Текст книги "Если бы вы знали… Автобиография легендарного скрипача"

Луиджи Таризио и «Мессия Страдивари»

В возрасте десяти лет с детскими скрипками наконец было покончено. Я впервые играл на полноценной скрипке, и не какой-то обычной. Это была копия легендарного произведения «Месси Страдивари», созданная знаменитым французским скрипачом Жаном-Батистом Вийомом около 1870 года. И я был на седьмом небе. Вне себя от радости. Посвященные поймут почему; для всех остальных я расскажу одну историю. Я бы все равно поведал ее, даже если бы у меня никогда не было копии «Мессии Страдивари», потому что эта история позволяет заглянуть за кулисы бизнеса торговли скрипками, который следует своим собственным, не всегда честным, правилам. Итак, вот история Луиджи Таризио и «Мессии Страдивари».

Мой экземпляр «Мессии Страдивари» Вийома в начале XIX века принадлежал легкомысленному торговцу скрипками, живущему в Италии. Возможно, с ним обошлись несправедливо, но в учебниках истории его описывают именно так. На самом деле он не был специалистом по скрипкам, он учился на плотника, но однажды решил специализироваться на поиске редких и ценных скрипок.

Этого человека звали Луиджи Таризио, и он действительно неплохо разбирался в скрипках2929
  Таризио Луиджи (1796–1854) – итальянский торговец скрипками и коллекционер.


[Закрыть]. Он обладал талантом с первого взгляда отличать качественную кремонскую скрипку от посредственного инструмента. И он путешествовал по Италии, стране величайших скрипок, потому что тогда лучшие скрипки еще не отправляли большими партиями в Америку или Китай – они оставались в Европе. И до сих пор в изобилии присутствуют прежде всего на своей родине, частично в церквях, частично в монастырях, частично в особняках и часто в какой-нибудь каморке, кладовке, шатающемся шкафу, запыленные, полуразвалившиеся и почти забытые.

Луиджи Таризио, однако, как я уже сказал, был неравнодушен к первоклассным скрипкам независимо от их состояния. Он путешествовал, посещал эти церкви и особняки и всюду появлялся в неприметной, поношенной одежде, так что никто не мог догадаться, что он бизнесмен. И повсюду искал, настойчиво расспрашивая людей о старых скрипках, и при необходимости просил показать их. Когда его профессиональный взгляд цеплялся за поцарапанную Страдивари или запыленную Ландольфи3030
  Ландольфи Карло Фердинандо (ок. 1714–1787) – итальянский мастер-лютье.


[Закрыть], он доставал из своего багажа полированную, чисто сработанную, но совершенно не котирующуюся в индустрии скрипку (пять или шесть штук он всегда носил с собой) и предлагал хозяину обменять эту совершенно новую, блестящую скрипку на его испорченный экземпляр… «Ну, с этой действительно больше ничего не выйдет. Совершенно обветшалая… Но посмотрите на этот прекрасный инструмент! Можете ли вы представить, синьор (достопочтенный/падре), с каким удовольствием эта скрипка вошла бы в ваш дом (в общину/монастырь)? Нет, нет, ничего не надо. Мне не нужны деньги. Оставьте мне эту старую вещь – может быть, ее можно будет восстановить – и возьмите взамен это великолепие. Это ваше».

И уловка работала. Многие соглашались на этот обмен, и Таризио снова и снова надувал людей и забирал у них ценные скрипки. Таким образом за несколько десятилетий он стал владельцем множества скрипок самого изысканного происхождения, постепенно переправляя их через Альпы во Францию. Вы должны знать: Париж – столица европейской музыкальной сцены середины XIX века. Почти все крупные европейские розничные торговцы скрипками имели свои штаб-квартиры в Париже. Итак, Таризио отправился в свое первое путешествие во французскую столицу со своим сокровищем – полудюжиной скрипок Гуаданини и Монтаньяны3131
  Монтаньяна Доминико (1686–1750) – итальянский мастер смычковых инструментов.


[Закрыть] – пешком или в карете, мы не знаем. Прибыв в пункт назначения, он зашел в магазин известных торговцев скрипками Франсуа Ганда и Гюстава Бернарделя3232
  Ганда Франсуа (1789–1845) – один из выдающихся французских скрипичных мастеров и дилеров; Бернардель Гюстав (1832–1904) – французский мастер по изготовлению музыкальных инструментов.


[Закрыть]. Там он распаковал свои «трофейные» скрипки – и испытал разочарование: ему назвали цену, которая была намного ниже рыночной. Таризио рассчитывал на значительно большую сумму. Как с ним могло случиться такое несчастье?

«Моя жалкая внешность! – говорил он сам себе. – Безусловно, это моя серьезная промашка, французы очень ценят все внешнее, вроде одежды и этикета». Когда он прибыл в Париж со своим вторым грузом, он больше не обращался к Ганда и Бернарделю. Он, уже в подобающем виде, показал скрипки их крупнейшему конкуренту – Жан-Батисту Вийому, и вот, пожалуйста: он получил искомый приз, значительную сумму.

Так завязались дружеские деловые отношения между самым выдающимся французским скрипичным мастером и продавцом скрипок XIX века и нашим ловкачом Таризио. Вийом обхаживал его изо всех сил, потому что, вероятно, плохо спал от мыслей о том, что Таризио за его спиной сотрудничает с Ганда и Бернарделем. И тут случается вот что: однажды Таризио упоминает о настоящей чудо-скрипке Страдивари, такой невообразимо красивой и хорошо сохранившейся, как будто она только что покинула мастерскую мастера. Вийом прислушался. «Принеси ее как-нибудь», – говорит он. А во время следующего визита Таризио он интересуется: «Она у тебя с собой?» Но нет, у Таризио ее нет. Тот обнадеживает Вийома раз за разом, и так продолжается годами, пока однажды торговец не вскипает: «Да с твоей скрипкой – это все равно что с Мессией! Всегда говорят: “Он идет! Он идет!” – но он никогда не приходит!»

И действительно, Таризио умер, так и не дав Вийому возможности увидеть эту скрипку воочию. Едва известие о смерти коллеги достигает торговца, тот отправляется в Милан, родной город Таризио, разыскивает его семью, ведет с ней переговоры о завещании и обнаруживает в его квартире большое количество первоклассных инструментов, вот только заветной Страдивари в ней нет. Вийом уже было теряет надежду, но тут он натыкается на двойной футляр для скрипки под кроватью Таризио и открывает его.

Вийом ко многому привык. Он знал свое дело, уже видел не одну редкую скрипку. Но, открыв футляр, он затаил дыхание: одна из двух скрипок – это Алард Гварнери дель Джезу 1742 года, которой сегодня можно полюбоваться в Музее музыки в Париже, самая хорошо сохранившаяся из известных нам скрипок Гварнери. А другая – та самая Страдивари, о которой Таризио говорил все это время, и оказывается, он не преувеличивал. Эта так называемая «Мессия Страдивари» на самом деле отличается от всех остальных Страдивари этого мира своим безупречным оранжево-красным лаком. У любой другой Страдивари есть признаки обычного для скрипки износа, но эта выглядит как новая, как будто на ней никогда не играли, как будто ее почти не трогали в течение столетия.

Разумеется, Вийом выкупил все имущество усопшего целиком. Причем заплатил за это смешную цену – возможно, он заключил выгодную сделку. Впоследствии он продал все, оставив себе лишь одну скрипку – «Мессию Страдивари». Вийом держал ее в своем магазине, чтобы сохранить в первозданном виде для потомков, но позволил сделать с нее копии, и одна из этих сказочно красивых копий в конце концов попала в мои руки через моего отца.

Фантастическая вещь. Конечно, это не оригинал. Это всего лишь копия, и, если кто-то сейчас скажет, что это все в любом случае ерунда, что вся эта суета вокруг Гварнери и Страдивари основана на чистом самовнушении, я категорически не соглашусь. В таком случае получалось бы, что все мы, кто работает с такими скрипками, ошибаемся; и Исаак Стерн3333
  Стерн Исаак (1920–2001) – американский скрипач, один из крупнейших и всемирно известных академических музыкантов XX в.


[Закрыть] был неправ, так же как и Иегуди Менухин, Шеринг, Ойстрах, Грумио и все остальные. Нет – то, что великие скрипачи предпочитают играть именно на таких инструментах, не имеет ничего общего с престижем.

Да, это правда: многие скрипки, которые имеют значительно меньшую ценность, также обладают красивыми тембрами. Но нюансы гаммы, которые важны для отличного скрипача, присущи только оригинальной кремонской скрипке. Конечно, на таком инструменте тоже нужно уметь играть. Любой, кто привык водить «Фиат 500», не сможет быстро справиться с гоночным автомобилем «Формулы-1». Он проедет круг по Нюрбургрингу за рулем такого гоночного болида медленнее3434
  Нюрбургринг – гоночная трасса в Германии, рядом с поселком Нюрбург (федеральная земля Рейнланд-Пфальц).


[Закрыть], чем на своем маленьком городском автомобиле. И Страдивари точно так же хочет, чтобы ее подчинили себе, бросали ей вызов и разыгрывали ее. Когда это происходит, она выдает все звуковые оттенки вселенной – или твоего собственного воображения.

Mind over matter3535
  Разум превыше материи.


[Закрыть]

Однако я все же не могу так быстро уйти от темы скрипок. Вот еще немного воспоминаний о самом прекрасном времени моей юности: аукционе скрипок моего отца и неделях, которые этому предшествовали.

За несколько недель до аукциона я впадал в лихорадочное состояние: скрипок в нашем доме с каждым днем становилось все больше. Куда девать 400, а иногда и 450 инструментов и соответствующее количество смычков? Когда подвал уже был полон, то они отправлялись в спальню! В какой-то момент, во всяком случае, все комнаты оказывались заставлены, забаррикадированы ящиками для скрипок, виолончелей, альтов, так что нам приходилось осторожно пробираться по узким тропинкам. Наш дом напоминал владение барахольщика, и в это время для нас, детей, наступали спокойные недели, потому что мой отец был полностью поглощен своими делами, фотографировал каждый инструмент и размышлял над текстом каталога. После этого мы могли наблюдать, как наша мама, сидя на полу, с помощью ножниц и клея создавала макет каталога, но в какой-то момент все заканчивалось. Перед нашим домом останавливался грузовик, его обкладывали пенополистиролом и загружали туда струнные инструменты, а после мы ехали в Кёльн, где оборудовали аукционные залы.

Необходимо было расставить столы, сдвинуть их вместе, накрыть и установить открытые ящики для скрипок. Александр принимал в этом участие; я тоже, но, к раздражению моего брата, без особого энтузиазма, потому что – все эти скрипки! Все эти смычки! И среди них отец, который бегает туда-сюда, рассказывая и объясняя… Захватывающие дни! Ситуация достигала своего эмоционального апогея, когда за два дня до самого аукциона выставочное пространство заполняли посетители из Нью-Йорка, Токио, со всего мира, но прежде всего из Европы.

Уже на входе ощущался особый запах. Человеческий пот смешивался с испарениями лака и дерева, образуя яркую смесь. В помещении толпились десятки людей, сновали между рядами столов, переходили от скрипки к скрипке, брали инструмент, делали несколько взмахов смычком, клали на место, переходили к следующему; сотни скрипок требовали осмотра, и, соответственно, шумовой фон был соответствующий. Комната гудела от звуков, как перед репетицией оркестра: все играли на разных инструментах, и каждый – свое, кто-то лучше, кто-то хуже: то гамма, то обрывок Моцарта, а то и несколько тактов Чайковского, и все это довольно странно, потому что торговцы скрипками вообще не обязаны уметь играть. Меня все это завораживало; а мой отец страдал от царившей в зале какофонии.

Много лет спустя я и сам стал периодически принимать участие в аукционе и иногда покупал особенную скрипку – цены на аукционе в принципе дешевле, чем у дилеров. Кстати, удивительно, кто только не собирает скрипки: архитекторы, промышленники, банкиры, люди из IT-сферы, и обыватели, и очаровательные сумасшедшие. Я часто наблюдал, как эти люди входили в зал, отчасти взъерошенные и растрепанные а-ля Таризио, отчасти неброско и аккуратно одетые. Целый спектр персонажей, лучше и выразительнее которых не сумел бы подобрать и Бальзак. Про некоторых вы бы подумали: почему никто не остановил этого парня еще у входа? Но именно такие персонажи часто оказывались экспертами. Любопытно, что самые первые скрипки моего отца были из коллекции итальянского сталелитейщика с ампутированной ногой из Льежа, и он тоже идеально вписался бы сюда.

Но довольно – опускаем занавес. С тех пор прошло два года, и тогда я оказался в Ватикане. Здесь проходило крупное церковное событие, и я, четырнадцатилетний подросток, стоял перед телекамерой в Сикстинской капелле со скрипкой наизготовку. Несмотря на то что я до сих пор сохранял хладнокровие, при этом во влажных руках была дрожь, а дыхание участилось; но было бы совершенно противоестественно, если бы в подобных обстоятельствах у меня не билось сердце: с высоты на меня смотрит Микеланджело, а снизу на меня направлена камера – если и есть в этом мире место, где не должно быть ни одной фальшивой ноты, то, пожалуй, это оно. Когда начинать? Красный свет – ты играешь. Хорошо? В течение двадцати минут я смотрю в камеру, затем играю анданте Баха, и через четыре минуты все заканчивается. Я даже не видел Святого Отца лицом к лицу, сама церемония, вероятно, проходила на площади Святого Петра, но я бы сказал: тем не менее это все же чего-то стоит. Конечно, выступление не подразумевает гонорара. С Ватиканом даже Витико Адлер не вел финансовых переговоров.

Мое агентство в Берлине, как видите, не бездействовало. Они предоставили мне возможность выступать на концертах, прежде всего позволили мне постоянно демонстрировать свой талант перед великими дирижерами. Витико Адлер хвалил меня буквально каждому дирижеру, который бывал в Берлине и концертировал с филармоническими оркестрами. Некоторые слушали мою музыку со счастливым выражением лица, время от времени кто-то выглядел так, словно ему было жалко потраченного времени, а кто-то брал меня под локоток и уводил в сторону В частности, Зубин Мета3636
  Зубин Мета (р. 1936) – индийский дирижер.


[Закрыть].

Я многое пережил вместе с ним в последующие годы. Он взял меня с собой в Индию, позволил мне выступать в Мюнхенской филармонии, пригласил меня в качестве солиста на концерты в Лос-Анджелесской филармонии, познакомил меня с организатором «Фестиваля в Равинии». Это крупнейший музыкальный фестиваль под открытым небом в США, и сам Зубин тогда на нем даже не присутствовал; он организовал знакомство для меня просто по доброте душевной. Поэтому я хотел бы сказать несколько слов об этом особенном человеке, который стал моим музыкальным преподавателем.

Зубин Мета сделал впечатляющую карьеру, работая в Лос-Анджелесе, Израиле, Мюнхене и Флоренции. Удивительно, что, будучи индусом, в 1954 году, когда ему едва исполнилось восемнадцать лет, он умудрился совершить прыжок в европейский и американский мир классической музыки. Но Зубин никогда не задирал носа. Великолепное мастерство в нем сочеталось со смирением и любовью к музыке. В каждой его фразе чувствовалось внутреннее спокойствие и уравновешенность, а также доброта и юмор. Он любил компанию и не запирался в своей комнате после репетиции, оставляя дверь открытой. Одним словом, Зубин не только учил музыке, он учил жизни – настоящей, великой жизни, – что делало его идеальным наставником для молодого музыканта. Я научился у него и еще кое-чему очень важному, а именно основному правилу музыкального бизнеса. Оно гласит: болеть невозможно, болеть запрещено.

На дворе был 1997 год. В то время Индия отмечала пятидесятую годовщину своей независимости. Зубин, которого в родной стране считали кумиром, был приглашен дать по этому случаю два концерта с Мюнхенским филармоническим оркестром – в Бомбее и Нью-Дели. И Зубин попросил меня выступить в качестве солиста, что было огромной честью для меня.

В Бомбее мы остановились в роскошном отеле – вполне возможно, что это был бывший дворец Махараджи, – и в день первого концерта у нас был обед в виде шведского стола. Конечно, здесь можно было поужинать и по меню, но мой отец нашел этот сказочный буфет совершенно потрясающим, так что мы хорошенько подкрепились.

В тропиках есть бактерии и вирусы, неведомые желудку обычного европейца, и через два часа началось: меня вырвало, у меня поднялась температура, меня колотил озноб – я получил классическое пищевое отравление. Короче говоря, я был очень несчастен, и это было ужасно. Было пять часов пополудни. Еда остыла, все уже давно стояло на столах, но какое это имело значение сейчас – концерт должен был скоро начаться, и мой отец не находил себе места от беспокойства. Он подошел к Зубину и сказал: «Я не знаю, сможет ли Дэвид выступить сегодня вечером. У него температура сорок. Что делать?»

На самом деле концерт надо было отменить. Но Зубин был человеком старой закалки и порекомендовал моему отцу дать мне две таблетки аспирина. Сегодня любой вирусолог пришел бы в ужас от такого «лечения», но тогда… Это были другие времена: шоу должно было продолжаться. Зрители заплатили за билеты, замены не было, а я все еще мог стоять на ногах, так что выходим на сцену!

И я это сделал. Белый как мел. Удивительное дело: когда приходит возбуждение и требуется концентрация, ты больше не чувствуешь своего тела. Жалобы уходят на второй план, и ты забываешь, что болен; остаются лишь стиснутые зубы. Любой, кто посмотрит видеозапись этого концерта, может заметить, что я не в лучшей форме. Но каким-то образом я выкарабкался в тот вечер, во всяком случае меня не вырвало на сцене у всех на глазах – и, по крайней мере, мне повезло, что мне не пришлось выступать на следующий вечер.

Подобные ситуации нередки, и моя мама знает о них не понаслышке. Она ведь танцовщица и знает толк в балете, где, возможно, все еще сложнее, чем в музыкальном бизнесе. Я слышал от нее одну фразу, еще в детстве, а затем снова и снова, она звучит так: «Mind over matter» («Разум превыше материи»). То есть голова определяет все остальное. Она не позволяет ничему диктовать ей условия, в том числе и телу, именно за ней, независимо от обстоятельств и положения вещей, остается последнее, решающее слово. Воля, как, возможно, чаще говорят немцы, побеждает всякое чувство… Что ж, в определенном возрасте это суждение можно оспорить, но в молодости оно было для меня безоговорочно верным.

Когда сейчас мне приходится выходить на сцену с сильной простудой, я прибегаю к маленькому трюку. Не хотелось бы постоянно шмыгать носом перед тысячной публикой, и я говорю дизайнеру по свету: после каждого произведения выключай свет, пусть сцена остается во тьме секунд десять. Этих десяти секунд хватает, чтобы вынуть носовой платок, хорошенько высморкаться и опять засунуть платок в брюки – когда прожектора включают вновь, я опять стою с улыбкой на лице.

Исаак Стерн

Когда я прокручиваю в голове два года, с 1994-го по 1996-й, некоторые воспоминания заставляют меня сомневаться – в какой жизни это было? В моей нынешней? В какой-то другой? Действительно ли это я выступил с двойным концертом Брамса в Дрезденской Земпер-опере3737
  Дрезденская саксонская государственная опера – оперный театр в Дрездене. Один из старейших оперных театров Германии.


[Закрыть], когда мне было пятнадцать лет?

Нет, точно я – я в этом уверен. Земпер-опера – хороший пример того, в каком фантастическом мире я вдруг оказался. Мои выступления с Клаудио Аббадо в Ла Скала в Милане и в Сен-Мартен-ин-Филдс в Лондоне кажутся мне такими же нереальными – не говоря уже о моем выступлении в Париже3838
  Сен-Мартен-ин-Филдс – знаменитая приходская церковь Лондона в Вестминстере. Находится на северо-восточном углу Трафальгарской площади, в самом центре города. Среди ее прихожан – королевское семейство Великобритании.


[Закрыть]; президент Ширак сидел тогда в зале со своей женой, а затем пришел ко мне за кулисы3939
  Ширак Жак (1932–2019) – французский государственный деятель. Президент Франции в 1995–2007 гг.


[Закрыть]. Сегодня, когда я вспоминаю то время, те места, имена дирижеров и музыкантов оркестров, мне самому не верится, что это было со мной. Я знаю, что пережил все это, но мне приходится прямо-таки выкапывать такие события из своей памяти. Мне доставляет огромное удовольствие «рассматривать» такие находки перед своим мысленным взором, но я также знаю, почему я их когда-то закопал.

Все случилось слишком рано. Мой отъезд в Нью-Йорк несколько лет спустя был побегом из этого блистательного мира, наполненного неутолимыми ожиданиями. В дополнение к этому была у меня и жизнь обычного школьника в Ахене, который, хотя и оставался на домашнем обучении, все же должен был решать задачи по математике. К этому добавились поездки к моим учителям и записи с «Дойче граммофон»4040
  «Дойче граммофон» – немецкий бренд звукозаписи классической музыки. Компания известна своими высокими стандартами качества звукозаписи. В настоящее время формирует спрос любителей классической музыки на тех или иных исполнителей и композиторов.


[Закрыть], о которых я расскажу в следующей главе. Наверное, во мне было какое-то стремление к покою. Не случайно постоянно на слуху истории вундеркиндов, которые начинают блестяще, но затем выгорают и сдаются. Между вундеркиндом и взрослым художником перекинут зыбкий подвесной мост через головокружительную пропасть, и этот мост в молодости приходится переходить в одиночку.

Что ж, мы еще не так далеко, мы еще только добрались до Нью-Йорка. Мои читатели, наверное, уже давно задаются вопросом, удалось ли мне выступить с концертом для скрипки Бетховена. Ответ: да, и это случилось в День единства Германии во Франкфурте-на-Одере, когда мне было тринадцать лет4141
  День единства Германии – 3 октября. В этот день в 1990 г. произошло вхождение в ФРГ Западного Берлина и ГДР. Отмечается как национальный праздник.


[Закрыть]. Прошел ли я это испытание?

Скажем так: моя интерпретация концерта, безусловно, отличалась от интерпретации скрипача, который прошел через многое и привносит в музыку свой жизненный опыт. К своему стыду, я должен признаться, что Иегуди Менухин в очередной раз оказался быстрее и опередил меня в свое время на три года. Тем не менее я был горд. В конце концов, концерт Бетховена – верхушка айсберга, и о нем нужно знать следующее: изначально он был написан как концерт для фортепиано с оркестром. Однако у скрипки нет такой четкости, как у фортепианной клавиатуры. Но когда Бетховен позже переключился на скрипку, он не принял во внимание ее особенности, но сохранил в партитуре все неудобства, которые создает скрипачу первоначальное предназначение концерта для фортепиано. Тем не менее это действительно великая музыка, и, возможно, Бетховен писал ее вовсе не для своего времени – возможно, он думал о будущем, в котором скрипка получила бы дальнейшее развитие. Вполне возможно, что он уже предвидел это развитие событий при написании…

Но я все же взял этот рубеж. В то же время проходили и мои грандиозные концертные туры, например в Японии. Был ли мой отец в то время занят по работе, или же он боялся летать и поэтому отказался, я уже не помню – в любом случае в сольном туре на Дальнем Востоке (фортепиано плюс скрипка) с израильским пианистом Итамаром Голаном по четырем или пяти городам меня сопровождала моя мать. Два совершенно счастливых события произошли со мной тогда в Японии. Первый сюрприз ждал меня, когда я покидал сцену после концерта и входил в свой гардероб – это была куча цветов и корзин с фруктами: всего около ста больших букетов самых разных сортов цветов: орхидей, роз, тюльпанов – все, что только можно было купить в японском цветочном магазине. Какое ошеломляющее и трогательное выражение благодарности!

Вторым сюрпризом стала моя аудитория. В Европе я привык к виду пожилых джентльменов на каблуках; разница между мной и самыми молодыми посетителями моих концертов обычно составляла около тридцати лет. Я замечал это, удивлялся, но не знал ничего другого, пока не приехал в Японию. Сколько молодых людей сидело здесь в аудитории! Много женщин, но и немало мужчин. А потом первый опыт бурной привязанности поклонников…

После концерта мы вышли из здания через черный ход, где нас ждала машина. Я со скрипкой сел на заднем сиденье, рядом с мамой, мы поехали, и в какой-то момент на улицах этого большого японского города водитель указал нам на три машины, которые, по-видимому, следовали за нами по пятам. Уже тогда у меня были постоянные поклонники, которые хотели узнать название моего отеля. Однако их намерения были мне непонятны – я смог разобраться в этом только спустя несколько лет, – и когда водитель спросил, следует ли ему избавиться от преследователей, я просто дал ему зеленый свет, играя в Джеймса Бонда. Это было несложно. Мы дали полный газ перед светофором, который должен был вот-вот переключиться на красный, и избавились от преследователей. Скорее всего, преследовательниц. Хотя я с удовольствием вспоминаю упомянутые концерты, эти события до сих пор вызывают у меня явное смущение. И, вероятно, не только у меня.

Зубин Мета подписал со мной контракт на три выступления с Мюнхенским филармоническим оркестром в Мюнхенском «Гаштайге» в 1994 году4242
  Мюнхенский «Гаштайг» – культурный центр в Мюнхене, открытый в 1985 г. Здесь проходит большинство мероприятий Мюнхенского кинофестиваля и многие мероприятия Мюнхенской биеннале.


[Закрыть]. Я должен был сыграть концерт Моцарта для скрипки соль-мажор, и на репетициях Зубин неоднократно просил меня играть музыку Моцарта «как шампанское». Это не особо соответствовало моему возрасту (в конце концов, я не имел еще ни малейшего представления о шампанском), но было забавно – в отличие от того, что я тогда творил на сцене.

Перед одним из таких концертов, к несчастью, он совершил ошибку, сообщив мне, что в зале будет сидеть Даниэль Баренбойм4343
  Баренбойм Даниэль (р. 1942) – израильский дирижер и пианист.


[Закрыть] – всемирно известный дирижер.

Когда концерт закончился, раздались аплодисменты, и мне в голову пришла нелепая мысль: Баренбойм где-то там, внизу, сидит – сейчас ты его впечатлишь и сыграешь на бис чакону Баха! Пьеса для скрипки соло, которая в моей версии продолжалась почти двадцать минут, в тот момент совершенно не подходила для выхода на бис по разным причинам: во-первых, потому что оркестр хотел уйти на перерыв, во-вторых, потому что дирижер хотел начать вторую половину как можно скорее, и в-третьих, потому что после пятидесяти минут прослушивания музыки зрители наконец-то решили выпить шампанского или сходить в туалет.

Что ж, всем известно, что выход на бис заканчивается через три минуты. Но только не этот. В какой-то момент я заметил беспокойство в зале. Потом – что музыканты оркестра сидят на своих стульях с застывшим выражением лица, как парализованные. И в какой-то момент, я думаю, Баренбойму больше всего хотелось просто сбежать из зала с мыслью: «Это без меня!» Сегодня я могу себе представить, какие страдания я причинил бедному Даниэлю Баренбойму и всему «Гаштайгу» в целом. В любом случае я оплошал, и единственным утешением для меня остается предположение, что никогда в истории музыки четырнадцатилетний подросток не осмеливался шокировать свою аудиторию дополнительными двадцатью минутами на бис.

Так много концертов.

Я продолжал время от времени общаться с Идой Гендель, с которой работал над концертом Бетховена. Неважно, насколько ты хорош как скрипач, но как творец ты всегда находишься в процессе поиска, тем более в то время и в моем возрасте; и тот, кто хочет, чтобы его сравнивали с самыми великими, должен учиться у самых великих. Ида уже была одной из таких, но тем не менее в те годы на сцене появились и другие живые легенды, и первая из них, о которой я хочу рассказать, – это Исаак Стерн.

Моя личная встреча с ним имела предысторию. Стерн должен был выступить с сольным концертом в Оксфорде, мой отец поехал со мной, и в тот вечер я стал свидетелем одного из самых ярких концертов в моей жизни. Я сидел там, и у меня мурашки бегали по коже от первой до самой последней ноты. Стерн захватил меня так, что я дрожал от возбуждения. Мой отец чувствовал то же самое; «Соната Сезар Франк» Стерна, как он позже признался, была совершенно «крышесносной». Как объяснить этот эффект?

Что мне особенно понравилось: Стерн «говорил» на своей скрипке. Не в смысле слов: эти двое – его скрипка и он сам – казались погруженными в непрерывный драматический разговор друг с другом. Он также обладал невероятным инстинктом драматического музыкального выражения. В остальном к нему относилось все то же самое, что и к любому выдающемуся скрипачу: у него был свой особый тон, свой особый оттенок. У каждого великого скрипача есть своя музыкальная индивидуальность, особый звук, особое вибрато4444
  Вибрато – периодические изменения высоты, силы (громкости) или тембра музыкального звука. В струнных инструментах вызывается колебаниями пальца.


[Закрыть], свой собственный удар смычка и свой собственный способ игры на глиссандо 4545
  Глиссандо – музыкальный термин, означающий плавное скольжение от одного звука к другому; дает колористический эффект. Предполагает плавный переход от одного звука к другому через все лежащие между ними звуки, возможные для воспроизведения на данном инструменте.


[Закрыть]. Все это делает его таким же самобытным, каким манера письма и цветовая гамма в живописи делают уникальными Ван Гога, Рембрандта, Моне и других. Во всяком случае, я точно узнаю на слух Исаака Стерна из тысячи скрипачей.

После этого выступления мой отец связался с ним, и несколько недель спустя мы отправились к нему в Швейцарию. Что можно сыграть для Исаака Стерна? Уровень сложности симфонии Эдуарда Лало показался мне подходящим4646
  Лало Эдуард (1823–1892) – французский композитор.


[Закрыть]. Я вошел в номер Стерна в старинном швейцарском гранд-отеле начала XX века около одиннадцати часов утра, как обычно хорошо подготовленный, вместе с моим отцом.

И вот передо мной сам Исаак Стерн. Сидит в просторном кресле: перед ним маленький столик, на глазах черные как ночь солнцезащитные очки, а между губ зажата толстая сигара – он выглядит как настоящий крестный отец, каким его изобразил в фильме Марлон Брандо. Я бы, пожалуй, не удивился, если бы он тогда открыл рот и сказал: «Дэвид, я сделаю тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться».

Конечно, он этого не сказал. Но он умел создать ауру неприступности. Его манера говорить тоже была необычной – то прямо-таки аристократичной, то откровенно грубой. Я был впечатлен. Никогда еще учитель не встречал меня в темных очках и с сигарой. Он даже не поднялся со своего тронного кресла. Он подал мне знак, я достал скрипку и сыграл первую часть «Испанской симфонии». Всю часть, заметьте! Нередко случается, что претендент начинает играть и через десять секунд ему говорят: «Спасибо, вы очень одарены, но, к сожалению, мне сейчас нужно бежать на репетицию», – в переводе на человеческий язык это означает: «С вами мы больше не увидимся»… Стерн тогда был сдержан, но сам тот факт, что он позволил мне воспроизвести всю первую часть симфонии, был воспринят мной как большой комплимент. Вероятно, после этого он договорился о встрече с моим отцом, и все.

Разумеется, постоянная работа с Исааком Стерном была невозможна; однако наше сотрудничество и не предполагалось таким образом. Мы встречались время от времени на несколько дней, всегда за пределами Германии, потому что Стерн отказывался ступать на немецкую землю. Мы даже организовали для него поездку в Нью-Йорк, и я помню, как генеральный консул Германии Эрхард Холтерманн любезно предоставил нам гостевую комнату в своей великолепной большой квартире. Этот дом, находящийся в непосредственной близости от Центрального парка, пожалуй, произвел на меня такое же впечатление, как и сам этот человек, оказавшийся, к слову, любителем классической музыки и владельцем прекрасной скрипки Жан-Батиста Вийома.

Днем, как только у Исаака появлялось свободное время, мы приходили к нему, и я играл пьесы из своего репертуара. Тогда мне пришлось привыкать к другому тону общения, отличному от того, к которому я привык со своими предыдущими учителями. Во-первых, конечно, потому что я относился к нему с огромным почтением. И во-вторых, потому что с Исааком в любом случае нельзя было даже представить того личного, дружеского тона общения, который поддерживали со мной другие мои учителя, и, конечно, никаких похвал. Если он находил что-то неподобающим, он мог реагировать резко, даже надменно; однако он всегда сразу переходил к делу – без дипломатических разговоров, без дружеских фраз, но открытым текстом; Исаак никогда не оставлял человека в неведении относительно предмета своего недовольства.

Но обычно он был непроницаем. Нравилось ли ему что-нибудь или нет, никогда нельзя было сказать с уверенностью. Ты думал: на этот раз я выложился на полную, на этот раз я показал настоящий класс – но на его лице не отражалось никакого энтузиазма. Там вообще ничего не отражалось. Был ли он сам обучен этому способу? Взял ли он за правило не раздавать комплименты? Во всяком случае, свое недовольство он умел облекать в четкие слова.