Текст книги "Если бы вы знали… Автобиография легендарного скрипача"

И что же это значило? Продолжать так было больше нельзя. Тяжело выдавливать улыбку, когда хочется плакать, потому что то, к чему ты готовился всю свою жизнь, то, что сейчас должно приносить плоды, ускользает от тебя все дальше и дальше. Результат – тоска и одиночество, которые порождают неуверенность в себе; плюс отец, который по-прежнему ведет занятия и следит за программой упражнений… Нет, все это совершенно не годилось. Так что либо я сдаюсь, либо нахожу выход из этого лабиринта.

Лондонское интермеццо

Королевский колледж музыки в Лондоне – это огромное кирпичное здание с башенками и викторианскими украшениями, построенное в 1894 году прямо напротив не менее впечатляющего Королевского Альберт-холла. В этом здании я уже некоторое время занимался со своими преподавателями, и должен сказать, что занятия могли бы быть более увлекательными. Восхищение ощущалось по-другому, но, возможно, это по моей вине: я часто не слушаю даже себя.

Так или иначе, мне сразу не понравился Лондон. Там всегда интересуются, чем занимаются ваши родители, и от ответа зависит то, как к вам будут относиться. Но для меня главный вопрос – «чего ты добился?», а не «откуда ты?». Я просто не любитель элитных клубов, светских вечеринок, веселья, к тому же погода в Лондоне просто ужасная. Я не стану отрицать, что этому городу есть что предложить туристу, но в любом случае у него есть один недостаток: это не Нью-Йорк.

Лондон стал для меня скорее компромиссным вариантом. Я давно мечтал о Джульярдской школе, но мои родители не хотели ничего слышать о Нью-Йорке; мои робкие, а затем и более серьезные попытки завести разговор об учебе потерпели неудачу, как и все остальные. «Ты признан публикой, ты не можешь просто взять и исчезнуть со сцены на четыре года, после этого никто не будет воспринимать тебя всерьез», – разговор закончен. Итак, Королевский колледж музыки – это «женщина», которую выбрали для меня мои родители, а не «девушка», которую я любил; следовательно, мои отношения с ней остались сухими и быстро закончились.

В репетиционных залах стены были толщиной с бумагу. Когда распаковываешь скрипку, слышишь гобой слева, фортепиано справа и струнный квартет напротив. Я не хочу показаться снобом, но я просто не могу сосредоточиться в таком звуковом балагане. К счастью, были также пустые и, следовательно, тихие комнаты, но они были заперты.

В этот момент снова появляется злополучный Гарри Карр, который в свое время в Израиле дал мне идиотский совет подружиться с любовником Сары Цукербаум. В Лондоне он был моим сокурсником, и в какой-то момент мы решили незаметно проникнуть в одну из запертых комнат…

Как я уже сказал: историческое здание колледжа, старые двери и, соответственно, старые замки. Мы с Гарри подошли к тихой угловой комнате, которую я присмотрел. Он взял кредитную карту, вставил ее в дверную щель рядом с замком – и вуаля, дверь распахнулась. Таким вещам у него вполне можно было поучиться. В будущем я и сам стал использовать свой проездной на метро для открытия дверей.

К сожалению, поползли слухи. Кто-то нашел мои действия неприличными и «заложил» меня. Но мне нужно было репетировать, а в моей лондонской квартире на цокольном этаже это было невозможно, потому что соседи были против. В итоге дважды меня предупреждала школьная администрация, а на третий раз мне пришло письмо в синем конверте: «Дорогой мистер Гарретт, возьмите паузу на шесть недель – именно столько вам не разрешается переступать порог нашего колледжа…» Другими словами, меня выставили из учебного заведения. Письмо пришло и моим родителям, которые, конечно же, были недовольны, но зато я оказался на свободе.

Что еще можно рассказать о Лондоне? По крайней мере, об одной истории любви. Мою возлюбленную звали Тесси Ямада. Тесси – пианистка, которая тоже училась Королевском колледже музыки. Она переехала ко мне, и мы стали жить вместе в квартире на цокольном этаже, где из окон была видна только обувь прохожих. Как-то, несколько месяцев спустя, мы договорились встретиться на вечеринке. Я пришел, но Тесси там не было. Я прождал там два часа, а после полуночи кто-то сказал мне, что Тесси давно ушла с каким-то парнем. Следующие семь дней я пытался связаться с ней – но тщетно. На восьмой день я случайно наткнулся на нее у входа в школу и второй раз в жизни услышал фразу: «Мне нужно с тобой поговорить». Но на этот раз я уже был в курсе, что это означало.

Как я уже сказал, Тесси жила со мной. Ее чемодан стоял в моей мрачной квартире на цокольном этаже. Мне казалось, что у нас все было серьезно. Но потом выяснилось, что она встретила кого-то («пожалуйста, не надо»), с кем она сейчас встречается («ради бога»), и далее: «Ничего, если я оставлю свои вещи у тебя еще на несколько недель? Ты все равно редко бываешь дома». – «Да, конечно, все в порядке». (Гармония превыше всего.)

Но Тесси не собиралась переезжать в ближайшие недели. Напротив. Приходя в свою квартиру, я находил все больше ее вещей, и в какой-то момент там оказались вещи ее парня. Но главное, однажды вечером на моей тумбочке появилась фотография ее парня в рамке, а на моем одеяле было разбросано белье Тесси. И хотя терпение у меня поистине титаническое, но это уж слишком. К сожалению, у меня не хватило смелости прямо спросить ее, все ли у нее в порядке с головой? Вместо этого я позвонил своей маме, и она сказала: «Возьми коробки, собери ее вещи, поезжай в ее студенческое общежитие, сдай все швейцару, сядь на поезд и поезжай в».

Что ж, у Тесси было «эго» калифорнийских масштабов. В любом случае она излучала больше опасности, чем я, так что никакой прямой конфронтации. Я аккуратно упаковал ее вещи и не мог не порадоваться, что они поместились в грузовое лондонское такси. Поскольку в Королевском колледже музыки меня больше не хотели видеть, я сел на поезд «Евростар» до Ахена, и все. Мораль этой истории? Лондон был для меня не совсем историей успеха, но, возможно, ценным уроком в жизни. Или, другими словами, Лондон по крайней мере обратил мое внимание к проблемам, не связанным с музыкой. Глупо, но настроение дома после моего краха не благоприятствовало моим планам и на Нью-Йорк. Где доказательства того, что в Нью-Йорке все будет по-другому? Сомнения моего отца были небеспочвенны, и я не мог их тогда развеять.

В конце концов я получил свой аттестат зрелости, и, учитывая те скудные остатки времени, что я потратил на учебу, аттестат получился неплохим. Таким образом, с этим наконец можно было приниматься за операцию «Нью-Йорк».

К тому времени я уже получил бланки заявления на поступление в Джульярдскую школу – целую кипу бумаг. Мой отец ни о чем не знал. Мама была посвящена в курс дела, но я не хотел вовлекать ее во все детали подготовки к переезду в Нью-Йорк, поэтому я советовался со своей учительницей английского, миссис Марквардт, которая помогла мне заполнить поля в регистрационной форме. Существуют три области, смысл которых открывается мне и без госпожи Марквардт: учитель первого выбора, учитель второго выбора, учитель третьего выбора. Я позволяю себе небольшую дерзость, поставив одно и то же имя трижды: Ицхак Перлман. Это должен быть именно он, я познакомился с ним много лет назад в Берлине, я даже играл перед ним тогда. Он – великий, и я его боготворю. Последний год Перлман работал учителем игры на скрипке в Джульярдской школе, и теперь, когда возникла серьезная проблема, я даже звоню ему из Ахена в половине второго ночи – в качестве меры предосторожности.

Дело в том, что из-за вступительного экзамена мне пришлось бы ненадолго приехать в Нью-Йорк еще до мероприятия, называемого «audition» («прослушивание»). «Мистер Перлман, – сказал я, – нельзя ли сделать исключение в моем случае? Может быть, вы согласитесь принять меня без прослушивания? Мой папа обо всем догадается, если я сейчас полечу в Нью-Йорк…» Но нет, никаких шансов. Его ответ таков: «Мне очень жаль. Ты должен приехать, я не могу ничего изменить». Другими словами, меня не пустят по красной дорожке только потому, что я записал пять пластинок с «Дойче граммофон».

Что теперь? В любом случае мой отъезд в Соединенные Штаты не вызовет дома эйфории, это точно.

Но для того, чтобы получить шанс впервые за эти месяцы выйти один на один с суровой реальностью этой жизни, мне приходит в голову потрясающая идея: годом ранее Александр уехал в Бостон, где теперь учился в Гарвардском университете – с его красным дипломом об окончании средней школы его сразу же туда приняли. Я посвящаю его в свои соображения, и вместе мы составляем следующий надежный план: я лечу в Америку, потому что скучаю по нему и мне давно хочется увидеться с ним; мне интересно узнать, как он там живет. Конечно, я устрою свое пребывание у него так, чтобы за это время я мог быстро съездить в Нью-Йорк и сдать вступительный экзамен в Джульярдскую школу, не привлекая внимания отца. От Бостона до Нью-Йорка можно добраться менее чем за пять часов и таким образом сделать первый шаг в моей новой жизни, не поднимая пыли.

Хорошо, все ясно. В те годы все еще ходили в туристическое агентство, и мы с мамой поступили так же. Нам было не в тягость посидеть и подождать, пока сотрудница туристического агентства возилась со своим компьютером и выполняла какие-то зловещие операции, и через сорок пять минут мы наконец вышли на улицу с билетом на самолет до Бостона в кармане. Я останусь там на десять дней – в конце концов, я хочу побыть со своим братом. И вот в 2001 году, одним февральским утром, я действительно сажусь на самолет до Бостона в аэропорту Брюсселя.

Снежная буря на Манхэттене

Что же именно я ожидал получить от Перлмана и Джульярдской школы? Ответ таков: гарантию того, что я смогу продолжать играть. Потому что за последний год я понял две вещи. Первое: я не собираюсь сдаваться. У меня нет других интересов, которым я мог бы предаваться, поставив свою скрипку в угол. Я играю, потому что не могу представить себе другой жизни и потому что мы были неразлучны с самого детства, моя скрипка и я. И второе: мне нужен теоретический фундамент. Мне нужно расширить свой кругозор и заняться такими вещами, как дирижирование, композиция, контрапункт и тренировка слуха; я также должен играть камерную музыку и выступать в качестве оркестрового музыканта. Другими словами: я хочу получить достойное систематическое образование, как и подобает двадцатилетнему юноше, только в самой престижной из существующих школ для музыкантов. Именно там я хочу получить эти знания, этот опыт, чтобы вернуть уверенность в себе, потому что на сцене нет места сомнениям.

Вот о чем шла речь, вот какова была моя программа на будущее, когда я приехал в Бостон. До отъезда я провел с братом три дня. Как я доберусь из Бостона в Нью-Йорк? Я об этом даже не подумал – поездом, автобусом или самолетом? Какое-то транспортное сообщение в любом случае существует. Мой брат сказал, что самый простой и дешевый способ – автобус, тогда поездка обойдется в 16 долларов. Я остановился на этом варианте: автобус, который ежедневно курсирует без остановок от Южного вокзала вблизи Гарварда до Чайнатауна на Манхэттене.

Поскольку я все еще был немного оторван от жизни, на следующее утро брат отвез меня и посадил на нужный автобус – чтобы я случайно не оказался в Филадельфии или, что еще хуже, в Линкольне, штат Небраска (были неприятные прецеденты, когда мой поезд ехал не туда, куда я собирался). На самом деле я хотел узнать, что может произойти, если постоянно думать о музыке. Помимо этого, брат предупредил меня не сходить до последней станции, но, слава богу, маршрут был прямой, сойти на конечной станции – на это я был вполне способен.

По пути на юго-восток, в Нью-Йорк, поначалу стояла холодная, но ясная зимняя погода. Затем небо за окном потемнело и пошел снег, снежинки стали размером с монету в пять марок, и я впервые столкнулся с ужасной зимой на восточном побережье. Американский водитель автобуса, однако, не замедлял темпа, и мы удивительно быстро проехали сквозь снежную бурю, так что добрались до конечной остановки в Чайнатауне без задержек.

Манхэттен в белом. Обычно Нью-Йорк кишит желтыми такси, в те годы даже смотреть не нужно – достаточно поднять руку, и через две секунды останавливаются три желтых такси. Но каждый житель Нью-Йорка знает: когда начинается снегопад, все может пойти не так, и в какой-то момент снежные массы останавливают все движение в городе. Тогда был один из таких дней, когда весь город стоял. И вот я в китайском квартале, дрожу от холода – одинокая фигура со скрипичным футляром, – а снег непрерывно кружится и падает, окутывая все вокруг.

Я отправился на север, вверх по Бауэри, а затем по 4-й авеню, сквозь метель. Приходишь за час до прослушивания, разминаешься, настраиваешь свою скрипку и начинаешь играть – так я представлял себе ход сегодняшнего дня. Но только после тридцати минут ходьбы по холодным улицам Нью-Йорка рядом останавливается такси, практически когда я уже почти добрался до Юнион-сквер. Я опустился на заднее сиденье, довольный тем, что оказался в тепле. Но промерз насквозь, поэтому водитель включил обогреватель на максимум. Но вот и Линкольн-центр. Джульярдская школа расположена в длинном здании конца 1960-х годов, построенном в форме носовой части корабля, – прямая, сдержанная архитектура. Я вышел.

Что теперь?

Найдя наконец вход, я встретил людей, у которых можно было спросить дорогу. «На прослушивание? Прямо, а затем спросите еще кого-нибудь». Спрашивая встречавшихся по дороге людей, я постепенно добрался до самой зеленой комнаты5959
  Специальная комната, которая выполняет функцию зала ожидания для исполнителей до или после выступления.


[Закрыть], где исполнители ожидали своей очереди. Там разминались пятнадцать скрипачей, поэтому в этом месте можно было услышать все, что может предложить классическая музыка, от Баха до Сибелиуса. Нельзя было терять ни минуты. Я достал скрипку, чтобы ее настроить, но тут из динамика прозвучало мое имя. Быстро закончив с настройкой, я поспешил со скрипкой по проходу в концертный зал, под ослепительно яркий свет прожекторов на сцене. Мои пальцы еще не достигли рабочей температуры, но двигаться могли.

Я знал процедуру прослушивания досконально. Но здесь все было по-другому. Наверху меня ждал пианист, которого я никогда раньше не видел, и едва я положил ему на рояль свои ноты, как из таинственной темноты зала раздался властный голос: «We’d like to hear some of Bartok’s second violin concerto»6060
  «Мы хотели бы услышать некоторые из концертов Бартока для второй скрипки».


[Закрыть]. Пианист сыграл первые ноты, настал мой черед, я вступил, и как раз перед концом первой страницы… «Stop please! Thank you very much. We’d like to hear a bit from Beethoven’s violin concerto»6161
  «Остановитесь, пожалуйста! Большое вам спасибо. Нам бы хотелось послушать немного из концерта Бетховена для скрипки».


[Закрыть]. «Thank you very much. You prepared some Paganini, which caprice do you want to play?»6262
  «Большое вам спасибо. Вы приготовили Паганини, какой каприс вы хотите сыграть?»


[Закрыть] Я начал играть Паганини, и в следующий момент… «Thank you very much. That’ll be enough. We’ll get back to you»6363
  «Спасибо вам большое. Этого достаточно. Мы свяжемся с вами».


[Закрыть].

Покидая сцену, я чувствовал себя растерянным и опустошенным. Неужели они так поступают со всеми? Неужели это обычное дело – никаких комментариев, никаких похвал, никакой критики, ничего, что указывало бы на изменение настроения в кругу присяжных, – только это сухое, деловое «Thank you very much»?6464
  «Большое спасибо».


[Закрыть] Вы играете перед чернотой зала, зрителей нет, за исключением шести или семи нечетких фигур членов жюри на заднем плане, почти в последнем ряду, которые, в конце концов, решат вашу судьбу. Мне стало дурно.

Теперь нужно было ждать. Я решил провести следующие полтора часа на диване за главным входом, чтобы отвлечься, наблюдая за типично американской повседневной жизнью. Как и в любом крупном здании Нью-Йорка, здесь есть пропускной пост безопасности с турникетом и сотрудники службы безопасности; наблюдая за их монотонной работой, я потихоньку привел нервы в порядок.

В шесть часов вечера я вернулся обратно. «Как там?» – «Потерпи еще немного». Но затем на сцене появилась женщина и прикрепила записку с именами к доске объявлений в холле: «I have the recall sheet!»6565
  «У меня список отзывов!»


[Закрыть] Все рванули туда, я тоже. В списке было восемь имен, в том числе и мое, но что значит «recall»? Я не знаю. В то время мой английский был средним – я иногда говорил по-английски с мамой, но мой словарный запас был весьма ограничен. Моя первая ассоциация такова: recall – значит вторая попытка. В этом списке указаны имена тех, кто не убедил до конца и должен участвовать во втором туре. Черт… Рядом со мной стоит молодая женщина. Я указываю на свое имя и вопросительно смотрю на нее. «Hey, – говорит она, – good news!» – «What do you mean – good news?»6666
  «Эй, – говорит она, – хорошие новости!» – «Что значит – хорошие новости?»


[Закрыть] Ты почти сделал это. Кто не стоит здесь, тот вылетел. Но ты попал в шорт-лист.

Оказалось, что я не был так уж неправ. В конце концов, я был в числе восьми счастливчиков, которым в тот же вечер пришлось снова выйти на сцену, чтобы определить лучших из лучших. Еще раз что-то из Чайковского, еще раз «Thank you very much»6767
  «Большое вам спасибо».


[Закрыть] и в конце дня: «Ты получишь письмо». – «И куда это письмо будет отправлено?» – «Ну, к тебе домой, по твоему адресу». Ага. Где я живу? В Ахене. Кто там живет? Мои родители. И кто у нас открывает почту? Мой отец. Я чувствую внутри землетрясение средней силы, но мне ничего не остается, кроме как воспринять его более или менее философски.

Дэвид Гарретт становится Кристианом Бонгартцем

Все вышло так, как я и опасался. В недоумении от имени отправителя на конверте, мой отец открыл письмо, просмотрел содержание и отреагировал, скажем так, нерадостно.

«Поздравляем, – было написано там, – Вы приняты, и Ицхак Перлман будет вашим учителем…»

С моей стороны чувства были неоднозначными – конечно, я был вне себя от радости, но теперь нужно было успокоить разгневанного отца, во всяком случае, смягчить его, чтобы он согласился на предприятие, которое я организовал с определенной хитростью и при поддержке тайных помощников за его спиной. В конечном счете, однако… Рано или поздно мне все равно пришлось бы играть в открытую. В любом случае дело было решено, и мой отец нашел для себя компромисс, который помог ему определить свою позицию по этому вопросу: «Можешь попробовать. Я не разделяю твоего мнения, но если ты настроен решительно, то давай, но расходы на это тебе придется нести самому. Мы помогать не будем».

Теперь разозлился я. Разве он не оплатил моему брату его обучение в Гарварде? «Да, оплатил, – прозвучало в ответ, – но сколько денег я уже вложил в твое образование?»

Сегодня я признаю его правоту. В то время я сильно обиделся на него, и наши отношения охладились.

Так что не было никакой надежды на то, что отец одобрил бы мой план. Я запомнил одну фразу, вылетевшую из его уст: «Сомнительно, справишься ли ты вообще. Я предвижу, что скоро ты пожалеешь о своем решении».

Однако подобные замечания были на вес золота, потому что ничто не мотивирует сына сильнее, чем желание доказать своим скептически настроенным родителям их неправоту. В любом случае, когда я садился в самолет 10 сентября 2001 года, я был уверен: на этот раз я не буду снова стоять у дверей дома своих родителей в Ахене через девять месяцев. Я собираюсь продержаться полные четыре года и даже заплатить астрономические суммы за обучение.

Я должен сделать небольшое дополнение: для Джульярдской школы я взял себе новое имя, под которым и поступал туда: преподаватели и студенты знали меня только как Кристиана Бонгартца. Что ж, это имя было не новым – Кристиан – мое второе имя, а Бонгартц, как известно, моя фамилия, – но это инкогнито было ценно тем, что оно было совершенно неизвестно в маленьком мирке классической музыки. О Дэвиде Гарретте многие уже слышали, и я не хотел, чтобы мой сценический псевдоним давал мне какие-либо преимущества; я не хотел вызывать подозрений в том, что меня «протащило» начальство Джульярда из-за моих прошлых успехов. Короче говоря: я был полон решимости отправиться в это тяжелое путешествие.

Так что никакого Дэвида Гарретта в Нью-Йорке вообще не было. «Кристиан Бонгартц» было написано на моей двери в общежитии, на моем удостоверении личности, в моих документах, и даже мой учитель Ицхак Перлман, с которым я разговаривал по телефону в начале этого года еще будучи Дэвидом Гарреттом, считал, что перед ним некто по имени Кристиан Бонгартц. Все выяснилось через три месяца и множества часов, проведенных вместе, когда однажды утром он встретил меня на уроке со странной улыбкой.

«Послушай, – сказал он после приветствия, – уже несколько месяцев хотел спросить тебя… Я до сих пор не уверен, но это не выходит у меня из головы: ты не… – нерешительность, пауза, – Дэвид Гарретт?» Я посмотрел на него, кивнул и чуть не лопнул от радости: у меня было доказательство того, что Перлман действительно был не в курсе с самого начала. Я же думал, что он знал! Но нет, он взял меня не потому, что я был Дэвидом Гарреттом, – он взял меня, потому что этот совершенно незнакомый Кристиан Бонгартц так чертовски хорошо играл на скрипке, что он захотел, чтобы он был в его группе! Должно быть, этот тревожный вопрос крутился у него в голове все время, пока он занимался с этим предполагаемым Кристианом Бонгартцем на уроках.

По сей день эта история доставляет мне огромное удовольствие. Кстати, при следующем разговоре выяснилось, что он помнит нашу самую первую встречу. Прошло уже двенадцать лет, но он все еще помнил, какую пьесу я тогда играл ему в гримерке Берлинской филармонии, а именно «Капризницу» Элгара. Я был, без сомнения, ошеломлен и обрадован тем, что произвел тогда на него впечатление. Что касается Перлмана, то с моей игрой в прятки было покончено; но большинство так и не узнали, кто скрывался за Кристианом Бонгартцем, до конца моего обучения.

До этого, кстати, я однажды раскрылся сам – в качестве знака доверия к своему лучшему другу Дорту Биггу. В тот день мы просматривали ассортимент пластинок в «Тауэр Рекордс», порылись в поп-отделе, затем перешли на полки с классикой, продолжили рыться, и вот они – компакт-диски Дэвида Гарретта, стоящие в отдельном отсеке Дэвида Гарретта! Желая узнать его мнение, я протянул ему свои каприсы Паганини. «Да, я знаю, – сказал он, быстро взглянув на обложку. – Хорошая запись». На фотографии, размещенной на обложке, мне было четырнадцать лет, он не заметил никакого сходства, и тогда я помог ему: «Этот парень – я». Как я уже сказал, мир классической музыки невелик, а «Дойче граммофон» – не провинциальный лейбл, так что он знал мое имя, он знал, кто я такой, и тем больше было сейчас его изумление. Но поскольку мой секрет ни в коем случае не должен был быть раскрыт, я попросил никому его не рассказывать: «Пожалуйста, продолжай называть меня Кристианом Бонгартцем. Для меня это важно, для меня это новое начало».

Говоря о «начале». Все чуть было не пошло наперекосяк – без всякого моего участия. Я был в Нью-Йорке всего тринадцать часов, на календаре стояло 11 сентября 2001 года, когда…

Но все по порядку. В этот момент, в первое утро после моего прибытия в Нью-Йорк, я сидел в офисе Financial Aid, своего рода студенческого благотворительного фонда, с озабоченным лицом. Плата за обучение в размере 37 000 долларов за семестр должна быть каким-то образом добыта и внесена, в противном случае мне грозил обратный рейс и Ахен.

При этом оставаться на плаву с помощью концертов не разрешалось. Политика Джульярдской школы запрещает выступления вне школы в течение учебного семестра, и этот запрет строго контролируется – во-первых, потому что мы должны сосредоточиться на учебе, а во-вторых, чтобы предотвратить разделение на два класса: музыкантов с опытом работы на сцене и обычных студентов, то есть тех, кто пока не получил известность. Так что в течение нескольких дней, нет, недель я ломал голову: откуда взять деньги?

Кто-то скажет: у Кристиана Бонгартца, он же Дэвид Гарретт, не может быть проблем с деньгами! В конце концов, он же не бесплатно в прошлом сыграл столько концертов! Это правда, деньги на самом деле притекали. Но мой образ жизни в то время требовал огромных затрат – оплачивались частные репетиторы, учителя игры на скрипке, поездки к ним, билеты на самолет и проживание, часто для меня и моих родителей, иногда в дополнение – моих братьев и сестер, плюс страховая сумма за мою скрипку… Короче говоря, от тех гонораров осталось не так много, а после Лондона этот источник совсем иссяк.

Но поди объясни агентству финансовой помощи студентам в США, что твои родители не намерены оплачивать твое обучение, а твой собственный доход составляет 0,00 доллара! Тебе никто не поверит. Здесь, в США, все родители платят – хотя бы из гордости за то, что у них есть ребенок в Джульярдской школе, – а мой отец зарабатывал отнюдь не плохо! Так что я вдобавок ко всему чувствовал себя каким-то жуликом, пытающимся нагреть систему со стипендией, а подобное не очень хорошо воспринимается американцами, – вдруг с треском распахивается дверь, и кто-то врывается с сообщением, что во Всемирный торговый центр врезался самолет!

Что я представляю себе в этот момент? Модель самолетика врезается в оконное стекло во Всемирном торговом центре и разбивает его – типичный пример жителей США, превращающих каждую муху в слона. Если бы. Сразу же воцарился невообразимый хаос. Всех, кто находился в здании, провели в концертный зал и не выпускали оттуда до вечера – кто знал, что еще будет летать по окрестностям. Когда я вспоминаю об 11 сентября, первое, что приходит на ум, – это два чувственных впечатления. Начнем с того, что это был прекрасный ясный день в конце лета с глубоким голубым небом, и весь город являл собой умиротворяющую картину. В фильмах-катастрофах бедствия сопровождаются шквалами ветра, тяжелыми грозовыми тучами, проливным дождем и драматической музыкой – ничего из этого в то безмятежное утро не было, как вдруг – и это мое второе впечатление – воздух наполнился запахом горящего металла. Я никогда не сталкивался с этим запахом ни раньше, ни потом, но я понял: горит металл! Что-то очень тревожное, должно быть, произошло в городе.

Что за ситуация! Я, как человек, который не познал жизнь, неожиданно оказываюсь в комнате вместе с шумными людьми, которые нервно грызут ногти и рисуют себе самые ужасные картины, и среди этого хаоса у меня есть только одна мысль: что делать, чтобы оплатить обучение в колледже? Если бы все было не так трагично, можно было бы только покачать головой по поводу моей бестактности. Но поставьте себя на мое место: только что я ступил на американскую землю, чтобы обосноваться здесь на следующие четыре года, и не имею ни малейшего представления о том, что происходит снаружи (мы все еще жили в мире без смартфонов), – сейчас меня в первую очередь интересует вопрос о том, как профинансировать свое обучение. И вот я сижу на корточках в комнате без окон со всеми этими обезумевшими людьми и ломаю голову над совершенно обыденными вещами. Вероятно, в этот день я был единственным человеком во всем Нью-Йорке, у которого были другие заботы.

Не менее сюрреалистическая ситуация произошла, когда мы вечером шли из школы в общежитие. На улицах царила мертвая тишина, были слышны только сирены пожарной и полицейской служб Нью-Йорка. Абсолютно ничего не было видно, пять или шесть километров отделяют 66-ю улицу, на которой расположена Джульярдская школа, от финансового района, где находился Всемирный торговый центр. Невозможно было даже позвонить по телефону, потому что сеть была перегружена; так что никаких звонков домой, никаких сообщений о том, что сегодня произошло. В течение всей следующей недели большинство магазинов были закрыты. Отменены занятия – продолжал действовать красный уровень тревоги. Нас, студентов, просили временно оставаться в пределах школы, и поэтому по вечерам мы сидели в общих комнатах нашего общежития, смотрели новости и не могли в них поверить.

Кстати, после того, как пыль от рухнувших башен-близнецов улеглась, мое заявление на получение стипендии все еще рассматривалось. Но решение все же было принято: вместо 37 000 долларов в семестр я должен был заплатить 25 000. Тем не менее это все еще было очень много. Получалось 5000 долларов в месяц, плюс мои расходы на проживание. Где раздобыть такие деньги?