Текст книги "Пардес"

– Я тоже.

– Ты мог поехать со мной. Я отличная попутчица.

– Сам жалею.

– Но ты послушал его, да?

– Кого?

В класс влетела доктор Флауэрс, захлопнула дверь и разразилась избыточно свирепой тирадой о триглицеридах и жирных кислотах. Я даже не притворялся, будто слушаю, последнее замечание Софии ввергло меня в непонятное уныние, и я мучительно размышлял, не накажут ли меня. (“Я очень надеюсь, что все, кто участвовал в сегодняшнем диспуте, – сказала на своем уроке миссис Хартман, – приготовятся к гневу грознее того, «который ахеянам тысячи бедствий соделал»[109]109
  Гомер. “Илиада”. Перевод Н. Гнедича.


[Закрыть]”.) Когда до конца урока оставалось всего двадцать минут и от голоса доктора Флауэрс уже раскалывалась голова, миссис Дженис, растягивая слова на южный манер, произнесла по громкой связи мое имя.

Стараясь не встречаться глазами с Софией, чье неодобрение прожигало в моем виске дыру, я встал и отправился в администрацию.

– Не ко мне, – миссис Дженис махнула рукой, – на этот раз к главному.

Я направился в кабинет рабби Блума, от волнения кружилась голова. Я видел сквозь стеклянную дверь, что он ждет меня. Я постучал.

– Входите, мистер Иден.

Я вошел и замялся на пороге.

– Садитесь, пожалуйста. – Директор указал на длинный стол в центре кабинета. – Чаю, кофе, воды?

– Только воды, спасибо, – ответил я и тут же принялся гадать, не полагалось ли мне вежливо отказаться.

Рабби Блум подал мне бутылку воды из холодильничка, спрятанного под его столом, сел напротив меня, крутнулся в кресле.

– Вам нравится у нас, мистер Иден?

Меня не оставляло напряжение – впервые все внимание директора было обращено на меня.

– Да.

– В некотором смысле здесь лучше, чем в вашей прежней школе?

– Да.

– Хотя, разумеется, новеньким всегда быть непросто. Здесь… свои трудности.

Я неуверенно кивнул.

– По-моему, вы нервничаете из-за того, что я вызвал вас.

– Немного, сэр.

– Что ж, прошу прощения. Вам совершенно не о чем беспокоиться. Я всего лишь хотел познакомиться с вами. Мне рассказывали о вас интересные вещи. Та же миссис Хартман о вас очень высокого мнения.

– Правда?

– Ваши литературные познания произвели на нее глубокое впечатление, особенно учитывая то, где вы учились раньше. Признаться, я не удивлен. Вы прислали нам блестящее сочинение. Пожалуй, лучшее из всех, что мне доводилось читать, – для юноши ваших лет.

– Вау, я… спасибо, – сказал я. – Даже не верится, что вы помните его.

Рабби Блум улыбнулся, вернулся за стол, порылся в ящике, достал папку, открыл и протянул мне лист бумаги. Последний абзац был выделен маркером.

Мудрецы прибегают к оригинальным вычислениям, чтобы определить, как мы стоим во время молитвы. Те, кто на востоке, поворачиваются лицом на запад, те, кто на западе, – на восток. Те, кто на севере, поворачиваются к югу, те, кто на юге, – на север. Слепые, не различающие сторон света, обращаются сердцем к Богу. Изгнанники представляют Эрец Исраэль, израильтяне – Иерусалим, иерусалимцы – Храм, коэны – Святая святых. Таким образом, в Гемаре закреплено то, что нам известно от Платона: зуд желания нельзя утолить. “По-вашему, даже не мечтать о счастье! – говорит Тузенбах. – Но если я счастлив!”[110]110
  А. П. Чехов. “Три сестры”.


[Закрыть] Примечателен ответ Гемары: мечтать о счастье крайне важно, даже если вы несчастны. Счастье бежит от нас, а мы все равно за ним гонимся. Мы никогда не достигнем вечного счастья, однако упрямо преследуем его тень – и телесно, и духовно. Мы ближе и ближе подбираемся к Богу, каждый раз сокращая расстояние вполовину, но то, перед чем мы оказываемся, лишь приблизительное представление. Мы переезжаем в новые места, предвкушаем новые достижения, но томление не проходит, поскольку жить, не зная желаний, по мнению Талмуда, недостойно человека.

Не зная, куда деваться от смущения, я вернул ему текст.

– Возможно, вы не в курсе, но обычно мы не берем в одиннадцатый и двенадцатый классы учеников из других школ. Наша учебная программа предусматривает определенный период проб и ошибок, новички не успевают к ней приспособиться и в итоге отстают. Если мне не изменяет память, за последние пятнадцать лет, а то и больше, мы не приняли ни одного старшеклассника. Вы знали об этом, мистер Иден?

– Нет.

– И вас не удивляет, что мы сделали исключение для ученика школы, которая называется “Тора Тмима”?

Я уклончиво дернул шеей – не поймешь, то ли кивнул, то ли покачал головой.

Рабби Блум закрыл папку, подошел ко мне, сел напротив.

– Это сочинение демонстрирует глубину мысли и не по годам серьезное стремление разобраться с неоднозначными вопросами. Вы так нас заинтересовали, что мы просто не устояли. И пока что, должен сказать, мы в вас не ошиблись. – Он положил ногу на ногу. – Я давно работаю директором, мистер Иден. Если честно, дольше, чем мне того хотелось бы. И вот сижу я у себя в кабинете, вижу в коридоре вас с мистером Старком, мистером Харрисом, мистером Самсоном и даже с мистером Беллоу… – Он подался вперед, оперся ладонями на стол. – Скажу без утайки: я восхищен.

Повисло неловкое молчание. Я осознал, что он договорил и ждет ответа.

– Я… я не вполне понимаю, что вы вообще имеете в виду.

– Я имею в виду, что у вас, на мой взгляд, выдающийся, еще не раскрытый потенциал.

– Вряд ли все с вами согласятся. – А именно доктор Флауэрс и доктор Портер, подумал я. – Но спасибо.

– Многие люди до ужаса близоруки, мистер Иден. Вырастете – поймете.

Я перевел взгляд на словно забытый диплом, висевший в дальнем углу.

ПРИНСТОНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

настоящим присуждает

ЛОРЕНСУ ИСААКУ БЛУМУ

степень ДОКТОРА ФИЛОСОФИИ

вкупе со всеми надлежащими правами,

почестями и привилегиями

за успешное завершение курса

в соответствии с требованиями

КАФЕДРЫ ПОЛИТОЛОГИИ

Под дипломом висел плакат в рамке:

 
Мой вождь и я на этот путь незримый
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,
И двигались всё вверх, неутомимы,
Он – впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет;
И здесь мы вышли вновь узреть светила[111]111
  Данте Алигьери. “Божественная комедия”. Перевод М. Лозинского.


[Закрыть].
 

– Все ученики удивляются, когда видят это, – произнес Блум, заметив мое удивление. – Подростки воображают себя умнее дряхлого старика, сидящего за стеклянной стеной.

– Извините, – выпалил я, – я не хотел вас обидеть. Просто почти ни у кого из моих бывших раввинов… не было докторской степени.

Рабби Блум улыбнулся.

– Может, вы здесь не единственная аномалия.

– Вы раньше преподавали? В смысле, в колледже?

– Давно.

– Вау. А что?

– В основном политическую философию. Я несколько лет проработал старшим преподавателем. Ну а потом ушел, чтобы создать собственную школу.

– Почему ушли?

– Мне было мало того, что давал университет. Я любил и люблю заниматься наукой, но в университете мне не хватало пищи для души. Мне хотелось Тора Умадда[112]112
  Тора и светское знание, синтез между изучением Торы и западным образованием.


[Закрыть], красоты западной мысли, сопряженной с более духовной восприимчивостью к человеческой природе. Я стал раввином, основал эту школу, и вот прошло много лет, я старею, чахну, но от былых убеждений не отказался.

Я сделал вид, будто пью воду.

– Вы скучаете по университету?

– Разумеется. Порой я поневоле думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я продолжил идти прежним курсом. Почти все мои друзья-преподаватели добились выдающихся успехов в карьере. Я же директор ешивы, а это занятие не всегда благодарное – наверняка вы и сами заметили. Поэтому для меня имеют такое значение напоминания, почему это важно, почему ортодоксальный иудаизм обогащает жизнь, почему раввины сильнее влияют на становление личности, чем университетские преподаватели. Вдобавок, чтобы подсластить пилюлю, время от времени попадаются ученики, которые мыслят оригинально, и тогда понимаешь: все не зря.

Рабби Блум встал, подошел к шкафу со стеклянными дверцами.

– За свой долгий путь я собрал чудесную библиотеку, но эти книги пылятся без дела, поскольку мало кто из учеников их ценит. К сожалению, до сего дня лишь один-единственный наш ученик интересовался такими вещами. Возможно, вы станете вторым.

Лейбниц, Спенсер, Локк, Чосер, Гоббс, Руссо. Я восхищенно моргнул, вспомнив собственную скудную коллекцию.

– Догадываетесь, кто этот ученик, мистер Иден?

Я поковырял заусенец:

– Эван.

– Нам повезло, в Академии удивительное количество незаурядных умов. Наши ученики набирают высшие баллы в тестах, поступают в элитарные колледжи, лучшие аспирантуры, потом устраиваются работать в ведущие компании, мы внимательно следим за их успехами. Но порою ученики чересчур увлекаются учебой, дополнительными занятиями, целиком сосредоточиваются на поступлении, а о прочем забывают. Мало кто в старших классах активно интересуется чем-то большим. Я к чему это все: думаю, вам полезно будет пообщаться с мистером Старком на интеллектуальные темы. По-моему, ваши устремления во многом совпадают.

– Да, но… вряд ли Эвана заинтересует или обрадует мое внимание.

Рабби Блум еле заметно улыбнулся.

– Возможно, сначала и не обрадует. Но позвольте дать вам непрошеный совет: не принимайте на свой счет его… скажем так, отчужденность. Постепенно он привыкнет к вам и откроет вам душу.

Я вспомнил, как Эван нагишом прыгнул с крыши в бассейн.

– Мне так не показалось.

– Впереди еще целый учебный год. Вы удивитесь, как все поменяется. Говоря откровенно, мне прекрасно известно, что в настоящее время мистер Старк от меня не в восторге, – впрочем, учитывая, что мне рассказывали о сегодняшних событиях, я тоже не сказать чтобы им доволен. Но я знаю, что это временно.

Я ничего не ответил. Рабби Блум перебирал книги на полках. Чуть погодя протянул мне томик в выгоревшей красной обложке с потрепанным корешком:

– Вы читали Йейтса?

– Вообще-то нет.

– Тогда вот вам домашнее задание. Как дочитаете, заходите. Мне интересно, что вы скажете.

Я взял Йейтса и ушел, не зная, что думать.

* * *

На следующий день нас ждала расплата за случившееся после рассветного миньяна. Почти всем поставили прогулы (выяснилось, что это минус полбалла от средней оценки успеваемости за полугодие), а Оливера, Донни и Эвана еще и оставили на полдня после уроков за то, что они вчера вообще не явились в школу. Меня почему-то не наказали – может, и к худшему, так как это дало пищу для неприятных сплетен.

– То есть как это тебе не влепили прогул? – спросил Эван, сидя на обычном месте на балконе.

Сворачивающий косяк Оливер поднял глаза:

– Как такое возможно?

Мне пришлось сидеть на полу, шезлонга у меня так и не было.

– Я пришел на Танах.

– Именно, – сказал Оливер, – и это, позволь напомнить, было очень нечестно с твоей стороны.

– Тебе-то что за дело? – Ноах развернул высокопитательный протеиновый батончик. Его мать считала, что перед началом баскетбольного сезона ему необходимо набрать мышечную массу. По правде говоря, я не понимал, куда еще больше, но мои соображения на этот счет вряд ли кого-то волнуют – какой из меня культурист? – Радоваться надо, что ему повезло. Жаль, что мне не повезло.

Эвана его слова не убедили; он повернулся ко мне:

– Я слышал, ты говорил с Блумом.

Я нахмурился, выпрямил ноги.

– И что?

– Что ты делал у него в кабинете?

– Он вызвал меня к себе.

– Зачем?

– Поговорить, – нервно ответил я.

Амир поднял глаза от учебника по физике, встревоженно посмотрел на Эвана.

– О чем?

На миг я подумал, не рассказать ли Эвану о совете, который дал мне Блум. Наверное, мы посмеялись бы и это разрядило бы обстановку.

– О том о сем.

– Как мило. – Эван холодно улыбнулся. – О политике? О социологии? Он дал тебе понять, что ты особенный?

– Эван, – вмешался Амир, – остынь.

– Почему тебя это так волнует? – удивился я. – Он просто хотел познакомиться со мной поближе.

– На твоем месте я был бы осторожнее. – Эван взял протянутый Оливером косяк. – Ему соврать как нефиг делать.

– Господи, Эв. – Ноах жевал уже второй батончик. – Чего ты вдруг взъелся на Блума? Вы же с ним обычно неразлучны.

– Просто странно, и все, – пояснил Эван.

Я настороженно прислонился к стене.

– Что странно?

– А то, – ответил Эван, – что с Блумом говорил только ты и только тебя не наказали – такое вот совпадение.

– Понятия не имею, о чем ты. Я ничего ему не сказал.

И это правда: когда Блум упомянул об Эване, я ничего не ответил и словом не обмолвился о вечеринке у Донни. Я не сделал ничего дурного – если, конечно, не считать предательством то, что я согласился прочитать Йейтса.

Прозвенел звонок, обеденный перерыв закончился.

– Это мы еще посмотрим. – Эван затушил косяк и через окно залез обратно в школу.

* * *

В воскресенье у меня было первое занятие с репетитором. Его офис располагался на Линкольн-роуд между грязной забегаловкой (окна в разводах сажи, дюжина телевизоров транслируют игру “Долфинс”[113]113
  “Майами Долфинс” – профессиональный клуб американского футбола.


[Закрыть], в зале сидят без дела мотоциклисты) и модной, хорошо освещенной кофейней. Я пришел рано, подумывал, не зайти ли позавтракать, рассматривал белый интерьер кофейни, толпящихся посетителей, снующих официантов. Но вместо этого сделал несколько кругов по кварталу, вспоминая стихотворения Йейтса.

Я вошел в офис, вежливо постучал в непримечательную дверь, на которой выцветшей краской было выведено “А. Берман”.

– Минутку, – донесся строгий голос из кабинета.

Я сел на одинокий стул в коридоре, явно служившем импровизированной приемной. Через несколько минут дверь приоткрылась и показалась голова без тела.

– А вы, наверное, Ари Иден? – раздраженно уточнила голова.

У Бермана была клочковатая борода и огромные очки, из-за которых его глаза казались большими и испуганными. То ли преподаватель-хипстер, то ли лохматый наркоторговец.

– Да, здравствуйте. – Я встал. – Я от миссис Баллинджер.

– От этой идиотки.

Я изумленно вскинул брови, решив, что ослышался.

– Шучу, – он открыл дверь, – не парьтесь.

– Ясно. – Я протянул ему руку.

Он отмахнулся:

– Я не пожимаю рук. Из соображений гигиены. – Он впустил меня, запер дверь. Комнатенка была тесная, стен почти не видно под книжными полками, прогибавшимися под тяжестью энциклопедий, жутковатая афиша хичкоковской “Веревки”, стол завален всякой всячиной – от старинных ламп и марвеловских комиксов до “Трактата о человеческой природе”[114]114
  Сочинение философа Дэвида Юма (1711–1776).


[Закрыть] и бейсбольной рукавицы. У стола в плетеном кресле сидела девица и так отчаянно-сосредоточенно писала, что, когда мы вошли, даже не подняла глаза.

– Это Донна. Она уже заканчивает, – пояснил Берман, брызнул на руки антисептиком и принялся тщательно тереть ладони. – Будешь?

– Нет, спасибо.

– Хорошая вещь.

– Нет, правда, я…

– Я настаиваю. – Он вылил мне на руки антисептик. – Посмотрим. У нее осталось, – он взглянул на карманные часы, – семьдесят семь секунд, и если она не решит правильно восемьдесят пять процентов задач, я от нее откажусь. Еще не хватало, чтобы она портила мне показатели, верно? – Он обошел вокруг стола и сел в кресло, я же неловко застыл над Донной; наконец та дописала и тяжело вздохнула, вся на нервах.

– Время! – рявкнул Берман, выхватил у нее карандаш и сломал пополам.

– Я вам сто раз говорила: я терпеть не могу, когда вы так делаете, – сказала она.

– Надо создавать такие же условия, какие будут на экзамене. – Он бросил половинки карандаша на пол, пробежал глазами ее тест, чаще кивал, но время от времени преувеличенно кривился.

– Донна, я исключительно добр. Ты проживешь еще неделю.

– Теперь он твой, – шепнула мне Донна на прощанье. – Этот псих.

Я с неловкой улыбкой занял ее место.

Берман тоже улыбнулся:

– Наивысшая похвала, а?

Повисло неловкое молчание: я решил, он шутит. Берман положил ногу на ногу.

– Мой друг сказал, вы прекрасный специалист, – нашелся я.

– И кто этот счастливчик?

– Ноах Харрис.

– Ноах Харрис? Этот точеный баскетбольный Адонис с удивительно длинными волосами?

– Он самый.

– По вашему виду не скажешь, что вы знакомы с Ноахом Харрисом.

– Мне это все говорят.

– Не сочтите за оскорбление. Считайте, что я… а впрочем, это и есть оскорбление. – Он порылся в бумагах. – Вы уже сдавали тренировочный тест?

– Нет.

– Лентяй. Вы технарь или гуманитарий?

– Э-э…

– Если ни то ни другое, лучше скажите об этом сейчас.

– Гуманитарий, – ответил я, собравшись с духом.

– Технари ко мне и не ходят. Отлично. Тогда я расскажу вам о себе.

– Зачем?

Он откинулся на спинку кресла, покрутился туда-сюда.

– Вы готовы прийти в какой-то задрипанный офис и отдать деньги чокнутому шмоку, о котором не знаете ровным счетом ничего? – Он потеребил рукавицу. – Мне тридцать три года, я учился в Беркли, меня выгнали с юридических факультетов трех разных вузов – за что, не спрашивайте. Я сдаю этот тест три раза в год каждый год последние девять лет и ни разу не набирал меньше девяноста восьми процентов. Оплату принимаю только наличными и нет, не отчитываюсь налоговой о всех моих доходах, можете меня осудить. Каким-то образом умудряюсь зарабатывать чуть меньше ста тридцати тысяч в год – вполне достаточно, чтобы мать отвязалась от меня из-за того, что я не окончил университет и так и не женился, но слишком мало для того, чтобы у меня появилась цель. Хотя кому нужна цель? Довольны? Отлично, давайте начнем. – Он протянул мне тест: – Я даю их всем моим клиентам, чтобы проверить знания. Посмотрите, что из этого вы можете решить.

Я пробежал глазами задачи по математике. “Найти среднюю величину 5x + 7, 8x – 5 и 3x + 3”. “В классе 50 учеников, 35 из них мальчики; какой процент девочек в классе?” “Сколько вариантов решений у уравнения 4x² = 7x – 10?”

– Что-то можете решить?

– Отчасти.

– Мне нравится ваша уверенность.

– Ладно. Не могу.

– Как у вас с математикой?

– Никак.

– Превосходно. То есть для меня. Для вас в меньшей степени. Тем лучше я буду выглядеть, когда вы добьетесь большего результата. Какая у вас цель, могу я спросить? Могу, конечно, ведь теперь я ваш наставник, для древних греков это фигура священная.

– Понятия не имею.

– Вы мало что знаете, верно? Совсем как я в старших классах.

– Правда?

– Правда, только вы намного тупее. И почти без прыщей. Такие дела.

– Поразительно.

– Теперь идите домой, выполните этот тест, и посмотрим, что у вас получится. Через неделю с него и начнем. Ясно?

– Ясно, – озадаченно ответил я. – А что, мы сегодня больше ничего не будем делать?

– Не будем, выметайтесь уже. Мой следующий клиент болтает не затыкаясь, и я хочу перед его приходом слопать буррито.

* * *

Учеба набирала обороты. Я получил первую отметку – “В” за контрольную по математике – и энергично принялся за первое сочинение по литературе, анализ несостоявшегося поединка Диомеда с Главком, шестая песнь “Илиады”. В предвыборной кампании меж тем накалялись страсти.

– Дэвис составил список всех девятиклассников школы, поделил на сферы влияния, чтобы понять, кто еще не определился, за кого голосует, – возмущался за обедом Амир. – Извращение какое-то.

Оказалось, что Дэвис на парковке распинается перед доверчивыми десятиклассниками (“Назрел острый момент для развития школы, ей нужен лидер-неоконсерватор, следующий примеру неподражаемого Линкольна”), а те, судя по их лицам, отчаянно мечтают провалиться сквозь землю.

– Может, так даже лучше, – заметил Ноах. – Когда он говорит, всем хочется повеситься.

– Эй! Дэвис! Завали хлебало! – Оливер без спроса схватил мой недоеденный сэндвич и запустил им в Дэвиса. Великолепный бросок: ошметки тунца прилипли к его лбу, запачкали одежду.

– Это еще что такое? – Дэвис вытер со щеки майонез, огляделся, поднял глаза и наконец увидел на балконе нашу пятерку.

– По-моему, два человека, которые вряд ли добьются хоть чего-то в нашей школе, это Дэвис и Амир, – сказал Эван, не обращая внимания на крики Дэвиса.

– Конечно, – ответил Амир, – зато ты у нас сущий Макиавелли.

– Ну, – вмешался Оливер, ухватившись за возможность позлить Амира, – если кто и расшевелит эту школу, так только Эван, нет?

– Не бойся, Амир, – добавил Эван. – Блум ни за что не допустит, чтобы я стал президентом.

Амир фыркнул:

– Он сам тебе это сказал при встрече? Или, может, Шредингер восстал из мертвых и велел тебе последовать зову сердца – пойти в президенты?

Эван улыбнулся:

– Шопенгауэр. Не Шредингер.

– Шредингер, Шопенгауэр, Сопрано или кого ты сейчас читаешь.

Ноах рассмеялся:

– Думаешь, Блум этого не допустит? Ты же его миниатюрная копия, Эв, его интеллектуальный подмастерье. Его радость и гордость.

– Не знаю, – Оливер уставился на Дэвиса, – вроде наши голубки поссорились.

– Между прочим, – примирительно добавил Амир, – если ты выдвинешь свою кандидатуру, нам обоим это выйдет боком. Мы с тобой уничтожим друг друга, и победит Дэвис.

– Тогда снимайся с выборов, – не моргнув, ответил Эван.

– По-твоему, мне нужно сняться?

– А я и не говорил, что тебе это нужно, – сказал Эван.

– Это нужно тебе?

– Для резюме мне это не нужно, Амир.

– Да ну? – Амир выдавил смешок. – Для чего же тогда?

– У меня свои причины, – произнес Эван.

* * *

Наутро стены первого этажа оказались оклеены десятками странных плакатов. Прочие постеры президентской кампании так не бросались в глаза. Дэвис, например, прилепил свою голову к фигурам знаменитых политиков (Дэвис – улыбающийся Рейган, серьезный Линкольн, задумчивый Гамильтон), Амир развесил немудрящие надписи “САМСОНА В ПРЕЗИДЕНТЫ”. Новые же плакаты не заметить было невозможно. Серебристыми чернилами на черной бумаге было написано одно-единственное слово: “БУНТ”. Я с первого взгляда понял, что это дело рук Эвана.

Весь день только и разговоров было, что о плакатах. К концу первого урока администрация велела Джио избавиться от упоминаний о бунте. (“Передай Старку, что я намеков не понимаю и мне не нужен такой большой геморрой в моей большой заднице”, – сказал мне Джио, перехватив меня по пути в класс.) Но сделанного не воротишь. Вся школа говорила только о плакатах.

– Да, плакаты повесила та компания, – поясняла друзьям какая-то девятиклассница. – Старк, Харрис и Беллоу.

– Ты забыла Самсона.

Ее приятель почесал нос:

– По-моему, он скорее… как это называется? Консильери?

– Ты пересмотрел “Крестного отца”.

– И этот тоже с ними.

– Который?

– Хасид. – Девятиклассница указала на меня и прошептала: – По-моему, они хотят разрушить школу.

* * *

Доктор Портер вернул нам листки со второй контрольной по математике – я скатился на “В” с минусом – и предложил мне позаниматься с репетитором-старшеклассником, который в обеденный перерыв натаскивает таких, как я, по математике. Я так и сделал, отправился на второй этаж, но нашел в кабинете лишь Кайлу – она, уткнувшись в книгу, ковыряла греческий салат.

Я застыл на пороге, подумывая улизнуть. После нашего разговора я ее избегал, на уроках садился подальше. Я уже решил уйти, но Кайла кашлянула.

– Если не ошибаюсь, твои обедают этажом выше.

– Извини. Кабинетом ошибся, – выпалил я. – Я искал репетитора.

– Какое совпадение.

– Ты тоже к нему?

– Я и есть репетитор, – весело ответила Кайла.

– Ты?

– А что тебя удивляет? Это даже обидно. Тебе нужна помощь по математике?

Я сел рядом с ней.

– Как ты догадалась?

– Ты больше гуманитарий.

– Значит, ты технарь?

– Совершенно точно нет. Я и то и другое.

– Везет. – Я достал контрольную, пестрящую красными пометками. Покосился на книгу, лежащую на коленях у Кайлы. – Арто?[115]115
  Антонен Арто (1896–1948) – французский писатель, поэт, драматург, театральный режиссер, автор концепции “театра жестокости”.


[Закрыть]

– Читал?

– Нет.

– Обязательно почитай, если и дальше хочешь считаться непризнанным литературным гением. Нам всем полезно знать французский авангард. Поставь его первым пунктом в списке.

Я кивнул и, чтобы избежать дальнейших разговоров, указал на первую задачу из контрольной: “Найдите длину x в этом круге с четырьмя пересекающимися хордами”, за которую мне влепили “F”.

– Тебе не страшно? – спросила Кайла.

Я недоуменно взглянул на нее:

– Почему я никогда не могу понять, что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что Эван Старк идет в президенты и это попахивает гражданской войной.

– Гражданской войной?

– Тебе придется сделать нелегкий выбор между Эваном и Амиром, разве не так? – Она тряхнула рыжеватыми кудрями. – Ну ладно, тебя этот удел минует. А вот Ноаху с Оливером придется выбирать.

– Давай лучше займемся математикой.

Она весело кивнула, достала из-за левого уха карандаш и принялась подробно объяснять, что такое окружность и касательная, время от времени поглядывая на меня, но я притворялся, будто не замечаю ее взглядов.

* * *

День завершился сюрпризом. Когда прозвенел звонок с последнего урока, Джио вывесил список игроков баскетбольной команды. В самом низу значилось мое имя.

– Полюбуйся. – Оливер обвел мое имя желтым маркером. – Арье Иден, последний по порядку, да, пожалуй, и по значению, но тем не менее член команды “Коль Нешама Кингс”!

– Молодчина, Дрю. – Ноах одобрительно хлопнул меня по спине. – А твою левую руку мы непременно потренируем.

Я уже смирился с тем, что в команду не попаду, и даже особо не расстроился – сказал себе, что не хочу тратить на баскетбол ни время, ни силы. Но все равно расплылся в улыбке, особенно когда меня поздравила проходящая мимо София.

– Вот это да, – протянул присоединившийся к нам Эван. – Ноах, ты что, поговорил с Рокки?

– Не-а, – нервно ответил Ноах.

– Ну да, ну да. – Эван явно ему не поверил. – Где Амир?

– Уже уехал.

– Он со мной весь день не разговаривал, – сказал Эван.

– Еще бы, – Ноах пожал плечами, – он от тебя сейчас не в восторге.

– Жаль, – равнодушно проговорил Эван и ушел.

* * *

Первая тренировка оказалась трудной. Сперва мы пятнадцать минут бегали кругами по залу, после чего Рокки, даже не разрешив нам попить воды, толкнул длинную, пересыпанную ругательствами речь о нашем потенциале (“Я сломаю каждого из вас и соберу заново своими руками”), наших целях (“Мы станем лучшими в дивизионе, в районе, и школа, черт побери, будет нами гордиться”), ну и разумеется, гении Ноаха Харриса.

И лишь после этого мы перешли к схеме игры.

– Первый матч через две недели, сразу после праздников. С этой минуты освоить мой метод для вас должно быть важнее любых уроков. Возражения есть? – Он поочередно оглядел каждого из нас, остановившись на Амире. – Нет? Отлично, и смотрите, чтобы никто не жаловался Баллинджер.

Мы приступили к упражнениям, после каждой малейшей ошибки начинали сначала, бегали, и в конце концов терпение Рокки лопнуло.

– Внимание к деталям! – орал он во время интервального бега. – Ни одного лишнего движения, вашу мать! Владеете мячом – так цените это, вашу мать! Вашу мать!

Я быстро понял, что толку от меня команде почти никакого. На разминке я показал неплохой результат, ухитрялся почти без ошибок выполнять указания Рокки, а вот когда началась тренировка с мячом, я, считай, болтался без дела. Я боролся за мяч, а едва перехватив, тут же пасовал и отчаянно ждал окончания тренировки, которая уже тянулась лишние полчаса. В последней игре моя команда проигрывала, но, после того как Амир за две минуты забил несколько трехочковых, вновь ринулась в бой.

– Молодчина, Самсон! – гремел Рокки. – Высший пилотаж, слышишь, твою мать?

Разрыв сократился до одного очка, Амир перехватил мяч и очутился один на один с Эваном, который примчался оттеснить его от кольца. Амир на бегу врезался плечом Эвану в грудь в тот самый миг, когда тот попытался сделать блок, и оба покатились по полу. Они возились, пытаясь подняться на ноги, наконец вскочили, стали толкаться, ругаться, Амир смерил Эвана взглядом и врезал ему по губам.

С противоположного конца площадки, яростно дуя в свисток, подбежал Рокки, растащил драчунов и встал между ними, отдуваясь и присвистывая, поскольку свисток так и не выплюнул.

– Вы что, с ума сошли, вашу мать?

Из разбитой губы Эвана на белую майку капала кровь.

– Подраться захотелось? – Рокки трясся от адреналина. – Вы знаете, я от этого торчу. Но тогда уж деритесь с соперниками, а не друг с другом. Поняли? Вот и хорошо. Драки я люблю, правда-правда. А теперь пожмите друг другу руки – и по домам.

* * *

Напряжение росло, вдобавок приближались Дни трепета. За несколько дней до Рош ха-Шана школа объявила, что ежегодная программа слихот[116]116
  Слихот (слиха) – покаянная молитва.


[Закрыть] (“Присутствовать необязательно, но очень желательно, – объяснил Ноах, – скука смертная”) состоится вечером в субботу, и на занятиях по иудаике обсуждали темы, связанные с грядущими праздниками: тшува[117]117
  Раскаяние.


[Закрыть], нравственное исправление, необходимость молитвы.

– “Что пользы в крови моей, если сойду в могилу? – наставлял нас рабби Блум на общешкольном собрании. – Прославит ли прах Тебя? Возвестит ли истину Твою?”[118]118
  Теиллим, псалом 30:10–11.


[Закрыть] То, что мы почти весь год принимаем как должное и сознательно не замечаем, перед Йом-Кипуром становится важнее всего. Когда мы надеваем китл[119]119
  Белое одеяние наподобие халата, которое надевают в синагогу на Рош ха-Шана и Йом-Кипур.


[Закрыть], когда день за днем проводим в покаянии, приближаясь к Богу, когда постимся и стоим перед нашим Творцом, мы надеемся преодолеть тот факт, что мы лишь прах, отречься от своего происхождения, мы претендуем на высшее измерение, стремимся узреть лицо Бога. Красота Рош ха-Шана не только в том, что мы бездумно именуем “обновлением”, – этот смысл содержится даже в светском варианте Нового года, – но в возможности подтвердить, пусть только самим себе и никому больше, что мы все же больше праха, в который возвратимся.

Рабби Фельдман на занятии тоже стремился заставить нас задуматься.

– Пусть каждый возьмет по карточке. – Он обошел класс, раздал всем разноцветные каталожные карточки. – И напишет одну-единственную вещь, которую хотел бы изменить в своей жизни. Неважно, в малом – например, научиться придерживать дверь перед человеком, который идет следом, или первым здороваться с друзьями – или в большом – скажем, взять на себя обязательство молиться каждый день или добиться перевода из “миньяна икс”.

Амир задумался над заданием.

– А кто увидит эти карточки?

Рабби Фельдман фыркнул:

– Ты хочешь знать, будет ли за них оценка?

– Вообще-то да, – ответил Амир.

– Оценки не будет, и подписывать карточки не надо. Это для общешкольного проекта, их увидят все.

– Что за проект?

– Над ним работал кружок инженерного дела, – пояснил рабби Фельдман, – и даже получил за него награду университета Майами. Проект очень красивый, аккуратный. Ну да сами увидите.

Большинство комкало карточки или шутило, что надо написать, мол, хочу пережить незабываемое сексуальное приключение. Однако я заметил, что Ноах отнесся к заданию серьезно и Амир тоже что-то оживленно писал (неудивительно). Даже Эван задумчиво грыз колпачок ручки. Когда прозвенел звонок и весь класс побежал в столовую, я нацарапал на карточке первое, что пришло в голову, сложил ее и отдал рабби Фельдману.

* * *

Проект нам показали в тот же день. Перед школой установили затейливую модель античного храма в маленьком городке, конструкция получилась большая, величиной с уличную шахматную доску, футов пятнадцати в длину и ширину, футов пяти в высоту. Макеты зданий, фигурки людей, домашнего скота в окружении массивных колонн, стен, алтарей и золоченых дверей. Передний двор был уставлен фигурками молящихся; во внутреннем дворе высился храм. В храме святилище с миниатюрными священнослужителями и Святая святых. Я прошелся по макету, задевая коленями здания.