражаются в словах, которыми они описывают собственный статус. Исследователи психиатрических движений наиболее тщательно проанализировали слова «пациент», «потребитель» и «выживший»[63]63
  См., например: E. Speed, «Patients, consumers, and survivors: A case study of mental health service user discourse», Social Science and Medicine 62 (2006): 28–38.


[Закрыть]. За каждым из этих понятий стоят различно выстроенные истории болезни. Называющие себя пациентами, потребителями или выжившими, соответственно, по-разному выражают и свое отношение к психическим заболеваниям и системе здравоохранения.

На «средах» DBSA разговор обычно начинается с «регистрации», в ходе которой участники группы взаимопомощи сообщают, как себя чувствуют и что они, возможно, хотели бы обсудить. Они могут также раскрыть свой диагноз или диагнозы. То, как они представляют себя, выявляет и разные степени влияния болезни на их самоиндентификацию. Кто-то начинает, например, с фразы: «Меня зовут Джо, я депрессивный». Другой член группы может не согласиться с такой самоидентификацией и указать на то, что, говоря: «Я депрессивный», мы не учитываем многие другие стороны нашей идентичности, в равной мере определяющие, кто мы есть. Он или она может мягко намекнуть, не будет ли точнее сказать: «Я Джо, я страдаю от депрессии». Еще кто-то может предложить вариант вроде: «Сейчас я стабилен, но у меня бывают эпизоды депрессии».

То, как члены группы говорят о себе и нередко – о своих отношениях с психиатрами и системой психического здравоохранения, предполагает полный спектр самоидентификации: от тех, кто отождествляет себя только с «носителем патологии»[64]64
  См., например: E. Speed, «Patients, consumers, and survivors: A case study of mental health service user discourse», Social Science and Medicine 62 (2006): 30.


[Закрыть], до тех, кто ставит под сомнение «официальные» диагнозы или полностью отвергает любые ярлыки болезней. За каждой из таких реакций на личные проблемы стоят свои нарративы и, следовательно, свои представления о правильном подходе к проблемам, о перспективах «нормальной» жизни. Считающие себя исключительно «пациентами» соглашаются с психиатрическими причинами их недуга; они не подвергают сомнению врачебные предписания. Другие, под влиянием аргументов и контрнарративов групп антипсихиатрического движения, воспринимают себя как «потребителей». Потребители не прерывают общения с психотерапевтами, но рассчитывают на бóльшую автономию в том, что касается медицинских определений их состояния и выбора наиболее целесообразных методов лечения их недуга. Те, кто принял дискурс «выживших», целиком отвергают ярлык «пациента» и не признают медицинской модели психиатрии. Эти три нарратива коррелируются, соответственно, с реакциями принятия, переговоров и сопротивления[65]65
  См., например: E. Speed, «Patients, consumers, and survivors: A case study of mental health service user discourse», Social Science and Medicine 62 (2006): 29.


[Закрыть].

Однако живой опыт испытывающих эмоциональные проблемы гораздо сложнее, ибо реакции людей иногда колеблются между доступными им нарративами. Они могут, например, из статуса «пациент» перейти к «потребителю», а затем и к реакции сопротивления. Лично я под влиянием историй тех, кто вообще прекратил лечение, бросился в опасную авантюру, перестав принимать Клонопин, о чем уже говорил выше в этой главе. Я хотел стать «выжившим», но моя зависимость от лекарств и продолжающиеся приступы депрессии и тревоги заставляют меня поддерживать отношения с психиатрами вопреки моему желанию. Я чувствую, что играю фальшивую роль потребителя, неловко приспосабливаясь к медицинской модели психического заболевания, в которой серьезно сомневаюсь сегодня. Поэтому во время «регистрации» в DBSA я могу представить себя так: «Привет, меня зовут Дэвид, я страдаю от депрессии и тревоги, но, возможно, самая большая моя проблема – привыкание к психотропным препаратам».

Красной нитью в этой главе проходит мысль о том, что критически важно прислушиваться к точке зрения людей, носящих на себе ярлык душевнобольных. Идея «предоставить им слово» появляется на этих страницах не раз. Мне казалось правильным в начале главы услышать от читателей книги «Поговорим о депрессии», какую пользу им принесли свидетельства 50 человек, с которыми вы встретитесь в следующих главах. К их голосам я присовокупил и собственный, описав, как мой опыт жизни с депрессией и отношений с психиатрией постепенно изменил мои представления о потенциальных разногласиях между теми, кто является экспертом в силу профессии, и теми, кто эксперт в силу своего опыта. В этом контексте мне кажется по меньшей мере нелогичным пуститься в пространные рассуждения о политических целях движений за эмансипацию пациентов, не услышав, чтó сами «выжившие» в психиатрии говорят о своем стремлении к автономии и расширению личных прав. Простой поиск в интернете выдаст вам сотни свидетельств «выживших» в психиатрии, подобных следующим:

Встреча с таким количеством людей, боровшихся с репрессивной психиатрической системой, которых насильно подвергали электрошоку и накачивали лекарствами, к которым относились бесчеловечно – и которые сегодня реализовали себя, став писателями, руководителями организаций, общественными активистами и т. д., вдохновляет и раскрепощает. Я надеюсь, что в конце концов общественность услышит наши истории и примет их, как свои собственные.

Что бы ни делали для меня врачи, мне не становилось лучше. Мне стало лучше от того, что я окружил себя людьми, которым действительно есть до меня дело.

Мы должны свидетельствовать от лица миллионов, пока помалкивающих по той или иной причине. Такую роль, как я чувствую, должно играть наше движение здесь и сейчас – говорить, высказывать в полный голос правду о том, чтó мы знаем, чтó мы испытали в своей жизни.

Почему мне – умному, способному человеку – врачи говорили, что я не смогу работать, никогда не окончу университет, всю оставшуюся жизнь буду сидеть на лекарствах и пособии по инвалидности? Я стремлюсь преуспеть во всем, что делаю, но мне говорили: ты не добьешься ничего, кроме пенсионного пособия.

Иногда на меня находит жуткое уныние при мысли, что мое положение могло бы быть гораздо лучше. Я своей жизнью доволен, однако мне уже пятьдесят один год. Возможно, я был бы там, где нахожусь сейчас, еще двадцать лет назад, не случись всего этого. Но я точно знаю, что я здесь вопреки системе психического здравоохранения.

Как ни сильны и проникновенны эти голоса, я хочу добавить к ним еще один. Впервые я разговорился с Лаурой Делано, когда она оканчивала Гарвард, одновременно борясь с душевной болью и завершая дипломную работу. На своей веб-странице «Сумасшедший в Америке»[66]66
  Так же называется книга Роберта Уитакера о вреде нейролептиков и недобросовестности фармацевтических компаний: Robert Whitaker, Mad in America: Bad Science, Bad Medicine, and the Enduring Mistreatment of the Mentally Ill. – Примеч. пер.


[Закрыть] Лаура представляет себя как активистку антипсихиатрического движения, писательницу и общественницу. Она рассказывает, что столкнулась с системой психического здравоохранения еще в 13-летнем возрасте, когда началась история ее многократных госпитализаций и навязанных курсов лечения. Но, как описывает Лаура, чтение «Анатомии эпидемии» Роберта Уитакера[67]67
  R. Whitaker, 2010a, op. cit.


[Закрыть] подвигло ее на пятилетнюю одиссею, недавно завершившуюся освобождением от психотропных препаратов. Я хочу привести показательный отрывок из ее блога «Сумасшедший в Америке», чтобы вы услышали этот энергичный, элегантный, весомый и мужественный голос. Фрагмент, довольно протяженный, озаглавлен «Я жива»:

Среди многих причин, по которым в эти выходные я буду в Нью-Йорке на акции протеста против Американской психиатрической ассоциации, назову одну: я жива.

Сегодня я чувствую эту жизнь своими пятками, покоящимися на ковре под столом, и правой щекой, когда заходящее солнце мягко скользит по ней там, где я сижу и пишу эти слова. Я чувствую эту жизнь в воздухе, наполняющем мой нос, горло и легкие, в моем животе, поднимающемся и опускающемся, в биении моего сердца, которое я слышу, если достаточно спокойна. Я чувствую эту жизнь в поднимающемся в моем брюхе и груди волнении, в радости и боли, страхе и печали, наполняющих меня сегодня, каждую секунду напоминая о том, что я здесь, что эта жизнь реальна, что я не одинока, что я человек. (Мне по-прежнему иногда хочется ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон.) Но самое главное: я чувствую эту жизнь, когда закрываю глаза и понимаю, что я знаю себя сегодня глубже, чем может сказать обо мне любое слово, ярлык или категория, и что моя жизнь исполнена значения, сопричастности и смысла даже в самые черные дни. Все эти прекрасные грани человечности еще несколько лет назад были для меня не более чем фантазией душевнобольной.

Это – этот миг – есть дар, как и каждый миг моей жизни «после психиатрии», и я вижу в нем второй шанс, жизнь, полученную взаймы. Вот почему я буду протестовать против APA: психиатрия изъяла меня из этой жизни настолько, насколько это было возможно, и мой долг – использовать этот дар, чтобы бороться за свободу тех, кто по-прежнему порабощен…

В возможности, которая представится нам в воскресенье, я вижу человеческий долг: мы должны выступить против чудовищного спрута под названием «Психиатрически-фармацевтический промышленный комплекс», чья ненасытная утроба с каждым днем всё больше требует людских душ. Мы должны принять наши дары свободы и целостности разума, тела и души и использовать их как оружие и орудие борьбы. Мы должны возвысить голоса, которые психиатрия так отчаянно пыталась у нас отнять, чтобы назвать эту Индустрию ее настоящим именем: могущественным механизмом социального и поведенческого контроля, ловко спрятанным за фасадом науки и медицины. Если мы хотим свободного от Психиатрии будущего для нашей общей человеческой семьи, мы не должны упустить ни одного шанса встать и бороться за освобождение человека[68]68
  Блог Лауры Делано доступен на сайте Mad in America. Отредактированный вариант текста, который я цитирую здесь, находится по следующей ссылке: http://www.madinamerica.com/2014/05/alive/. См. также ее персональный интернет-сайт: www.recoveringfrompsychiatry.com.


[Закрыть].

ВСТУПЛЕНИЕ К СЛЕДУЮЩИМ ГЛАВАМ

Если вы дочитали главу до этого места, вы, надеюсь, уже понимаете, почему я предпослал ей подзаголовок «Болезнь: ее голоса и политическое значение». Те из вас, кто и сам пишет, несомненно знают, какой это загадочный процесс. В определенном смысле эта глава приняла направление, которого я не вполне ожидал, когда, приступая к ней, заявил о своем намерении показать важность историй болезни, рассказать о том, что случилось со мной за последние 20 лет, и рассмотреть изменения в психиатрии. Я не ожидал, что мои размышления примут такую радикальную политическую окраску. Вы увидите, что характер моего анализа в первоначальном издании «Поговорим о депрессии» более нейтральный и сдержанный, хотя я и неоднократно поднимаю вопрос об ограниченности биологически-редукционистского подхода к психическим заболеваниям. По мере же написания этой главы я почти невольно чувствовал, как глубоко разочарован нынешним направлением психиатрии.