Текст книги "Призраки грядущего"

Киалл в ужасе застыл на месте, и мысль его бешено работала.

– Ловко ты это, – сказал один из пришельцев, коренастый, с черной, седеющей бородой. – В первый раз вижу, чтобы стрелу разрубили на лету – никогда бы не поверил, что человек способен двигаться столь проворно.

Киалл еще раз взглянул на остатки стрелы и набрал в грудь воздуха.

– Я все ждал, когда вы покажетесь, – сказал он, сам удивившись тому, как ровно звучит его голос.

– Я не приказывал ему стрелять, – заверил вожак.

– Не все ли равно? Что вам тут надо?

– Поесть – больше ничего. – Взгляд вожака метнулся вбок, и Киалл увидел на пороге хижины Маггрига с натянутым луком. Настала тяжелая тишина. Надрены стояли настороже, держась за оружие.

Один из них подошел к вожаку и прошептал ему что-то, чего Киалл не слышал. Вожак кивнул и сказал Киаллу:

– Ты был там, в поселке. Вместе с тем, высоким, – ледяным воином.

– Верно, – признал Киалл. – Славный был бой.

– Он расколошматил нас вдребезги. Сроду ничего подобного не видал.

– Да, он большой мастер – и загонял меня до седьмого пота.

– Так он – твой учитель?

– Да. Лучшего трудно сыскать.

– Теперь я вижу, почему ты рассекаешь стрелы в воздухе. Но раз дело обстоит так, что либо драться, либо помирать с голоду, то придется нам все же помериться силами. – И надрен вынул из кожаных ножен свой короткий меч.

– Разумно ли это? – спросил Киалл. – У вас четверо раненых. Силы у нас неравные, и не пристало воинам драться за такую малость, как горшок похлебки.

Вожак помолчал и улыбнулся Киаллу:

– Значит, ты пустишь нас в дом?

– Разумеется. Но в знак добрых своих намерений оружие вам придется оставить здесь.

– Ха! А что помешает вам перебить нас?

– А сейчас мне что мешает? – ответствовал Киалл.

– Больно ты боек, парень, – проворчал вожак. – Но я видел тебя в деле, и, похоже, у тебя есть на то причина. – Он сунул меч в ножны, расстегнул пояс и сбросил его на снег. Остальные надрены последовали его примеру. – Ну, где твоя похлебка? – Киалл спрятал саблю и жестом пригласил их в хижину. Маггриг ушел обратно в дом. Киалл перевел дыхание, стараясь успокоиться, и последовал за надренами.

Атмосфера в хижине поначалу была напряженной. Маггриг, сидя на кровати, длинными взмахами, с громким скрежетом точил охотничий нож, а Киалл разливал похлебку. Суп не успел свариться, но надрены поглощали его с жадностью. Один из них, раненный в плечо, казался слабее остальных – кровь проступала даже сквозь толстую повязку.

– Дай-ка посмотреть твою рану, – сказал ему Киалл и размотал бинты. Надрен стойко молчал, удерживаясь от жалоб. Глубоко рассеченная рука вспухла и воспалилась. Киалл снова завязал ее, достал из котомки травы, выбрал нужные и вернулся к раненому.

– Что это за зелье? – проворчал тот.

– У этого растения много имен. Чаще всего его называют «наседкой» и добавляют в корм курам.

– Но я-то не курица!

– Оно также лечит воспаленные раны. Впрочем, выбор за тобой.

– Ты что, и лекарь заодно? – спросил вожак.

– Всякий воин должен знать толк в ранах и их лечении.

– Пусть его, – сказал вожак.

Раненый смирился, но его темные раскосые глаза смотрели на Киалла с ненавистью. Юноша приложил лоскут кожи на место, зашил рану и приложил к ней листья. Маггриг принес чистый полотняный бинт, и Киалл завязал надрену руку.

Тот молча отошел к стене и свернулся в клубок на полу.

– Меня зовут Челлин, – сказал надренский вожак. – Ты сделал нам добро – спасибо тебе за это.

– А мое имя Киалл.

– Мне бы такой воин здорово пригодился. Спроси обо мне, если окажешься к югу от Среднего хребта.

– Спрошу.

В хижине стало спокойнее. Надрены приладились отдохнуть. Киалл подбавил дров в огонь, налил супу себе и предложил Маггригу, но тот с улыбкой отказался.

Когда солнце начало медленно склонятся к западным горам, Челлин поднял своих людей и вышел с Киаллом наружу. Как только надрены собрали свое оружие, показались Чареос, Финн и Бельцер. Чареос с саблей наголо.

Киалл помахал им рукой и сказал Челлину:

– Счастливого пути.

– Тебе тоже. Хорошо, что ледяного воина не было тут, когда мы пришли.

– Я тоже этому рад, – усмехнулся Киалл.

Раненый, которого он пользовал, подошел к нему.

– Боль почти прошла, – с непроницаемым лицом произнес надрен и протянул Киалл золотой раг.

– Не нужно, – сказал юноша.

– Нет, нужно. Не хочу быть у тебя в долгу. В следующий раз я тебя убью – как ты убил моего брата во время набега.

Надрены ушли, и Киалл побрел к хижине. Смех Чареоса встретил его на крыльце. Маггриг повествовал о Киалле, Рассекающем Стрелы. Киалл побагровел. Чареос подошел и стиснул его за плечо.

– Молодец. Ты быстро соображаешь и держишь себя в руках. Но как ты умудрился разрубить стрелу?

– Случайно. Я знать не знал, что надрены тут. Я упражнялся с саблей и как раз повернулся назад – ну, стрела и ударилась о клинок.

– Тем лучше, – широко улыбнулся Чареос. – Удача необходима воину, Киалл, а эти надрены будут рассказывать повсюду о твоем мастерстве. Это создаст тебе славу, но сегодня ты висел на волоске. Маггриг рассказал мне, как ты грозился перебить их всех в одиночку. Пойдем-ка со мной.

Мастер Меча и юноша вышли на меркнущий солнечный свет.

– Я доволен тобой, – сказал Чареос, – но, думается мне, пришло время научить тебя кое-чему. Авось при следующей встрече с вооруженным врагом тебе не придется выкручиваться.

Около часа Чареос провел с Киаллом, показывая ему, как держать саблю, как поворачивать запястье, как наносить и отражать удары. Киалл усваивал науку быстро и поворачивался проворно. Во время передышки учитель и ученик сели на поваленный ствол.

– Мастерство приобретается тяжким трудом, Киалл, – но для того, чтобы стать непобедимым, требуется нечто большее. В клинке заключена магия, которой лишь немногие могут овладеть. Дело не в руках и не в ногах – бой выигрывается в голове. Однажды я дрался с человеком, который был искуснее меня, проворнее и сильнее. Он потерпел поражение из-за улыбки. Я отразил его выпад и, когда наши клинки сошлись, улыбнулся ему. Он вышел из себя – подумал, видно, что я над ним смеюсь. Ринулся на меня очертя голову, и я убил его. Вот так-то. Никогда не позволяй гневу, бешенству или страху овладеть собой. Советовать легко, а вот на деле… противники будут дразнить тебя, издеваться над тобой. Но это все пустой звук, Киалл. Даже если они заденут дорогих тебе людей. Все это делается для того, чтобы вывести тебя из равновесия. Единственный способ, которым ты можешь отплатить им, – это победа, а чтобы добиться ее, нужно сохранять хладнокровие. Пошли поедим, если надрены хоть что-нибудь нам оставили.

* * *

Чареос сидел под звездами, накинув на плечи плащ и подставив лицо легкому ночному ветру. Из хижины не доносилось ни звука, кроме мерного храпа Бельцера. Белая сова метнулась вниз. Чареос не разглядел, удалось ли ей схватить свою добычу. Лиса вышла из кустов и побежала по снегу, не обращая внимания на человека.

Чареоса осаждали воспоминания: о честолюбивых юношеских помыслах, о славных подвигах, о ночах, полных отчаяния и черной меланхолии. Чего ты достиг в своей жизни, спрашивал он себя? Да, собственно, чего он мог достичь? Ему вспомнилась разлука с родителями и долгое путешествие по холодным краям, тяжело сказавшееся на ребенке. Он отогнал эти обрывочные, безрадостные воспоминания. Его отрочество в Новом Гульготире было одиноким, несмотря на дружбу и руководство Атталиса, его наставника и опекуна. Чареос неуютно чувствовал себя в обществе сверстников и, что еще хуже, никак не мог приспособиться к образу жизни готирского дворянства. Он стал лучше понимать готиров, когда совершил поездку на север. Там он увидел деревушку, приютившуюся у склона горы, – над ней нависла чудовищная груда скал.

«Какое опасное место», – заметил Чареос Атталису. «Рано или поздно случится обвал, – согласился тот. – Немногие переживут его». «Зачем же они тогда продолжают жить здесь?» «Они всегда здесь жили, мой мальчик. И со временем перестали замечать опасность. В страхе нельзя жить вечно – когда к нему привыкают, он теряет свою власть».

Готиры тоже жили так, под вечной угрозой надирского вторжения. Дворянство проводило дни в пирах, балах и прочих увеселениях. Немногочисленной армии хватало лишь на то, чтобы оборонять Бел-Азар. Чареос вырос во времена всеобщего безразличия и бесконечных удовольствий. Став благодаря Атталису отменным бойцом на мечах, он завоевал себе доступ в Сабельщики – гвардию, созданную регентом. Теперь он с неловкостью вспоминал, как был горд тогда, получив белый плащ и серебристую саблю. С двумя сотнями других молодых воинов он стоял перед галереей, вытянувшись в струнку, и пожирал глазами регента, сидевшего на троне черного дерева. Он чувствовал себя мужчиной, и судьба улыбалась ему.

Две недели спустя его мир обратился в пепел. Атталис, гордый человек, ввязался в какой-то пустячный спор с Таргоном, первым бойцом регента. Спор перешел в ссору, и Таргон публично вызвал старика. Поединок происходил на королевском дворе и длился недолго. Чареос, который был в дозоре, услышал о нем только два дня спустя. Атталис, получив сквозную рану в плечо, упал на колени и выронил меч, а Таргон рассек ему горло.

Чареос попросил разрешения отлучиться на похороны и получил его. На свои скудные сбережения и на деньги, полученные под расписку в счет будущего годового жалованья, он купил на кладбище участок земли и поставил над могилой мраморный памятник. Сделав это, он отыскал Таргона. Тот был на голову выше него, тонок, скор и уверен в себе. Поединок снова состоялся на королевском дворе.

Таргон насмешливо улыбнулся молодому офицеру.

«Надеюсь, с тобой будет повеселее, чем со стариком», – сказал он. Чареос не ответил. Не сводя своих темных глаз со смуглого лица Таргона, он вынул из ножен взятую взаймы шпагу. «Что, мальчик, страшно? – спросил Таргон. – И не зря».

Регент поднял руку. Бой начался, и удары с обеих сторон посыпались градом. Чареос в первые же мгновения понял, что противник сильнее его, но не утратил спокойствия. Он знал, что рано или поздно его клинок отыщет брешь и пронзит тело противника. Бойцы метались по всему двору, сверкая оружием на утреннем солнце. Шпага Таргона трижды задела Чареоса – два раза руку у плеча и третий щеку. Тонкая струйка крови стекала на подбородок, но Таргон никак не мог улучить момент для смертельного удара. Он начал терять терпение и атаковал все яростнее, но его юный соперник каждый раз отражал его натиск.

Вспотевшие бойцы разошлись после очередной атаки. «Долго же ты собираешься умереть, мальчик», – сказал Таргон. Чареос улыбнулся и ответил: «Ты дерешься, как надирская тетка». Таргон побагровел и снова кинулся в атаку. Чареос отразил удар, изогнул запястье и пронзил Таргону правое плечо, повредив мышцы, связки и сухожилия. Таргон выронил шпагу, и впервые в его светлых глазах появился страх. Несколько мгновений Чареос стоял, глядя на него, потом со свистом взмахнул шпагой и рассек противнику горло.

Боец регента пошатнулся, схватившись рукой за рану. Кровь хлынула между пальцев, и он упал на колени. Чареос поставил ногу к груди умирающего и пинком швырнул его на спину. Среди зрителей воцарилось молчание. Затем регент позвал Чареоса к себе, а к Таргону поспешили пажи, силясь остановить кровь.

«Ты лишил его не только жизни, но и достоинства», – сказал регент.

«Если бы я мог, ваше высочество, я бы последовал за ним в ад и убил его душу», – ответил Чареос.

В тот же день он пришел на могилу Атталиса.

«Ты отомщен, мой друг, – сказал он. – Он умер так же, как и ты. Не знаю, важно ли это тебе, но я помнил твои уроки и не позволил ненависти овладеть мною. Мне кажется, ты гордился бы этим. – Чареос умолк, и его глаза наполнились слезами. – Ты был мне отцом, Атталис. Я не успел сказать тебе, как много ты для меня значил, и поблагодарить тебя за твою дружбу и поддержку. Я делаю это теперь. Покойся с миром, друг мой».

Четверть века спустя, около хижины Финна, Чареос, Мастер Меча, заново оплакивал старика, а с ним крушение своих надежд и мечтаний.

Атталис всегда говорил, что когда-нибудь они вернутся домой и вернут себе все, что потеряли. Оставшись один, Чареос рассмотрел эту мечту в холодном свете рассудка – и безжалостно отрекся от нее.

Чареос, Мастер Меча, отер глаза краем плаща.

– Что бы ты сказал о том, что мы задумали, Атталис? – прошептал он. – О поисках дочери свинопаса? Я прямо-таки слышу твой смех.

Он вернулся в хижину. Огонь в очаге угасал, но было тепло и уютно. Киалл и Бельцер спали у очага, Маггриг – на кровати у дальней стены. В задней комнате горела лампа. Чареос заглянул туда. Финн сидел с ногами на верстаке, обстругивая перья для новых стрел.

– Не спится мне что-то, – сказал Чареос, садясь напротив охотника.

Финн опустил ноги на пол и потер глаза.

– Мне тоже. К чему бы это?

Чареос пожал плечами. При свете лампы Финн казался старше – лицо его словно вырубили из тикового дерева. Глубокие тени скрывали глаза и шею, серебряные нити выделялись в лохматой бороде.

– Кому как не тебе вкушать покой, дружище? – сказал Чареос. – Здесь, в горах, ты вольная птица, и земли у тебя побольше, чем у иного короля.

– Для мальчика это не жизнь, хотя он не жалуется.

– Твоему мальчику добрых тридцать шесть годков. Если ему не по душе такая жизнь, он достаточно взрослый и достаточно мужчина, чтобы сказать об этом прямо.

– Возможно, – задумчиво протянул Финн. – А быть может, нам и впрямь пора сдвинуться с места.

– Такой красоты ты нигде больше не найдешь, Финн.

– Знаю, – буркнул охотник, – но суть не в этом. Я чувствую, что старею, Чареос. Кости зимой так и ломит, да и глаза уже не те. Моя смерть не за горами. Я не хочу, чтобы… Маггриг оставался здесь один. Сам я не слишком жалую людей. Скверное, наглое отродье – только и на уме у них что воровство, ложь да клевета… Но это я – а Маггриг, он ладит с ближними, любит общество. Пора ему сызнова научиться жить с людьми.

– Подумай еще, Финн. Здесь ты счастлив.

– Был счастлив. Но ничто не длится вечно, Мастер Меча. Ни жизнь, ни любовь, ни мечта. Надо признать, что я получил от всех трех больше, чем мне причиталось, и удовольствоваться этим.

– И как же ты намерен поступить?

Финн посмотрел Чареосу в глаза:

– Я никогда не имел много друзей – да, думаю, никогда в них и не нуждался. Но ты и тот жирный боров мне все равно что родня. Мы пойдем с вами… если примете, конечно.

– Можешь не сомневаться – примем.

– Вот и хорошо, – сказал Финн и встал. – Как гора с плеч свалилась. Может, мы даже найдем эту девушку, кто знает?

Цудай следил за торгами без особого интереса. Ему не нравились бледнокожие готирки с холодными голубыми глазами и раздутыми, как коровье вымя, грудями. Отвернувшись от окна, он обратил взор на темноволосую женщину, сидящую на крытом атласном диване. Вот настоящая надирская красавица.

Он увидел ее впервые, когда Тенака-хан привез ее в Ульрикан – четырнадцатилетнюю, с золотистой кожей и гордыми глазами. Цудай, всегда почитавший гордых женщин дьявольским отродьем, почувствовал желание исхлестать ее кнутом, заставить склониться к своим ногам. Испытанное тогда возбуждение снова отозвалось в нем.

Он сел рядом с ней. Она отодвинулась с легкой улыбкой, и он побагровел, но принудил себя успокоиться.

– Твой брат Джунгир шлет тебе привет. Он надеется, что ты в добром здравии. Я передам ему, что это так, ибо никогда еще не видел тебя более прекрасной, Танаки.

– Почему бы мне не быть в добром здравии? Разве Джунгир сослал меня в эту пустыню затем, чтобы я могла вдоволь дышать свежим воздухом?

– Он сделал это для твоего же блага, принцесса. Ходили слухи о заговоре, и мы опасались за твою жизнь.

Она залилась мелодичным смехом, от которого Цудаю отнюдь не стало легче. Их взгляды встретились, и ему впервые показалось, что она улыбается ему с искренней теплотой.

– К чему играть в эти глупые игры, Цудай? Здесь никого больше нет, а мы с тобой отлично знаем, почему мой брат отправил меня сюда. Он убил своих родных братьев, а может быть, и отца. Почему он не убил заодно и сестру? Я скажу тебе почему. Потому что я – единственная надежда надиров получить наследника-мужчину. Джунгир, при всем своем мастерстве в обращении с лошадьми и оружием, бесплоден.

Цудай побелел.

– Ты не должна так говорить! Если бы я повторил это хану…

– Ты не отважишься произнести это вслух, хотя бы и с чужих слов. Зачем ты, собственно, приехал, Цудай?

Он подавил свой гнев, чувствуя себя неловко в парадных доспехах, подобающих его званию. Он хотел отстегнуть свой черный с серебром панцирь, но Танаки остановила его:

– Нет, не снимай. Это неприлично.

– Неприлично? Что ты знаешь о приличии? Ты сменяешь одного любовника-варвара за другим. Особе твоего рода не подобает вести себя так.

Танаки встала, закинула руки за голову и потянулась всем своим стройным, гибким телом. Короткая шелковая туника приподнялась, обнажив гладкие золотые ляжки.

– Ты нарочно разжигаешь меня, – вскричал возбужденный Цудай, вскочив на ноги.

– Тебя и вулкан не разожжет. В последний раз спрашиваю: зачем ты здесь?

Он посмотрел тяжелым взглядом в ее лиловые глаза, подавляя желание ударить ее, заставить упасть на колени.

– Твой брат пожелал узнать о твоем здоровье, только и всего. Что в этом необычного?

Она снова засмеялась – эти звуки жалили его подобно рою пчел.

– Мое здоровье? Как мило с его стороны! Я видела, как твой помощник осматривал новых рабынь. Великий воин Цудай опустился до покупки наложниц? Пришлась ли тебе какая-нибудь по вкусу, Цудай?

– Я не нахожу их привлекательными, хотя одна или две могли бы подойти. Но ты неверно судишь обо мне, Танаки. Я приехал сюда лишь ради случая поговорить с тобой. Ты знаешь, сколь гибельно твое положение. Знаешь, что смерть угрожает тебе ежечасно. Четыре года назад тебе представлялась возможность стать моей женой. Теперь я снова предлагаю тебе это. Согласись, и ты будешь в безопасности.

Она подошла поближе, обдав его ароматом своих духов, положила руки ему на плечи и пристально посмотрела в его темные раскосые глаза.

– В безопасности? Это с тобой-то? В прошлый раз, когда ты искал моей руки, я отнеслась к этому со всей серьезностью и заслала шпионов в твой дворец, Цудай. Все твои жены ходят в рубцах от кнута. Я знаю, чего ты хочешь, – с хрипотцой прошептала она, – да только не видать тебе этого! – Снова услышав ее смех, Цудай замахнулся, но она проворно уклонилась и опять подступила к нему. Цудай замер, ощутив у шеи острие кинжала. – Я могла бы убить тебя сейчас.

Он засмеялся в свой черед и отвел ее руку.

– Однако ты хочешь жить, не так ли? А моя смерть не сошла бы тебе с рук. Я предлагал тебе замужество, Танаки. Теперь я подожду. И когда твое время придет, не кто иной, как Цудай, возвестит тебе об этом. Никого иного, как Цудая, ты будешь молить о пощаде. И скажу тебе сразу: твои мольбы не будут услышаны. При следующей нашей встрече ты будешь не столь надменна.

Воин повернулся и вышел. Танаки спрятала свой маленький кинжал и налила себе вина.

Глупо было сердить Цудая. Он самый доверенный советник Джунгир-хана, и полезнее было бы завоевать его дружбу. Но Танаки не выносила этого человека, холодного сердцем и подлого. Ее отец, Тенака, тоже ему не доверял. «Я не имею ничего против мужчины, который держит своих домашних в строгости, – говорил Тенака дочери, – но тому, кто не способен управиться с женщиной без кнута, нет места у меня на службе».

Танаки проглотила комок в горле, представив себе отца – его полные тепла лиловые глаза и улыбку, приветливую и ободряющую, как утренняя заря. Ее желудок сжался в узелок, и на глазах выступили слезы. Как мог он умереть? Как мог умереть самый великий в мире человек?

Смахнув слезы, она подошла к окну и стала смотреть на торги, гадая, которую из женщин выберет Цудай. Она редко испытывала жалость к рабыням, но сегодня…

На помост вывели темноволосую девушку, сорвав с нее желтое платье. Хорошая фигура, и груди не слишком большие. Приказчик Цудая поднял руку.

Были и другие покупатели, но женщина досталась надирскому воеводе.

– Будь осторожна, девушка, – прошептала Танаки. – Твоя жизнь зависит от этого.

5

Маггриг оправлялся от лихорадки пять дней, и все это время Чареос продолжал учить Киалла основным приемам фехтования. Мрачный Бельцер в одиночестве бродил по лесу. Финн почти все время проводил в мастерской, заканчивая новый длинный лук.

Снег вокруг хижины почти весь сошел, и солнце грело по-летнему.

Утром шестого дня, когда путники готовились отправиться в Долину Движущихся Врат, Финн позвал Бельцера к себе в мастерскую. Остальные тоже собрались там. Финн достал из тайника под скамейкой окованный медью сундук, открыл его и вынул какой-то длинный предмет, обернутый в промасленную кожу. Он положил сверток на стол, разрезал ножом бечевку и сказал Бельцеру:

– Это твое. Бери.

Великан развернул кожу, и все увидели сверкающий двуострый топор. Топорище, длиной с человеческую руку, было сделано из мореного дуба и скреплено серебряной проволокой. Выгнутые острые лезвия, протравленные кислотой, украшали серебряные руны. Бельцер вскинул топор вверх.

– Приятно получить его назад, – сказал он и без единого другого слова вышел из мастерской.

– Неотесанная, неблагодарная свинья, – возмутился Маггриг. – Даже спасибо не сказал.

Финн пожал плечами и улыбнулся, что редко с ним случалось.

– Главное, что топор вернулся к нему.

– Да ведь он стоил тебе целого состояния. Мы два года сидели без соли, чуть ли не впроголодь.

– Это все в прошлом, забудь.

Чареос положил руку на плечо Финна:

– Ты поступил благородно. Без топора он стал совсем не тот. Он продал его спьяну в Тальгитире и так и не узнал, что с ним сталось.

– Я знаю. Ну, пошли – пора в дорогу.

Путешествие в Долину заняло у них три дня. Они ни разу не встретили надренов и только однажды заметили далеко на юге одинокого всадника. Воздух здесь был разрежен, и путники почти не разговаривали. Ночью, посидев немного у костра, они рано укладывались спать и вставали с рассветом.

Киалл радовался этому походу, сулившему новые приключения, но его удручало, что его соратники столь молчаливы. Если кто-то и ронял слово, то оно касалось либо погоды, либо стряпни. О Вратах, о надирах или о цели их пути не упоминалось вовсе. А когда Киалл пытался заговорить об этом, от него отделывались пожатием плеч.

Долина тоже разочаровала Киалла. Она оказалась точно такой же, как многие предыдущие: сосновые леса по склонам, а внизу – глубокое ущелье. Дно ущелья покрывали луга, по ним бежал ручей. На холмах паслись олени, дикие козы и бараны.

Финн и Маггриг выбрали место для лагеря, взяли луки и пошли настрелять дичи на ужин. Чареос поднялся на соседний холм, чтобы оглядеть окрестности, а Бельцер развел костер и сел, глядя на пляшущее пламя. Киалл занял место напротив него.

– Красивый у тебя топор, – сказал он.

– Лучше не бывает, – проворчал гигант. – Говорят, что топор Друсса-Легенды происходил из Древних Времен – он никогда не ржавел и никогда не тупился. Но я не верю, что он был лучше моего.

– Он был с тобой в Бел-Азаре?

Бельцер уставил на Киалла свои маленькие круглые глазки.

– Дался тебе этот Бел-Азар. Побывал бы там сам – не приставал бы.

– Но это славное место. Часть нашей истории. Горсточка против войска. Это было время героев.

– Это было время выживших, как и всякая война. Были там хорошие парни, погибшие в первый же день, и были трусы, дотянувшие чуть ли не до последнего. Были воры, насильники и убийцы. Была вонь выпущенных наружу кишок и внутренностей. Были вопли, мольбы и плач. Хорошего в Бел-Азаре не было ничего.

– Но вы же победили, – настаивал Киалл. – И вас осыпали почестями.

– Да, почести – вещь хорошая. Парады, пиры, женщины. Никогда у меня не было столько женщин. Молодые, старые, толстые, тонкие – все только и ждали, чтобы раздвинуть ноги перед героем Бел-Азара. Это было самое лучшее, мальчик, – то, что настало потом. Боги мои, я душу бы продал за глоток спиртного!

– А Чареос тоже придерживается такого мнения по поводу Бел-Азара?

– Что он думает, я не знаю, – хмыкнул Бельцер, – но я знаю все. У Мастера Меча была жена. – Бельцер повернул шею, чтобы убедиться, что Чареос все еще на холме. – Боги, что за красотка! Темные волосы блестели, как намасленные, а фигурку словно на небесах изваяли. Тура ее звали. Купеческая дочь. Отец был рад-радехонек от нее избавиться – тут Чареос и подвернулся. Женился на ней, построил ей дом. В хорошем месте, с красивым садом. Они не прожили и четырех месяцев, как она завела первого любовника. Он был разведчик Сабельщиков – первый из многих, которые валялись потом в кровати, сделанной для нее Чареосом. А что же он? Мастер Меча, самый страшный воин из всех, кто мне известен? Он не знал ничего. Он покупал ей подарки и постоянно говорил о ней – а мы-то всё знали. Потом узнал и он… неизвестно как. Это случилось перед самым Бел-Азаром. Как он хотел умереть! Никто еще так не стремился к собственной гибели. Но жизнь – подлая штука. Ничто его не брало. Он бился коротким мечом и кинжалом и оставался невредим точно заговоренный. Правда, рядом с ним дрался я – может быть, это мешало. Я в жизни еще не видел такого разочарованного человека, когда надиры ушли восвояси.

Киалл молча, задумчиво смотрел на огонь.

– Что, мальчик, развенчал я твою мечту? Ничего, жизнь полна таких горьких открытий. Дура она, конечно. Не было на свете лучшего мужа, чем он. Боги, как он ее любил! Знаешь, как она кончила?

Киалл покачал головой.

– Сделалась шлюхой в Новом Гульготире. Мастер Меча этого не знает, но я видел, как она промышляла там, в гавани. За два медных гроша. – Бельцер засмеялся. – Двух передних зубов у нее недоставало, и она уже не была такой красоткой. Я имел ее тогда. За два медных гроша, в переулке. Она умоляла меня взять ее с собой – говорила, что поедет куда угодно. И все для меня сделает. Говорила, что у нее никого нет и ей негде жить.

– И что же потом? – шепотом спросил Киалл.

– Она бросилась с пристани и утонула. Ее нашли потом плавающей среди отбросов и нечистот.

– За что ты так ненавидишь ее? Тебе-то она ничего не сделала.

– Ненавижу? Да, пожалуй. Я скажу тебе за что. За все то время, что она наставляла рога Чареосу, она ни разу не предложила себя мне. Я был для нее хуже грязи.

– А ты бы согласился?

– Еще бы! Говорю тебе – она была красотка.

Киалл посмотрел на Бельцера, вспоминая песню о Бел-Азаре, отвернулся и подбавил дров в огонь.

– Что, юноша, пропала охота говорить со мной?

– Есть вещи, которых лучше не знать. Лучше бы ты мне не рассказывал.

– Да, история неприглядная – как, впрочем, у всякой шлюхи.

– Это так. Но я думал не о ней, а о тебе. Твоя история не лучше.

Киалл встал и пошел прочь. Солнце садилось, и тени стали длиннее. Чареос сидел на поваленном дереве, глядя на закат. Небо пылало, словно алые штандарты реяли над горами.

– Красиво, – сказал Киалл. – Я всегда любил смотреть на закат.

– Ты у нас романтик.

– Это плохо?

– Нет – так жить лучше всего. Я тоже когда-то был таким и никогда не был счастливее. – Чареос встал и распрямил спину. – Держись за свои мечты, Киалл. Они важнее, чем ты думаешь.

– Я так и делаю. Скажи, ты любишь Бельцера?

Громкий смех Чареоса эхом прокатился по долине.

– Бельцера не любит никто – а меньше всего он сам.

– Зачем же ты тогда взял его с собой? Зачем Финн выкупил его топор?

– Ты у нас мечтатель, Киалл, – ты и скажи.

– Я не знаю. Не могу взять в толк. Он грубый, говорит гадости, и ни дружбы, ни верности для него не существует.

– Не суди по словам, дружище, – покачал головой Чареос. – Если бы я стоял в этой долине один, окруженный сотней надиров, и кликнул бы его, он прибежал бы тотчас. То же самое он сделал бы для Финна или Маггрига.

– Что-то мне не верится.

– Будем надеяться, ему не придется доказывать это тебе.

На рассвете следующего дня путники двинулись на север через темный сосновый лес. Оленья тропа, спускаясь вниз по склону, привела их к мелкому ручью. Они перешли его вброд и по крутому обрыву поднялись на поляну. Подул ветер, и над ними пронесся странный тонкий крик. Финн и Маггриг затаились в кустах, Бельцер вынул топор из чехла и поплевал на руки, Чареос замер, опустив руку на рукоять меча.

Киалл, дрожа всем телом, подавлял желание пуститься наутек. Крик повторился – переливчатый вой, от которого кровь стыла в жилах. Чареос двинулся дальше, Бельцер за ним. Киаллу пот заливал глаза, и он не мог принудить себя сдвинуться с места. Он втянул в себя воздух и зашагал следом.

Посреди поляны, шагах в пятидесяти, стояло огромное каменное сооружение, а перед ним, на пиках, украшенных перьями и разноцветными камнями, торчали две отрубленные головы.

Киалл не мог оторвать глаз от этих высохших лиц. Глазницы были пусты, но губы дрожали, исторгая крики. Маггриг и Финн вышли из засады.

– Нельзя ли прекратить этот шум? – проворчал Бельцер. Чареос, кивнув, подошел к одной из пик и приставил руку к затылку отрубленной головы. Крик тотчас же прекратился. Чареос снял голову, положил ее на землю и проделал то же самое со второй. Стало тихо – только ветер свистал, пролетая мимо. Путники подошли к Чареосу. Он, присев на корточки, повертел в руках одну из голов и подковырнул ножом кожу. Кожа натянулась и лопнула, обнажив деревянный череп. Чареос поднес его к губам, и тут же послышался леденящий кровь вопль. Воин бросил голову Финну.

– Это что-то вроде флейты. Ветер входит через три отверстия в черепе, а тростник, помещенный во рту, производит звук. Неплохо придумано. – Чареос нагнулся и поднял за волосы содранную с черепа кожу. – Не знаю, что это, но это не принадлежит человеку. Смотрите-ка: волосы пришиты.

Киалл подобрал вторую голову и стал ее разглядывать. Он не понимал, как эта вещь могла внушить ему такой страх. Он повернул ее затылком вверх – ветер проник в нее, и раздался тихий стон. Киалл подскочил и выронил голову под дружный смех остальных.

Чареос подошел к воротам. Перед ним стояли два каменных столба двенадцати футов в вышину и трех в ширину, покрытые резными надписями на языке, которого он не понимал. Перемычка, соединяющая столбы вверху, придавала сооружению вид ворот. Чареос присел перед ними, разглядывая надписи.

Киалл обошел ворота сзади.

– Здесь тоже есть знаки, – сказал он, – и камень как будто другого цвета, чуть белее. – Он сделал шаг вперед.

– Стой! – крикнул Чареос. – Не пытайся пройти через них.

– Почему?

Чареос поднял круглый камень.

– Лови, – сказал он и бросил его в ворота. Киалл подставил руки, но камень исчез. – Теперь ты мне брось, – приказал Чареос. Киалл повиновался, и второй камень исчез тоже.