Текст книги "Поговорим о депрессии. Признать болезнь. Преодолеть изоляцию. Принять помощь"

Многократно редактируя новую вводную главу, я отчасти беспокоился, не покажется ли мое отношение к психиатрии неуравновешенным и идеологически ангажированным. И хотя я надеюсь, вы согласитесь с тем, что моя оценка политики, касающейся психиатрических диагнозов и методов лечения, основана на тщательном изучении соответствующей литературы, тем не менее прошу поверить: я не стремлюсь никого обратить в свою веру. Я понимаю, что многие не согласятся с частью замечаний на этих страницах, и приветствую такого рода разногласия. Важным критерием ценности социологического исследования, на мой взгляд, является уровень поднимаемых важных вопросов, которые провоцирует его обсуждение. Если наша работа не предлагает читателям нового взгляда на основные человеческие проблемы, значит, она не достигла цели. Если наша книга не побуждает к критическому обсуждению, ее задача не выполнена.

Больше всего мне хотелось бы, чтобы читатель оценил видение, предлагаемое моей профессиональной сферой – социологией. Разные дисциплины в области общественных наук слишком часто соревнуются между собой. Бесполезно пререкаться о том, кто именно – социологи, психологи, экономисты, антропологи, историки или политологи – обладает полным или истинным пониманием такого фундаментального человеческого опыта, как болезнь. Скорее эти разные области знания дополняют друг друга своим видением важнейших человеческих проблем.

Социология в первую очередь привержена идее о существующей диалектической связи между «микромирами» нашего повседневного взаимодействия и «макромирами» социальных структур, в рамках которых нам приходится действовать[69]69
  См.: P. Berger, 1963, op. cit.


[Закрыть]. В основе наших представлений, размышлений и поступков лежат многочисленные пересекающиеся социальные позиции. «Разум, я и общество»[70]70
  G. H. Mead, Mind, Self and Society from the Standpoint of a Social Behaviorist. Edited by Charles W. Morris (Chicago: University of Chicago Press, 1934).


[Закрыть] (так называется классический труд Джорджа Герберта Мида) пребывают в непрерывном, изменчивом взаимодействии.

Более того, мы все – не просто, скажем, мужчины или женщины. Мы, кроме того, мужчины и женщины разных рас, социальных классов, разного этнического происхождения и возраста. Следовательно, человеческое страдание охватывает широчайший диапазон оттенков, интенсивности и глубины реакций в зависимости от сочетания наших многочисленных социальных позиций. Я снова процитирую Джуди Чемберлин, которая, не будучи профессиональным социологом, превосходно показывает, как такая точка зрения помогает при реабилитации людей, борющихся с тяжелыми эмоциональными расстройствами. Свое эссе под названием «Самореабилитация: движение выживших в психиатрии» Чемберлин заканчивает таким призывом:

Я призываю вас посмотреть на реабилитацию в самом широком контексте. Дело не только в том, что мы сломаны и нас нужно починить: само общество, в котором мы живем, сломано, и это влияет на наши действия и наше благополучие. Мы повреждены расизмом, сексизмом, классовыми предубеждениями, гомофобией, нищетой и притеснением. Если наши действия рассматривают в вакууме, игнорируя все эти факторы, мы выглядим неполноценными. Но если взглянуть на нас в контексте этих факторов, то помощь, оказываемая нам, станет гораздо весомей и менее сосредоточенной на наших индивидуальных недостатках и патологиях. Бессмысленно игнорировать общество, в котором всем нам приходится жить[71]71
  Chamberlin, «Rehabilitating ourselves: The psychiatric survivor movement», International Journal of Mental Health 24 (1995), p. 45.


[Закрыть].

Если вы признаете обоснованность этих слов, вас, вероятно, уже не удовлетворит ни одна из трактовок депрессии и других психических заболеваний, которые не принимают в расчет свидетельства, субъективный опыт, интерпретации и социальные контексты тех, кто часто и мучительно страдает. Надеюсь, что вы согласитесь с главной предпосылкой этой главы: готовность внимательно и уважительно выслушать трудные, нередко сбивающие с толку свидетельства о болезни – глубоко нравственный акт, очеловечивающий и рассказчика, и слушателя. В этом смысле я надеюсь и на то, что голоса в следующих главах, впервые зазвучавшие 20 лет назад, будут и для вас такими же убедительными, поучительными и даже, может быть, судьбоносными.

Глава 1. Жизнь с депрессией

Ничто так не обогащает опыт и не проясняет в жизни главное, как серьезная болезнь. ‹…› Нарративы о болезни поучительны, они демонстрируют, как возникают, регулируются и осмысливаются жизненные проблемы. Кроме того, они рассказывают, как сквозь призму культурных ценностей и социальных отношений мы воспринимаем и контролируем собственное тело, определяем и классифицируем телесные симптомы [и] интерпретируем жалобы в конкретном контексте своей жизненной ситуации…

Артур Клейнман. «Нарративы болезни: страдание, лечение и человеческое состояние»[72]72
  Arthur Kleinman, The Illness Narratives, p. xiii. – Примеч. пер.


[Закрыть]

В общей сложности я почти 20 лет борюсь с депрессией. Думаю, даже в детстве тревожность была свойственна моему жизнеощущению не меньше, чем радость и наслаждение. Оглядываясь на свое прошлое, я вижу множество намеков: что-то шло не так. Юные годы вспоминаются по большей части с трудом, но в старших классах школы и в колледже я не чувствовал уверенности в себе, боялся не оправдать ожиданий окружающих и часто ночь напролет не мог заснуть. Сосед по комнате в колледже дал мне прозвище «Слабое сердце» – в честь героя повести Достоевского, потому что я часто выглядел немного потерянным. Однако в те годы реально оценить «нормальность» собственных чувств я не мог, поэтому считал себя в крайнем случае более тревожным и мнительным, чем другие люди. Ни то ни другое, казалось, не требовало лечения. И хотя меня эмоционально постоянно лихорадило, словно я был в легком жару, мои успехи в учебе позволяли думать, что со мной всё в порядке. Только в тридцать с небольшим мне пришлось признать: что-то со мной «действительно не так».

Люди, живущие с депрессией, часто весьма отчетливо помнят обстоятельства, которые впервые вынудили их признать себя «человеком с проблемами». Для меня одним из таких поворотных моментов стала конференция социологов в Монреале в 1974 году. По всем объективным критериям я должен был чувствовать себя довольно хорошо. Постоянная научная работа в Бостон-колледже, только что подписанный контракт на первую книгу, дома замечательная жена, прекрасный сын и новорожденная дочка. Со стороны моя жизнь выглядела неплохо.

Всю неделю, что я провел в Монреале, я практически не спал. Правда, я находился в незнакомом городе, в съемной квартире, – возможно, проблема была в этом. Однако я и прежде много разъезжал и никогда не испытывал такой скверной бессонницы. Тогда я подумал: «Наверное, я болен. Должно быть, грипп». Но, опять же, это не было похоже ни на один из прежних случаев гриппа. Я был не просто утомлен и нездоров. Каждую из тех бессонных ночей моя голова гудела от беспокойных мыслей, а днем наваливалось невыносимое горе, словно у меня умер кто-то близкий. Я был сбит с толку и чувствовал тоску, отличавшуюся от всего, что когда-либо испытывал. Я не мог сосредоточиться, потому что моя голова, казалось, вот-вот лопнет, и вдохновение от подписания контракта на книгу сменилось ужасом и уверенностью в том, что я не гожусь для этой задачи. Это воистину была несчастная неделя, и так началось то, что, как я знаю теперь, являлось продолжительным приступом депрессии. Тогда же начались долгие поиски ответов на вопросы: чтó со мной не так, как это назвать, что с этим делать и как с этим жить? Это был петлистый, печальный и часто весьма мучительный путь.

Несмотря на постоянное ухудшение моего самочувствия после того, что я в первый раз пережил в Монреале, потребовалось еще немало времени, чтобы я соединил в одно целое слово «депрессия» и собственное состояние. Депрессия еще не стала частью моего самовосприятия, моей идентичности. Только очередной затяжной и более изнурительный период бессонницы, усугубленный тревогой и отчаянием, вытолкнул меня к врачу (терапевту, а не психиатру). Тогда я впервые услышал, что у меня клиническая депрессия и что мне нужны «антидепрессанты». Это тоже стало поворотным моментом в моем прогрессирующем осознании себя «человеком с проблемами».

На протяжении многих лет я принимал большое количество лекарств, назначавшихся, как мне сегодня кажется, абсолютно эмпирически. Первым из них был препарат под названием Амитриптилин (который и отправил меня в настоящий «трип»[73]73
  Английское слово «trip» может означать «поездку, путешествие», но также и «спотыкание, падение». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Я начал принимать его перед тем, как поехать в отпуск с семьей (это было в 1978 году) в Орландо, штат Флорида, чтобы насладиться Disney World, Sea World и Circus World[74]74
  «Мир Диснея», «Мир моря», «Мир цирка» – знаменитые парки Орландо. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Уже на борту самолета я понял: что-то безнадежно не так. В голове у меня происходила невообразимая путаница, и, как ни сильна была моя тревога в прошлом, она не шла ни в какое сравнение с тем, что я чувствовал в ту минуту. Ощущения были настолько ужасны, что я, конечно, должен был бы понять: это лекарство – катастрофа; но у меня не было опыта, и я подумал: возможно, так и должно происходить, пока не привыкну к лекарству. В Орландо мне стало еще хуже. Я не спал. Я не мог ни на чем сосредоточиться, меня охватила дикая паника. Худший момент, однако, наступил в конце той недели, когда мы возвращались в отель после одного из самых длинных дней в моей жизни.

Контраст между тем, что мы должны чувствовать в Диснейленде, и тем, что чувствовал я, оказался столь чудовищным, что ошеломил меня. Я не раз был готов разрыдаться, но, когда мы выехали из Диснейленда, я слетел с катушек. Я попросил жену остановить машину на аварийной полосе, – я вышел из машины и «сломался», у меня случилась настоящая внутренняя поломка. Кое-как мы добрались до отеля, я позвонил в Бостон врачу, который велел мне немедленно прекратить прием лекарства. Отмена препарата помогла, но этот незабываемый опыт стал ключевым в моей развивающейся «карьере» депрессивного человека.

Я вернулся в Бостон совершенно потрясенный, но решительно настроенный, во-первых, никогда больше не принимать лекарства, а во-вторых – докопаться до сути своих проблем. Так я стал в некотором роде исследователем в мире психического здоровья. Поначалу я чувствовал, что только люди с глубокими расстройствами психики ходят к психотерапевтам, а поскольку я был не настолько уж плох, то и пути успокоения и исцеления искал другие. Пособия из разряда «помоги себе сам» выглядели привлекательно на старте, но мне было трудно отождествить себя с теми краткими описаниями, которые обычно в них приводились, а обязательные для всякого бестселлера семь (или восемь, девять, десять) верных шагов к счастью всегда казались мне глуповатыми. Я начал выискивать какое-нибудь лечение, не предполагавшее посещения психиатра. Одним из самых запомнившихся приключений такого рода стало так называемое соконсультирование.

Я услышал о соконсультировании от коллеги с другой кафедры. У меня вызывали уважение ум этого парня и подкупающая откровенность его рассказа о жизненных проблемах, вынудивших его прибегнуть к совместному консультированию. Вроде бы он даже утверждал, что соконсультирование спасло ему жизнь. Как бы то ни было, он ходил на такие встречи несколько лет и рекомендовал мне человека, которому можно было позвонить. Оказалось, что, прежде чем присоединиться к одной из групп, мне следовало пройти собеседование. Я так и не узнал, что должно было оно установить: достаточно ли я дестабилизирован, чтобы получить право на участие, или не слишком ли я сумасшедший, чтобы рассчитывать на их помощь? Проводила собеседование чрезвычайно обаятельная молодая женщина. Очаровательная, сердечная и чуткая, она моментально расположила меня к себе, и я проникся доверием и к ней, и к ее группе.

Соконсультированием это называлось потому, что наряду с общими встречами группы предполагалась и независимая работа с «партнером». Идея состояла в том, что показателем терапевтического успеха как в группе, так и с партнером было количество слез, которые вы проливали, рассказывая свою «историю». Предполагалось, что слезы каким-то образом высвобождают всю отрицательную энергию, пригнетающую и угнетающую нас. Мне довелось контактировать с женщиной двадцати с небольшим лет. Мы добросовестно встретились несколько раз в ее квартире, испытывая обоюдную неловкость из-за разницы в возрасте, но никто из нас так и не преуспел в «освобождении», как характеризовали этот процесс руководители группы. Хотя было весьма чувствительно то, что рассказывали о своих проблемах другие члены группы, я, однако, не смог заплакать «в соответствии с программой» и поэтому ушел из группы спустя шесть месяцев.

Как все страдающие депрессией, я потратил много времени в те годы на выяснение ее причин. В начале 1970-х я думал, что нашел достаточно убедительное объяснение. Я был молодым доцентом и изо всех сил старался обеспечить достаточное количество публикаций, чтобы не потерять работу. В 1977 году мне предстояло, как принято говорить в академической среде, повышение либо увольнение; меня должны были продвинуть или «задвинуть». Словом, в течение шести лет я жил под чудовищным прессом, лавируя между преподаванием, консультированием студентов, работой в кафедральных и университетских комитетах, выступлениями на конференциях с докладами и написанием двух книг, которые надлежало закончить до того, как меня сочтут достойным (или недостойным) тенюре[75]75
  Тенюре (англ. tenure) – постоянная должность, с соискателем которой после прохождения испытательного срока заключается бессрочный контракт. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Я был уверен, что моя депрессия вызвана этими ситуативными запросами и пройдет, как только я получу постоянную должность. В 1977 году меня повысили, и я обнаружил, что депрессия на самом деле только усугубилась. Это означало, что моя «должностная версия» ошибочна и требуется изобрести новую. Однако отбросить старую оказалось непросто. Несостоятельность версии подразумевала абсолютно новое и более пугающее объяснение причины депрессии. Теперь приходилось допускать вероятность того, что источником моей болезни каким-то образом могу быть я сам, а не мое социальное положение.

К 1980 году сон, который всегда был главным барометром моего психического состояния, совершенно расстроился. Редкую ночь мне удавалось сносно поспать, большинство же ночей превратились в пытку, проходившую по одному и тому же сценарию. Каждый вечер я чувствовал себя вконец измотанным и надеялся, что хотя бы сон избавит меня от тягостной необходимости тащить себя в новый день. К тому времени я испробовал все средства для сна, за исключением лекарств по рецептам, – L-триптофан из местного экомагазина здоровой пищи, теплые ванны, медитацию, бокал-другой вина; менял время отхода ко сну, чтобы перезагрузить свои биологические часы. Ничто не помогало. Иногда удавалось заснуть, но даже в лучшие ночи я пробуждался едва ли не каждый час. В худшие вообще не спал. Эти ночи я помню особенно отчетливо – настолько они были ужасны.

Самые одинокие часы моей жизни прошли среди ночи, когда, как мне представлялось, все спали. Поскольку я преподаю и утром должен стоять перед 80 студентами, много ночей я провел, терзаясь навязчивым вопросом: как выкручусь «на этот раз»? Хотя меня отчасти и утешала мысль, что до сих пор мне всё же удавалось вести занятия, но одно из коварных свойств депрессии – ты чувствуешь, что каждый ее миг хуже всех предыдущих. Я сердился на спящих, особенно на свою жену, которая была тут же рядом и так зримо, с такой легкостью достигала того, чего я достичь не мог и в чем отчаянно нуждался. Самые скверные чувства, гнездившиеся во мне, усиливались посреди ночи. Казалось, это истошно вопила моя боль.

Два основных чувства олицетворяли мою депрессию – безумная тревога и ощущение горя. В совокупности эти чувства порождали определенно катастрофические мысли по поводу событий моей жизни, как конкретных, вроде завтрашней лекции, так и менее очевидных, вроде качества моих личных отношений. Эти мысли ни к чему не приводили, а просто неотступно кружили в моем мозгу. Порой Бог словно придумывал особенно ироничное наказание, и я погружался в сон лишь перед самым рассветом, когда пора было вставать. Наступал день, полный обязательств, которые мне представлялись обременительными и часто непосильными. Каждый день я из последних сил старался казаться дееспособным, не переставая удивляться, что справился с очередным испытанием, и не сомневаясь, что следующее меня доконает.

Часть моих собеседников, чьи рассказы я приведу в следующих главах, воспринимают депрессию главным образом как разновидность психического расстройства. В моем случае она всегда имела и телесный компонент. Мне виделось, что мой ум каждый день изобретал способы мучить мое тело. Сегодня мог терзать «комок в горле». Завтра – боль в груди, которую легко можно было принять за сердечный приступ. В другие дни могла изводить свинцовая тяжесть в глазах, раскалывающаяся голова, ноющая боль в щеках, дрожь в руках и ногах или даже всё вместе взятое. В самые тяжелые дни я всё время неотступно следил за своим телом, каждую минуту прислушиваясь к нему, чтобы понять, стало ли мне лучше или хуже.

При этом я был бесконечно одинок. Вокруг меня все мирно, жизнерадостно и весело занимались повседневными делами. Я обижался на них за то, что им так легко живется, и чувствовал себя эмоционально совершенно отчужденным. Я злился, потому что они никак не могли понять, что я испытываю. Само их присутствие только усиливало во мне чувство изолированности. Я никогда не имел серьезных суицидальных побуждений, но в мешанине тех дней и ночей у меня часто возникало ощущение, что моя жизнь не стоит того, чтобы ее длить. В некоторые дни, правда, случались просветы и пробуждалась хрупкая надежда на то, что еще можно выскочить из трудного положения, однако по сути я просто тянул лямку, чувствуя себя еле живым.

В своем рассказе я опускаю все испробованные мною терапевтические средства, начиная от семинаров, посвященных целостному здоровью, до уикендов, сочетавшихся с обучением «реакции релаксации»[76]76
  «Relaxation response» – книга и концепция Герберта Бенсона. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Следует, однако, упомянуть, что я посетил нескольких терапевтов. Первым из них была дама со степенью доктора клинической психологии. Поскольку я сам причастен к науке и высоко ценю всевозможные интеллектуальные предприятия, мне показалась интересной перспектива стать «археологом» собственной биографии. Кроме того, я надеялся, что, поняв те обстоятельства моего детства, которые нарушили мою психику, я тем самым исцелюсь. Под руководством терапевта я проделал несколько интересных упражнений – в частности, просматривал старые фотоальбомы с целью побудить себя к размышлениям о разных перипетиях собственного детства. В итоге это не избавило меня от скверного самочувствия, и я перестал ходить к этой даме. Я обращался к другим психотерапевтам, считая, что ключ к переменам в том, чтобы найти «правильного врача». После ряда попыток отыскать спасителя я устал пересказывать собственную биографию и основательно усомнился в продуктивности разговоров как способа решить проблему. Каждое новое терапевтическое предприятие начиналось с надежды и заканчивалось разочарованием.

В один из худших периодов своей жизни я прочитал объявление в Boston Globe о том, что больница Маклина в Бельмонте, штат Массачусетс, ищет добровольцев для испытания нового лекарства. Хотя к тому времени я зарекся принимать лекарства, семья и друзья убедили меня участвовать в программе, а мое отчаяние перевесило мое нежелание. Для участия в этой программе, как и в случае с совместным консультированием, необходимо было пройти предварительное собеседование, на этот раз с психиатром, руководившим исследованием. Помню свой приезд в Маклинскую клинику, которую часто называют Гарвардом психиатрических больниц. Она и в самом деле производит впечатление университетского кампуса благодаря сочетанию старых и новых зданий и обилию зелени. Тем не менее это была психиатрическая клиника, и я не мог избавиться от чувства, что, оказавшись там, переступил очень важную черту в определении собственной идентичности.

По дороге на собеседование я миновал баскетбольную площадку; помнится, это мне показалось странным, ибо в моем тогдашнем состоянии нельзя было даже помыслить о сколько-нибудь значительных физических усилиях. Неужели здешние пациенты находились в лучшей форме? Частичный ответ на этот вопрос я получил, пока поднимался по трем лестничным пролетам в кабинет психиатра. На каждом этаже я проходил мимо двери с маленьким прямоугольным окном, позволявшим заглянуть внутрь того, что, видимо, представляло собой «закрытую палату». Я видел персонал, узнаваемый по связкам ключей и белой униформе, но не заметил ни одного пациента. Было жутковато. Вокруг стояла полная тишина, пациенты не подавали никаких признаков жизни. Где они? Что с ними делают? Что сам я делаю здесь? Как мог я угодить в такое место? В тот момент я почувствовал себя душевнобольным, и, как ни хотелось мне выбраться оттуда, я подумал, что у меня нет выбора. Я всё перепробовал, что мне еще оставалось?

Кабинет, в котором меня принял психиатр, выглядел очень знакомо: он легко мог принадлежать профессору. Доктор Розен[77]77
  Здесь и далее в книге имена изменены, чтобы оградить частную жизнь моих респондентов. В целях сохранения полной анонимности я опустил или заменил также топонимы и названия организаций, которые могут хотя бы косвенно указывать на личность респондента.


[Закрыть], приятный мужчина лет тридцати пяти, непрерывно пыхтел трубкой и демонстрировал манеры человека, полностью расслабленного и отвечающего за собственную жизнь. Я предполагал, что меня снова попросят вкратце изложить свою биографию, и потому был удивлен, когда понял, что доктора Розена совершенно не интересуют ни мои отношения с родителями, братьями и сестрами, женой или детьми, ни моя работа. Он просто задал ряд вопросов о моих симптомах. Чувствую ли я себя хуже всего по утрам? Поднимается ли у меня настроение к середине дня? Сразу ли я засыпаю, чтобы только проснуться через час? Часто ли мне удается заснуть между 5:30 и 7:00? И так далее. Его вопросы меня взволновали, потому что попадали, казалось, в самую сердцевину моих чувств и переживаний. Я был подобен неверующему, который пришел к экстрасенсу, подобравшему столь уместные слова, что они растопили весь скептицизм. В конце 25-минутного собеседования Розен произнес волшебные слова: «Думаю, я смогу вам помочь». Действенность заданных им вопросов (по-видимому, основанная на аккумулированных научных знаниях и богатстве клинических данных) вдохнула в меня новую надежду.

Тогда я еще не сознавал ясно, что мои отношения с Розеном и больницей Маклина знаменовали собой начало нового этапа в моих отношениях с болезнью. Я уже вступил на путь социализации, влекущий за собой приверженность медицинской модели депрессии. Окончательный вердикт Розена гласил, что испытание Имипрамином, одним из самых эффективных и широко используемых тогдашних антидепрессантов, поправит мое состояние. Кроме того, весь процесс явно предполагал, что мое расстройство – биологической природы. Цель лечения заключалась в увеличении уровня норэпинефрина в моем мозге, а частые анализы крови, которые я сдавал, убедили меня в том, что мое лечение по существу такое же, как у диабетиков, внимательно следящих за уровнем инсулина. Как участник исследования, я раз в неделю заполнял анкету, чтобы определить, облегчаются ли симптомы депрессии. Одновременно в лаборатории внимательно следили за всеми моими показателями. От приема Имипрамина, как и предупреждал доктор, у меня возникло ощущение, будто мой рот набит ватой. Это и другие побочные действия были неприятны, но я стал чувствовать себя лучше. Даже короткий просвет в моем мрачном состоянии меня окрылил и еще более убедил в том, что стоит только наладить работу моих нейромедиаторов, и я буду у цели.

Я принимал Имипрамин больше года. Однако мне пришлось смириться с тем, что, хотя препарат и облегчал мои симптомы, он не стал моим пропуском в нормальную жизнь. Попутно я узнал, что психофармакологи весьма заинтересованы в испытаниях всё более новых поколений лекарств, которые наконец дадут желанный результат. Поэтому в течение следующих нескольких лет я принял невообразимый коктейль лекарств, порой страдая от ужасных побочных действий, как некогда в Орландо. Однако теперь я уже был достаточно искушен и не терпел лекарство, если мне чудилось, что оно отгораживает меня, как стеклянная стена, от людей либо делает меня импотентом, или если я стремительно набираю вес, или испытываю какие-нибудь очень неприятные симптомы.

Всё это время мне приходилось бороться с очевидным противоречием между моим профессиональным опытом социолога и решением принимать лекарства. Один из главных тезисов моей дисциплины состоит в том, что судьбу человека определяет не биология, а культура. Этот тезис я отстаивал в своем вводном курсе социологии. Я также вполне разделял доводы социологов 1960-х годов, писавших о том, что понятие психического заболевания – миф[78]78
  В 1960-е и 1970-е годы такие социологи, как Ирвинг Гофман и Томас Шефф, и такие психиатры, как Томас Сас и Р. Д. Лэнг, оспорили правомерность самого понятия «душевная болезнь». Под напором их беспощадного анализа в последние 10–15 лет в психиатрии произошла настоящая революция, которая привела к утверждению биологических объяснений аффективных расстройств и практически единогласному консенсусу психиатров, что подобные расстройства эффективнее всего лечатся медикаментозно. См.: E. Gofman, Asylums (New York: Doubleday Anchor, 1961a); T. Schef, Being Mentally Ill (Chicago: Aldine, 1966); T. Szasz, Ideology and Insanity: Essays on the Psychiatric Dehumanization of Man (Garden City, N. Y.: Anchor Books, 1970); R. D. Laing, The Politics of Experience (New York: Ballantine Books, 1967).


[Закрыть]. Они утверждали, что психическое заболевание – это не более чем политическая категория, что у каждого человека есть «проблемы в жизни» и что надо упразднить произвольно навязанный и вредный ярлык болезни. Социологи в силу своей профессии предпочитают искать источник индивидуального «недуга» в общественном устройстве, а не в биологических аномалиях. Всё это я знал и нередко терялся, гадая, что в моей депрессии было от природы, а что – от воспитания. Сведения о том, что лечение антидепрессантами может наносить урон человеческому мозгу, тоже не особенно помогали. Но, оставляя в стороне интеллектуальные споры, я чувствовал свою зависимость от лекарств, иногда позволявших мне заснуть и, как верилось, в определенной степени жить более сносно, чем раньше.

Эти подробности моей истории утратили для меня актуальность примерно в 1986 году. Тем не менее даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую себя эмоционально разбитым после еще одной типичной паршивой ночи без сна. Около восьми месяцев назад, движимый всё тем же отчаянием, я попробовал очередное лекарство – Доксепин. Сначала он творил чудеса. Едва ли не сразу после того, как я проглотил первую пилюлю, моя тревога заметно уменьшилась. Через несколько дней изменился паттерн засыпания. В иные ночи я хорошо спал и просыпался без тревоги, отдохнувшим, мне не терпелось приступить к делам. Это было изумительно: почудилось на миг, что я снова в норме, о которой давно забыл. Разумеется, я благодарен за те ночи и дни, но чудо длилось недолго. Возможно, биохимическая революция в психиатрии рано или поздно приведет к появлению пилюли (сегодня некоторые верят, что это Прозак[79]79
  См.: P. Kramer, Listening to Prozac: A psychiatrist Explores Antidepressant Drugs and the Remaking of the Self (New York, Penguin, 1993).


[Закрыть]), которая раз и навсегда решит проблемы вроде моей. Это было бы превосходно, но я считаю это маловероятным.

В некотором смысле мне всё же повезло. Несмотря на то что из-за депрессии я периодически ощущал свою жизнь как никчемную, семье грозил хаос, а преподавание и работа над книгой казались непосильными, – я не потерял ни семью, ни работу, ни, если на то пошло, свою жизнь. В 51 год я капитулировал перед депрессией, то есть перестал верить, что когда-нибудь полностью избавлюсь от этой «болезни». Для меня депрессия – разновидность хронического заболевания, что-то вроде психического артрита, то, с чем просто приходится жить. Моя цель – сжиться с депрессией насколько возможно. Я продолжаю принимать лекарства, хотя толком не понимаю, «работают» ли они, и надеюсь, что депрессия больше не скрутит меня, как в Орландо и в последовавшие за той поездкой годы.

Один из способов справиться с личной проблемой – написать о ней. Я убежден, что писательство действительно обладает значительной терапевтической ценностью. Как социолог, я считаю себя избранником, которому посчастливилось заниматься важными для собственной жизни темами и проблемами. Социология, оставаясь средством разрешения личных затруднений, проводит исследования, способствующие более глубокому пониманию человеческого поведения. Мысль о том, что искать важные исследовательские проблемы надобно в себе самом, принадлежит Чарльзу Райту Миллсу[80]80
  C. W. Mills, The Sociological Imagination (New York: Oxford University Press, 1959).


[Закрыть], писавшему в книге «Социологическое воображение», что социологи «переводят частные проблемы в разряд общественных». Если вы разводитесь, это ваша личная проблема. Но если половина браков в Америке распадается, развод становится вызовом обществу. Если вы остались без работы, это ваша личная проблема. Но, опять-таки, когда уровень безработицы достигает двузначных цифр, она, безусловно, становится вызовом обществу. К написанию этой книги меня побудили личные проблемы, но также и надежда на то, что я смогу предоставить страдающим от депрессии и их близким социологически обоснованную точку зрения на депрессию[81]81
  Методологию, которая используется в данном исследовании, можно с полным правом назвать формой «автоэтнографии». Исторически в социологии особенное значение всегда придавалось научной объективности и отстраненности, требующим затушевать и нейтрализовать личность автора. Однако в последние 15 или 20 лет исследователи, работающие в рамках феминистского и постмодернистского подходов, оспаривают такой взгляд на науку. В книге «Социология и личность» [Susan Krieger, Social Science and the Self (New Brunswick, N. J.: Rutgers University Press, 1991)] Сюзанна Кригер показывает, что личность исследователя имплицитно содержится в любом его наблюдении и проделанном им анализе, независимо от того, признает ли это сам исследователь. Следовательно, разумнее и честнее не считать, что личность автора искажает результат исследования, а признать, что «обсуждая других, мы всегда говорим о себе» (c. 5). Как вы обнаружите, читая главу 1, моя личность проявляется в тексте в полной мере. Хотя в своем анализе я в каждом случае опираюсь на собранные данные, однако, по крайней мере вначале, иду по пути интроспекции. Подробнее о важности автоэтнографии и неизбежно авторефлексивном характере социологии см. также: S. Reinharz, On Becoming a Social Scientist (New Brunswick, N. J.: Transaction Books, 1984); L. Richardson, «Writing: A method of inquiry». In: N. Denzin and Y. Lincoln (eds.), Handbook of Qualitative Research (Thousand Oaks, Calif.: Sage, 1994); C. Ellis, Final Negotiations (Philadelphia: Temple University Press, 1994); Patricia Adler and Peter Adler, «Observational techniques». In: N. Denzin and Y. Lincoln (eds.), Handbook of Qualitative Research (Thousand Oaks, Calif.: Sage, 1994).


[Закрыть].

Депрессия, вне всяких сомнений, очень серьезный вызов обществу. По оценкам Американской психиатрической ассоциации[82]82
  Данные приведены в: P. Breggin, Toxic Psychiatry (New York: St. Martin’s Press, 1991).


[Закрыть], более 10 миллионов американцев страдают от тревожных расстройств и почти столько же – от депрессии. Газеты буднично сообщают, что до 15 % населения США нуждается в лечении от «аффективных расстройств». Если эти цифры верны, то заболевания депрессией превысили эпидемиологический порог. Как социолог, я склонен смотреть на такие подсчеты критическим взглядом. Строго говоря, депрессия была «открыта» в последние два десятилетия. Бегло взглянув на «Путеводитель читателей по периодической литературе»[83]83
  Readers Guide to Periodical Literature – тематический указатель всех статей, публикующихся в литературных, научных и прочих американских журналах, который издательство H. W. Wilson Company, Inc. выпускает непрерывно, начиная с 1901 года. Главный библиографический справочник по периодике в США. – Примеч. пер.


[Закрыть], мы увидим, что 20 лет назад журнальные публикации о депрессии можно было сосчитать по пальцам. Теперь их число зашкаливает. Столь широкое освещение в прессе совпало с революцией в психиатрии, идентифицирующей депрессию с биохимическим заболеванием, лучше всего излечиваемым медикаментами. В таком случае цифры, публикуемые в газетах, могут быть результатом того, что некоторые социологи[84]84
  См., например: P. Conrad and J. Schneider, Deviance and Medicalization (St. Louis: Mosby, 1980).


[Закрыть] называют «медикализацией общества». Число страдающих от депрессии, возможно, просто обусловлено самим определением, которое влиятельная группа – а именно врачи – дает депрессии. Сделав эту оговорку, я вынужден признать: огромное число американцев и в самом деле испытывает душевные страдания.

При такой распространенности депрессии неудивительно, что ученые-медики и социологи пытаются понять ее причины и предложить способы борьбы с ней. Начав писать о депрессии, я тут же нашел с помощью автоматизированного поиска около 500 исследований на эту тему в области социальных наук только за последние несколько лет. Ученые связывали частоту заболевания депрессией со всеми мыслимыми социальными факторами. Скажем, на основании того, что у женщин уровень депрессии в два раза выше, чем у мужчин, усматривали связь депрессии с гендерными ролями, структурой семьи, бесправием, воспитанием детей и т. п.[85]85
  См., например: J. Newmann, «Gender, life strains, and depression», Journal of Health and Social Behavior 27 (1986): 161–178; S. Nolen-Hocksema, «Sex differences in unipolar depression: Evidence and theory», Psychological Bulletin 101 (1987): 259–282; R. Schafer and P. Keith, «Equity and depression among married couples», Social Psychological Quarterly 43 (1980): 430–435. Примечательное исключение в ряду чисто статистических исследований, базирующихся на социологических опросах: D. Jack, Silencing the Self: Women and Depression (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991). В основу книги положены реальные истории 12 женщин.


[Закрыть] Можно найти работы, которые обнаруживают причины депрессии в том числе и в возрасте (особенно подростковом и преклонном), безработице, соматических заболеваниях, инвалидностях, насилии в детстве, этнической и расовой принадлежности, вхождении в определенную социальную группу[86]86
  См., например: C. Aneshensel, R. Frerichs, and G. Huba, «Depression and physical illness: A multiwave, nonrecursive causal model», Journal of Health and Social Behavior 25 (1984): 350–371; D. Benson and C. Ritter, «Belief in a just world, job loss, and depression», Sociological Focus 23 (1990): 49–63; A. Dean, B. Kolody, and P. Wood, «Effects of social support from various sources on depression in elderly persons», Journal of Health and Social Behavior 31 (1990): 148–161; G. Kennedy, H. Kelman, and C. Thomas, «The emergence of depressive symptoms in late life: the importance of declining health and increasing disability», Journal of Community Health 15 (1990): 93–104; R. Kessler, J. House, and J. Blake, «Unemployment and health in a community sample», Journal of Health and Social Behavior 28 (1987): 51–59.


[Закрыть]. Еще один аспект данной литературы – эффективность социальных программ или мер, направленных на уменьшение последствий депрессии. Конечно, одна только медицинская литература включает сотни исследований по использованию разного рода лекарств для лечения депрессии.