Текст книги "Дом лжи"

24. Вики

– Может, ты и прав насчет воды. Потому что я сейчас за бутылку воды убить готова. – Я разлепляю наши потные тела и сползаю с дивана.

– В холодильнике, у бара… Боже, где мои манеры? – Вид у Кристиана самодовольный и сытый, какой всегда бывает у самца, считающего, что он только что перевернул мое представление о реальности.

Нет, он был хорош. Не настолько хорош, как он сам о себе думает, но вполне ничего. Он знает, что делает. Просто я никогда не дохожу до той точки, когда секс начинает приносить удовлетворение. Грубое, кратковременное физиологическое удовольствие я еще могу получить, и то если звезды сойдутся, а вот эмоциональное удовлетворение – нет.

Беру из холодильника две бутылки воды и возвращаюсь на диван. Кристиан садится, не упуская случая еще раз продемонстрировать мне кубики на животе. Да, тело у него отличное, ничего не скажешь. Наверное, он из спортзала не вылезает, шлифует свою мускулатуру. Не помню, кто сказал, что бодибилдинг сродни мастурбации, но этот кто-то был прав.

Кристиан открывает бутылку, пьет и довольно вздыхает:

– Ну, миссис Добиас, это было…

Только не говори «изумительно». Пожалуйста, не надо.

– …весело.

– У тебя много энергии.

– Это ты зажгла ее во мне.

– Спорим, ты говоришь так каждой девушке, с которой спишь. – Я тоже делаю глоток и берусь за телефон. Без четверти семь. Больше двух часов кувыркались. Значит, завтра между ног все будет болеть с отвычки. Секса у меня уже несколько месяцев не было.

– Можно задать тебе вопрос? – говорит он.

– Валяй.

– Ты когда-нибудь занималась этим раньше?

Я натягиваю трусики, ищу лифчик.

– Ты серьезно хочешь, чтобы я ответила?

– Да.

– Уверен? Может, лучше не лопать твой мыльный пузырь типично мужской убежденности, что ты один смог пробудить во мне тигрицу?

– Вау, – говорит он и смеется.

Я наклоняюсь над ним, лицом к лицу:

– Нет, Кристиан, ничего такого я раньше не делала. Последние десять лет я вообще была исключительно хорошей девочкой.

Надеваю платье. Оно слегка помялось. Кристиан, натягивая штаны, говорит:

– Кстати, мы же не поговорили об условиях твоего траста.

– С ними что-то не так?

– Я никогда таких не видел, но ты их оценила вполне точно. Они действенные, и обойти их нельзя никак. Ты должна оставаться в браке ровно десять лет, прежде чем получишь право прикоснуться к деньгам.

– Это я и сама знаю. А вот как насчет моего вопроса?

– Можешь ли ты распоряжаться ими после десяти лет без одобрения мужа?

Я поворачиваюсь и гляжу на него прямо.

– Да, я тебя об этом спрашивала.

Секунду он сохраняет непроницаемое выражение лица, как будто играет в покер, потом вдруг подмигивает:

– Да, можешь. Мой адвокат составит какую-нибудь бумагу, чтобы закрепить за тобой такое право, и если Саймон это подпишет, то у тебя не будет никаких забот. Спокойно сможешь тратить свои деньги на что захочешь. Впрочем, ты и без его официального согласия сможешь их тратить, но лучше все же, чтобы он подписал.

– Подпишет. Он мне доверяет.

В контексте нашего разговора эти слова звучат так двусмысленно, что мы оба невольно умолкаем.

– Мне не безразличен мой муж. Я не хочу ему вредить. Таких намерений у меня нет.

– Ну разумеется. – Кристиан взмахивает рукой. – С теми деньгами, которые я для тебя заработаю, что бы ни случилось, он все равно получит столько, сколько ему и не снилось.

Я киваю, отвожу глаза и продолжаю собираться.

– А что дальше?

– В смысле? Ты составишь бумагу, которую я дам ему подписать.

– Я не об этом. Я… о нас с тобой.

Я смотрю на него.

– Как ты решишь, так и будет, – говорит он. – Не думай, что я на тебя давлю.

– Мне казалось, что этот вопрос обычно задает девушка, нет?

Он хохочет:

– Может быть.

– Ну, так вот, девушка задает тебе вопрос, – говорю я. – Что будет дальше? К чему это нас приведет?

– Ну… – Он взмахивает руками. – Я же тебе сказал, ты мне нравишься. И если ты согласна повышать ставки, то и я тоже.

Теперь подмигиваю я.

– Созвонимся.

Мужчину надо держать в предвкушении.

25. Кристиан

После двухчасовой долбежки с Вики я прихожу домой около восьми. Секс с замужней женщиной – самое лучшее, ведь для нее ты – отдушина, канал «Дискавери», а не старый ворчливый муж, которому она дает только из чувства долга или благодарности. Надо было видеть, на какие штуки я раскручивал многих замужних дамочек в постели…

К слову, о диванах – войдя в квартиру, я обнаруживаю на своем диване Гевина: в одной руке у него пиво, другая бегает по клавиатуре лэптопа.

– Трахался? – Он смотрит на меня, когда я вхожу в комнату. – О, вижу, что да. И кто же она?

Я изображаю небольшую пантомиму – делаю вид, как будто стреляю с прыжка.

– Он стреляет… и попадает в десятку! Публика не может сдержать ликования!

– Серьезно? Номер семь? Та, у которой двадцать лимонов и здоровые сиськи?

Мы не называем имен. Гевин не слышал имени Вики и никогда не услышит. Она для него просто номер 7. Моя седьмая мишень.

Эта китайская стена анонимности хранит нашу дружбу. Я не хочу знать, как Гевин проворачивает свои финансовые аферы, а он не сует нос в мои дела. И не важно, что мы – друзья детства и я ему в общем-то доверяю. Я знаю – если Гевин когда-нибудь попадется, у него может возникнуть соблазн облегчить свою участь, сдав меня. Ну и, конечно, он опасается того же с моей стороны. И хотя я вряд ли сдам его федералам, даже если они возьмут меня за жабры, все-таки анонимность наших дел помогает сохранять дружбу чистой и незапятнанной, устраняя саму возможность предательства.

Так что в моей квартире Вики Ланьер Добиас известна лишь как номер 7. И когда Гевин составлял ее финансовый план, он оставил вместо имени пробел, который я позднее заполнил сам. Заполнил и нажал кнопку «печать».

– Наконец-то я до нее добрался, Гев. Впился в нее, как большеротая пиявка.

Он откладывает лэптоп в сторону.

– Что ж, Ники Мешок-с-Пончиками, повезло тебе.

Я отвешиваю театральный поклон.

– Ну, расскажи, не томи, – говорит он. – Я жажду деталей.

Я подхожу к бару и беру бутылку скотча. В Чикаго я приехал летом, завершив предыдущее дело. Мой номер 6 жила в Лексингтоне, Кентукки, ей было пятьдесят три, и ради меня она бросила мужа. Так спешила, что взяла с него при разводе всего один миллион, который вручила мне, чтобы я вложил деньги в какое-нибудь выгодное дельце. Но я, само собой, смылся и залег на дно, тихо просидел там несколько месяцев, а потом вернулся в Чикаго, где Гевин живет постоянно и где, можно сказать, прошло наше детство.

– Джентльмен никогда не рассказывает о тех, кого он целует.

– О’кей, скажешь, когда появится джентльмен. А пока давай колись. Ты-то раз в двадцать чаще трахаешься, чем я.

– Двадцать помноженное на ноль? – Я наливаю себе четверть бокала виски, поднимаю его, как будто чокаюсь, и пью, а потом смачно причмокиваю.

– Ну, давай, Ник.

Я предостерегающе поднимаю палец.

– Не называй меня так.

– Ах, извини, Кристиан. Какого черта ты выбрал себе такое имечко для прикрытия?

Я наливаю еще виски и снова пью. Алкоголь я предпочитаю употреблять неразбавленным – меньше газов.

– Вот именно потому, что никто не назовется Кристианом просто «для прикрытия».

Будь у меня выбор, моего псевдонима не знал бы и Гевин. Это единственный изъян в моем плане отделять дружбу от чисто профессиональных отношений. Но мою фальшивую личность создает именно он: моя кредитная история и послужной список поддельные, водительские права и кредитные карты – поддельные, дипломы и сертификаты – поддельные, даже заметки обо мне в колонках новостей «Форчун» и «Ньюсуик» – поддельные. И состряпал их Гевин. А он не смог бы этого сделать, не знай моего подставного имени. Кристиан Ньюсом.

Я плюхаюсь на стул.

– Знаешь, Гев, похоже, я напал на золотую жилу. Раньше я думал, что ею была номер пять.

– Номер пять – это из Милуоки? Номер пять была крутая. Пару лимонов тебе принесла, нет?

– Ну да. В те времена это был Клондайк. Но разве сравнишь ее с этой? Двадцать миллионов долларов! Вот получу их – и сразу завяжу. Уйду на пенсию в тридцать два года, как только сорву куш.

– Ей понравилось твое предложение? То, с водой? Или азиатские акции?

– Заглотила и то, и другое, как акула наживку. Оно же настоящее, верно? Ты сказал, что настоящее.

– Ну, в целом, конечно, настоящее. В наше время люди спекулируют и на воде. Но такой возврат, который ты посулил ей всего через пять лет?.. Нет, шалишь. Хотя откуда ей знать?

– Не знаю и знать не хочу.

– И почему тебе всегда так везет? – Он трясет головой. – Вот я, рву задницу за пятьдесят, ну, может, сто тыщ зараз. А ты приходишь, забираешь у горячей телки ее миллионы, да еще ее саму оприходуешь сверх того…

– Я оприходую ее именно для того, чтобы увести у нее миллионы, Гев. К тому же она первая начала. А мне что оставалось делать? Она встает прямо посреди офиса, стягивает с себя платье и остается в трусах и в лифчике, а я, значит, должен делать вид, что мне не интересно? Так она тут же за дверь выскочит, и тогда ищи ее свищи, со всеми ее миллионами…

– Она сама расстегнула платье? Прямо посреди приема? Черт, ну почему со мной никогда такого не бывает, а?

Да потому, что ты с четвертого класса школы не менял своих пищевых привычек. Потому что ты не делаешь по пятьсот «скруток» для пресса каждый день, не тягаешь свободные веса и не ходишь по клаймберам по два часа в день. Потому что ты толстый и страшный, хотя ты и мой друг.

– С номером семь все иначе, – говорю я.

– Что, ты в нее влюбился?

– Господи, нет. Я в том смысле, что мне не надо влюблять ее в себя и уговаривать бросить мужа.

Обычно это работает именно так. То есть такова единая общая тема всех моих афер. Я уговариваю их развестись, пока мужья даже не подозревают о том, что я существую и уж тем более имею их женушек. А когда они разводятся, я накладываю лапу на их денежки и смываюсь. Идеальная схема. Ведь женщины держат мое существование в тайне по понятным причинам да и потом не очень-то распространяются о том, что с ними случилось, – им же стыдно. Обычно я сам убеждаю их не требовать от мужа полного раздела имущества при разводе, а обойтись малой кровью – чтобы муж отпустил ее быстро и без скандала. Богатенькие мужья легко расстаются со сравнительно крупным куском вроде лимона-другого и еще радуются, что отделались от своих благоверных по дешевке. Дешевка – это, конечно, не самый приятный момент для меня, но зато никто не роет землю, чтобы раскрыть мое инкогнито и обеспечить новую встречу.

Так что цель у меня всегда одна, а вот способы ее достижения – разные. Повторяться нельзя, иначе я рискую выработать «почерк». Например, Вики я представляюсь крупным инвестором; один раз я уже использовал такой прием, но это было много лет назад, с номером 4, в Санта-Фе. А вообще я могу быть тем, кем мне удобно. Фитнес-инструктором, как с номером 3 в Неаполе. Начинающим актером, который подрабатывает официантом в ресторане, как с номером 2 в Сакраменто. Недавним студентом, как с номером 6 в Лексингтоне. Короче, я нахожу подходящую бабенку – иногда она находит меня сама, – влюбляю ее в себя, краду ее у мужа, а потом накладываю лапу на его денежки.

– С номером семь все по-другому, – говорю я, – потому что мне не надо уговаривать ее уйти от мужа. Она сама вертит им как захочет. И сможет распоряжаться деньгами по своему усмотрению. И, судя по всему, намерена так и поступить.

Гевин наконец просекает, о чем я, и тычет в меня, подавшись вперед.

– То есть ты хочешь сказать, что получишь не часть и даже не половину, а всю сумму? Целиком?

– Я получу двадцать миллионов. Точнее, двадцать один.

– Невероятно. Тебе чертовски везет.

– Тебе тоже, приятель. Ты ведь получаешь свои десять процентов.

Десять процентов я плачу Геву потому, что без его липовых ксив не вытянул бы ни одной аферы, а в этой мне помогли еще и его финансовые знания.

– Но есть одна сложность. Надо не заступать за линию, – говорю я. – То есть все должно быть отлично до ноября, когда она получит деньги.

– А, трастовый фонд, да… – Гевин смотрел его, по моей просьбе, хотя я предусмотрительно убрал оттуда имя Саймона, а имя Вики там и так не указано – она упомянута как «супруга». – Если она и дальше захочет трахаться с тобой, то ты получишь деньги. Но если окажется, что это была минутная прихоть, ее каприз, то тебе придется смириться. И не просто смириться – тебе придется вести себя так, чтобы она ничего не заподозрила. А то вдруг она начнет чувствовать себя виноватой перед мужем, а ты будешь торчать перед ней как напоминание о ее вине, и тогда она возьмет и унесет денежки куда-нибудь подальше…

И он прав. С сегодняшнего дня и по третье ноября включительно мне придется быть безупречным. То есть вести себя с Вики так, чтобы ей было легко и удобно.

– Но денежки подсказывают мне, что она не чувствует себя виноватой, – говорю я. – Наоборот, со мной она делала именно то, что хотела. Никаких внутренних конфликтов. Это последние десять лет она была паинькой, и с нее хватило. Теперь она намерена взять от жизни свое и не позволит такой мелочи, как угрызения совести, встать у нее на пути.

26. Саймон

– Меня зовут Саймон Добиас, – говорю я группе из тринадцати человек. Среди них двое новеньких: мужчина в бейсболке, из-под которой торчат непокорные пряди, и женщина средних лет в черном. Все сидят на дешевых раскладных стульях в слабо освещенном церковном полуподвале.

– Новичкам и тем, кто у нас не впервые, – добро пожаловать в SOS[25]25
  SOS (Survivors of Suicide) – пережившие самоубийство.


[Закрыть]. Главное, что вам нужно знать, – у нас нет правил. Вы приходите когда хотите и уходите тоже когда хотите. Никто не будет давить на ваше чувство вины, если вы перестанете ходить, а потом решите вернуться. Никто не станет навязывать вам поручителей, чтобы те специально подзуживали вас приходить сюда или что-то делать. У нас нет системы двенадцати шагов[26]26
  Универсальный способ преодоления любого вида зависимости.


[Закрыть], и вообще никаких шагов нет. Никто не заставляет вас говорить. Если вы приходите просто посидеть и послушать, то сидите и слушайте. А если захотите позвонить мне, мой номер написан на доске мелом, так что пожалуйста. Я знаю, сейчас стало модно говорить о «пространствах безопасности». Причем чаще всего совершенно неоправданно. Но у нас здесь действительно безопасно. Мы просто хотим, чтобы вам стало легче, хотим помочь. И, мне кажется, это в наших силах. Ведь у нас с вами один и тот же опыт.

Я перевожу дыхание, откашливаюсь.

– Восемнадцать лет назад моя мать совершила самоубийство, – говорю я. – Но врачи назвали его случайной передозировкой болеутоляющего. Мой отец им, кажется, поверил. Жаль, что я не смог – поверить, я имею в виду. Правда, жаль. Потому что случайность, даже трагическая, кровавая, страшная, – это все же случайность, с ней проще. Ты не винишь себя за то, что произошло. Случайность – она и есть случайность: одному выпало, другому – нет. Но я знаю наверняка: моя мать убила себя. Она знала, что делала. Моя мать была профессором права, замечательным преподавателем и бегуньей в марафонах. Она любила жизнь. Во всех ее проявлениях. У нее был ужасный голос, но она часто пела, потому что ей нравилось. Шутила по любому поводу, иногда на грани приличия, мгновенно придумывала каламбуры. У нее был смех, как у гиены, но она смеялась тоже по любому поводу, и так заразительно, что люди невольно начинали хохотать вместе с ней. А еще она была очень умна. Никого умнее я так и не встретил за всю мою жизнь. А потом у нее случился инсульт, и она стала совсем другим человеком. Не могла больше учить, не могла бегать. Ходить и то не могла. Жила, прикованная к инвалидному креслу. Пила кучи лекарств – от всего на свете, включая сильные боли. Мой отец… ну, в общем, Флоренс Найтингейл[27]27
  Флоренс Найтингейл (1820–1910) – сестра милосердия и общественная деятельница Великобритании.


[Закрыть] из него бы не вышла. Забота о других не была частью его натуры. Он нанял для матери сиделку, и я тоже помогал, параллельно учась в колледже в Чикаго, но скоро финансовое положение нашей семьи изменилось. Сначала деньги у нас были, и даже много, но отец принял кое-какие неверные финансовые решения, и мы потеряли все. Оказались банкротами. Отец был юристом, так что на жизнь он наскребал достаточно, но вот на круглосуточную сиделку для матери не хватало – слишком уж это дорого. Тогда отец заявил, что единственный реальный выход – это поместить маму в какую-нибудь лечебницу или приют, где за ней будут ухаживать. Я был против. Сказал, что лучше уйду из колледжа и сам буду ухаживать за мамой год-другой, пока все не образуется…

Я перевожу дух.

– Но мама приняла смертельную дозу обезболивающего. Наверное, причин было несколько. Во-первых, она не могла больше двигаться, не могла делать то, что всегда любила. Во-вторых, ей хотелось быть дома, с нами. В-третьих, не исключено, что инсульт как-то повлиял на ее когнитивные способности в целом. В общем, я не могу назвать какую-то одну причину, которая подтолкнула ее к такому решению.

А вот это неправда. Назвать-то я могу. Но не буду. По крайней мере, вслух.

Я никому не рассказываю о тех грязных секретах и лжи, которые окружали кончину моей матери.

Вот и теперь я не стану рассказывать о том, как мой отец разбил ей сердце. Как он обманывал ее. И не буду говорить о том, что в последние дни своей жизни мать знала – она потеряла больше, чем способность двигаться, говорить и отчасти думать. Она потеряла любовь и верность мужчины, который клялся быть с ней в богатстве и в бедности, в горе и в радости, пока смерть не разлучит их.

А еще я не стану рассказывать, что знал о предательстве отца потому, что сам поймал его с поличным, но не сказал об этом матери, так как боялся, что это раздавит ее окончательно; я был пособником в его предательстве, и, попытайся я остановить его тогда, может быть, все пошло бы по-другому…

Я никому не рассказываю об этом потому, что это может прозвучать… гм… как будто у меня был мотив для убийства отца. А ведь то дело против меня в Сент-Луисе до сих пор не закрыто. И статут о сроке давности не работает.

– Я не знал, как справиться с ее смертью, – продолжаю я. – Наделал кучу глупостей, получил проблемы. Некоторое время провел в психбольнице. И это я еще легко отделался, могло быть и хуже. В больнице, когда я перестал бросаться на людей и начал слушать, что они говорят мне, я начал понемногу возвращаться к жизни. Говорил с разными психологами, и все они объясняли мне, что людям свойственно рассматривать самоубийства близких сквозь призму контроля. Нам кажется, что мы должны контролировать все, что нас окружает, – события и других людей. А когда кто-то, кого мы любим, решает свести счеты с жизнью, нам кажется, что мы могли что-то сделать. Могли предотвратить, но не предотвратили. Нам так нравится эта идея, будто мы контролируем все и вся вокруг, что мы готовы скорее испытывать чувство вины за самоубийство другого, чем признать, что никакого контроля у нас нет…

Совет отказаться от идеи контроля, как я выяснил за время работы с жертвами чужого суицида, помогает почти всем. Многие находят в нем спасение. Но не я. Меня спас не совет, а человек. Вики. Она исцелила меня, а я – ее. Мы и познакомились-то на встрече SOS. Она только что потеряла сестру Монику, а моя потеря уже имела срок давности, но, когда мы с Вики разговорились с глазу на глаз, оказалось, что мы можем помочь друг другу. Мы выжили вместе. И заключили договор.

Точнее, говоря словами Вики, разработали совместный план нападения, объявив войну своему горю.

* * *

Это случилось вечером в четверг. Следующий день должен был стать последним днем моей летней работы в отцовской конторе, до начала семестра оставалась пара недель. За лето я скопил немного денег, чтобы сделать отцу подарок – ничего особенного, так, безделушка: крохотные золотые весы правосудия на деревянной подставке, на которой я заказал надпись «ТЕОДОР ДОБИАС, ЮРИДИЧЕСКИЕ УСЛУГИ».

Забирать заказ в магазине надо было в конце дня. Отец думал, что я уже уехал домой, а я зашел в ювелирный за подарком, потом еще послонялся по городу, дожидаясь, когда люди пойдут с работы, и вернулся в офис после семи.

Обычно в это время там уже никого не было. Те юристы, чья специальность – производственные травмы, не получают почасовой оплаты, так что, в отличие от адвокатских фирм, где сотрудник тем ценнее, чем больше он производит оплачиваемых часов – то есть чем больше времени ему нужно на завершение дела, – коллеги моего отца обходятся составлением бумаг, а электричество жгут, только готовясь к процессу. Но процессы по таким делам случаются редко, так что у меня были основания надеяться, что офис уже пуст.

Я открыл дверь своим электронным ключом и скользнул внутрь. В приемной было темно, значит, внутри никого: у отца было правило – тот, кто уходит последним, гасит свет. Но, толкнув вторую стеклянную дверь, я увидел полоску света под дверью отцовского кабинета. Я остановился и задумался. План у меня был такой: поставить подарок ему на стол, чтобы он увидел его сразу, как только придет на работу в пятницу. Точнее, когда мы оба придем на работу, ведь мы приезжали вместе. Но раз он здесь, то мне придется внести коррективы в свой план: прокрасться сейчас к себе и спрятать подарок там, чтобы отдать ему утром.

Вдруг я услышал звук. Мне показалось, что отцу больно. Я сначала подумал, что он, наверное, двигал что-то тяжелое, какую-то мебель, и повредил себе что-нибудь. Или у него сердечный приступ…

Позже я много раз бранил себя за наивность. Но тогда… может, это и неплохо, что мальчик, которому не было еще и двадцати, не спешил подумать о родном отце самое худшее.

Пока я медленно приближался к кабинету, неслышно ступая по ковровой дорожке, стоны и пыхтение внутри усилились, раздался ритмичный стук, и я услышал задыхающийся женский голос.

На внутренних дверях офиса не было никаких замков. Отец любил говорить, что это своего рода утверждение – политика открытых дверей, эгалитарная философия[28]28
  Эгалитаризм – философская точка зрения, которая подчеркивает равенство и равное обращение по признаку пола, религии, экономического статуса и политических убеждений.


[Закрыть] фирмы и все такое.

Лучше б у него были замки. Лучше б я не открывал ту дверь тогда. Лучше б я не видел, как он ползет ко мне на коленях, трясущимися руками застегивая ширинку, лучше б я не слышал его оправданий тому, почему он изменяет моей маме в ту самую минуту, когда наша сиделка Эди, возможно, кормит ее с ложечки обедом.

Тогда все и началось. Позже все стало еще хуже: выяснилось, что денег больше нет, что нам нечем платить Эди и мама в свои сорок девять лет отправится в богадельню. Но все изменилось тогда и там, когда отец гнался за мной по семнадцатому этажу Тайтл-энд-Траст-билдинг, на ходу заправляя в брюки рубаху, когда он пытался оттеснить меня от лифта, умолял выслушать его, не идти домой и не делать то, о чем позже все пожалеют, – вот именно тогда для меня все изменилось окончательно и бесповоротно.

Зря я послушался его и не рассказал ничего маме.

Так я стал соучастником его преступления.

Потому что он не остановился. О нет, он продолжал, даже когда я застукал его. Он ничего мне не говорил, но я застукал его снова. Пару месяцев спустя, перед Днем благодарения, я вышел во внутренний двор подышать воздухом – и нашел там бутылку из-под шампанского и два бокала, припрятанные в углу крыльца. Бокалов было два, а не один, хотя матери уже давно нельзя было алкоголь. То есть отец не просто обманывал мать: его подружка прокрадывалась к нам в дом вечерами, когда мать уже укладывали спать, а я допоздна занимался в колледже.

Дурацкая бутылка из-под шампанского и два красноватых пластиковых фужера, какие продают в любом хозяйственном магазине. Эти вещи поведали мне, что мой отец – не просто слабый человек, поддавшийся минутному искушению. Он – лжец, систематический лжец, для которого зов плоти важнее, чем преданность моей матери, нашей семье.

Я не стал выбрасывать эти вещи. Сначала хотел и уже сунул бутылку и бокалы в мусорный пакет, но по пути к контейнеру передумал, отнес к себе в комнату и спрятал в глубине шкафа. Чтобы не забывать. Чтобы смотреть на них и помнить о том, кто такой мой отец.

В тот день, когда я нашел на крыльце бутылку и два бокала и понял, что мой отец – лжец, которого ничто не исправит, – именно в тот день Тед Добиас умер по-настоящему.

А спустя несколько лет, когда его выловили из собственного бассейна мертвым, с ножом в животе, он всего лишь перестал дышать.