Текст книги "Отдел убийств: год на смертельных улицах"

Это ложь.

И эту ложь в департаменте полиции допускают, потому что иначе рухнет миф о непогрешимости, на котором, собственно, и зиждется право открывать огонь на поражение. И эту ложь требует сама общественность, потому что иначе столкнется со страшной неопределенностью. Ложная уверенность, миф о совершенстве, поддерживающий нашу культуру, требуют, чтобы Скотти Маккаун перед тремя выстрелами сделал предупреждение, назвался полицейским и приказал Джа-Вану Макги бросить оружие. Маккаун должен был либо дать ему время, либо стрелять не на поражение, а только чтобы ранить или обезоружить подозреваемого. Миф утверждает, что если детектив так не делает, то это говорит о плохой подготовке и халатности, а если этот детектив еще и белый – то, вполне возможно, он вдобавок расист, видящий в каждом черном подростке с блестящей зажигалкой вооруженного грабителя. И неважно, что из-за предупреждения полицейский лишается всех преимуществ – пока представляется и требует бросить оружие, он может сам получить пулю. И неважно, что в столкновении, длящемся каких-то пару секунд, с расстояния шести метров непросто попасть хотя бы в центр массы, не то что в конечности или в оружие, чтобы выбить его из рук подозреваемого. И неважно, что коп – достойный человек, что он искренне верил в угрозу, что стрелять в черного подозреваемого ему нравится ненамного больше, чем в белого. Маккаун – хороший служака, но он всего на долю секунды поспешил выпустить пулю 38-го калибра – и за это время и жертва, и стрелок сплелись в одной трагедии.

Для общественности – в частности, черной, – ранение Джа-Вана Макги стало долгожданной победой над департаментом, много поколений обесценивавшим черную жизнь. Можно сказать, вот что неизбежно бывает, когда зло покрывают слишком долго. Никого не волновало, что конкретно Скотт Маккаун – не дилетант и не расист; в Балтиморском, как и в любом другом полицейском департаменте по всей стране, за грехи отцов пришлось расплачиваться детям.

Копам на улицах, что белым, что черным, происшествие с Макги неоспоримо доказало, что отныне они сами по себе, больше система их не защищает. Чтобы сохранить авторитет, департаменту придется избавляться не только от тех, кто поддерживает и применяет жестокость, но и от тех, кто во внезапный страшный момент принимает всего одно неверное решение. Если выстрел оправданный, тебя прикроют, – правда, в Балтиморе теперь даже самое правильное применение силы не проходит без того, чтобы кто-нибудь и где-нибудь не вышел перед камерами и не заявил, что полиция безнаказанно убивает людей. Да и если выстрел – на грани, тебя, скорее всего, тоже прикроют – при условии, что ты умеешь писать рапорты. Но если выстрел не оправданный – ты уже никому не нужен.

Для департамента и самого города последствия были предсказуемыми и неизбежными. И теперь каждый коп, знающий недавнюю историю, смотрит на дело Монро-стрит и видит в нем бастарда той трагедии в закусочной на восточной стороне. Может, Джона Скотта убила полиция, и может, это даже умышленное убийство – хотя Уордену или кому угодно трудно представить, на кой черт копу рисковать карьерой и свободой из-за какого-то угонщика. Скорее всего, смерть Джона Скотта – не более чем результат погони, потасовки в темном переулке и испуганного решения в долю секунды. Возможно, курок спустил тот, кто помнил о Нормане Бакмане и всех тех копах, которые помедлили и проиграли. Возможно, еще не успел стихнуть грохот, а он уже панически думал, как об этом написать, чем это кончится. И, возможно, перед тем как уехать с выключенными мигалками с Монро-стрит, балтиморский коп вспомнил Скотти Маккауна.

– Роджер Твигг вынес на улицы всю нашу херню, – говорит Рик Джеймс, перечитав статью и перейдя на говор западной стороны. – Кто-то у нас стуканул, йо.

Дональд Уорден смотрит на напарника, но молчит. Д’Аддарио в главном офисе заканчивает с последними пунктами на планшете. Вокруг него сгрудились два десятка детективов – из убийств, ограблений, сексуальных преступлений, – слушая очередную утреннюю порцию телетайпов, особых распоряжений и внутренних решений. Уорден тоже слушает, но не слышит.

– В этом беда всего расследования, – говорит он наконец, отправляясь во второй поход к кофейнику. – В нем утечек больше, чем в решете.

Джеймс кивает, потом бросает газету на стол Уолтемейера. Д’Аддарио заканчивает инструктаж, и Уорден выходит из комнаты отдыха, вглядываясь в лица, по меньшей мере, полудюжины человек, друживших с некоторыми полицейскими Западного и Центрального районов, теперь угодившими под расследование убийства Скотта. И допускает трудную мысль: источником репортера здесь может быть любой.

Черт, в список подозреваемых придется занести даже сержанта. Терри Макларни – не любитель преследовать сослуживцев, особенно своих из Западного. Он этого и не скрывал с того самого момента, когда обнаружили Джона Скотта, и по этой самой причине у него забрали дело Монро-стрит.

Макларни противна мысль, что его детективов науськали на его же старых корешей из Западного. Перед возвращением в отдел убийств в восемьдесят пятом он служил в той проклятой дыре сержантом сектора. Там его чуть не убили – чуть не пристрелили, как пса, во время погони за грабителем на Аруна-авеню, – и он видел, что далеко не один такой. Если хотите копать под копов в Западном, то это, пожалуйста, без него. В его мире маловато оттенков серого. Копы – хорошие, преступники – плохие; а если копы и не хорошие, то они все равно копы.

Но стал бы Макларни сливать информацию? Уорден сомневается. Макларни может ныть и воротить нос от дела Скотта, но Уорден не верит, что тот готов подставить своих детективов. На самом деле трудно представить, что кто угодно из детективов сознательно слил информацию, чтобы помешать расследованию.

Нет, думает Уорден, покончив с сомнениями. Скорее всего, источник действительно в департаменте, но вряд ли в отделе убийств. Вероятно, это юристы полицейского профсоюза пытаются выставить нового свидетеля подозреваемым, чтобы отвести внимание от сотрудников. Это логично, тем более что в конце статьи приведена цитата одного из юристов с указанием имени.

И все же Уорден с Джеймсом знают, что статья – точная и актуальная: грубоватая в своем предположении, будто новый гражданский свидетель стал подозреваемым, но в остальном – в десяточку. И оба понимают: следовательно, источник Твигга близок к следствию. Даже если основной источник – юристы профсоюза, они все равно знают слишком много внутряка.

Для Уордена эта газетная статья – лишь один из симптомов общей проблемы Монро-стрит: их следствие идет в аквариуме. И как иначе? Когда одни копы допрашивают других, обычно этим занимается отдел внутренних расследований – детективы, специализирующиеся конкретно на преследовании сослуживцев. Детектива ОВД готовят к роли врага. Он работает в другом офисе, на другом этаже, отчитывается перед другими руководителями, ему платят за то, чтобы доказывать вину приносивших присягу людей. Детектив ОВД свободен от верности участку, от самого братства; он предан системе, департаменту. Или, если словами патрульного, он – гребаная крыса.

Поскольку потенциальные подозреваемые – все участники погони за Джоном Скоттом, фактически расследование Монро-стрит внутреннее. Но раз Джона Скотта убили, ОВД уже не может его вести. Это уголовное дело и находится оно в юрисдикции убойного отдела.

У Уордена и самого хватает конфликтов интересов. Четверть века – в любой профессии не пустяк, но для Уордена его годы службы в форме – это все. Он пронес с собой частичку Нормана Бакмана, частичку Скотти Маккауна. И все-таки он вел дело Монро-стрит, потому что на доске стоит его буква – его буква рядом с красным именем Джона Скотта. Это убийство; это его убийство. И если какому-то копу не хватило мозгов или смелости в нем признаться, то Уорден готов его списать.

Отчасти это давалось проще потому, что многие сослуживцы вели себя так же, как свидетели по любому другому делу. Кто-то врал, не ведя и бровью, кто-то сознательно юлил; все запирались. Уордену и Джеймсу больно сидеть в допросной, когда люди в форме ссут им в глаза и говорят, что это божья роса. Не дождались они сотрудничества и со стороны районных отделений. Что-то телефон не разрывался от звонков патрульных, боящихся, что их втянут в преступление другого копа, и которые бы хотели дистанцироваться или договориться о сделке. Уорден понимает: очевидно, все слышали, что у отдела убийств маловато улик для предъявления обвинений. Если убийство и правда совершил коп, никто об этом не скажет ни слова, пока следствие не покажет что-то конкретное.

И это тоже результат большого числа болтунов, большого числа связей между отделом убийств и остальным департаментом. Уорден и Джеймс два месяца вели уголовное расследование на полном обозрении потенциальных подозреваемых и свидетелей, о каждом их шаге тут же разносили по сарафанному радио. Нынешняя газета – только один яркий пример.

Хрен с ним, думает Уорден с зажатой в зубах сигаретой по дороге в туалет. Хотя бы начальникам пришлось пошевелиться. Когда у тебя половина сраного дела просочилось в газету, пора менять тактику. Этим утром из прокуратуры уже дважды звонил Тим Дури, чтобы договориться о встрече с Уорденом и Джеймсом в отделе насильственных преступлений.

Все еще мысленно передвигая детальки головоломки, Уорден выходит из туалета и натыкается на полковника Дика Лэнэма, главу уголовного розыска, выходящего из-за угла по дороге в свой кабинет. Лэнэм тоже пребывает в возмущении – в его кулаке туго свернута газета.

– Мне жаль, Дональд, – полковник качает головой. – Подвалило вам забот.

Уорден пожимает плечами.

– Одной больше, одной меньше.

– Что ж, мне все равно жаль, что вам приходится это терпеть, – говорит Лэнэм. – Я изо всех сил отговаривал Твигга от статьи и думал, что он согласился.

Уорден молча слушает, как полковник распространяется о стараниях отложить публикацию, неоднократно подчеркивая, что Роджер Твигг – самый упертый, самодовольный и приставучий репортер на его памяти.

– Я ему объяснял, как это на нас отразится, – рассказывает полковник, – просил подождать всего пару недель – а он что делает?

В звании майора Лэнэм сам возглавлял ОВД и сталкивался с Твиггом в ряде чувствительных дел. Поэтому Уордена не удивляет, что у полковника с репортером состоялся долгий разговор перед публикацией. Но стал бы он умышленно сливать информацию? Вряд ли, думает Уорден. Лэнэму, как начальнику угрозыска, не хочется видеть на балансе нераскрытую полицейскую стрельбу, а как бывший работник ОВД он не испытывает угрызений совести из-за следствия против копов. Нет, думает Уорден, это не полковник. Если Лэнэм и общался с Твиггом, то действительно только чтобы придержать публикацию.

– Что ж, – говорит Уорден, – хотелось бы знать, кто источник.

– О да, – Лэнэм уже отворачивается к кабинету, – мне бы и самому хотелось знать. Слишком уж много ему известно.

Через три часа после прочтения статьи Уорден и Джеймс проходят пешком три квартала от штаба до суда имени Кларенса М. Митчелла-мл. на Калверт-стрит, где предъявляют значки приставам судебного шерифа и поднимаются на лифте на третий этаж дворца правосудия.

Там они пробираются через тесный лабиринт кабинетов, где располагается отдел насильственных преступлений, и садятся в самой большой кабинке – кабинете Тимоти Дж. Дури, помощника прокурора штата и главы ОНП. На его столе, конечно же, газета «Сан», сложенная на эксклюзиве Роджера Твигга.

Разговор длится долго, и в убойный детективы возвращаются со списком из десятка свидетелей – гражданских и полицейских, – которым теперь пришлют повестку в суд.

Я не против, думает Уорден по дороге. На этом деле мне врали, играли со мной в молчанку, мои лучшие зацепки размазали по газетной странице. Если им так хочется врать об убийстве, то хрен с ним, пусть теперь врут сразу под присягой. А если им хочется сливать данные репортерам, пусть теперь сливают из суда.

– Блин, Дональд, – говорит Джеймс напарнику, вешая куртку в главном офисе. – Если спросишь меня, Дури надо было это сделать уже пару недель назад.

Пока дело Монро-стрит не скомпрометировали еще больше – Твигг или кто-нибудь другой, – его забирают у отдела убийств. Оно идет к большому жюри.

Среда, 10 февраля

Рыбник открывает дверь с вилкой в руке, в потертой фланелевой рубахе и вельветовых штанах. Его небритое лицо бесстрастно.

– Отойдите, – говорит Том Пеллегрини. – Мы заходим.

– Я арестован?

– Нет. Но у нас есть ордер на обыск вашей квартиры.

Рыбник хмыкает, потом уходит на кухню. Лэндсман, Пеллегрини и Эджертон заводят в трехкомнатную квартиру на втором этаже еще полдесятка человек. Здесь грязно, но терпимо; вещей мало. Даже шкафы почти пустые.

Каждый детектив берет на себя комнату и приступает к обыску, а Рыбник возвращается к жареной курице, овощам и банке «Кольта 45». Он отрывает вилкой мясо от бедрышка, потом берет пальцами ножку.

– А можно посмотреть? – спрашивает он.

– На что? – уточняет Лэндсман.

– На ордер. Можно посмотреть?

Лэндсман возвращается на кухню и кладет на стол копию.

– Можете оставить себе.

Рыбник ест курицу и медленно читает аффидевит[28]28
  Аффидевит – юридически заверенное письменное показание.


[Закрыть]. В нем технически описаны причины обыска: знал жертву. Трудоустраивал жертву в магазине. Вводил следователей в заблуждение касательно алиби. Неизвестно местонахождение в день похищения. Рыбник читает, не выдавая на лице ничего. Его пальцы оставляют на краю каждой страницы жирный отпечаток.

Лэндсман присоединяется к Эджертону и Пеллегрини в спальне, пока остальные детективы и приписанные сотрудники перебирают немногие пожитки торговца.

– Здесь почти ничего, Джей, – говорит Пеллегрини. – Может, возьмем парней и заедем на Ньюингтон, пока ты сходишь в его магазин через улицу?

Лэндсман кивает. Ньюингтон-авеню – вторая запланированная на эту ночь облава. Разные ордеры на разные адреса отражают раскол мнений по делу Латонии Уоллес. Сегодня основные следователи засели на противоположных концах административного офиса и устроили дуэль на пишмашинках: Пеллегрини и Эджертон подбивали данные на новых подозреваемых в доме 702 по Ньюингтон; Лэндсман вкладывал все, что знал, в пару ордеров на обыск квартиры Рыбника и остатков его магазина на Уайтлок-стрит, сгоревшего незадолго до исчезновения ребенка. Это даже иронично: Лэндсман вернулся к Рыбнику, а Пеллегрини и Эджертон – всего пару дней назад горячо утверждавшие, что надо разрабатывать торговца, – пришли к новой версии.

Отказ Лэндсмана забыть о Рыбнике – тоже эволюция его прошлой точки зрения, когда он вроде как исключил торговца на основе своих расчетов времени смерти. Но на очередной консультации с медэкспертами Лэндсман и Пеллегрини снова привели те же расчеты: трупное окоченение заканчивалось, глаза влажные, признаков разложения нет, – от двенадцати до восемнадцати часов. Похоже на правду, согласились медэксперты, – если, конечно, убийца не нашел для хранения тела холодное место, а в это время года им может быть пустующий дом, гараж или подвал без отопления. Это бы задержало трупные явления.

«Насколько?» – уточнил Лэндсман.

Вплоть до двадцати четырех часов. А то и больше.

Твою мать, ведь ровно это Эджертон и говорил два дня назад. Получив окно от двадцати четырех до тридцати шести часов, детективам пришлось учесть вариант «похищение во вторник – убийство той же ночью или с утра в среду». У Рыбника на этот период алиби так и не было. Если допустить, что он хранил тело в холоде, то из-за новых расчетов снова становился подозреваемым. А старания Пеллегрини подкосили второй факт, на котором стояла версия о длительном похищении и убийстве в среду ночью: хот-доги и квашеная капуста в желудке девочки. Их вычеркнули после того, как Пеллегрини опрашивал жителя Резервуар-Хилла, работавшего в столовой школы Ютоу-Маршберн. Воспользовавшись возможностью, чтобы перепроверить все данные в деле, детектив заодно спросил, правда ли 2 февраля у них подавали спагетти и фрикадельки. Работник посмотрел старые меню и позвонил Пеллегрини на следующий день: на самом деле на обед 2 февраля подавали хот-доги с квашеной капустой. Спагетти – это ужин предыдущего дня. Детективов почему-то дезинформировали; теперь и содержимое желудка жертвы указывало на убийство в ночь вторника.

Пеллегрини пугало, что все их основные выводы, сделанные в первые же часы, до сих пор сомнительны или опровергаются новыми данными. Будто потяни всего за одну ниточку – и распустится полдела. На взгляд Пеллегрини, верный способ завести следствие в тупик – не быть уверенным ни в чем и сомневаться во всем. Приблизительное время смерти, содержимое желудка – что еще их подведет?

В данном случае изменившийся расклад хотя бы позволил вернуться к их лучшему подозреваемому. Правда, квартира и магазин Рыбника – в долгих полутора кварталах от Ньюингтон-авеню, что противоречит версии Лэндсмана о близости места убийства, но правда и то, что продавец имел доступ как минимум к одному транспортному средству – пикапу, который он регулярно брал у другого торговца с Уайтлок-стрит. Проверяя алиби Рыбника на среду, детективы узнали, что пикап еще оставался у него в ту ночь, когда тело сбросили за Ньюингтон-авеню. Пока что рабочая версия исходила из того, что если убийца повезет тело в машине, то уж точно не в ближайший переулок, а куда-нибудь в безлюдное место. Но что, если убийца испугался? И что, если тело лежало в кузове, разве что только чем-нибудь прикрытое, на сравнительном обозрении?

И какого хрена Рыбник не попытался на первом же допросе толком объяснить, где был во вторник и утром среды? Или он просто торговец с частичной занятостью, у кого все дни сливаются в голове? Или он сознательно избегал фальшивого алиби, чтобы его не опровергли детективы? На первом допросе Рыбник привел в качестве алиби его дела с другом, по которым он на самом деле ездил в среду. Это просто ошибка – или сознательная попытка ввести следствие в заблуждение?

В недели после убийства слухи об интересе Рыбника к маленьким девочкам наводнили Резервуар-Хилл настолько, что стали регулярно поступать заявления о его прошлых попытках растления. По большей части – безосновательные. Но когда детективы пробили имя торговца по базе Национального центра информации о преступности – NCIC, – то нашли соответствующее обвинение из лет, которые не охватывала балтиморская база данных: статутное обвинение в изнасиловании от 1957 года, когда Рыбнику еще было около двадцати. Речь шла о четырнадцатилетней девочке.

Пеллегрини запросил в архиве микропленку полицейских отчетов и обнаружил судимость с приговором всего на год заключения. Особых подробностей эта археология не дала, зато вселила в детективов надежду, что они имеют дело с сексуальным преступником. Более того, благодаря этому Лэндсман смог нарастить мясо на сухих костях своих ордеров.

В тот же день он показал аффидевиты Говарду Гершу, прокурору-ветерану, как раз зашедшему в отдел убийств.

– Эй, Говард, глянь-ка.

Герш пробежался по достаточным основаниям меньше чем за минуту.

– Сойдет, – сказал он, – но разве вы не выдаете себя с головой?

Это вопрос тактики. Когда предъявят ордер, Рыбник прочитает аффидевит и узнает, что именно, по мнению детективов, связывает его с делом. Аналогично он может узнать слабое место своего алиби. Лэндсман сказал, что в тексте хотя бы не указаны имена тех, кто опровергает версию подозреваемого.

– Мы не сдаем своих свидетелей.

Герш пожал плечами и вернул бумаги.

– Удачной охоты.

– Спасибо, Говард.

В десять часов того же вечера Лэндсман поспешил с ордерами домой к дежурному судье, и детективы с приданными сотрудниками собрались на стоянке библиотеки на Парк-авеню, где в последний раз видели живой Латонию Уоллес. По плану они сначала должны были нагрянуть в квартиру и магазин Рыбника, но теперь, после пустышки на Уайтлок-стрит, Пеллегрини и Эджертону уже не терпелось проверить новую версию. Они предоставили Лэндсману с приданным сотрудником заканчивать обыск сгоревшего магазина, а сами повели вторую группу на полтора квартала восточнее – на Ньюингтон-авеню.

Два «кавалера» и две патрульные машины подъезжают к трехэтажному каменному дому в ряду на северной стороне улицы, полиция высыпает наружу и налетает на дом в стиле свипа «Грин-Бэй Пэкерс»[29]29
  «Грин-Бэй Пэкерс» – спортивная команда из города Грин-Бэй, штат Висконсин.
  Свип (снос) – атакующая тактика в американском футболе.


[Закрыть]. Эдди Браун врывается первый, за ним – два патрульных из Центрального. Затем – Пеллегрини и Эджертон, затем – Фред Черути и еще патрульные.

Семнадцатилетнего парня, который неспешно вышел в прихожую на громкий стук в дверь, теперь прижали к облупившейся штукатурке, пока патрульный орет ему на ухо заткнуться и не двигаться во время личного досмотра. Второй пацан в сером спортивном костюме выходит из средней комнаты на первом этаже, осмысляет, кто к ним только что ввалился, и несется обратно.

– Мусора! – кричит он. – Йо, чуваки, йо, мусора…

Эдди Браун выхватывает новоявленного Пола Ревира[30]30
  Пол Ревир (1734–1818) – герой Американской революции. В 1775 году проскакал к повстанцам, чтобы предупредить о британских войсках.


[Закрыть] из дверей и прижимает к перегородке, а Черути и остальные патрульные пробиваются через темный коридор к свету в центральной комнате.

Там их четверо – тесно сбились вокруг аэрозольного чистящего средства и небольшой пачки целлофановых упаковок для сэндвичей. Из них только один удосужился взглянуть на гостей. Он непонимающе молчит пару секунд, а как только серый кумар развеивается, вдруг бросается с дикими криками к задней двери. Приданный сотрудник из Южного ловит его на кухне за загривок, нагибает над раковиной. Остальные трое витают в своем мире и не двигаются с места. Самый старший демонстрирует полное безразличие, и, прижав пакет к лицу, занюхивает разок напоследок. От химической вони в комнате не продохнуть.

– Меня от этой херни сейчас стошнит, – говорит Черути, положив одного лицом в стол.

– Что скажешь? – спрашивает патрульный, сажая другого арестованного на стул. – Мамочка расстроится, что ты прогуливаешь школу?

Из спален второго этажа слышится какофония мата полицейских и женских криков, за ними – крики послабее с третьего этажа. Жильцов выдергивают двойками-тройками из почти десятка спален и сопровождают по широкой прогнившей лестнице в центр дома – подростков и детей, женщин и мужчин средних лет, – пока в средней комнате не собирается компания из двадцати трех человек.

Здесь стоит странная тишина. Уже почти полночь, и всюду носится десяток полицейских, но плененное население дома 702 по Ньюингтон не задает вопросов об облаве, словно дошло до той точки, когда облавам уже не нужны причины. Компания медленно расползается в комнате осадочными слоями: дети валяются посередине на полу, подростки – стоят или сидят по краям, у стен, взрослые – на диване, стульях и вокруг обшарпанного стола. Проходит целых пять минут, когда, наконец, грузный мужчина в синих боксерах и резиновых тапочках не задает очевидный вопрос:

– Какого хрена вы делаете у меня дома?

В дверях появляется Эдди Браун, грузный мужик смеряет его взглядом.

– Ты здесь главный?

– Один из, – отвечает Браун.

– У вас нет права вторгаться в мой дом.

– До фига у нас прав. У нас есть ордер.

– Какой ордер? На что?

– Ордер с подписью судьи.

– Судьям не за что выписывать на меня ордер. Я сам пожалуюсь судье, что вы вторглись в мой дом.

Браун равнодушно улыбается.

– Покажите ваш ордер.

Детектив отмахивается.

– Когда закончим, оставим копию.

– Нет у вас ни хрена.

Браун пожимает плечами и снова улыбается.

– Хуесосы.

Браун вскидывается и прожигает дырки в мужике в синих боксерах, но в его глазах видит только категорическое отрицание.

– Это кто вякнул? – рявкает Браун.

Мужик медленно оглядывается на младшего жильца – парня в серой толстовке, ранее выкрикивавший предупреждения. Он прислонился рядом с открытой дверью в коридор и буравит взглядом Брауна.

– Ты что-то сказал?

– Говорю что хочу, – угрюмо отвечает пацан.

Браун делает два шага в комнату, хватает парня и тащит в коридор. Черути и патрульный из Центрального района заходят посмотреть на представление. Браун прижимается к лицу парня вплотную, пока не становится всем его миром – перед ним ничего, кроме одного злого стокилограммового и чуть ли не двухметрового детектива.

– Что теперь скажешь? – спрашивает Браун.

– Я ничего не говорил.

– Повтори.

– Чувак, ниче я…

На лице Брауна кривится саркастичная улыбка, и он молча тащит пацана обратно в комнату, где уже приступили к работе двое приданных сотрудников – собирают имена и даты рождения.

– И долго нам так сидеть? – спрашивает мужик в синих боксерах.

– Пока не закончим, – говорит Браун.

В задней спальне на втором этаже Эджертон и Пеллегрини медленно и методично прокладывают дорогу через ворохи шмоток и заплесневевшие матрасы, через бумажки и вонючие объедки – в поисках места, где в последний раз была живой Латония Ким Уоллес.

Обыск притона клееманов на Ньюингтон – новый коридор в тянущемся уже неделю расследовании, проверка версии, которую Пеллегрини и Эджертон готовили последние два дня. Этот сценарий объясняет в убийстве все то, что казалось самым необъяснимым. В частности, версия вроде бы впервые отвечает, почему Латонию Уоллес оставили именно у задней двери дома 718. Это так нелогично, так причудливо, что уже одного объяснения хватало, чтобы открыть новое направление в расследовании.

С самого утра, когда обнаружили Латонию Уоллес, все детективы, видевшие место происшествия, спрашивали себя, зачем убийце рисковать и нести тело ребенка в огороженный задний двор дома 718, а потом еще оставлять его в пределах слышимости у черного хода. Если убийца смог проникнуть незамеченным на задворки Ньюингтон, почему бы просто не бросить тело в общем переулке и не сбежать? Если уж приглянулись дворы, почему не выбрать тот, который поближе к любому концу квартала – единственным местам, где убийца мог войти в переулок? И прежде всего – зачем убийце рисковать и входить в огороженный двор жилого дома, а там еще идти десять метров и класть тело так близко к черному ходу? Другие дворы доступнее, к тому же три выходящих в переулок здания – очевидные заброшки. Так зачем рисковать быть увиденным или услышанным жильцами 718-го, когда с тем же успехом тело можно бросить во дворе дома, где окна забиты фанерой и где никогда не выглянет ни один очевидец?

Еще до того как выяснилось, что старый алкаш с Ньюингтон не дотягивает до роли убийцы, в мыслях двух детективов начал зарождаться ответ – ответ, ловко сочетавшийся с первыми теориями Лэндсмана.

Лэндсман с самого начала утверждал, что убийство, по всей видимости, совершено в доме или гараже поблизости с двором. Затем в предрассветный час убийца вынес мертвого ребенка в переулок, положил у порога 718-го и скрылся. Скорее всего, настаивал Лэндсман, место преступления находится в одном из домов на Кэллоу, Парк или Ньюингтон – трех границах переулка. А если оно и не по соседству, то самое большое в одном квартале от переулка в любом направлении: детективы не могли себе представить, чтобы убийца с неприкрытым телом в руках шел несколько кварталов от своего района, будто один переулок чем-то лучше другого.

Естественно, оставалась небольшая вероятность, что убийца, побоявшись уезжать далеко на машине с телом девочки, доставил ее в переулок за Ньюингтон откуда-то с небольшого расстояния – и этот вариант Лэндсман рассматривал в приложении к Рыбнику, проживавшему на Уайтлок, в нескольких кварталах от места происшествия, что противоречило рабочей версии. При опросе одна соседка из дома 720 даже сообщила, что вроде бы смутно припоминает, как в четыре часа утра, когда обнаружили тело, видела свет фар на стене спальни. Но кроме этого сонного воспоминания, никто не заявил о незнакомом автомобиле на задворках Ньюингтон. Более того, никто вообще не помнил машин в той тесной подворотне – если не считать «линкольн континенталь» одного местного, часто парковавшегося на позади дома 716.

Новое откровение о деле Латонии Уоллес, чьим автором был Эджертон, а первым новообращенным – Пеллегрини, включало все эти аргументы и в то же время разъясняло странное, нелогичное местонахождение трупа: убийца попал во двор не через переулок. И не через дом 718 – очевидную альтернативу. Престарелая пара, проживающая в нем и обнаружившая тело, заслуживала доверия, к тому же детективы тщательно проверили их жилье. Никто не думал, что они соучастники или что тело каким-то образом могли пронести через дом без их ведома.

Только взглянув на место происшествия с десятка разных углов, Эджертон вышел на третью возможность: убийца пришел сверху.

Неделю назад, когда обнаружили тело, несколько детективов поднимались по металлической пожарной лестнице из двух маршей, начинавшейся на крыше дома 718 и спускавшейся на задний двор – в паре метров от кухонной двери и места, где лежал труп. Детективы поискали на ней следы крови или другие трасологические улики и ничего не нашли. Эджертон с Черути даже облазили лестничные площадки соседних зданий, чтобы сравнить старые бельевые веревки со странгуляционной бороздой на шее девочки, но всерьез о крышах никто не задумался. В голове Эджертона эта мысль стала оформляться только после десятка визитов на Ньюингтон, и в воскресное утро через три дня после обнаружения тела он перенес свою теорию на бумагу.

Эджертон склеил два листа почтовой бумаги формата 25 на 40 и разделил на шестнадцать длинных прямоугольников – дома в северном ряду Ньюингтон-авеню. Посреди схемы, за прямоугольником с подписью 718, Эджертон схематично нарисовал человечка, отметив местоположение тела. Потом обозначил пожарную лестницу 718-го, поднимавшуюся на площадку второго этажа, а потом на крышу, а также пожарные и приставные лестницы на соседних участках.

Прямой выход на крышу имелся в десяти из шестнадцати домов на северной стороне Ньюингтон. Латонию Уоллес могли заманить внутрь, изнасиловать и убить, потом вынести в окно на втором этаже на плоскую площадку, покрытую гудроном. Оттуда убийца мог по пожарной лестнице перенести тело наверх, пройти по общей крыше и спуститься по металлической лестнице во двор 718-го. Только эта версия объясняла, почему тело с таким риском бросили у задней двери в огороженном дворе, а не в общем переулке или во дворе без забора. Если смотреть с земли, дом 718 – странный выбор. Но если смотреть с крыши, то у него из-за надежной металлической лестницы один из самых доступных дворов во всем квартале.

В то же воскресенье Эджертон, Пеллегрини и Лэндсман обследовали верхушки домов на Ньюингтон в поисках улик и прямых выходов на крышу. Они обнаружили, что все люки либо залиты гудроном, либо блокированы другими способами. Но жилец все-таки мог вылезти в окно второго этажа любого из десяти домов и подняться по пожарной или приставной лестнице.