Текст книги "Если бы вы знали… Автобиография легендарного скрипача"

О любви и любовной тоске

К счастью, не все было так плохо в то время. Так, например, я узнал, что такое любовь, но не в Японии и не в Ахене, а в Израиле. Но сначала я должен рассказать о том, как я вообще попал в Израиль.

Как известно, у нас была привычка посещать выдающихся скрипачей – мой отец налаживал контакты, я проходил прослушивания. Так было и на этот раз, сразу после записи Паганини для «Дойче граммофон»: Шломо Минц в свое время был главным дирижером Маастрихтского симфонического оркестра, а Маастрихт находится в двух шагах от Ахена, и было очевидно, что Минц тоже когда-нибудь попадет в поле нашего внимания5454
  Минц Шломо (р. 1957) – израильский скрипач, альтист, дирижер, педагог.


[Закрыть]. И о чем же он спросил меня, когда мы с ним встретились? О каприсах Паганини! «Я знаю все», – вырвалось у меня; я тогда не отличался ложной скромностью, да и левая рука тоже еще не подводила меня.

«Очень хорошо», – коротко сказал он после того, как я исполнил двенадцатый из 24 каприсов; по комнате буквально разнесся дух Исаака Стерна – Шломо тоже был не из тех, кто будет ходить вокруг да около. Но потом он сделал мне предложение: «Приезжай в Израиль. Я приеду туда летом на три недели, тебе будет тоже полезно, и мы сможем поработать вместе». О чем он говорил? О музыкальном фестивале, который проводился в кибуце Кешет Эйлон на границе с Ливаном с 1990 года специально для скрипачей; Шломо Минц был покровителем этого фестиваля.

Значит, в Израиль? Шломо, ученик Исаака Стерна, был одним из моих кумиров, и, конечно, Израиль означал бы свободу от родителей, от отца. Так что вперед, в Израиль! Но в одиночку все равно не справиться. Моего брата, которому совсем этого не хотелось, уговорили играть роль моей няни в кибуце; Александр был весьма любезен и тоже хлебнул из этой горькой чаши. На самом деле, конечно, я впервые в жизни оказался практически без присмотра и вынужден был признать, что, не считая игры на скрипке, я совершенно не имел представления о мире. Слава богу, условия в этом кибуце были такими, что заблудиться было невозможно. Если бы территория комплекса была более обширной, я бы, вероятно, по сей день блуждал где-то в пограничной зоне между Израилем и Ливаном в поисках своего кибуца. Короче говоря, те три недели стали моей первой попыткой вырваться на свободу, и это незнакомое новое состояние было приятным.

Конечно, в этот период я также много работал. Шломо научил меня приемам, которых я еще не знал, что чрезвычайно важно, когда стремишься соответствовать разным характерам разных композиторов. За эти недели мы с нашим учителем сблизились. По вечерам все вместе сидели у костра, рассказывали истории, а также отпускали весьма сальные шутки, и Шломо был в этом деле первым – он выдавал самые дерзкие шутки так сухо, что никто не решался смеяться; кроме того, конечно, наше уважение к этому человеку было слишком велико, чтобы покатываться со смеху.

По субботам все танцевали. Там было помещение, которое использовали как ночной клуб, и Шломо тоже любил туда заглядывать. В свои сорок лет он все еще был молодым человеком, который знал жизнь за пределами музыки и получал от нее полное удовольствие, особенно когда по привычке тянулся за сигарой. Рассказывать анекдот на уроке было против всех правил, но веселиться с молодежью у костра после окончания занятий, даже заглянуть на дискотеку – это было в его вкусе. Музыка не была всем в его жизни, но как только он начинал заниматься ею, все остальное уходило на задний план, так что она все же занимала главное место

Поскольку по возвращении в Ахен выяснилось, что пребывание в кибуце не причинило мне вреда и у меня все пальцы на месте, возникла мысль о повторном визите. В следующем году я снова поехал в Израиль, уже без брата, и на этот раз все произошло так, как, вероятно, и должно было произойти в данных обстоятельствах: в мою жизнь вошла молодая израильтянка. Ее звали Сара Цукербаум.

Сара была восхитительна! Что я говорю: она была феноменальна! Примерно моего возраста и превосходная скрипачка – для меня уже это было достаточными основаниями считать ее очаровательной, но к этому добавились ангельское личико, короткие темные волосы и потрясающий темперамент. Само по себе ее отношение к игре на скрипке было совершенно другим. Никто на нее не давил, Сара играла только из любви к музыке, и скрипка обычно лежала у нее на кровати; практиковалась она только тогда, когда у нее возникало желание. Тем не менее она была хороша! Просто необыкновенна! Для нее действительно существовала жизнь и радость вне музыки! Другими словами, она воплощала совершенно иную модель жизни, чем та, которую знал я, – она была непринужденной, веселой и жизнерадостной, и я влюбился в нее по уши. Она стала любовью всей моей жизни. Мне было семнадцать лет, и мы сблизились.

Или, точнее, так: с Сарой Цукербаум я пережил незабываемые дни и ночи, и после моего отъезда из Израиля наше общение не прекратилось. Я был уверен, что ничто не сможет помешать нашей любви, что она продлится всю жизнь, и, к огорчению моих родителей, беспечно разговаривал с ней по телефону, хотя минута разговора тогда стоила 2,20 немецких марок (если я не ошибаюсь). Одиннадцать месяцев спустя мы снова бросились друг другу в объятия, позже оказались в ее постели, но уже на следующее утро она произнесла те самые роковые слова: «Нам надо поговорить».

Сейчас я уже знаю эту фразу. Но в то время я не придал этому значения и подбодрил ее: «Ладно, выкладывай. Что я могу для тебя сделать?» На это она сказала: «Я встретила кое-кого». Хорошо, хорошо; все еще нет причин для паники. «Да, но это больше, чем дружба. Тим и я – мы вместе, и он приедет завтра, чтобы остаться до конца фестиваля». Ага. О боже. Предстоящие три недели обещают быть веселыми. Любовь всей моей жизни встречается с Тимом, и я буду на это смотреть…

К счастью, рядом был Гарри Карр – британский скрипач, которому я мог выплакаться в жилетку. И Гарри, человек с большим опытом, дал мне совет: «Подружись с Тимом». Что, конечно же, окончательно погубило меня, потому что мои усилия по укреплению дружбы с Тимом сводились к тому, что я с утра до вечера, так сказать, наблюдал как на большом экране за их с Сарой нежностями. В итоге я сидел в своей затемненной комнате кибуца в поистине мрачной безысходности, и, надев наушники, со слезами на глазах слушал грустные баллады Брайана Адамса. Не удивительно, что слово «любовь» не вызывало у меня в последующие месяцы сильной эйфории.

По крайней мере, в этих трех тоскливых неделях был свой лучик света. Я привез в Израиль свою Страдивари, и на выходных должен был состояться концерт: были приглашены люди из окрестностей, в том числе меценаты, которые сделали этот летний лагерь возможным; в программе был концерт для скрипки ре-мажор Бетховена. Мы репетировали несколько дней, и Шломо, который должен был дирижировать, теперь решал, кто из нас будет играть первую часть, кто – вторую, а кто – третью. Итак, требовалось три сольных скрипача, и он дал мне первую часть, которая, со своей длительностью в восемнадцать минут, была центральным элементом этого концерта. «Однако, – сказал он, – я не хочу, чтобы из-за твоей Страдивари у тебя было преимущество перед остальными. Поэтому Амнон даст тебе одну из своих скрипок».

Амнон Вайнштейн был мастером по изготовлению скрипок5555
  Вайнштейн Амнон (р. 1939) – израильский художник, изготовитель скрипок и коллекционер музыкальных инструментов.


[Закрыть], который в те дни проводил мастер-класс по скрипке, и у него была пара недорогих хороших ученических французских скрипок стоимостью от 5000 до 15 000 евро, то есть ничто по сравнению со стоимостью Страдивари в миллион долларов. Я робко протестовал, но Шломо оставался непреклонен. «Я хочу, чтобы звук создавал ты, а не твой инструмент. И еще кое-что: ты никому об этом не скажешь. Это соглашение останется между нами».

Мне совсем не понравилась идея Шломо, и все же я обязан скрипке Амнона одним из самых прекрасных моментов в моей жизни. После концерта многие подходили ко мне с сияющими лицами и поздравляли с моим великолепным инструментом: «Я бы тоже хотел, чтобы у меня был Страдивари! Какой чудесный звук!» До чего же я был счастлив! И Шломо воздержался от каких-либо комментариев. Но взглянув на его лицо, я увидел, что он так же доволен собой, как и мной, – именно такого эффекта он и хотел добиться. Нельзя было более явно продемонстрировать, что звук рождает скрипач и Страдивари в этом смысле является предметом роскоши: облегчает задачу, но не является решающим фактором.

В остальное время, однако, все шло более или менее своим чередом. И все-таки я не мог представить себе Кешет Эйлон в четвертый раз. Жизнь в этом традиционном кибуце с его сельским хозяйством, общей столовой и простыми двухместными комнатами в школе мне нравилась, и ко второму дню моего третьего визита я обнаружил, что Израиль прекрасен во всех отношениях. Неверная Сара не могла умалить моей любви к Израилю; и не потому, что я невероятно многим обязан этой стране. Так, например, после Джульярдской школы, когда никто не хотел и знать меня, израильские оркестры пригласили меня выступить с концертами в их стране. Так что мне не хватит никаких слов, чтобы в достаточной мере их отблагодарить, – они очень многое сделали для моей карьеры.

Но Саре я по сей день благодарен за иную услугу: она подала мне спасительную идею – Джульярдскую школу. Это всемирно известное учебное заведение для музыкантов, актеров и танцоров в Нью-Йорке. Удивительно, но Сара чувствовала себя там настолько неуютно, что бросила учебу уже через семестр и вернулась в Тель-Авив. С тех пор я мечтал учиться там, и чем дольше не унималась боль в левой руке, тем сильнее я стремился в Нью-Йорк.

Что позволяет нам вернуться к теме, которая волновала меня больше всего в эти годы. Любопытно, что Израиль тоже внес в этот вопрос свой вклад, и это была самая абсурдная глава в истории моей жизни.

В моем тяжелом положении я обратился к израильским врачам во время моего третьего пребывания в Эйлоне. Они посоветовали мне пройти курс магнитотерапии и рекомендовали использовать трубку, в которой я должен был держать больную левую руку в течение одного часа каждый день. Я купил эту штуку – стоила она недешево, – сделал, как было велено, совал туда руку неделями, месяцами, в конце концов целый год, и в результате – ничего. С таким же успехом я мог бы держать руку в рулоне туалетной бумаги. Да, у нее был провод, была вилка, но эта магнитная трубка не нагревалась и не охлаждалась, она не вибрировала, я не чувствовал тонких уколов иглой на коже – она просто ничего не делала, и это тоже не помогало. Возможно, это устройство все еще находилось в разработке, и я был вроде подопытного кролика, но в любом случае трубка оказалась бесполезной.

Секретная фонограмма

К кому обратиться с проблемой, которая постепенно превращается в настоящее мучение? Что делать, когда все остальные считают ее несущественной и со всех сторон твердят, что все пройдет? Как бы нелепо это ни казалось в ретроспективе, моя израильская магнитная трубка была попыткой решить проблему в физическом плане и долгое время оставалась моей единственной надеждой. Самые близкие люди ожидали, что я продолжу играть. Они по-прежнему видели во мне вундеркинда, который никогда их не разочаровывал. Такой человек, конечно, занимает первые ступеньки на лестнице победителей, и, конечно, он должен одерживать новые победы.

Мой отец изначально списал мое состояние на переходный возраст, временное расстройство или подростковое уныние. В какой-то момент он все же осознал, что я больше не тот жизнерадостный мальчик, каким был раньше, что со мной что-то не так, что я действительно страдаю. Тогда он связался с доктором Мюллер-Вольфом, который в своей практике работал с элитными спортсменами и пользовался отличной репутацией. Однако и он не смог похвастать точным диагнозом. Это не было воспаление сухожилий, это вообще не было чем-то конкретным; но каприсы Паганини отныне были под запретом как возможная причина недуга. В остальном мой отец был убежден: Дэвид добился своего. Он прекрасный, высококвалифицированный, признанный солист самого высокого уровня.

Но был один человек, который, по-видимому, знал обо мне больше, чем остальные. От его проницательности не ускользнуло то, чего мне не хватало. Им оказался неприступный Исаак Стерн. Обычно, когда запутанная история заканчивается хорошо, это происходит из-за нескольких факторов, но в моем случае, я думаю, Стерн действительно сыграл решающую роль.

Давайте вернемся на два года назад. Мне пятнадцать. На фестивале Вербье5656
  Международный музыкальный фестиваль, который проходит ежегодно в конце июля – начале августа на горном курорте Вербье в Швейцарии.


[Закрыть] в Швейцарии в течение семнадцати дней собираются мировые звезды классической музыки. Исаак Стерн проводит мастер-класс, я – один из его учеников, и в какой-то момент он говорит мне (мой отец стоит рядом): «Дэвид, я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз». Он хочет отвести меня в сторону – почему бы и нет, это может быть интересно. Тем не менее отец сказал мне: «Ты возьмешь с собой диктофон, чтобы записать этот разговор».

Мне идея не особо понравилась, но я послушался отца. Взял диктофон DAT, похожий на тот, что «Дойче граммофон» использовали в то время для своих записей, положил его в небольшую сумку и незаметно прикрепил к одежде крошечный микрофон. Отец сказал: «Я хочу знать, что он тебе хочет сказать». Вот это номер – как в шпионских фильмах.

Исаак, конечно, понятия не имел об этом секретном предприятии. Он разговаривал со мной в течение двух часов, а тем временем шла запись. Как я к этому отношусь? Неудобно, но в том возрасте я еще не все решал сам. Исаак был строг со мной. В его выборе слов не было ничего оскорбительного, но он и не сдерживался. Еще во время наших занятий я заметил его особое отношение ко мне. Он довольно сдержанно критиковал других, но меня не щадил: «Почему ты так поступаешь? Можешь ли ты назвать мне какую-нибудь вескую причину, по которой ты так играешь в этом месте?»

Весь наш разговор был сведен к вопросу о том, что должно произойти в моей жизни, чтобы я смог благополучно перебраться по шаткому подвесному мосту, перекинутому через пропасть между вундеркиндом и взрослым артистом. «Ты должен стать самим собой, – сказал Исаак. – Ты должен стать музыкантом по собственному желанию. Сколько раз я был свидетелем того, как одаренные люди исчезают в пучине. Я не хочу, чтобы с тобой случилось то же самое. Тебе нужно получить приличное образование… Давай, попробуй играть в четыре четверти такта!» Я не смог этого сделать. «Видишь? Сейчас самое время узнать это и многое другое». И все это – серьезным, почти резким тоном.

В какой-то момент я схватился за сердце и перебил его: «Исаак, неужели я действительно настолько хуже других?» На что он ответил: «Меня не интересуют другие. Я строг с тобой, чтобы ты не впадал в заблуждение, полагая, что большая часть пути уже пройдена. Нет, она все еще перед тобой. Я хочу дать тебе кое-что, что поможет тебе двигаться дальше. Почему? Я сейчас тебе скажу. Потому что ты один из самых талантливых скрипачей, которых я когда-либо слышал, а тебе всего четырнадцать лет».

Один из самых талантливых?.. Это прямо бальзам на душу. И, возможно, в этом кроется причина того, что тогда поучения Исаака не были мной услышаны. Да, мой отец потом прослушал запись. Возможно, он также понимал, что Исаак наступил на больное, но не прошло и месяца, как все снова вернулось к обычным занятиям. Должен ли я был настаивать на том, чтобы серьезно отнестись к увещеваниям Исаака? Я не сделал этого.

И позже я понял: у меня больше нет ответов на мои собственные вопросы. Чистая практика не продвигала меня дальше в музыкальном плане. Я начал сомневаться в своих инстинктах, я потерял уверенность в себе. Затем на сцене появилась нервозность, даже беспомощность, и я внезапно задался вопросом: что на самом деле делает дирижер? В двенадцать лет ты играешь без задних мыслей. Вот ты стоишь на сцене и знаешь: мой папа научил меня тому-то и тому-то, вдобавок ко всему у меня замечательные учителя – так что поехали! Но когда при просмотре партитуры включается разум и ты осознаешь: ноты перед тобой необязательно имеют отношение к тому, чем ты занимаешься в данный момент, – тогда возникает неуверенность в себе.

Но у тебя же звукозаписывающая компания на низком старте и куча людей, которые суют тебе под нос рецензии после концерта! И теперь до тебя доходит, что тебя любой ценой хотят прославить как артиста, что на тебе лежит огромная ответственность, что от тебя действительно ждут настоящих чудес, ведь ты родом из страны вундеркиндов. И однажды…

У меня, наверное, был тогда очень плохой день. Может быть, прозвучала прохладная критика, может быть, я даже получил отказ от дирижера, что раньше было немыслимо, – в любом случае, я мрачно бродил по дому, что-то искал, довольно бездумно рылся в шкафу с записями репетиций и концертов, и именно кассета DAT с моим разговором с Исааком Стерном попалась мне на глаза. Мне было семнадцать лет, я уже смутно помнил наш разговор и подумал: ну-ка, послушаю. Я подождал, пока все уснут, затем спокойно поставил запись этого разговора и после последней фразы Исаака я понял, что мне нужно делать. «Ты должен следить за тем, чтобы вести свой корабль в порт, – звучала эта фраза, – потому что в данный момент ты маневрируешь в направлении тупика».

Мой отец, вероятно, даже не заметил этого тупика. В его отношении ко мне было слишком много любви. Он слишком сильно верил в меня; отклики на мою игру, казалось, подтверждали его правоту, и критика была вытеснена в сторону – они ничего не понимают в музыке. Но я знал: критики правы. И тайно, без ведома моего отца, я подал заявление в Джульярдскую школу в Нью-Йорке.

Я черпаю из глубокого источника

Так быстро, как можно было бы предположить из конца последней главы, чуда не произошло. До этого было еще одно интермеццо5757
  Интермеццо – небольшое комическое представление, разыгрываемое между актами или картинами оперы-сериа; небольшая самостоятельная инструментальная пьеса или часть инструментального цикла.


[Закрыть]. Но прежде, чем я перейду к этому, я сделаю большой прыжок, из Ахена в Лондон и Нью-Йорк. Я хотел бы подвести некоторые итоги первых семнадцати лет моей жизни.

У меня были очень необычное детство и юность, я часто вел себя странно, не как мои сверстники. Некоторые, возможно, подумают: почему он все это терпел? Я бы на его месте давно уже убрал скрипку в шкаф, где в один прекрасный день ее бы нашел какой-нибудь Таризио. Да, я понимаю. Но, хотя мне не нравится термин «вундеркинд», если ты принадлежишь к их числу, твоя жизнь настолько далека от нормальной, что тебе даже не с чем сравнить. Единственным ориентиром служат выходцы из того же странного мира – вундеркинды прошлого, которые добрались до вершин музыкального Олимпа.

Уже позже я мог часами и днями копаться в своем прошлом, переосмысляя свои поступки, и сейчас я хотел бы поделиться своими мыслями по этому поводу. Первое, что я хочу сказать: у меня в жизни были самые волшебные моменты, но были и ужасные переживания, и то и другое можно услышать в моей игре. Без некоторых вещей вполне можно было бы обойтись, с чисто человеческой точки зрения от них не было ничего хорошего. Оглядываясь назад, не жалею ли я, что испытал среди прочего горе, гнев, разочарование? Нет, потому что от этого тоже есть польза. Чем больше эмоций вы испытали, прочувствовали, переработали или не переработали, тем больше вы можете вложить в свою игру. Вы черпаете эту энергию из глубокого колодца, пусть это всего лишь одна нота в 3-й части сонаты Сезара Франка5858
  Франк Сезар (1822–1890) – французский композитор и органист.


[Закрыть]. Эту пользу невозможно измерить. Это очень личное и характерное звучание невозможно создать с помощью превосходной техники игры – оно рождается в сердце и изменяется под влиянием жизненных трудностей, и поэтому я мало о чем сожалею.

Итак, как можно описать то, как я чувствовал себя в молодости? Чувствовал ли я себя в каком-то смысле избранным или превосходящим своих сверстников? Нет. Я просто жил другой жизнью в другом мире – мне даже не нужно было помогать по дому. Для меня всегда существовали другие правила. И в этом мире для меня не было ни малейшей причины для высокомерия, потому что я равнялся на светила классической музыки, которым мы с отцом отдавали дань уважения, перед которыми я играл и с которыми я работал. С самого начала я воспринимал великих музыкантов как коллег, за исключением того, что они всегда были далеко впереди меня, на голову выше. Я же, напротив, был в этом отношении «крошечным», и потому день и ночь старался сократить это расстояние, чего бы это ни стоило.

Я знал, кто будет ждать меня за дверью, когда мы отправимся на поиски одного из этих полубогов. Я знал его записи, его историю и достижения. Поэтому, отправляясь на с ним на встречу, я испытывал трепет и благоговение. В такие моменты я переставал быть самим собой – скорее, я превращался в человека, которым хотел бы быть в далеком будущем. Так что я знал, что такое смирение, знал, что такое чувство неполноценности, и привык считать себя несовершенным и нуждающимся в совершенствовании. Тем, кто возвращается из этого мира в повседневную жизнь своих сверстников, нечего им рассказать, и я в те годы был немногословным и замкнутым, почти застенчивым, но ни в коем случае не высокомерным.

По сути, Дэвид Гарретт того времени существовал в двух ипостасях. Был вундеркинд, который хотел, чтобы его всерьез воспринимали представители музыкальной индустрии, и поэтому относился ко всему, что связано со скрипкой на сцене и за ее пределами, с должной ответственностью. И был ребенок, который все остальное время был просто ребенком и которому было позволено им быть. Это несоответствие было колоссальным, и его нелегко было преодолеть, тем более что я почти не общался со сверстниками.

Все мое окружение состояло из людей, которые были в четыре-пять раз старше меня, и поэтому они говорили на темы, которые меня касались так же мало, как и все то, что рассказывали о себе мои одноклассники. Таким образом, разговоры, обмен идеями и общение – все это происходило в основном со старшими. На ужине после концерта, в окружении дилеров и агентов, я только что не умирал от скуки. Ничто из того, о чем они говорили, не имело для меня значения, они могли бы с таким же успехом говорить на латыни. Но ничего не поделаешь. Без этого невозможно обойтись, потому что это часть образования. Итак, представьте – вы живете в двух мирах: с одной стороны – в мире взрослых, куда вы попали по странному стечению обстоятельств, где вы стараетесь вести себя как можно лучше, чтобы не опозорить себя, своих учителей и даже своих родителей, хотя этот мир вам совершенно незнаком. А с другой стороны – в мире детей, где любая шалость возможна и разрешена. Без моего брата Александра я бы чувствовал себя одиноким.

Эта исключительная жизнь была для меня такой же нормальной, как и давление, под которым я постоянно находился. У этого давления, которое, как уже известно, исходило от моего отца, были рациональные причины. За каждым одаренным ребенком, стремящимся к профессиональной карьере, всегда стоит чрезвычайно амбициозный родитель. Что касается меня, то теперь, двадцать три года спустя, я должен признать: мой отец сделал для меня невероятно много. Он находил время, чтобы репетировать со мной каждый день – возможно, он мог бы время от времени находить для себя более приятное занятие. В любом случае он был самым важным и выдающимся человеком в моей жизни. Не все его методы я принимал, мое чувство независимости подвергалось суровым испытаниям, но нельзя забывать: я был центром этой семьи. С этой точки зрения можно даже сказать, что у меня была некая власть. Но я никогда не наслаждался этой властью и никогда не пользовался ею – напротив, я ненавидел ее.

Вольфганг Амадей Моцарт, у которого были схожие проблемы с его отцом Леопольдом, в первую очередь противопоставлял упрямству окружающих свой юмор. Не претендуя на сравнение с Моцартом, я нахожу этот прагматичный прием достаточно симпатичным. У нас никогда не было больших стычек, но я часто ссорился с отцом. В конце концов, было невозможно провести различие между ролью любящего отца и строгого учителя. Когда вы вступаете в подростковый возраст и продолжаете получать указания, до мельчайших подробностей предписывающие, как и что делать, все в вас начинает противиться – не считая того, что ваша самооценка страдает, когда вам в лицо ежедневно дует холодный ветер критики.

Что мне совсем не нравилось, так это то, что мой отец не только записывал на камеру своего мобильного телефона многие уроки, но и записывал или снимал почти каждый мой концерт с самого раннего детства. Во многих концертных залах действовал строгий запрет на запись. Сегодня это невозможно остановить, и когда я выхожу на сцену в эти дни, я вижу 2000 мобильных телефонов у 2000 людей, но раньше на входе было четкое объявление: никаких концертных записей! Диктофон с микрофонами, однако, можно прекрасно спрятать на поясе под пиджаком, а маленький микроконтроллер едва заметен на лацкане, и никто никогда не замечал, что он записывал таким образом почти каждый концерт.

Поэтому сегодня дома в Ахене имеется огромный архив концертных записей, разумеется, все неопубликованные, и я рад этому. Но в то время я слишком много переживал, потому что точно знал, что у моего отца, помимо гордости за сына, была и вторая причина таких действий: обнаружение ошибок. По дороге домой я сидел рядом с ним на пассажирском сиденье, и вместо того, чтобы наслаждаться моментом и радоваться моему успешному выступлению, в машине он снова проигрывал этот концерт и озвучивал критику. Возможно, человек с более твердым характером воспринимал бы это положительно… Я же думал иначе: если все остались довольны, зачем все переслушивать и пытаться выявить мелкие недостатки – причем делать это сразу после концерта, по дороге домой? Нет, подобные ситуации не входят в число моих любимых воспоминаний.

А теперь законный вопрос: а что же другие члены семьи – мама, брат? Они были на твоей стороне? Они брали тебя под свою защиту?

Начну с моей мамы: у нее есть замечательная черта характера – она оптимистка. Она всегда старается извлечь из всего максимум пользы. Так что: только не жалей себя! Только не поддавайся унынию! Следовательно, она была прекрасна в поощрении и с таким же сочетанием настойчивости и жизнелюбия организовывала домашнее хозяйство, в котором фактически постоянно действовало чрезвычайное положение. Представьте себе: все наши деловые отношения, личная жизнь семьи из пяти человек, мои школьные занятия, уроки игры на скрипке, которые могли длиться до вечера и, следовательно, уже мешали нормальной семейной жизни, – все это происходило под одной крышей.

Мама делала все возможное, чтобы координировать дела и облегчать мне жизнь, согласовывая работу со школой и учителями или предоставляя мне время от времени свободу. Но ее влияние на мою жизнь заканчивалось, как только я переступал порог комнаты, где мы репетировали с отцом независимо от того, была ли это суббота ил воскресенье. Таким образом мама оказывалась снаружи, а я – внутри, поэтому многое из того, что она делала для семейного спокойствия, в то время прошло мимо меня.

Александр, мой брат, был и остается моим лучшим другом. Он понимал, что у меня была тяжелая жизнь. От напряжения он страдал так же, как и я. Иногда, когда мой отец был особенно строг со мной, он не мог ничем помочь и просто уходил в свою комнату и надевал наушники, но когда мог, то старался поддерживать меня. Александр всегда был справедливым, порядочным и надежным, настоящим джентльменом, и в целом он заменил мне всех друзей и товарищей по играм, которых у меня никогда не было. Но был еще один важный для меня человек, а именно моя бабушка по отцовской линии.

Замечательная женщина. В 1940-х годах она бежала из Украины от сталинской тайной полиции, поселилась в Ахене и прекрасно наладила свою жизнь. Она была умной и образованной. В ее маленькой квартирке, до которой, к счастью для меня, можно было добраться всего за пятнадцать минут на велосипеде, была библиотека, полная книг. После ссор с отцом я часто оставался у нее, пока буря не уляжется. Там я отдыхал, она готовила мне вкусные блюда, у нее лучший в мире борщ! Другими словами, моя бабушка была моей утешительницей, моим убежищем, маленьким островком спокойствия, и, самое главное, у нее не было разговоров о музыке, хотя… Будучи маленьким карьеристом, я иногда брал к ней свою скрипку.

В любом случае не будь ее рядом, то я бы не знал, куда мне идти, когда у нас дома сгущались тучи. Я искренне любил ее, и номер ее телефона я помню наизусть по сей день и никогда его не забуду – 6331.

Эти трое – моя мама, брат, бабушка – создавали домашний уют, но не в их силах было оградить меня от всего, что происходило. Моя сестра Елена, на восемь лет младше меня, была еще слишком маленькой. И тут у меня возникает соблазн упомянуть еще одного человека, который не был мне родственником, но кто по крайней мере однажды сыграл роль моего отца. Я имею в виду Исаака Стерна и тот самый наш приватный разговор, который был записан.

Только впоследствии, во время ночного прослушивания тайно сделанной записи, я понял его. Речь шла не об утешении или ободрении, а о моем будущем как независимого, самостоятельного артиста. Он не сильно отличался от моего отца, который также олицетворял ответственность и серьезный подход к работе, но говорил как человек, который смотрел на мою жизнь издалека, и суть его послания заключалась в следующем.

Первое: комплименты портят характер. Когда человек очень рано становится знаменитым, он слышит о себе много приятного. Но в этом раннем возрасте люди еще не понимают, что успех – это прежде всего работа и что это никогда не изменится. Другими словами, успех может сделать вас ленивым. Лесть может привести к тому, что вы перестанете развиваться. Конечно, трудно воспринимать каждый день как новый стимул, но как артисту вам нужны упорство и воля. Чтобы к вечеру, когда вы ложитесь спать, стать чуть лучше, чем утром, когда вы встали, – только так вам удастся поддерживать уровень. Быть кометой не так уж и сложно. А вот быть звездой – это требует усилий и времени.

И второе: в какой-то момент таланта становится недостаточно. До этого момента, играя на скрипке в одиночку, я прислушивался к своему внутреннему чутью, но в будущем мне понадобится еще один инструмент, чтобы продолжать делать то, что я делаю. И инструмент этот – музыкальные знания, хорошее музыкальное образование, которое позволяет контролировать свои инстинкты и при необходимости направлять их. В противном случае рано или поздно столкнешься с горой вопросов и поймешь: ни на один из них ты не можешь ответить сам, потому что совершенно не понимаешь, зачем ты вообще что-то делаешь.