Текст книги "Поговорим о депрессии. Признать болезнь. Преодолеть изоляцию. Принять помощь"

Впрочем, какими бы ценными ни казались эти исследования, в них упущено нечто очень важное. На мой взгляд, человеческий опыт нельзя понять, не оценив его с точки зрения субъекта этого опыта. Говоря языком социальной психологии, необходимо «примерить роль» тех, чье поведение и чувства мы хотим понять. За процентными соотношениями, корреляциями и предполагаемыми причинами поведения стоят живые люди, пытающиеся осмыслить свою жизнь.

Основной недостаток едва ли не всех исследований, посвященных депрессии, заключается в том, что мы слышим в них голоса армии экспертов по психическому здоровью (докторов, медсестер, социальных работников, социологов, психотерапевтов) и не слышим голосов самих депрессивных людей. Мы не чувствуем, что такое депрессия, не знаем, что значит получить «официальный» диагноз или чтó живущие с депрессией думают об экспертах по ее лечению. Не знаем мы и о том, какое значение придают пациенты приему психотропных препаратов, согласны ли они с метафорами болезни, описывающими их состояние, как они вырабатывают механизмы психической адаптации и как, на их взгляд, депрессия влияет на отношения с близкими, на профессиональные навыки и карьерные устремления.

Абсурдность этого упущения бросилась мне в глаза, когда я наткнулся на «Журнал аффективных расстройств»[87]87
  The Journal of Affective Disorders. – Примеч. пер.


[Закрыть] – периодическое издание, выписываемое библиотекой Бостон-колледжа с 1987 года. Во всех имевшихся там 12 выпусках нет ни одного слова, сказанного человеком, живущим с депрессией. Кто-то некогда сравнил социальную статистику с людьми, которым утерли слезы[88]88
  Paul Brodeur, Outrageous Misconduct. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Этот образ как нельзя более уместен, когда мы пытаемся понять, что такое депрессия. Есть что-то расчеловечивающее и искажающее в подходе «ученых» социологов, сводящих необычайно трудный человеческий опыт к показателям, причинно-следственным моделям и статистическим корреляциям. Конечно, такие исследования нужны, однако достичь эмпатического понимания депрессии можно лишь при одном условии – если мы вспомним о людях. Исследование эмоционального расстройства, которое игнорирует человеческие чувства, кажется, мягко говоря, неполным.

Основная задача этой книги – позволить людям рассказать о том, как депрессия повлияла на их жизнь, чувства, отношения и мировосприятие. Некоторые писатели, такие как Сильвия Платт, Нэнси Мэрс, Уильям Стайрон и Элизабет Вюртцель, пытались описать свою борьбу с депрессией[89]89
  S. Plath, The Bell Jar (New York: Bantam, 1972); N. Mairs, Plaintext Essays (Tucson: University of Arizona Press, 1986); W. Styron, Darkness Visible: A Memoir of Madness (New York: Random House, 1990); E. Wurtzel, Prozac Nation (Boston: Houghton Miffin Co., 1994).


[Закрыть]. Но их свидетельства, очень поучительные сами по себе, не опирались на систематически собранные данные и не ставили своей целью выявить основополагающие паттерны развития депрессии. Я решил углубленно проинтервьюировать 50 человек, у которых «официально» диагностировали депрессию и которые вследствие этого оказались вовлечены в сферу профессиональной деятельности врачей-психиатров[90]90
  Подробнее о критериях, применявшихся при составлении выборки для этого исследования, см. приложение «Размышляя о выборке».


[Закрыть]. Я рассматриваю углубленные интервью как направляемую искусную беседу, требующую особой чуткости и понимания того, когда нужно задавать определенные вопросы, когда следует вести респондента, когда – считаться с его потребностью в конфиденциальности. Каждое из этих интервью раскрывает уникальную историю и в то же время выявляет общие проблемы в жизни депрессивных людей. Все эти интервью заставляли меня восхищаться мужеством тех, кто противостоит депрессии с ее безмерной изнурительной болью.

Своих собеседников я находил разными путями. Первые интервью проводил с близкими знакомыми, в жизни которых, как я знал, случались длительные периоды депрессии. Объявления размещал в местных газетах и получил на них некоторое количество откликов. Наконец, после каждого интервью я предлагал собеседникам рассказать о моем исследовании их друзьям, тоже имевшим опыт депрессии, и сообщить имена желающих участвовать в нем. Как и в любом проекте, основанном на подробных интервью, эта выборка не претендует на статистическую репрезентативность. Тем не менее я уверен, что недостаточный охват моей выборки с лихвой компенсируется более глубоким проникновением в проблему моих респондентов.

Записанные интервью длились обыкновенно от полутора до трех часов. В нескольких случаях понадобилось повторное интервью, настолько сложным и ярким оказывался опыт моего визави. В начале беседы я просил собеседника или собеседницу очертить историю своей жизни с депрессией «с того момента, когда вы впервые поняли, что с вами что-то не так, даже если первоначально и не связывали проблему с депрессией». Этот общий вопрос обычно вводил в разговор, дававший сведения следующего рода: объяснение депрессии; опыт госпитализации; суждения о том, следует ли считать депрессию болезнью; чувства, испытываемые к специалистам-психотерапевтам; влияние депрессии на отношения с семьей и друзьями; влияние депрессии на работу; чувства по поводу применяемых психотропных препаратов и стратегии психической адаптации. Я стремился получить информацию по всем этим аспектам, однако время, уделяемое той или иной теме, определялось индивидуальными и непредвиденными жизненными обстоятельствами моих собеседников.

Не знаю, какую часть информации от меня утаивали, но меня поразило, насколько искренне большинство интервьюируемых говорили о своем опыте, включая такие тяжелые темы, как насилие над детьми, наркомания, профессиональная несостоятельность, распавшиеся отношения и попытки самоубийства. Не раз, когда мои визави вспоминали об особенно болезненных случаях, интервью перемежались слезами. В конце беседы я всегда оставлял респондентам время «переварить» наш разговор и поделиться впечатлениями. Практически все благодарили за возможность рассказать свою историю, многие признавались, что интервью по-новому осветило их жизнь. Часть собеседников подчеркивали, что их участие в исследовании было вызвано желанием, чтобы и другие услышали и поняли, что такое депрессия. Похожие чувства выразила 41-летняя женщина-пекарь, которая рассказала мне, почему откликнулась на мое объявление в газете.

Я подумала: может быть, смогу сказать что-то, что поможет тем, у кого депрессия… [Я хочу] призвать людей смелее проявлять свою отзывчивость, [чтобы другие] видели: между нами существует связь, и мы влияем друг на друга. Я хочу, чтобы люди услышали: часть проблемы депрессии – это изоляция, и каждый может как-то вмешаться. [Я хочу, чтобы люди ощутили], у них есть на это право… каждый может что-то сделать, каждый человек, вероятно, знает кого-то в депрессии, и каждый на что-то способен – ну, стать чуточку добрее или что-то в этом роде. Это может реально изменить ситуацию.

В этом отклике тоже подчеркивается, что депрессия – болезнь изоляции. Один из моих собеседников, чьи слова вы еще услышите, охарактеризовал депрессию как «предельное сужение, сжатие личности… Скукоживание внутри себя, взрывная волна, направленная внутрь». Во время депрессии люди ужасно мучаются из-за того, что отрезаны от других, и тем не менее чувствуют необходимость самоизолироваться. Парадокс заключается в том, что жертвы депрессии жаждут общаться, чувствуют себя покинутыми и изолированными и всё же оказываются неспособными к спокойным, без надрыва, отношениям с другими. Я надеюсь, эта книга уменьшит изоляцию и одиночество, 1) позволив страдающим депрессией увидеть, как зачастую схожи их переживания, 2) помогая профессионалам взглянуть на мир глазами их пациентов и 3) давая семьям и друзьям депрессивных людей более ясное понимание их трудного положения.

Ранее я уже отмечал, что субъектный, эмпирический или личностно-центричный подход к депрессии игнорируется и что это упущение стало одним из мотивов и оснований моего исследования. Но для того, чтобы оно имело социологическую ценность, необходимо нечто большее, чем актуальная тема и задачи познавательного характера. Это хорошая отправная точка, но важность и жизненность научной работы зависят от того, как она теоретически истолковывает исследуемую тему. Осмысление процесса или ситуации требует, как в любой социальной науке, концепции, упорядочивающей факты и размышления.

Анализ, предлагаемый в этой книге, основывается на «теории символического интеракционизма»[91]91
  См., например: H. Blumer, Symbolic Interaction: Perspective and Method (Englewood Cliffs, N. J.: Prentice-Hall, 1969); D. Karp and W. Yoels, Sociology in Everyday Life (Itaska, Ill.: F. E. Peacock, 1993).


[Закрыть]. Основной принцип символического взаимодействия состоит в том, что все объекты, события и ситуации обретают свое значение в процессе интерпретации их людьми. Значения объектов, событий и ситуаций не встроены в них изначально, а представляют собой продукт нашей реакции на них. В этом отношении весь человеческий опыт есть непрерывное упражнение в смыслообразовании. Социальные психологи допускают, однако, что некоторые социальные ситуации по своей природе более многозначны, чем другие, и, следовательно, их интерпретация требует бóльших усилий. Как показали исследования рассеянного склероза, детской лейкемии и эпилепсии[92]92
  См.: J. Comaroff and P. Maguire, «Ambiguity and the search or meaning: Childhood leukaemia in the modern clinical context». In: P. Conrad and R. Kern (eds.), The Sociology of Health and Illness (New York: St. Martin’s, 1986); J. Schneider and P. Conrad, «In the closet with epilepsy: Epilepsy, stigma potential and information control». In: P. Conrad and R. Kern (eds.), The Sociology of Health and Illness (New York: St. Martin’s, 1986); D. Stewart and T. Sullivan, «Illness behavior and the sick role in chronic disease: the case of multiple sclerosis», Social Science and Medicine 16 (1982) 1397–1404.


[Закрыть], хронические заболевания неустановленного происхождения и с неопределенным исходом особенно трудны для смыслообразования.

Помимо того, что депрессия как предмет изучения притягивает меня в личном плане, она как таковая требует объективной рефлексии по поводу идентичности и личностной трансформации. Вопросы, связанные с происхождением личности, ее влиянием на поведение, ее изменениями с течением времени, – самые важные в социальной психологии. Поскольку депрессия часто отождествляется именно с болезнью личности[93]93
  D. Jack, op. cit.


[Закрыть], она представляет собой, по сути, образец, наглядно демонстрирующий, как люди приходят к определению болезни и в соответствии с этим перестраивают потом свою идентичность. Таким образом, основной вопрос, занимающий мои мысли в данной книге, заключается в том, как люди с депрессией осмысливают это, по природе своей неоднозначное и на первый взгляд не поддающееся укрощению, жизненное обстоятельство.

Мне представляется, что любые усилия установить причины депрессии обречены на провал: для этого депрессия слишком сложна. Однако вполне допустимо с помощью социологического исследования узнать, как депрессивные люди пытаются сладить со своей жизнью. Моя собственная биография подтверждает, что жить с депрессией, не строя теорий о ее причинах и способах справиться с ней, невозможно. Следовательно, можно попробовать проанализировать процесс смыслообразования, исходя из того, что сами люди говорят о пересечениях болезни, личности и общества.

Наша жизнь включает в себя периодическую самопереоценку: кто мы и куда идем? Известно высказывание Кьеркегора о том, что жизнь можно понять, лишь оглянувшись назад, но прожить ее нужно, глядя вперед. Хотя мы постоянно себя восстанавливаем, драматические эмоциональные проблемы требуют от нас немалых усилий, чтобы понять, как нас формирует прошлое и чего нам ждать от будущего. Анализ данных в следующих главах показывает, что опыт депрессии в большой степени связан с интерпретацией нашего прошлого «я», привыканием к нынешнему «я» и попытками построить будущее «я», которое будет «работать» лучше. Депрессию, как и другие болезни, изменяющие нашу жизнь, отличают критические или переломные моменты в самовосприятии. Социолог Ансельм Страусс[94]94
  А. Strauss, «Turning points in identity». In: C. Clark and H. Robboy (eds.), Social Interaction (New York; St. Martin’s, 1992).


[Закрыть] характеризует критические моменты идентичности как жизненные моменты, когда мы начинаем видеть себя в совершенно новом свете. Это те моменты, когда «наступает критическая ситуация, заставляющая нас признать: „я уже не тот, кем был раньше“». Депрессия, как явствует и из моей краткой автобиографии, нередко приводит именно к такому переосмыслению себя самого.

Я уже не претендую на разрешение загадки депрессии. Кроме того, и ни одна книга не может претендовать на всестороннее освещение опыта депрессии. Границы моего исследования в значительной мере определяются свидетельствами моих собеседников. Все, что они мне рассказали, я попытался охватить, соответствующим образом организовав материал. Разрешите в завершение главы 1 вкратце изложить план, которого я старался придерживаться, передавая их опыт.

В главе 2 («Диалектика депрессии») моей целью было предоставить слово тем, кто говорит изнутри опыта депрессии. Уже вначале, приступая к своему исследованию, я решил писать о сущностном характере депрессии, о том, что это за ощущение. Одна из коллизий, связанных с депрессией, возникает вследствие непонимания депрессии теми, кто ее никогда не испытывал. Чувство бессилия, свойственное людям с клинической депрессией, вызывает у окружающих желание убедить их в том, что можно (и должно) «встряхнуться», «взять себя в руки», «мыслить более позитивно» и т. д. Я хочу, чтобы те, кто говорит нечто подобное, услышали, каково «на самом деле» жить с депрессией. Такая интенция согласуется с общей целью социологии – дать высказаться тем, чье мнение замалчивают, чьи переживания остаются непонятыми.

Хотя основная цель главы 2 – свидетельства о депрессии из первых рук, в ней (как и во всей книге) присутствует академическая повестка дня. В этой главе я анализирую тему, неотступно, раз за разом возникающую в моих беседах с депрессивными людьми: депрессия – это болезнь изоляции, недуг разъединения. Как в общественной жизни, так и почти во всяком авторитетном социологическом анализе сложность ситуации лучше всего передает парадокс. Парадокс, который мы рассмотрим в главе 2, заключается в том, что депрессивные люди жаждут общения и в то же время неспособны его поддерживать. Боль, порождаемая депрессией, чаще всего возникает из-за осознания того, что человеческие отношения могли бы помочь человеку почувствовать себя лучше, но в разгар парализующего приступа депрессии они кажутся невозможными. Ты словно умираешь от жажды, глядя на стакан воды, до которого нет сил дотянуться.

Глава 3 («Болезнь и идентичность») продолжает развивать ключевую мысль, что депрессия – это состояние личности. Поскольку осознание человеком себя как депрессивного происходит предсказуемым образом, мы можем говорить о депрессивной карьере с вполне различимыми этапами. Социологи удачно использовали понятие карьеры для обозначения целого ряда происходящих с человеком процессов. Я нахожу наиболее подходящим для моих целей данное Эвереттом Хьюзом[95]95
  E. Hughes, Men and Their Work (New York: Free Press, 1958).


[Закрыть] определение карьеры как «движущейся перспективы, в которой человек видит свою жизнь в целом и интерпретирует смысл своих атрибутов, действий и того, что с ним происходит». Это определение, согласующееся с предыдущими суждениями, акцентирует внимание на субъектных, оценочных аспектах депрессии и на том, какие смыслы люди вкладывают в них с течением времени.

Из опыта моих собеседников явствует, что в развитии депрессии существуют закономерности, но время, в течение которого люди пребывают в каждой отдельной ее фазе, сильно разнится. Некоторые (и я в их числе) жили годами с недугом прежде, чем идентифицировали себя с депрессивными. Другие пришли к такому выводу гораздо быстрее. Эти различия зависят от того, случается ли первый эпизод «острой» депрессии в детстве или позднее, характеризуется ли депрессия ярко выраженными эпизодами или обретает хроническую форму болезни. Несмотря на различия, все респонденты в этом исследовании дали четкие описания поворотных моментов своей идентичности в эволюции осознания депрессии.

В наши дни практически все, у кого диагностировали клиническую депрессию, лечатся антидепрессантами. В главе 4 («Значение лекарств») речь пойдет о символических значениях, приписываемых приему антидепрессантов. Моя собственная история подтверждает, что, впервые решившись прибегнуть к лекарствам, люди не просто бездумно выполняют предписания врача. На самом деле готовность пациента начать медикаментозное лечение и следовать ему подразумевает широкий процесс переосмысления происходящего, в том числе и вопросов, связанных с приемом препаратов и признанием себя больным, с побочными действиями лекарств и отношением к врачам, с оценкой их профессиональной компетентности и неопределенностью причин собственной проблемы. Большинство моих собеседников первоначально сопротивлялись приему лекарств, но в конечном счете их вынудили к ним прибегнуть, а затем и согласиться с тем, что их проблема имеет биохимическое объяснение. В главе 4 я описываю процесс социализации, посредством которого человек превращается в пациента и в конце концов усваивает медицинский взгляд на природу депрессии.

Глава 5 посвящена «Выживанию и адаптации». Она продолжает и расширяет начатый в главе 3 анализ этапов, связанных с построением идентичности больного. Но если в главе 3 мое внимание сосредоточено на изменениях в сознании и восприятии, происходящих по определенному образцу, по мере того, как человек осмысливает свой психический недуг, то в главе 5 меня интересует действие – то, как человек совладает с болью, которую в итоге именует клинической депрессией. Депрессия накрывает целиком того, кто ею страдает, и эмоциональная боль, как и всякая другая боль, настойчиво требует от него каких-нибудь действий, чтобы облегчить ее. По сути, каждое из 50 интервью, проведенных для этого исследования, от начала до конца представляет собой историю адаптации. С того момента, когда человек признаёт, что с ним что-то не так, он начинает прилагать усилия к тому, чтобы уменьшить свои страдания. Способы, которыми он пытается справиться с болью депрессии и научиться с ней жить, зависят от того, как он понимает ее в данный конкретный момент времени.

Вопросы, затронутые в главе 5, создают задел для обсуждения темы «Семья и друзья» в главе 6. Депрессия – в буквальном смысле заразная болезнь. Она «заражает» всех, кто находится рядом с депрессивным человеком. Чтобы понять опыт депрессии, не в последнюю очередь следует принять во внимание реакцию «нормальных» людей на депрессию своих близких и друзей. Несомненно, очень важной стороной моей депрессии было ее воздействие на мою жену и двоих детей. Последние два десятилетия меня очень беспокоило, как отразилось на взрослении моих детей – сына, которому сейчас 23 года, и 20-летней дочери – пребывание рядом с непредсказуемым, безумно раздражительным и слишком часто недоступным родителем. Поразительно, что от меня не ушла жена. Поскольку моя депрессия – это в равной степени и их история, я решил опросить 10 человек, чья жизнь тоже связана с депрессивными людьми. В главе 6 я попытался изложить феномен депрессии с их точки зрения.

В главе 6 поставлена и более специфическая аналитическая задача – определить границы участия и сочувствия к депрессивному человеку со стороны окружающих. Перед тем, у кого близкий друг или член семьи болен, встает сложная проблема – определить посильную и правильную меру помощи, заботы и сопереживания, которую можно предложить. При недостаточной вовлеченности он рискует не выполнить свои обязательства, при чрезмерной – заразиться унынием и болью больного. Кроме того, я считаю, что мера сочувствия и помощи будет варьироваться в зависимости от социального статуса вовлеченных лиц. Следуя предложенной в предыдущих главах системе представления данных, я рассматриваю в главе 6 четыре «конкретных случая». Эти четыре свидетельства о заботе и преданности помогут выявить различия в требованиях к супругам, родителям, детям и друзьям страдающего от депрессии человека.

Несколько лет назад Чарльз Райт Миллс[96]96
  C. W. Mills, op. cit.


[Закрыть] говорил, что большинство членов общества с большим трудом связывают личные бедствия с крупными историческими переменами и институциональными противоречиями, на фоне которых и в связи с которыми протекает их повседневная жизнь. Действительно, мои собеседники видели источник личных проблем исключительно в повседневных обстоятельствах своего непосредственного опыта, а то и вовсе только в себе самих. Осознание ими источника собственной депрессии редко подразумевает устройство общества в целом или влияние на их психическое благополучие масштабных культурных изменений. В последней главе я пытаюсь связать депрессию с характером современного общества, выходя за рамки свидетельства моих собеседников.

Трудно объяснить колоссальный скачок в распространении тяжелой болезни исключительно хрупкостью личности. Если наша личность становится всё более уязвимой для болезни, нужно обратить взор на более значимые социальные условия, служащие фоном этой прогрессирующей «психологической» проблемы. Многие американцы отдаляются от общественных институтов и друг от друга. В бедных кварталах американских городов происходит гипергеттоизация[97]97
  William Julius Wilson, The Truly Disadvantaged (Chicago: University of Chicago Press, 1987).


[Закрыть], которая приводит к куда более глубокой изоляции бедных людей и меньшинств, чем когда-либо прежде. Традиционная семья уходит в небытие и всё реже служит «приютом в бессердечном мире»[98]98
  C. Lasch, Haven in A Heartless World (New York: Basic Books, 1977).


[Закрыть]. Профессиональные структуры всё чаще ориентируются на поденных работников, и по отношению к ним компании не чувствуют никаких обязательств. Более того, этика индивидуализма, этот прославленный в Америке краеугольный камень свободы, приобрела радикальный характер, разрушающий социальные скрепы. Как сказал Роберт Белла[99]99
  R. Bellah et al., Habits of the Heart: Individualism and Commitment in American Life (Berkeley: University of California Press, 1985).


[Закрыть], «свобода быть одиночкой – это свобода, которая подразумевает одиночество».

Хотя большинство интервьюируемых в этом исследовании никак не соотносили свои аффективные расстройства с социальными метаморфозами вроде тех, что я отметил выше, некоторые из них всё же как будто понимали, что подобные факторы могут быть причастны к их жизненным трудностям. Один из респондентов изобразил свою жизнь в терминах фундаментального разобщения. Эл работает сторожем в пакгаузе в бостонском порту. Он считает себя пожизненным одиночкой, рано порвал с семьей, никогда не имел друзей, которых стоило бы помнить, с трудом сходился с женщинами и всю жизнь кочевал с одной работы на другую, живя в одноместных номерах в гостиницах для бездомных. Не имея систематического образования, Эл тем не менее знает о маргинальности и ее последствиях по своему опыту. В отличие от большинства моих собеседников, Эл, скорее, склонен винить в своих проблемах общество, а не себя.

Особенность депрессии в Соединенных Штатах – в отсутствии чувства общности. ‹…› Мы не люди. Мы коллектив… и никто никому ничего не должен. ‹…› Это такое жесткое общество. Короче, когда ты бездомный, меня это не трогает. Ты заразился СПИДом, а мне всё равно. В Англии говорят: «Всё в порядке, Джек»[100]100
  «I’m All Right Jack» – название британской кинокомедии 1959 года, вошедшее в поговорку как либертарианский девиз. Alright Jack – сленговое британское выражение, используется для обозначения человека, который действует только в своих интересах, даже если для помощи другим требуется минимум его усилий. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Типа «каждый сам за себя, Джек». И в этом смысле Соединенные Штаты для меня – варварское общество. Такая пугающая пустота, что даже нормальные люди начинают мыслить как социопаты. [Мужчина, сторож, 33 года]

Слова Эла указывают на необходимость исследований для установления связи между опытом депрессии и структурными факторами, обусловливающими ослабление социальных отношений – как между отдельными людьми, так и между людьми и обществом. В главе 7 я утверждаю, что только с помощью такого анализа мы можем надеяться постичь связь между личными проблемами и социальными факторами, действующими «у нас за спиной».

Некоторых читателей эта книга, вероятно, разочарует, потому что я не стремлюсь дать Теорию, объясняющую причину (или причины) депрессии и указывающую верный способ избавиться от нее. Эта книга не о причинах депрессии и не о ее исцелении. Я уже говорил выше, что, на мой взгляд, бесчисленные пособия из серии «помоги себе сам», которые можно обнаружить в разделах книжных магазинов, посвященных эмоциональным недугам, оказывают дурную услугу, предлагая смехотворно простые решения чрезвычайно сложных проблем. Я сомневаюсь, что тайна депрессии вообще будет разгадана и мы когда-нибудь разберемся в коллизиях между природой и воспитанием, которые иногда делают людей безнадежно несчастными. В этой книге я просто пытаюсь понять моих собеседников, а причин и способов лечения касаюсь лишь постольку, поскольку они сами заговаривают о них.

Моя основная цель довольно проста – осмыслить феномен депрессии, однако и мои личные мытарства, и вся моя жизнь, отданная постижению человеческого поведения, наводят на мысль, что даже это желание, возможно, не такое уж скромное. Говорят, чем больше учишься, тем сильнее осознаёшь глубину своего незнания. Весь мой профессиональный опыт социолога убеждает в справедливости этой мысли. Чем больше я узнаю о поведении, мироощущении и эмоциях человека, тем больше восхищаюсь невероятным разнообразием и сложностью его поступков, мыслей и чувств. То, что социологи до сих пор не выработали четких законов общественной жизни, объясняется отнюдь не отсутствием у них усердия, адекватных методов или интеллектуальной мощи. Проблема в том культурном парадоксе, с которым им приходится иметь дело: люди создают социальные миры и сами же меняются под воздействием собственных новаций. Общества и каждый человек в отдельности участвуют в непрерывном, нескончаемом процессе взаимного преображения.

Сложность общественной жизни и человеческого поведения требует и серьезного внимания к упоминавшейся выше концепции, согласно которой ничто человеческое не обладает изначально встроенным значением. Люди живут в мире символов в том смысле, что именно они наделяют всё в своей жизни тем или иным значением. Эрнест Беккер[101]101
  E. Becker, The Birth and Death of Meaning (Glencoe, Ill.: Free Press, 1962).


[Закрыть] тонко подметил: «Природа оделяет всё живое H₂O, но только человек способен создать мир, где „святая“ вода оказывает особое живительное действие». Такое неуемное, искусное символическое творчество означает, что всякий человеческий опыт (болезнь – прекрасный пример) в разных культурных мирах принимает разные формы. И меня совершенно не удивляет открытие антропологов, что в разных обществах депрессии придают абсолютно разные значения[102]102
  Особенно впечатляет работа, проделанная Артуром Клейнманом. Межкультурные изменения смысла, присваиваемого аффективным расстройствам, он демонстрирует в следующих книгах: A. Kleinman and B. Good (eds.), Culture and Depression: Studies in the Anthropology and the Cross-Cultural Psychiatry of Affect and Disorder (Berkeley: University of California Press, 1985); A. Kleinman, Social Origins of Distress and Disease (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1986); Rethinking Psychiatry (New York: Free Press, 1988); and The Illness Narratives (New York: Basic Books, 1988).


[Закрыть]. Я исхожу из того, что любой опыт болезни познаётся в точке пересечения тела, разума, личности и общества. На первый взгляд, это чрезвычайно сложная задача.

Надеюсь, теперь понятно, почему я не согласен с ходом современной дискуссии о депрессии в Соединенных Штатах. Газеты постоянно публикуют статьи или советы по поводу депрессии. Во многих городах медицинское тестирование на выявление депрессии проводят в торговых центрах. В рекламном ролике по телевидению Джоан Риверс рассказывает, что депрессия излечима – просто позвоните, когда почувствуете отчаяние. Однако самым значительным событием последних лет стало появление Прозака. В прошлом году я видел выступление Бетт Мидлер в концертном зале Радио-сити в Нью-Йорке: в числе шуток, вызвавших громкий смех в начале шоу, была и такая: «Время пролетает незаметно, когда вы на Прозаке». Подобные шутки могут возникнуть, когда медикаментозная модель уже внедрилась в общественное сознание через статьи в национальных журналах вроде Time и Newsweek[103]103
  Тема номера Time Magazine от 6 июля 1992 года была озаглавлена «Пилюли для ума». Тема номера Newsweek Magazine от 7 февраля 1994 года вышла под заголовком «Не говоря о Прозаке: как наука позволит вам изменить себя при помощи таблетки».


[Закрыть].

В этих журнальных историях часто говорится, что открытие лекарства от депрессии – дело ближайшего времени. Они описывают депрессию как сугубо биологическое заболевание, лучше всего излечиваемое антидепрессантами вроде Прозака, суля «дивный новый мир», в котором мы будем выбирать себе личность так же, как выбираем, например, одежду в универмаге. Прозак и другие препараты замечательно помогают некоторым людям, но тезис, что депрессия – целиком вопрос биологии, непомерно раздут и представляет собой разновидность детерминизма, который я нахожу неприемлемым. Простые рецепты и теории соблазнительны, поскольку они предлагают ясные и аккуратные объяснения. Проблема в том, что социальная реальность – весьма неустойчивая штука, и простые рецепты редко дают ключ к ее пониманию. Свою книгу я рассматриваю, в сущности, в качестве противоядия от слишком поверхностных биологических истолкований депрессивного расстройства. Бесспорно, у плохого самочувствия есть биологические предпосылки. Однако предполагать на этом основании, что депрессия объясняется скверной биологией, – значит вводить в заблуждение. Как социолог, пишущий о депрессии, я, помимо прочего, призываю быть предельно осторожными в увлечении теориями, которые объясняют происхождение болезни каким-то одним фактором.

Однако с моей стороны было бы ошибкой считать, что все до одного медики капитулировали перед биологически-редукционистскими теориями депрессии. Приведу слова одного из анонимных рецензентов, ознакомившихся с планом этой книги в самом начале моей работы над ней. Обычно издательство посылало экземпляры глав на отзыв к моим коллегам-социологам, но один рецензент оказался психиатром, и он полностью разделил мои сомнения по поводу направления, которое приняла современная медицинская мысль в отношении депрессии. Вот что он думает о «давно назревшей» необходимости присмотреться к субъективному опыту депрессии:

Психиатры часто упускают из виду, что исследование нейромедиаторов – это только эвристический инструмент. Полученные с его помощью знания о лекарствах позволяют нам вмешаться в самых экстремальных случаях, когда нужно облегчить непомерные страдания человека. Благодаря этому облегчению пациенты могут найти настоящую, более действенную помощь в мире социальных и личностных смыслов и отношений. Ошибка профессионалов не в том, что они опираются на биологические исследования и используют полезные препараты для лечения, например, клинической депрессии, а в том, что они постепенно сводят объяснение того, что такое депрессия, исключительно к биологическим и фармакологическим составляющим. Я допускаю, что в один прекрасный день у многих форм депрессии будут обнаружены общие биологические признаки (например, снижение уровня серотонина в некоторых областях коры головного мозга). Но я убежден, что это лишь «признак» депрессии, а не ее «смысл». В поисках смысла нам придется изучить непрерывное и изменчивое взаимодействие человеческих переживаний, которые всегда социально обусловлены, и те самые открытия нейробиологов – один из множества их источников.

В завершение еще одно соображение о моей роли автора и исследователя. Я считаю главной своей задачей дать высказаться собеседникам; их мысли, чувства и переживания – душа этой книги. Разумеется, я мог передать только часть того, что они мне рассказали. Объем данных вынуждал меня проявлять избирательность, решать, какие части их свидетельств представляют наибольшую ценность. Принимая это решение, я старался бережно отнестись к ярким, разнообразным, сложным и тонким оттенкам их жизни. Я знаю, что мудрость, заключенная в каждой из этих историй, значительно облегчала мне жизнь. Поэтому перед всеми, кто не пожалел времени и поделился со мной своими мыслями и опытом, я в неоплатном долгу, несопоставимом с обычным долгом ученого.