Текст книги "Пардес"

– Откуда мне знать.

– Просто ты так одет. – Она обвела рукой мой наряд: болотные штаны сидят мешком, поло болтается. Другие, казалось, следовали негласному кодексу: обтягивающие джинсы, белые кроссовки, футболки с V-образным или круглым вырезом, украшенные вызывающими рисунками.

– Хочешь сказать, я немодный?

– Извини, я не хотела тебя обидеть.

– Да что ты, так и есть. Я шучу. Видела бы ты меня до того, как я переоделся в это.

Она великодушно улыбнулась.

– Откуда ты знаешь Ноаха и парней?

– Я их не знаю.

– Не знаешь?

– То есть мы только что познакомились.

– Ясно. А Эвана знаешь? Где он, кстати?

– Я часто слышал это имя.

– Да кто его не слышал. Это же Эван Старк. Говоришь, откуда ты – с Верхнего Вест-Сайда?

– Нет. Вообще-то из Бруклина.

– Гм. – Джемма проверила сообщения в телефоне. – В Нью-Йорке его точно знают.

– Я не знаю.

– Не может быть. Он самый умный в школе. У него IQ под 190.

– Ничего себе.

– Да, учителя от него в восторге. С директором они лучшие друзья. Не говоря уж о том, что раньше Эван встречался…

– Мы с ним незнакомы, – перебил я.

У нее вытянулось лицо.

– А.

– Я сосед Ноаха, – добавил я, стремясь побороть ее разочарование.

Скучливый взгляд ее прояснился.

– Ноах лучший. Его все любят.

– Похоже на то.

– Я серьезно. Вообще все.

– И я понимаю почему.

– Ты знаешь, что он капитан баскетбольной команды? Он всегда был хорош.

– Догадываюсь.

– По-моему, у них это семейное. Его сестра играет в волейбол за колледж. И все равно. – Она придвинулась ближе: – Это правда, что о нем болтают?

– А что о нем болтают?

– Да много чего, все не упомнишь. Якобы они швыряли “ролексы” в океан. А их отцы – я, разумеется, не про отца Амира – вели торговые войны. Окей, скорее всего, это выдумки, мало ли что говорят, но вдруг?

– Мне правда нечего тебе сказать, – вежливо ответил я.

– Просто они… особенные, понимаешь? Обычные люди не могут просто так взять и приехать с ними на вечеринку, вот что я имею в виду, тем более… – она окинула меня взглядом, – если они только что переехали в наш город, скажем так.

Я не обиделся на ее намек. Она была права: достаточно пообщаться со мной полминуты, чтобы понять, до какой степени я категорически зауряден. Особенно в эти первые дни я часто воображал, каким меня, должно быть, видят люди – те, для кого социальный капитал прямое следствие богатства, ума, красоты и романтических достижений. Я представлял, как наблюдаю за собой со стороны: вот я сижу рядом с Джеммой, силюсь подобрать слова, отираю пот. Из прибежища этой второй сущности я наслаждался двумя новыми ощущениями: схожестью с людьми обычными и общением с людьми особенными.

Я посмотрел на Ноаха. Оживленно жестикулируя, он с помощью Амира рассказывал какую-то историю. Слушатели хохотали. Джемме передали кальян. Она чрезмерно глубоко затянулась и протянула трубку мне. Я отказался:

– Я не курю.

– Я тоже, – произнесла она. – Это не считается курением.

– Почему?

– Потому что от этого не поймаешь кайф. – Она затянулась еще раз, сунула мне мундштук. Я снова отмахнулся. – Как хочешь, – сердито сказала она, – он не вызывает рак.

Неожиданно вернулся Оливер, глаза у него были болезненно красные.

– Иден?

– Что?

– Рюкзак верни.

Я поднял с земли рюкзак, протянул ему, чувствуя тяжесть бутылки внутри.

– Не хочешь присоединиться ко мне и накидаться как следует?

Джемма вскочила на ноги:

– С удовольствием.

Оливер раздраженно моргнул.

– Я имел в виду тебя, мой новый друг, – пояснил он, не сводя с меня взгляда.

Джемма завистливо уставилась на меня.

– Нет, – пробормотал я, едва не лишившись дара речи от такого неслыханного предложения, – вообще-то я не…

Оливер закатил глаза и, потеряв ко мне интерес, обернулся к остальным:

– Кто хочет нажраться?

Его слова приняли благосклонно; затянувшись напоследок кальяном, гости (а с ними и я) перебрались на кухню, Оливер достал из рюкзака бутылку текилы “Хосе Куэрво”, ткнул мне в грудь красный стаканчик:

– Пей. – Оливер расплылся в дурацкой улыбке, взгляд его остекленел. – Если уж Амир бухает, тебе тоже можно.

– Не обращай на него внимания, – скривился Амир. – Он гонит.

Оливер отпил большой глоток.

– Между нами говоря, – прошептал он, когда Амир отвернулся, чтобы с кем-то поздороваться, – на его месте я бы уже и на крэк подсел. Неудивительно, что он пьет.

– Почему?

– Из-за ситуации в семье. Мама, дед. Сам увидишь. – Оливер поднял стаканчик и отошел от меня.

Подплыли две девицы. Первая, невысокая шатенка, не обращая внимания на меня, обняла Амира. Вторая, светло-рыжая, повыше ростом, оглядела меня с интересом:

– Что пьем?

– Вообще-то ничего, – ответил я.

– Текилу Оливера, – пояснил Амир.

Та девица, что обнимала Амира, выхватила у него стаканчик.

– У Оливера хороший вкус.

– Очень спорное утверждение, – возразил Амир. – И не увлекайся. Мы не хотим, чтобы было как в прошлый раз.

Голубоглазая рассмеялась. Та, что пониже ростом, с деланым возмущением шлепнула Амира.

– Дамы, это Ари Иден. Ари, это Лили, – Амир указал на невысокую, – и Николь, – он указал на вторую, улыбавшуюся с нескрываемым безразличием.

Лили отшвырнула пустой стаканчик, схватила Амира за руку:

– Пошли за добавкой?

Амир кивнул мне и позволил себя увести. Я остался с Николь. Я таращился на нее, нервно кусал губы. Чуть погодя сказал со слабой улыбкой:

– Рад познакомиться. – Я поморщился от своего писклявого голоса.

– Да, – ответила она (голос у нее был низкий, приятный), замолчала, точно не хотела продолжать, привстала на цыпочки, заметила подругу. – Извини…

С пылающими щеками я смущенно глядел ей вслед, молясь, чтобы никто этого не видел. И тут, разумеется, меня хлопнули по спине, в ушах раздался знакомый смех.

– Да уж, бесит.

Стоящая рядом с Ноахом Ребекка сочувственно взяла меня за руку:

– Не обращай на нее внимания, Ари. Николь на всех смотрит свысока.

Все вдруг умолкли. На пороге кухни, скрестив руки на груди, стоял крепкий бородатый мужик средних лет, небрежно одетый.

– Блин, – сказала Ребекка, – это, часом, не Лизин дядя?

Все застыли, с опаской глядя на пришедшего. Лиза Ниман изумленно вскрикнула, ее дядя молча таращился на нас. Мы стояли не двигаясь, точно хотели обмануть хищника. Вдруг на кухню ввалился Оливер, пьяно прищурился и нарушил тишину громовой отрыжкой.

– Кто выключил музыку?

– Оливер! – прошипела Ребекка. – Иди сюда.

Оливер рассмеялся, подошел к Лизиному дяде:

– А это еще кто такой?

– Уходите. – Дядя трясся от злости. – Советую вам…

Оливер, к нашему ужасу, медленно поднял стаканчик и вылил его содержимое прямо на голову Лизиному дяде. Тот машинально залепил Оливеру пощечину, Оливер пошатнулся.

– Вон! – крикнул дядя. С его нечесаной бороды капала текила. – Вон, или я вызову копов!

Лавина стаканчиков, массовый исход из дома. Ноах схватил пьяного Оливера, который спотыкался и ругался (на его правой щеке краснел отпечаток ладони), и потащил прочь. Мы выбежали из дома, бросились к машине. Ребекка вырвала у Ноаха ключи (поскольку сочла, что он пьян и ему нельзя за руль), и мы набились в “ауди”.

– Погоди, – сказал Ноах, когда Ребекка завела машину. – Где Амир?

Из дома донесся вопль – Лизин дядя, схватив за шкирку Амира и Лили, собирался вышвырнуть их из дома.

– Отпустите меня, – орал Амир, пытаясь вывернуться. Растрепанная Лили раскраснелась от смущения.

– В доме моего брата! – кричал Лизин дядя. – В доме моего родного брата!

Вдруг за ним мелькнули огненные кудри: Лиза подпрыгнула и своим крохотным тельцем повисла сзади на дядиной шее. Тот от неожиданности выпустил Амира и Лили, и они ринулись к машине. Амир протиснулся мимо меня к Оливеру, Лили забралась ко мне на колени, захлопнула дверь и крикнула Ребекке: “Поехали!” – на меня даже не обернулась. Впрочем, роль невидимки меня устраивала.

За всю дорогу я не проронил ни слова, молча вдыхал густой кожаный запах салона “ауди” и поражался увиденному: курево, выпивка, взрослый ударил подростка. Домой я вернулся во втором часу ночи. Я разулся на крыльце и на цыпочках прокрался к себе. Лежа в постели, думал о том, как сильно Флорида отличается от Бруклина, представлял, как отреагировал бы Шимон, плюхнись Лили к нему на колени. Засыпая, я вспомнил, что Сократ говорил Симмию: дорога в Аид проста[66]66
  Отсылка к диалогу Платона “Федон”.


[Закрыть].

* * *

Проснулся я рано, чтобы пойти с отцом на шахрит[67]67
  Утреннее богослужение.


[Закрыть]. Глаза у меня слипались, и в машине я ехал молча, радуясь, что отец тоже ничего не говорит. В синагоге мы сели на заднем ряду (что было для нас внове, поскольку в бруклинском шуле[68]68
  Шул – синагога.


[Закрыть] отец всегда стремился занять место в первом ряду), повязали тфилин[69]69
  Тфилин – маленькие черные коробочки с цитатами из Торы, которые повязывают на лоб и руки.


[Закрыть] на руку и лоб, отец накинул на голову талес[70]70
  Талес (талит) – прямоугольное молитвенное покрывало.


[Закрыть] и спросил, нет ли здесь кого из тех ребят, с кем я был вчера. Я покачал головой. Во время Шмоне-Эсре[71]71
  Вариант молитвы амида будней, основной литургической молитвы в иудаизме.


[Закрыть], пока отец раскачивался, я разглядывал мозаику, украшающую синагогу (лестница в небеса, расступившееся море, разноцветный плащ Иосифа), как вдруг в боковую дверь тихонько вошел Амир. Он вел под руку тучного пожилого израильтянина с тросточкой. Я оцепенел: Амир, которого совсем недавно застукали с Лили, сейчас выглядел точь-в-точь как призрак из моей прежней жизни.

Миньян завершился, Амир сидел, склонив голову, и я не мог поймать его взгляд. Когда мы с отцом уходили, я указал ему на Амира. Отец улыбнулся: известие о том, что кто-то из моих новых знакомцев ходит в синагогу, явно его утешило.

* * *

Все утро я редактировал сочинение Ноаха. Оно оказалось, мягко говоря, посредственным. Я исправил грамматические ошибки, вычеркнул опрометчивые замечания о сексуальных наклонностях Шейда и в конце концов сунул бумаги в почтовый ящик Ноаха. Я сидел у нашего бассейна, перечитывал собственное сочинение (я вдруг с тревогой осознал, что до начала учебного года осталось всего ничего, считаные дни), как вдруг у меня зазвонил телефон.

– Алло?

– Это твой любимый сосед.

– Привет, Ноах.

– Здорово ты исправил сочинение. Теперь совсем другое дело. Спасибо тебе еще раз.

– На здоровье.

– Кстати, я могу заплатить.

– В смысле?

– Многие берут за такое деньги.

– Нет-нет, не нужно.

– Точно? Ты можешь брать за это деньги. Если ты будешь писать сочинения за других, тебе будут хорошо платить. У тебя талант.

– Спасибо, не стоит.

– Ладно, но если передумаешь, говори. Я расскажу о тебе народу.

– Хорошо, – неловко ответил я. Мне на руку сел комар, попытался украсть мою кровь. Я раздавил его. – Спасибо.

– Ну что, как спалось после вечеринки? – спросил Ноах.

– Отлично. – Я решил не упоминать, что мне приснился кошмар, будто дядя Норман, как в мультфильме, гоняется за мной с топором.

– Вот и славно. Мы собираемся на пляж. Выходи в десять.

* * *

Он прибыл со свитой: Ребекка впереди, волосы заплетены в косу, поверх купальника огромная майка Ноаха, сзади Оливер в солнечных очках с красными стеклами и голый по пояс Амир.

– Знаешь что, – сказал Амир, когда я забрался на заднее сиденье и уселся посередине, – ты единственный из нашей школы, кого я видел на миньяне.

– А ты разве меня видел?

– Он, когда молится, ничего не замечает, – подначил Оливер.

– Мне жаль, если тебя не устраивает, что я молюсь, – парировал Амир.

– Не расстраивайся, – ответил Оливер. – Ты клевый чувак, вот и все.

– Это еще почему? – удивился Амир.

– Ребят, – вмешалась Ребекка, – не надо.

Ноах перестроился, подрезал едущего сзади, и нам разъяренно загудели. Оливер и Амир одновременно выставили в окно руки с оттопыренными средними пальцами.

– Ты для меня загадка. – Оливер поднял стекло. – Ари, скажи ему, что он загадка.

– Ребят, ну не начинайте, – попросила Ребекка, настраивая кондиционер. – И не втягивайте Ари.

– Почему это я загадка? – поинтересовался Амир.

– Вечером лапаешь Лили, утром бежишь на миньян.

Амир снова нервно захрустел костяшками.

– Вам не кажется, что Оливер как-то слишком на мне зациклен?

– Ишь ты, какой чувствительный. Я всего лишь объясняю нашему новому другу – правда, Ари? – что и как. Тебя ведь смущают наши порядки?

– Нет, – выпалил я и почувствовал внезапное желание изучить свои ногти. – Мое дело десятое. – Хотя, если честно, я пока что не разобрался, какое место занимает вера в этом псевдосветском мире. Например, за все время я ни разу не видел Ноаха и Оливера в кипах, хотя оба учатся в ешиве. (Амир сегодня напялил панаму с дельфином.) В Бруклине такое невозможно представить, здесь же это в порядке вещей. Я мог только догадываться, соблюдают ли их семьи кашрут и шаббат, но понимал, что главный, пусть и неофициальный, организующий принцип религиозности, бытующей в Зайон-Хиллсе, – избирательность. По всей видимости, здесь люди могут позволить себе роскошь исполнять только те мицвот, которые кажутся им важными или приятными, не обременяя себя тягостными или устаревшими. Шимон, мои бывшие раввины, даже мой отец осудили бы такую свободу выбора, пожалели бы еврея, который отказывается от многовековой традиции. Я же начинал сознавать: в том, чтобы держаться старинных обычаев, не жертвуя участием в современной жизни, есть свой смысл.

Оливер улыбнулся:

– Неужели? То есть если бы я, например, спросил тебя, включишь ли ты в своей комнате свет в шаббат, ты бы ответил…

– Не включу. – Я откашлялся.

– А если бы я спросил тебя, включит ли Ноах свет? Включу ли я свет?

– Меня это не касается.

– Безусловно. Но как ты думаешь?

– Оливер, – вмешалась Ребекка. – Хватит.

– Говори как есть, чувак, – не унимался Оливер, – всем пофиг.

– Я правда не знаю, – ответил я.

– Как думаешь, Амир делает это?

– Что – это?

Оливер пожал плечами:

– Нарушает шаббат?

Амир открыл было рот, но решил промолчать.

– Нет, – ответил я, стараясь не смотреть на Амира. – Думаю, не нарушает.

Оливер ухмыльнулся.

– Так я тебя разочарую. Здесь действуют те же правила, что и везде. В шаббат мы не работаем и не садимся за руль, но можем отправить сообщение или походя включить телевизор, чтобы посмотреть баскетбол. Никакого мяса, боже упаси, а молочное ешь сколько влезет, особенно если у тебя каникулы и никто не видит. Верим ли мы в Потоп, в то, что море расступилось, или, я не знаю, в Валаамову говорящую ослицу? Может, верим, может, нет, но, как бы то ни было, мы непременно внушим тебе, как важно пропустить несколько лет подготовки к колледжу, чтобы твои дети узнали эти истории и усвоили такое же двойственное к ним отношение!

Повисло неловкое молчание, я смущенно смотрел сквозь лобовое стекло. Ребекка покачала головой и продолжила читать твиттер. Ноах чуть убавил музыку.

– Господи, Оливер, – сказал он, – ты что, брал у Эвана уроки по фейстайму?

– Говори что угодно, – Амир потирал обнаженные плечи, – но если у тебя не хватает мозгов, сердца или, не знаю, нравственности, чтобы оценить сложности ортодоксальной жизни, это не значит, что ей не хватает глубины.

Оливер примирительно поднял руки.

– Я всего лишь хочу сказать, – со смешком произнес он, – что современный ортодоксальный иудаизм – тот еще эксперимент.

На пляже стояла такая жара, что захватывало дух – яркое солнце, слепяще-белый песок. Ребекка выбрала нам местечко у воды. Я впервые оказался на настоящем пляже и как-то растерялся. Слева от нас лежали на животах две женщины без лифчиков. Я отвернулся от них, Оливер ущипнул меня за лопатки.

– Добро пожаловать в страну плоти, цадик, – сказал он.

Видел бы это Мордехай, подумал я.

Ноах с Ребеккой пошли купаться. Мы с Амиром и Оливером лежали на полотенцах, глядя в ясное небо. Оливер быстро заскучал, достал припрятанный пакетик с травой, папиросную бумагу и принялся сворачивать косяк.

– Рискуешь, – предостерег его Амир.

Оливер фыркнул. Свернул косяк, облизнул и залепил края бумаги, полюбовался делом своих рук. Закурил, глубоко затянулся, лениво оперся на тощие локти, зашелся кашлем. Протянул мне косяк. Я покачал головой, отвернулся от дыма.

– Мистер Самсон?

Амир не поднял глаз от книги.

– Ладно. – Оливер щелкнул указательным пальцем по косяку, стряхнул пепел на песок.

Повисло молчание. Ноах с Ребеккой заплыли так далеко, что превратились в точки на синеве. Чуть погодя Амир тоже пошел купаться, я же остался с Оливером, пускавшим струи дыма.

– Оливер, – начал я, провожая взглядом Амира, заплывающего все дальше и дальше, – помнишь, что ты говорил на вечеринке у Ниман? Про семью Амира?

– Извините, офицер, не припоминаю. – Оливер набросил на голову полотенце. – Я много чего говорю про Амира. – Над нами пророкотал самолетик с рекламной растяжкой ночного клуба в Коконат-Гроув. – Хорошее место, – Оливер ткнул пальцем в самолетик. – Хочешь, съездим сегодня вечерком?

– Нет уж.

– Ты когда-нибудь был в ночном клубе?

– Если честно, нет.

Он демонстративно закопал окурок.

– Дай только срок, я собью тебя с пути истинного.

Я поправил кипу, черный бархат раскалился на солнце.

– Это вряд ли.

– Ты чего-то хотел спросить?

– Амир сегодня утром был в шуле с каким-то стариком. Кто это?

– Дед его. Мощный чувак. Герой войны Судного дня. Командовал знаменитой танковой операцией, переехал в Америку, окончил Массачусетский технологический институт, выучился на архитектора или кого-то в этом роде.

– Они живут вместе?

– Ага. Дикая ситуация. Когда Амир был помладше, отец его свалил. Мужик он хороший, но, видать, надоело ему быть ортодоксом, и он вернулся в Тель-Авив. Кажется, со старшей сестрой Амира он общается, а вот Амиру миссис Самсон запрещает общаться с отцом. У мамаситы[72]72
  Мамочка (исп.).


[Закрыть] Самсон нрав крутой, уж поверь. Она баба вспыльчивая, и это еще мягко сказано. Амира гоняет в хвост и в гриву. Не дает спуску. Он и в сортир без ее разрешения не сходит. Это из-за нее он будет поступать в МТИ. Ну, не только из-за нее, а еще и из-за этого героя войны, который переехал к ним, когда его сынок сделал ноги. Ничего себе история, да? Напомни мне, чтобы я пошел учиться на историка, если я вообще поступлю.

– Так они втроем живут? И дед, получается… бывший свекор матери Амира?

– Ага, но при Амире об этом не упоминай, тебе же лучше будет. И об отце он говорить не любит.

Мы замолчали. Вскоре нас сморило от жары.

Когда я открыл глаза, надо мною склонились две девушки – одна смуглая, с выгоревшими золотистыми волосами, вторая необычайно бледная. В теплом вязком пространстве между сном и явью я с мечтательной улыбкой вглядывался в их лица – туманные, вызывающие. В следующий миг дымка безжалостно взорвалась.

– Гамлет?

– София, – выпалил я и резко сел, радуясь, что не раздевался. – Как дела?

Блондинка молча переводила взгляд со смартфона на меня.

– Извини, что разбудили, – сухо проговорила София.

– Я просто лежал с закрытыми глазами. – Я наклонился, спина затекла от песка. София была в коротком черном сарафане. У ее высокой стройной подруги в вязаном белом бикини живот был отчего-то темнее лица, выглядело это нелепо. София запрокинула голову, уставилась на небо в пятнах облаков. Солнце ускользнуло.

– Кстати, это Реми, – сказала София. – Реми, это… Аарон.

– Ари, – поправил я, уязвленный тем, что она забыла мое имя. – Ари Иден.

– Ари. Он недавно переехал и любит “Гамлета”.

– Любит галеты? – озадаченно переспросила Реми.

– Что? Нет, – ответил я. – “Гамлета”.

Реми понимающе улыбнулась и вновь уткнулась в смартфон.

– Рад познакомиться, – добавил я.

Реми махнула на храпящего Оливера:

– Накурился и отрубился?

– Ну, он…

– Да я в курсе. Я потому его и бросила. – Реми опустила телефон. – Что еще ждать от парня. Парень, он и есть парень.

Ноах, Ребекка и Амир вышли из воды. Тут же грянул гром.

– Поскакали. – Амир принялся собирать полотенца.

– Разбудим его? – спросила Реми. Грудь Оливера мерно поднималась и опускалась.

– Я бы бросил его тут как нефиг делать, – сказал Амир. – Подумаешь, дождик. – Небо на западе расколол разряд. – Ну ладно. И молния чуток.

Ноах потряс Оливера. Тот сонно потер глаза.

– Реми? – спросил он с прежней легкой улыбкой. – Как приятно проснуться и увидеть твое лицо. Как провела лето, куколка?

– Божественно, – ответила Реми, – а ты?

Оливер встал, накинул винтажную футболку с Алонзо Моурнингом[73]73
  Алонзо Хардинг Моурнинг (р. 1970) – профессиональный баскетболист, выступал за “Майами Хит”.


[Закрыть].

– По-всякому.

– Ясно.

– Ты вроде в Лондон ездила?

– В Париж. – Реми увлеченно набирала сообщение.

Я решил не упоминать, что ездил за границу всего один раз – в Иерусалим на похороны деда по отцу.

Оливер свернул полотенце.

– Любишь Париж?

– И я не одна такая.

Оливер потянулся.

– Ясно.

Снова громыхнуло, заморосил прохладный летний дождик. Мы поспешили к парковке – девушки впереди, Оливер ковылял сзади. София с Реми запрыгнули в красный “порше”, мы сели в “ауди” Ноаха. Я едва не рассмеялся от нелепости этой сцены: два спортивных автомобиля, каждый дороже моего дома, богатенькие чужаки, за ними тащусь я в талесе поверх футболки, мы убегаем с пляжа, с настоящего пляжа.

– Как тебе Рем? – спросил меня Оливер, когда мы сели в машину.

– Ну… – Я не знал, что ответить, мне ведь уже сказали, что Реми его бывшая девушка.

– Да ладно, не стесняйся, – он откинулся на сиденье у окна и приготовился вновь уснуть, – она богиня.

Амир засмеялся:

– Ты облажался, Оливер. Ты это понимаешь?

Оливер закрыл глаза:

– Угу.

– У ее отца денег немерено, – продолжал Амир. – Он разбогател на биотехнологиях и теперь вот на крипте. Его постоянно показывают по CNBC.

– Крипта, доткомы, голландские тюльпаны. Спекуляции все это. Пузыри, которые того и гляди лопнут, – полусонно пробормотал Оливер. – Дерьмо для нуворишей. Не настоящие деньги.

Мимо нас под дождем пролетел “порше”. Ноах припустил следом, перестраиваясь из полосы в полосу.

Прижавшись лицом к окну, я смотрел на слепой флоридский дождь, на гиперреалистичные отражения лиц в небе.

* * *

Тот первый шаббат прошел спокойно. За ужином мы обсуждали парашат[74]74
  Парашат ха-шавуа – недельная глава Торы.


[Закрыть]:

– Шофтим[75]75
  Шофтим – одна из 54 недельных глав Пятикнижия.


[Закрыть] учит нас, как выбирать царя, – зажмурясь и чуть раскачиваясь, произнес отец певуче, словно читал Тору, – но зачем нам вообще нужен царь?

– Чтобы быть как соседи. – Мать разложила по тарелкам гефилте фиш[76]76
  Гефилте фиш – фаршированная рыба (идиш).


[Закрыть]. – Чтобы не отличаться от других.

Отец поднял указательный палец:

– Забывать, кто мы, – большой грех.

После ужина мы с отцом занимались, мать читала на диване и довольно поглядывала на нас. Назавтра мы проснулись в семь, сходили на миньян (отец предпочитал молиться рано, когда мозг еще не проснулся и прочие посетители шула еще спят), вернулись домой и молча позавтракали. Потом прочли биркат ха-мазон[77]77
  Благословение после еды.


[Закрыть], немного попели – я терпеть не мог шаббатнего пения, но все равно из смутного чувства долга время от времени принимался подтягивать, – и сонные родители ушли к себе в комнату подремать, я же улегся на диване в гостиной.

В детстве мне периодически снился один и тот же страшный сон. Я стою у входа в пещеру, перекатываю туда-сюда валун. Камень скрежещет о землю, и этот звук действует мне на нервы, меня тошнит, бросает то в жар, то в холод. Я ненавидел эти сны, боялся, что они следствие некоей комбинации телесных и психосоматических цитокинов – недоумевающих белочков, которым поручено уничтожить инфекцию, хотя ни тело мое, ни мозг о ней не подозревают. Но самым невыносимым симптомом было ощущение, будто я застыл во времени. Движения теряли четкость, мысли текли слишком медленно, звуки слышались глухо, точно из-под воды. Стоило мне на шиуре по Гемаре или во время поездки на велосипеде вспомнить эти сны, и я снова чувствовал себя так, словно застрял во времени, бледнел и покрывался липким потом.

Мне было лет тринадцать, когда эти сны – вероятно, следствие препубертатных мигреней – прекратились. И все равно я не раз ощущал, что время вновь ползет нестерпимо медленно. Мать так толком и не поняла, что я имел в виду, ей казалось, я в одночасье превратился из мальчика в задумчивого молодого человека, и она не успела привыкнуть к мысли, что ее единственный сын вот-вот уедет из дома. Шаббат служил нам обоим противоядием. Для матери он притормаживал время, давал передышку, возможность подумать. Для меня шаббат восстанавливал равновесие. Мы ходили в шул, мы ели вместе, мы пели, и на двадцать пять размеренных часов время обретало более выносимую скорость. Я же в детстве любил шаббат не за то, за что его любит Эрих Фромм и большинство евреев, а ровно за противоположное: раз в неделю мне выпадала возможность не уничтожить время, но счастливо вернуться в его оковы.

После хавдалы[78]78
  Молитва, знаменующая переход от субботы к будням.


[Закрыть] – мать подняла свечу над головою, отец окунул пальцы в вино, потом сунул их в карманы, потер за ушами – мне позвонили. Родители Оливера укатили в Хэмптонс, а это значит, что Оливер устраивает вечеринку. Приду ли я? Я согласился. Вот и хорошо, сказал Ноах, нам нужен трезвый водитель. Мною хотели воспользоваться, но я все равно был польщен, что меня пригласили. Да и к тому же рассудил, что раз я за рулем, не придется выдумывать причину, почему не пью. Это и так ясно.

Я переодевался, когда ко мне постучал отец. Оглядел меня с головы до ног и нахмурился.

– Ты куда-то собрался?

– Да.

– В этой футболке?

Я сменил белую рубашку с длинным рукавом на темно-синее поло. Я истосковался по цвету и устал от ехидных замечаний по поводу моего черно-белого наряда.

– Я же к Оливеру, – пожал я плечами с деланым безразличием.

– К кому?

– К Оливеру Беллоу.

– Это тот, который тогда был на шахрите?

– Нет. Другой.

– Но фамилия знакомая.

– Как у писателя.

– Что?

– Ничего.

Он примолк, щелкнул пальцами.

– Беллоу. В шуле только о них и говорят. Они известные благотворители.

– Угу, не удивлюсь.

– Бааль хесед[79]79
  Тот, кто делает добрые дела.


[Закрыть], значит? Дают большую цдаку?[80]80
  Цдака – здесь: пожертвование (ивр.).


[Закрыть]

– Еще бы.

Это его успокоило.

– Я не привык, что ты так часто уходишь из дома. – Я вспомнил свои вечера в Бруклине: слонялся по дому, читал, пока не заболит голова, рано ложился спать, время от времени бывал на школьных онегах[81]81
  Онег – дословно: удовольствие, радость. Также пятничный праздничный ужин (ивр.).


[Закрыть], а иногда, если нас тянуло на приключения, мы шли в пиццерию в надежде увидеть там девушек из школы Бейт-Яаков[82]82
  Система ортодоксальных учебных заведений для девочек.


[Закрыть]. – Но я доверяю тебе, Арье. – Отец закивал, слабо улыбнулся и, все так же кивая, вышел из комнаты.

* * *

Дом Оливера оказался еще роскошнее, чем у Ноаха, – особняк в викторианском стиле, высокие потолки, во дворе фонтанчик. Возле дома дюжина машин, все припаркованы криво, наспех. В доме гремела музыка.

– Его отец большая шишка, – пояснил Амир, когда мы шли к дому. – Производит кресла-качалки, прикинь?

– Кресла-качалки?

– Кажется, на Кипре они пользуются бешеным спросом. У него там какая-то монополия на производство.

Входная дверь привела нас в необозримую гостиную с выходящими на бассейн окнами от пола до потолка. Мебель убрали, вместо нее поставили длинные складные столы для стихийных состязаний в пиво-понг. Посередине высилась огромная пивная бочка. В доме собралось минимум человек шестьдесят. Жара стояла нестерпимая, я в ужасе оглядывался по сторонам. Я готовился к вечеринке, которая, надеялся я, будет лишь самую малость отвязнее той, что у Лизы Ниман, но такого даже представить себе не мог. Оглушительная музыка, буйные приятели толпятся в углах, танцуют, косятся на нас, ждут, что мы присоединимся к ним.

– Пошли искать Оливера, – сказал за моей спиной Амир.

Мы протолкались на кухню (точнее, Ноах с Амиром протолкались, я отчаянно старался не отставать) и увидели Оливера: он в огромных солнечных очках и красном атласном халате стоял на мраморном столе.

– Мальчики мои! – Он ринулся к нам и сверзился бы со стола, не удержи его Ноах. – Ноах, – продолжал Оливер, – Ноах, держи, держи. – И протянул ему бутылку.

Ноах гортанно рассмеялся, отхлебнул глоток, передал бутылку Ребекке.

– Вы двое, – Оливер указал на Ноаха и Ребекку, – пейте, и я… я хочу, чтобы вы поднялись ко мне в комнату… нет, я передумал, лучше в комнату к моему брату… заперли дверь и наделали милых спортивных детишек, хорошо? Согласны? – Он, покачиваясь, прошел по столу. – А одного отдайте мне, я его усыновлю.

– Боже. – Ребекка обвела рукой его халат. – Он вообразил себя Хью Хефнером.

– Джеем Гэтсби, – добавил я.

– Что?

– Гэтсби.

Она пожала плечами.

– Я тебя не слышу, музыка очень громкая, – прокричала Ребекка и смущенно показала на свои уши. Ноах схватил ее за руку, подмигнул мне и увел Ребекку из кухни. В другом конце гостиной я заметил Амира, он уже нашел Лили. Я остался один.

Я беспомощно бродил по дому, пробирался сквозь толпу гостей, не обращая внимания на пристальные взгляды, обходил танцующих и лужи пива. Я вдруг заметил, что сзади у меня болтаются цицит, заправил кисти в брюки и упрекнул себя за то, что так стесняюсь – вдруг кто-то заметит цицит. Так и не найдя никого, с кем можно было бы поболтать, я поднялся по широкой свеженавощенной лестнице. На втором этаже было тише, прохладнее на добрых десять градусов, и головная боль прошла точно по волшебству. Я оперся на перила, вздохнул с облегчением, глядя на толпу внизу, и вдруг услышал фортепиано. Я прислушался: играли уверенно, сдержанно, точно. Я медленно отправился на звук. Подергал какую-то дверь – заперта, из комнаты доносятся страстные стоны. Я шагал по коридору, мелодия изменилась, повторялась то громче, то тише, умиротворение сменилось неистовством. В конце коридора обнаружился сумрачный кабинет, дверь была приоткрыта. Стараясь не шуметь, я осторожно толкнул дверь и заглянул в комнату. Посередине сидела, склонившись к роялю, София и играла, оживленно потряхивая головой. Длинные пальцы ее налетали на клавиатуру под неожиданными углами, вновь и вновь выстукивали одну и ту же музыкальную фразу; чуть погодя София опустила правую руку, и скругленная левая кисть, оставшись одна в крайних левых октавах, мягко извлекала из клавиш тающий шепот.

Я протиснулся в дверь. София царственно выпрямила спину. Я решил было, что она доиграла, но ее правая рука, дотоле медлившая на колене, вдруг резво вскочила на клавиатуру. София стремительно вертела головой, пальцы ее порхали над клавишами в яростном танце. Я приблизился, чтобы увидеть ее лицо. Она сидела зажмурясь.

Музыка смолкла. София открыла глаза, заметила меня. Взгляд ее прояснился, слепая чернота растаяла. Казалось, к Софии вернулась способность владеть своим телом.

– Извини, пожалуйста, – я залился смущенным румянцем, – я услышал музыку и…

Она шумно вздохнула, провела пальцами по волосам.

– Ничего страшного.

Я изучал ее губы, щеки, глаза. Она так глубоко погрузилась в музыку, что сейчас смотрела на меня, не узнавая.

– Я… я не хотел тебя пугать, – сказал я.

– По-моему, это я тебя напугала.

– Что это было? – помолчав, спросил я. – Ты сама это придумала?

– Не совсем. Эта штука называется Бетховен.

– Что-то знакомое.

– Соната № 23 фа минор, “Аппассионата”, с небольшими вариациями.

– Точно, “Аппассионата”. То-то я слышу, вроде что-то знакомое.

Она вытянула шею, взглянула на меня.

– В литературе ты разбираешься лучше, чем в музыке.

– Да, – согласился я, – пожалуй, ты права.

– Садись. – Она провела рукой по банкетке. – Или ты так и будешь стоять раскрыв рот?

Я сел, нечаянно коснувшись левой рукой ее запястья. От ее близости кружилась голова.