Текст книги "Красивый мальчик. Правдивая история отца, который боролся за сына"

Эволюция литературных и музыкальных вкусов Ника продолжалась. Когда-то любимые авторы – Дж. Сэлинджер, Харпер Ли, Джон Стейнбек и Марк Твен – уступили место компании мизантропов, наркоманов, пьяниц, людей, склонных к депрессиям и суициду, таких как Рембо, Берроуз, Керуак, Кафка, Капоте, Миллер, Ницше, Хемингуэй и Фицджеральд. Один из его любимых писателей, Чарльз Буковски, известен тем, что его книги чаще всего крадут из книжных магазинов в колледжах. Однажды этот писатель охарактеризовал свой круг читателей как людей «побежденных, слабоумных и проклятых». Может быть, подростки и в самом деле такие или такими себя ощущают, но меня тревожило, что творчество этих писателей, особенно в части прославления наркотиков и распущенности, так притягивало Ника.

В весенние каникулы мы с Ником отправились в ознакомительную поездку по высшим учебным заведениям Среднего Запада и Восточного побережья. Туманным утром мы приземлились в Чикаго. В полдень у нас было свободное время, и мы пошли в Чикагский институт искусств и музеев, а вечером – на спектакль. Ник посетил занятия и остался ночевать в общежитии Чикагского университета. Утром мы прилетели в Бостон, где взяли напрокат машину. В течение двух дней мы ездили по вузам в городе, затем поехали в Амхерст. Туда мы добрались затемно. Остановились в центре города и поужинали в индейском ресторанчике. После ужина расспросили, как доехать до нашего отеля. Собеседник буквально вдолбил маршрут в наши головы.

«Поедете прямо! – орал он. – Доедете до двух светофоров». Он сверлил нас глазами. «Поворачивайте направо! Вы должны повернуть только направо, ни в коем случае не сворачивайте налево!»

Мы с Ником точно последовали инструкциям, причем Ник указывал направление так же громко и тем же тоном, что и тот мужчина.

«Стоп! – вопил он. – Направо! Направо! Ты должен свернуть направо, ни в коем случае не сворачивай налево!»

Наша последняя остановка – Манхэттен. Здесь Ник собирался посетить Нью-Йоркский и Колумбийский университеты.

По возвращении домой он заполнил заявления для приема в колледж, и мы обсудили планы на лето. Ник продолжал упражняться во французском языке с Карен. Он проявлял явные способности к языкам, легко запоминал слова и обладал безошибочным слухом. Нехватку словарного запаса он компенсировал беглой речью с парижским акцентом и, благодаря Карен, целым арсеналом французского сленга. К концу учебного года преподаватель французского даже настойчиво советовал ему подать заявку на участие в летней программе языковой практики в Американском университете в Париже. Мы с Вики, посовещавшись, решили отпустить его.

Большую часть июня Ник провел в Лос-Анджелесе, а затем отбыл в Париж на занятия, рассчитанные на три недели. Отчитываясь о своей жизни по телефону, он говорил, что у него все отлично. Его французский постепенно улучшается, и он завел хороших друзей. Он даже сыграл роль в студенческом фильме. «Мне тут нравится, но я скучаю по вам, – сказал он как-то, перед тем как закончить разговор. – Передайте горячий привет малышне».

И вот программа была завершена, Ник вернулся домой. Я встречал его в аэропорту. Стоя у выхода, я смотрел, как он выходит из «рукава». Вид у него был ужасный. Он стал выше ростом, но в первую очередь обращали на себя внимание лохматые и неухоженные волосы, темные круги под глазами. Почему-то он выглядел бледным и угрюмым. Его поведение вызывало у меня тревогу. Я чувствовал, что он еле сдерживает раздражение. Наконец я спросил, что случилось.

– Ничего. Я в порядке, – отозвался Ник.

– Что-то случилось в Париже?

– Да нет же! – ответил он с внезапной злостью.

Я поглядел на него с подозрением.

– Ты болен?

– Все нормально.

Однако спустя несколько дней он пожаловался на боль в животе, и я договорился с нашим семейным доктором о консультации. Осмотр длился час. Потом Ник вышел из кабинета и сказал, что меня просят зайти. Скрестив руки на груди, врач с беспокойством смотрел на Ника. Мне казалось, что ему хотелось бы сказать больше, но он просто констатировал, что у Ника язва.

Какая может быть язва в семнадцать лет?

7

После окончания старшей школы я поступил в университет штата Аризона в Тусоне, расположенном еще ближе к границе между США и Мексикой. Мой товарищ по комнате приехал из Манхэттена. У Чарльза был трастовый фонд. Родители его умерли. Мне так и не удалось узнать, как они умерли, я понял только, что там были замешаны наркотики и алкоголь. Возможно, это было самоубийство. «Потерю одного из родителей, мистер Уортинг, еще можно рассматривать как несчастье, – говорил, бывало, Чарльз, цитируя пьесу “Как важно быть серьезным”. – Но потерять обоих похоже на небрежность»[16]16
  Пер. И. А. Кашкина.


[Закрыть].

Чарльз обладал грубоватой красотой: солидный нос, каштановые вьющиеся волосы, глаза цвета кофе. В нем бурлила притягательная и неукротимая энергия. Он производил впечатление на меня и всех, кто с ним встречался, своей светскостью, историями о встрече Рождества с какими-то родственниками Кеннеди в Хайаннис-Порт и «на Винъярде» и летних каникулах, проведенных в Монако и на Лазурном берегу. Когда он пригласил меня и других на ужин во французский ресторан, он заказал – на французском языке – эскарго, фуа-гра и «Дом Периньон». Он потчевал аудиторию рассказами о веселых проделках в интернате, которые могли бы быть почерпнуты из Фицджеральда (возможно, так оно и было); о сексуальных эскападах, которые могли бы принадлежать перу Генри Миллера (и, вероятно, принадлежали). Стоило обмолвиться, что тебе нужна новая рубашка, как он тут же рекомендовал портного в Гонконге, который много лет шил костюмы для его отца. Он уверял, что знает лучшего часовщика на Мэдисон-авеню, лучшего бармена в отеле «Карлайл» и лучшего массажиста в отеле «Пьер». Упомянешь, что пробовал хорошее калифорнийское вино, и он расскажет тебе о «Шато Марго», которое он пил с одним из потомков Ротшильда. Все, что касалось его персоны, призвано было внушать благоговейный трепет. В том числе и то, как он пил спиртное и употреблял наркотики. И то и другое он делал, как мне тогда казалось, с весьма впечатляющей решимостью.

Я обнаружил, что в Тусоне существуют два параллельных университета. Один посещали студенты, которые относились к учебе хотя бы с какой-то долей серьезности. Другой – который посещал я – был выбран «Плейбоем» как один из университетов, славящихся лучшими вечеринками в стране.

Я был просто жалким дилетантом в сравнении с Чарльзом, который никогда не позволял учебе или еще чему-нибудь мешать его беспутному образу жизни, хотя периодически у него случались приступы похмелья, сопровождавшиеся покаянным решением вести себя более прилично, после чего следовали возлияния с шампанским или «маргаритой», чтобы отметить его новый статус прилежного студента.

У Чарльза были друзья, тоже из Нью-Йорка, жившие вместе в розовом кирпичном доме на бульваре Спидуэй в противоположном от университета конце Тусона. У них не было трастового фонда, тем не менее водились деньги на вечеринки и стейки на ужин, которые они зарабатывали, продавая замороженные галлюциногенные грибы, ввезенные контрабандой из Юкатана.

В то время в университетских городках большой популярностью пользовалось «Учение дона Хуана» Карлоса Кастанеды и его продолжения. Кастанеда, антрополог по образованию, подробно рассказывает о своих поисках знания у шамана из индейского племени яки, учение которого представляло собой квазирелигиозную философию в духе разнообразных восточных и западных мистических традиций. Неотъемлемой составляющей духовных исканий дона Хуана было употребление психотропных средств, в том числе мескалина, дурмана и псилоцибина. Мы с ребятами были заинтригованы. Эти книги подтолкнули нас к мысли о том, что наши опыты с грибами или другими психоделиками можно воспринимать не как распущенность, а как интеллектуальное исследование. Так или иначе, мы нашли доводы и в пользу марихуаны, таблеток метаквалона, виски «Джек Дэниэлс», текилы «Хосе Куэрво», кокаина и ряда других средств, возбуждающих, стимуляторов, успокаивающих, депрессантов.

Отчетливо помню свое наркотическое путешествие в красную каменистую пустыню в окрестностях Тусона и то, как на моих глазах мексиканская маргаритка трансформировалась в мужское лицо. Вскоре вместе с другими маргаритками она превратилась в лики тысяч ангелов, а потом вся эта компания начала нашептывать ответ на самый главный вопрос: в чем смысл жизни? Я придвинулся ближе, чтобы расслышать, что они говорят, но бормотание сменилось приглушенным смехом, и множество хмурых лиц превратилось в поле смеющихся английских кексов.

Вечером, когда полная белая луна низко зависла над горизонтом, я решил, что если в книге Итало Кальвино, которую мы читали на занятиях по литературе, люди могли взобраться на луну по лестнице, почему бы и мне не сделать это? Правда, я отказался от этой идеи, когда Чарльз объявил, что пора идти на тусовку в клуб.

Чарльз покупал наркотики, чтобы лучше справляться с учебой, и они помогали на полчаса или около того. Потом мы уже были настолько на взводе, что не могли сконцентрироваться ни на чем, кроме как на обсуждении, в какой бар лучше пойти. Обильное потребление наркотиков и выпивки никогда не удерживало Чарльза от вождения автомобиля, и он успел разбить два своих «пежо». К счастью, каким-то чудом он никого не покалечил – по крайней мере, насколько мне известно. Я сидел на пассажирском месте, что, как я теперь понимаю, было вариантом игры в русскую рулетку.

Он балдел от Rolling Stones и без конца ставил свою любимую песню Shine a Light, громко подпевая Мику Джаггеру:

 
Ты бредешь пьяная по аллее
В порванной одежде.
Твои ночные друзья
Бросили тебя в холоде и сумраке рассвета.
Мне кажется, на тебе так много мух,
Что я просто не могу их смахнуть.
 

Однажды ночью, подчиняясь внезапному порыву, возникшему под действием принятых веществ, мы с Чарльзом решили поехать в Калифорнию встречать рассвет, и, упаковав запас наркотиков, покатили в Сан-Диего. Было еще темно, когда мы добрались до пляжа. Сидя на песке, набросив одеяла на плечи, мы вглядывались в горизонт и ждали восхода солнца. Мы курили косяки и болтали. Через какое-то время один из нас заметил, что уже светло. Мы оглянулись вокруг. Должно быть, уже было десять или около того. Солнце взошло несколько часов назад. «Ух ты! – произнес Чарльз с поразительной наблюдательностью. – Солнце встает на востоке».

В другой раз по пути в Тусон после возвращения из Скоттсдейла от моих родителей мы подвезли голосовавшую на дороге девушку. Когда доехали до нужного ей места – школы парашютного спорта в заштатном городишке Каса-Гранде, – наша попутчица уговорила нас на прыжок. Инструктаж проходил напротив стены, на которой кто-то написал: «Все, что вы делаете на земле, несущественно». Наш инструктор сказал: «Главное – получать удовольствие от полета». Когда он добрался до конца своей речи, он хмыкнул и сказал: «Все это фигня. Давайте летать!»

Мой парашют не раскрылся. В самый последний момент меня спасло то, что сработал запасной парашют, который и замедлил мое падение. Я здорово приложился о землю, но в общем был в порядке. Чарльз подбежал ко мне. «Ну, это полный улет!»

Истории, связанные с наркотиками, жуткие и опасные. Подобно некоторым историям о войне, они фокусируют внимание на приключениях своих «героев» и их чудесном спасении. По традиции, сложившейся в среде знаменитых и скандальных кутил и их летописцев, даже похмелье и опыт пребывания на границе жизни и смерти, неотложная медпомощь подаются в этаком гламурном стиле. Однако рассказчики, как правило, предпочитают не распространяться о медленной деградации, психических травмах и, наконец, несчастных случаях.

Однажды вечером Чарльз вернулся после двухдневного кутежа и пошел в ванную. Его не было довольно долго, и я начал волноваться. Я несколько раз позвал его, но он не отвечал. Тогда я сломал замок и распахнул дверь. Он лежал без сознания, видимо разбил голову о плитки пола, который был забрызган кровью. Я вызвал скорую помощь. Врач в больнице предупредил Чарльза об опасных последствиях пьянства, и он пообещал прекратить пить, но, конечно, и не думал выполнять обещание.

В тот же год под впечатлением от творчества Хантера Томпсона мы совершили поездку в Сан-Франциско. Мы приехали ранним вечером. Прежде я здесь не бывал. Мы заглушили мотор на вершине самого высокого холма. Дул бодрящий ветер. После детства, проведенного в Аризоне, я чувствовал себя так, как будто первый раз в жизни могу вдохнуть полной грудью.

Я подал заявление о переводе в Калифорнийский университет в Беркли. Поскольку я еще не успел испортить свою академическую справку, меня приняли, и с осени я мог приступить к занятиям. В то время считалось вполне обычным, если студент университета выбирал в качестве главного предмета изучения придуманную им самим область социологии. Мое внимание привлекла проблема смерти и человеческого самосознания.

Я с увлечением погрузился в учебу, но и здесь, в Беркли, не было недостатка в наркотиках. Кокаин и марихуана были непременным атрибутом наших выходных. Отец одного из моих друзей, врач, постоянно выписывал метаквалон, пытаясь оградить своего сына от перехода на уличные наркотики. Я употреблял приличное количество наркоты, но не больше, чем остальные. Так или иначе, мы пришли к тому, что многие студенты стали воспринимать злоупотребление алкоголем и наркотиками как некую неотъемлемую составляющую высшего образования.

Я продолжал поддерживать связь с Чарльзом. Я наблюдал, как постепенно усиливалось и укреплялось его пристрастие к спиртному и наркотикам, и сейчас, много лет спустя, его опыт заставлял меня тревожиться о Нике. Я, конечно, злоупотреблял наркотиками, но никогда не был таким, как Чарльз. В час или два ночи я давал отбой, так как нужно было рано вставать и идти на занятия. Чарльз смотрел на меня как на сумасшедшего. У него-то гульба только начиналась.

После лета, проведенного в Париже, Ник вернулся в школу. Его язву залечили, но он стал другим. Он так же хорошо успевал по большинству предметов, удерживая высокий средний балл, как будто это делало его падение более трагическим, чем если бы он стал неудачником. Однако он бросил плавание и водное поло, а затем и газету. Он начал прогуливать уроки, уверяя, что отлично знает, что ему может, а что не может сойти с рук. Он поздно приходил домой, нарушая установленный в нашей семье «час икс». Наше беспокойство росло, и мы с Карен решили встретиться со школьным психологом. Тот сказал: «Откровенность Ника, черта, обычно не свойственная мальчикам, – хороший знак. Продолжайте обсуждать с ним сложившуюся ситуацию, и постепенно он справится».

Ну что ж, попробуем.

У меня было впечатление, будто на Ника действуют две противоборствующие силы. Его учителя, психологи и, конечно, мы, родители, изо всех сил старались удержать его и не дать подчиниться другой силе, которая крылась в нем самом.

Отработав двадцать пять лет в нашей школе, Дон получил должность в другом месте. Кроме него никто не имел такого влияния на Ника, хотя вряд ли ему – или кому-то еще – удалось бы изменить тот курс, который выбрал для себя наш сын. Некоторые преподаватели всё еще восхищались остротой его ума и успехами в творческом письме, художественными способностями, включая работу для студенческой художественной выставки. Это был рисунок гуашью на внутренней стороне коробки от игры Clue Jr., изображающий кричащего мальчика, чье лицо перечеркнуто какой-то надписью. Многие старшеклассники часто пропускают занятия, но однажды его декан мне сообщил, что Ник побил школьный рекорд по количеству прогулов. И это при том что мы получили благоприятные ответы из колледжей, куда Ник отправлял заявления о приеме. Его приняли в большинство из них.

Ник старался бывать дома как можно меньше. Он тусовался с кучкой ребят, явных торчков. Я требовал объяснений, но он отрицал, что употребляет какие-то наркотики. Ему хватало сообразительности, чтобы придумать оправдания для особо вопиющих выходок, он становился гораздо искуснее в заметании следов. Обнаружив это, я был удивлен и растерян. Ведь я все еще думал, что мы с ним очень близки – ближе, чем большинство отцов и сыновей. В конце концов он признался, что употребляет наркотики, «как все», «только марихуану» и только «время от времени». Он обещал, что никогда не сядет в машину с водителем, который находится под кайфом. Мои советы, мольбы и гневные тирады – все было впустую. Он продолжал меня успокаивать: «Это ерунда. Ничего опасного. Не волнуйся».

– Не всегда это безвредно, – говорил я, повторяя избитые истины. – Это может вырасти в большую проблему. Для некоторых. Я знаю людей, которые начинали с малого, а потом становились кончеными наркоманами и…

Ник закатывал глаза.

– Но это правда, – продолжал я. – Все их замыслы и мечты были похоронены десятилетиями курения марихуаны.

Я рассказал ему еще об одном бывшем товарище, который не мог удержаться ни на какой работе дольше одного-двух месяцев:

– Как-то он сказал мне: «Я живу в клубах дыма перед телевизором с тринадцати лет, и, наверное, нет ничего удивительного в том, что моя жизнь не очень-то удалась».

– Ты сам выкурил тонны марихуаны, – парировал Ник. – Уж кто бы говорил.

– Хотел бы я, чтобы этого не было.

– Ты слишком беспокоишься, – отвечал он пренебрежительно.

Как-то раз мы приехали к моим родителям в Аризону. Я и Ник отправились прогуляться по нашему кварталу. С тех пор как я отсюда уехал, пальмы выросли, их стволы стали тонкими и чересчур высокими, напоминая жирафов с нелепо вытянутыми шеями. Несколько домов реконструировали, в них надстроили вторые этажи. В остальном улица выглядела как прежде. Я помнил, как мы с Ником гуляли по тому же маршруту, когда ему было два или три года. Я тащил за веревку детскую машину, на водительском сиденье которой восседал Ник. Доехав таким образом до нашей цели – Чапаррал-парка, он нажал на воображаемый ручной тормоз, открыл дверцу и тщательно закрыл ее, а потом побежал на берег искусственного озера. Там он кормил хлебом уток и гусей. Сердитый старый гусь цапнул его за палец, и Ник заплакал.

Я понимал, что теряю Ника, но все еще пытался как-то оправдать его поведение: подросткам свойственно отдаляться от родителей, становиться угрюмыми, раздражительными и отчужденными. «Задумайтесь, каким был Иисус в семнадцать лет, – писала Энн Ламотт. – В Библии об этом нет ни слова, видно, он вел себя ужасно». И все-таки я старался пробить броню сына, втянуть его в разговор, но почти не получал отклика.

И вот Ник повернулся ко мне и как бы между прочим спросил, не хочу ли я покурить травку. Я пристально посмотрел на него. Проверяет ли он меня, утверждая свою независимость, или пытается наладить контакт? Может быть, и то и другое.

Он вынул косяк, зажег и передал мне. Минуту я смотрел на него. Я все еще покуривал, хотя и редко. Например, на вечеринке или в гостях у друзей, где курение марихуаны столь же обыденное дело, как подача вина к ужину. В таких случаях я делал затяжку. Или две.

Но сейчас совсем другое дело. И тем не менее я принял у него косяк, мысленно рассуждая (и опять же подыскивая рациональное оправдание своим поступкам) о том, что у предыдущего поколения считалось вполне нормальным, когда отец пил пиво вместе с семнадцатилетним сыном. Это воспринималось как вполне безобидное действо, укрепляющее их близость. Я затянулся, и мы покурили вместе, гуляя по моему старому району. Мы болтали и смеялись, и напряжение между нами постепенно таяло.

Но потом все вернулось на круги своя. Уже вечером Ник снова превратился во враждебно настроенного, агрессивного подростка, злящегося на то, что его притащили в Аризону. А я – в измученного работой, беспокойного и во многих отношениях бездарного отца. Нужно ли мне было курить вместе с ним? Конечно нет. Я отчаянно – даже слишком отчаянно – хотел достучаться до него. Хотя вряд ли это можно считать оправданием.

Ник согласился увидеться с новым психологом, которого нам отрекомендовали как гения в вопросах общения с мальчиками-подростками. Перед приемом было видно, что Ник чувствует себя не в своей тарелке и испытывает отвращение к предстоящей встрече с еще одним мозгоправом. Психолог оказался высоким, чуть сутулым, плотного сложения мужчиной с ярко-синими глазами. Они с Ником обменялись рукопожатиями и исчезли в кабинете.

Через час Ник вышел пружинистой походкой, с улыбкой и румянцем на щеках в первый раз за долгое время. «Это было потрясающе, – сказал он. – Он совсем не такой, как остальные».

Ник начал ходить к психологу раз в неделю после уроков, правда иногда пропускал визиты. Мы с Карен тоже встречались с ним. Во время одного из посещений он высказал уверенность в том, что колледж выправит Ника. Это утверждение показалось мне смехотворным: когда такое было, чтобы первый курс колледжа кого-то наставил на путь истинный? И все же мне оставалось только надеяться, что он окажется прав.

В солнечный полдень в конце весны приехала Вики, и мы все вместе: она, Карен, Дэйзи, Джаспер и я – отправились на праздник вручения школьных дипломов. Церемония проводилась на спортивной площадке. Ник выразил недовольство, когда его класс решил облачиться в шапочки и мантии. Мы с Карен расстроились бы, но не удивились, если бы он вообще не появился. Однако все обошлось. Со свежей стрижкой, в шапочке и мантии, Ник прошествовал к сцене и получил диплом из рук директора школы, поцеловав ее в щеку. Он выглядел триумфатором. Я пытался ухватиться за малейший признак того, что с ним все будет в порядке. Может быть, в конце концов все наладится.

После церемонии мы пригласили его друзей к нам на барбекю. Под кизилом, усыпанным розовыми цветками, поставили длинный стол. Во время ужина Ник и его друзья сновали туда-сюда, в дом и из дома, передавая блюда с едой. Потом они попрощались и отправились на «трезвую вечеринку» выпускников в местный развлекательный центр. Друзья привезли его домой поздно ночью. Мой выпускник на вопрос о том, как прошла вечеринка, только пробормотал: «У меня нет сил. Спокойной ночи!» – и ушел к себе в комнату.

Летом Ник уже даже не притворялся, будто завязал с наркотиками. По его странному поведению и перепадам настроения было понятно, что он часто бывает под кайфом, в том числе под чем-то покрепче марихуаны. Мои увещевания, наказания и угрозы ужесточить их – все было бесполезно. Иногда в реакции Ника проглядывали беспокойство и раскаяние, но чаще – недовольство и раздражение. Я становился непоследовательным в словах и действиях. Я не понимал, что еще можно предпринять, кроме как предостерегать, договариваться и устанавливать строгие рамки возвращения домой, отказываться давать машину и упорно таскать его к психологу, хотя Ник и становился все более изворотливым, конфликтным и дерзким.

Мы всё еще ездили к Нэнси и Дону на традиционные ужины по средам. Взрослые собирались на кухне, а внуки обычно спускались на цокольный этаж, заставленный старой мебелью и с висящими на стенах каяками, и играли в пинг-понг. Или качались на качелях в гостиной. Дом Нэнси и Дона – это единственный дом с качелями внутри, который я когда-либо видел. Качели с парусиновым сиденьем держались на толстых веревках, прикрепленных к стропильной балке. Иногда дети использовали их в качестве чего-то вроде катапульты для боулинга. Сначала они составляли из разноцветных картонных кирпичиков замысловатые башни. Затем Дэйзи устраивалась на сиденье, крепко ухватившись за веревки, и они толкали качели, целясь в эти конструкции.

Главная достопримечательность кухни Нэнси – большой деревянный остров с плитой на шесть конфорок. Обычно на них все время что-то готовилось, и комнату пропитывали приятные экзотические ароматы, а иногда и запах чего-то подгоревшего, в зависимости от блюда, рецепт которого Нэнси вычитала в газете, в последней кулинарной книге Пегги Никербокер или в журнале Gourmet. В один из вечеров на ужин подавали желтое карри с курицей и белым рисом «жасмин», с соусом райта из йогурта и огурцов, чатни из манго и плоским индийским хлебом, сдобренным кардамоном. В другой раз меню включало булькающую мексиканскую запеканку с зеленым чили и сыром. Или свинину, тушенную с лимонами и сливами, хрустящий картофель и брюссельскую капусту, обжаренную с панчеттой. Когда приходило время садиться за стол, дети выбирали свои любимые керамические тарелки с изображением разных животных. Джаспер всегда брал тарелку с китом. Дэйзи боролась с другими детьми за тарелку с собакой, но в конце обычно сдавалась и брала ту, что с осликом.

Ник до сих пор с удовольствием посещал эти веселые вечера. Однако сегодня он вел себя странно. Он сидел в кухне, изрекая какие-то бессмысленные сентенции. «Почему людям нельзя заниматься сексом с кем хочется и когда хочется? Моногамия – это архаичный обычай, – втолковывал он Нэнси, которая слушала, помешивая кипящее содержимое кастрюли на плите. – Доктор Сьюз – гений». Некоторое время он продолжал излагать свои последние безумные философские теории вроде тех, которые, как я подозреваю, он до ночи обсуждал со своими друзьями.

Однако позднее до меня дошло, что Ник, должно быть, находился под действием какой-то дряни. Утром я спросил его об этом, но он все отрицал. Я в очередной раз начал сыпать угрозами, но без толку. Я запретил ему употреблять наркотики, но это тоже было бесполезно. Когда мы консультировались с психологом, он посоветовал не запрещать наркотики в доме: «Если запрещать, он просто будет доставать их тайно и употреблять подпольно, и всё – вы его потеряли. Безопаснее, чтобы он это делал дома, на глазах».

Наши друзья и друзья друзей давали взаимоисключающие рекомендации: одни предлагали выгнать Ника из дома, другие, наоборот, советовали ни в коем случае не упускать его из виду. Я был в тупике. Выгнать? Какие шансы у него будут после этого? Не упускать его из виду? Попробуйте-ка сами запереть в четырех стенах семнадцатилетнего парня, сидящего на наркотиках.

Тихий вечер в разгар лета, перед его восемнадцатым днем рождения. Я пришел домой и почувствовал, что чего-то не хватает. Постепенно я понял, что Ник исчез, прихватив из дома наличные, еду и ящик вина. Причем он действовал весьма избирательно: забрал только очень хорошее вино.

В панике я позвонил его психологу, который, несмотря на случившееся, уверил меня, что с Ником все будет в порядке, что он просто таким образом «проявляет свою независимость». Если его протест принимает крайние формы, значит, это я лишил его возможности реализовать бунтарские идеи.

Наконец нашелся тот, кто это произнес: итак, это я был виноват в том, что Ник постепенно становился все более угрюмым и скрытным, что пристрастился к наркотикам и теперь лжет и ворует. Я был слишком снисходительным и мягким. Я был готов смириться с этим приговором, признать, что все испортил, упустил его. Но вот что мне интересно: есть дети, попавшие в беду, чьи родители были чересчур строги и наказывали их, и есть родители, гораздо более терпимые, чем я, чьи дети в полном порядке.

Ник позвонил домой только через два дня. По всей видимости, он с друзьями отправился в Долину смерти, повторяя одиссею Керуака и подогревая себя наркотиками и спиртным. Я потребовал, чтобы он возвращался домой. Он вернулся, и я посадил его под домашний арест. Мы договорились, что он будет работать, чтобы возместить стоимость того, что украл. (Я, правда, не особо надеялся на это.)

– Ты всегда пытаешься контролировать меня! – кричал Ник как-то вечером, когда я заявил ему, что он не может выходить из дома, потому что наказан. На нем были мешковатые зеленые штаны, поддерживаемые брезентовым армейским ремнем, и белая рубашка с закатанными рукавами.

– Я давал тебе полную свободу. Ты злоупотребил ею.

– Да пошел ты!.. – И снова со злобой бросил: – Да пошел ты…

Он кинулся в свою комнату и хлопнул дверью.

Мы с Карен и Ником вместе пришли на сеанс к психологу. Его кабинет представлял собой маленькую уютную комнату с парой мягких кресел. Ник с мрачным видом плюхнулся на диван напротив нас. Психолог старался изо всех сил направить разговор в мирное русло, но Ник был раздражен и ушел в глухую оборону, заявляя, что все мои тревоги – глупость и гиперопека. Он снова критиковал нас за то, что мы пытаемся его контролировать.

Позже, только после сеанса, я догадался, что Ник, должно быть, снова был под кайфом. Когда я позвонил психологу и, поделившись с ним своими подозрениями, спросил его мнения, он ответил: «Может быть, но подростковая враждебность – это нормально. Хорошо, что ему позволено обсуждать это с вами. Это полезно».

Мы договорились о следующем сеансе. Он прошел уже более пристойно. Ник извинился и сказал, что был зол. Он даже уверил нас, что его участие в вечеринках – «умеренное» участие – просто прелюдия к тяжелой работе, которая предстоит в колледже.

– Мне кажется, я заслужил это, – сказал он. – Я много работал в школе.

– Ты никогда не перетруждался.

– Что ж, я буду много работать, когда уеду в колледж. Я понимаю, какая это отличная возможность. Я ее не упущу.

Конечно, я все еще хотел верить ему. Не думаю, что я слишком доверчивый, но я никак не мог постичь логику его поведения. Когда изменения происходят постепенно, трудно сразу осмыслить всё их значение.

Прошло две недели. В воскресенье Карен собиралась взять всех троих детей на пляж. Я должен был остаться дома, чтобы разгрести завал с работой.

Рассеялся утренний туман, я стоял вместе с ними перед домом, помогая уложить вещи в багажник. Наши друзья, которые решили составить им компанию, подъехали к дому на своей машине. Затем появились два патрульных автомобиля окружного шерифа. Когда к нам приблизились двое офицеров в форме, я подумал, что они хотят спросить дорогу, но они прошли мимо меня, направляясь к Нику. Они завели ему руки за спину, защелкнули наручники на запястьях, втолкнули на заднее сиденье и уехали.

Шестилетний Джаспер единственный из нас отреагировал на происходящее адекватно. Он расплакался и безутешно прорыдал целый час.

8

Причина ареста, как потом выяснилось, была такая: Ник не явился в суд, куда его вызвали по обвинению в хранении марихуаны, о чем он забыл меня предупредить. Тем не менее я выручил его. «Это первый и единственный раз», – сказал я. Я был уверен, что этот инцидент преподаст ему хороший урок.

Настроение у Ника было мрачное, но он держался за свою работу бариста в кофейне в Милл-Вэлли, где готовил эспрессо и латте. Время от времени мы с Карен, Джаспером и Дэйзи туда заглядывали. Ник стоял за стойкой и встречал нас широкой улыбкой. Он познакомил детей с остальными членами своей команды, взбивал для них горячий шоколад и подавал его в высоких чашках, с пушистыми шапками взбитых сливок.