Текст книги "Обещание"

О Господи. Надеюсь, Ты меня слышишь. Это я, Саломея. Пожалуйста, там, где Ты есть, прими мадам хорошо, пригляди за ней как следует, потому что я хочу с ней когда-нибудь опять свидеться на небесах. Я ее много лет знала, с тех пор еще, когда она даже не была мадам, когда мы обе были молодые, и в те прошлые дни мы иногда были с ней одна душа. Я уверена, Ты понимаешь, потому что Ты дал ей это громадное страдание, чтобы я ходить за ней могла. За это она мне дом отдать обещала, и за это я благодарю Тебя. Аминь.

Возможно, она молится другими словами или вовсе без слов, многие молитвы возносятся помимо языка, и они ничем не хуже прочих. Или, может быть, она молится не об этом, как знать, ведь молитва – дело тайное, и не все они обращены к одному и тому же богу. Так или иначе, проходит некоторое время, в этом-то сомнений нет, глядите, как переместилась тень муравейника, солнце миновало высшую точку, прежде чем она медленно и скованно поднимается из кресла и идет обратно в дом. Когда снова появляется, спустя еще один неизвестно какой промежуток времени, на ней ее обычная одежда, драное платье, резиновые шлепки, волосы повязаны тканью, и она движется по тропинке, огибающей холм.

Как в любой другой день. Она идет по этой тропе каждое утро и возвращается по ней вечером, часто еще раз или два туда-обратно в промежутке. При всяком освещении, во всякую погоду. Трудно отделить раз от раза. Подойдя к задней двери, оставляет обувь снаружи и идет в дом босиком. Ее униформа висит в кладовке, синее платье, белый платок на голову и белый передник, и ей позволено на две минуты зайти в туалет переодеться. Свою одежду вешает в невидном месте, за углом в кладовке.

И только после этого можно ей идти дальше, в глубь дома. Семья вернулась или, может быть, не уезжала вовсе, от них исходит ощущение укорененности, принадлежности этому месту.

Допустим, они сидят в столовой вокруг обеденного стола. Или стоят в гостиной, мы видим их под разными углами. Или они снаружи, на передней веранде, один внизу, считай, на дорожке, а другой выше, в преобладающей позиции. Не важно, где. Разговор в том или ином месте ведут между собой Мани и его старший отпрыск.

Я думал про твои вчерашние слова, говорит Па, и я очень рассержен.

В такие минуты ему нравится брать тон ветхозаветного Бога, и он ждет, соответственно, повиновения.

Да, и что?

Дело не во мне, дело в других людях. Ты был со мной груб, но в этом ничего нового нет. Иного я от тебя и не жду. Но так говорить с пастором! Со святым человеком, с проповедником слова Божьего.

Антон фыркает и ухмыляется. С дураком и шарлатаном.

Хватит! Я пресекаю это неуважение. Слушай теперь меня, хорошенько слушай. Если ты перед ним не извинишься, ты исключаешься из семьи. Я прекращу с тобой всякое общение.

Ибо Мани обдумал события прошлого вечера, он грел вчерашнее, насиживал его, словно курица громадное черное яйцо. Ты оскорбил мой брак и мою веру, спустить такое нельзя, теперь тебе надлежит искупить вину.

Ты должен бы знать, Па, что я никогда на такое не пойду.

Твое дело, ничем помочь не могу. Решай со своей совестью.

Не буду я перед ним извиняться. С какой стати? Я всего лишь правду сказал.

Правду? Мани возмущен по новой, даже щетина на подбородке встала торчком, будто крохотные шипы. Про мою жену? Про обещания, которых я не давал? Выбирай, с кем ты, дело твое. Не смиришься – считай, что ты один, что ты в пустыне.

Преисполненный правоты, он громко уходит со сцены, и только тогда на ней возникает младшая дочь, появляется из-за растения в горшке, как персонаж дешевой комедии. Антон, Антон. Я слышала, что он сказал.

В чем дело, Амор?

Он спрашивает раздраженно, потому что она портит ему этот момент, снижает его, уменьшает его кристальную ясность. Быть выброшенным из семьи, быть свободным от всего этого!

Я слышала, что Па тебе сказал, это не так, это неправда.

Что неправда?

Он обещал. Я слышала. Он обещал Ма, что отдаст Саломее ее дом.

Уверенность освещает ее маленькое лицо изнутри.

Амор, мягко говорит он.

Что?

Саломея не может владеть домом. Даже если Па захочет, ему нельзя будет отдать его ей.

Почему? Она озадачена.

Потому, говорит он. Закон не разрешает.

Закон? Почему?

Не строй из себя глупенькую. Но потом он смотрит на нее и видит, что она никого из себя не строит. О господи, говорит он. Тебе что, невдомек, в какой ты стране живешь?

Да, невдомек. Амор тринадцать лет, история еще не проехалась по ней. Она понятия не имеет, в какой стране живет. Она видела, как чернокожие люди, не имеющие при себе паспортов, убегают от полиции, слышала, как взрослые вполголоса озабоченно обсуждают беспорядки в тауншипах, и не далее как на прошлой неделе у них в школе прошла тренировка на случай нападения, всем надо было прятаться под столы, и тем не менее ей невдомек, в какой стране она живет. Введено чрезвычайное положение, людей арестовывают и держат под стражей без суда, слухи ходят разные, однако твердых фактов нет, потому что на новости наложен запрет, сообщают только приятное и малоправдоподобное, но она по большей части этим сообщениям верит. Она видела вчера у брата на лбу кровь от брошенного камня, но до сих пор не знает, кто бросил камень и почему. Можете винить в этом молнию. До Амор всегда все туго доходит.

Кое-что, впрочем, беспокоит ее.

Но почему? спрашивает. Почему ты сказал Па, что он должен отдать Саломее дом, если знал, что он не может?

Он пожимает плечами. Потому, говорит он. Мне так захотелось.

Вот когда у нее на крохотную капельку, незаметно для нее самой, зарождается понимание страны, где она живет.

На следующий день ее опять отправляют с чемоданом жить в школу. Всего на несколько месяцев еще, говорит ей Па, когда она пытается протестовать. Пока все не уляжется. Спорить бесполезно, она по его голосу слышит. Да, обещал, да, христианин всегда держит слово, но ее потребности ничего не значат, что она, в сущности, такое? Поэтому Лексингтон везет ее и высаживает у прудика с рыбками, и она должна медленно подниматься по узкой лестнице в спальню, где пол покрыт холодным линолеумом, где ровными рядами стоят одинаковые кровати, где ее кровать в углу какой была, такой и осталась.

Ее брат уезжает на следующее утро или, может быть, через утро, весной ранние часы мало друг от друга отличаются. При нем его армейская сумка и винтовка, на нем форма, выглаженная Саломеей, хотя ботинки он начистил сам. Провожающих никого. Астрид спит, а Па уже уехал трудиться в свой парк пресмыкающихся. Лексингтон подгоняет «триумф» к переднему крыльцу, и Антон ставит сумку в багажник. Винтовку оставляет при себе, чтобы видели, если что.

До свидания, дом. До свидания, Па, хотя ты не ответишь. Свет во время тряской езды прибывает, как в ране прибывает кровь. Антон выходит открыть и закрыть ворота, и они едут захолустными дорогами, удаляясь от города.

Недалеко от Йоханнесбурга есть место, армейский пункт посадки-высадки, откуда он может уже добираться без Лексингтона. Двое таких же, как он, срочников ждут попутку. Он вынимает сумку из багажника и наклоняется к пассажирскому окну. Пока, Лекс, езжай себе триумфально. До свидания, Антон. До встречи.

Около полудня он подходит к своему лагерю. Последняя попутка высадила его в полукилометре, и ему надо идти к главным воротам по длинной пригородной улице. За высоким забором с колючкой поверху видны палатки и сборные домики, ряд, другой, третий, четвертый, между ними ходят молодые люди вроде него, стирают шмотки, курят, разговаривают.

Одна из фигур отделяется от остальных, идет к забору. Эй, кричит солдат Антону. Здоро`во!

Через пару секунд он припоминает. Поздняя ночь, тени на гудроне. Бойль! Говорил же тебе, Боль, что еще увидимся.

Где ты был?

Дома, мать хоронил.

Не надоели еще эти шутки?

О той странной ночной встрече, когда он стоял в карауле, Бойль думал потом и решил, что собеседник дурачился. При дневном свете за забором он выглядит совсем обычно, парень как парень, ничего такого страшного в нем нет.

Антон держится за забор одной рукой и, щуря глаза, смотрит вдоль него на главные ворота с двумя, кажется, часовыми. Прямо сейчас, в этот самый миг он осознал, что не в состоянии опять пройти через эти ворота, не в состоянии примкнуть к происходящему внутри. Не может он этого, и все. И не может сказать почему. Что-то сделалось, больше он ничего не сумел бы выговорить, если бы вы его спросили. Что-то со мной сделалось.

Ты свидетель важного события, говорит он Бойлю.

А?

У тебя на глазах моя жизнь перескакивает с одной дорожки на другую. Перед тобой свершается великая перемена.

Ты про что?

Про Большое Нет. Я долго к этому шел, но всё, хватит. Я наконец отказываюсь.

От чего?

От всего этого. Я говорю: досюда и ни шагу дальше. Нет, нет и нет! Подумав, добавляет: ты можешь со мной, конечно.

С тобой куда? Мы не знакомы почти.

Это скоро изменится.

Ты чокнутый, смеется Бойль. Вот ведь любитель пошутить этот Сварт. Сперва, значит, мать свою убил, а теперь к лагерю вернулся и тут же, значит, в самоволку! Ха-ха! Наверняка двинет, как все, дальше к воротам, потом пересекутся еще, скорее всего в столовке.

Но не тут-то было.

Эй! Ты куда?

Назад топает, откуда пришел. Бойлю приходится трусить вдоль забора, чтобы быть с ним наравне.

Эй, шутник, говорит он. Тебя же сцапают. Под арест захотел? Эй! Ты что? Не смешно ведь уже совсем. Ты здоров или как? Погоди. Не надо. Война идет, ты слыхал?[25]25
  Имеется в виду Война за независимость Намибии (она же Южноафриканская пограничная война).


[Закрыть] О стране не думаешь?

Антон не отвечает, потому что не слышит. Желание убраться отсюда, простое, слепое, гонит его, толкает сзади, словно гигантская рука.

Военная форма и источник риска теперь, и огромная подмога. Попутку, если ты в армии, поймать легко, но есть военная полиция, есть проверка документов. Лучше поскорей переодеться, и через несколько часов в круглосуточном магазине у шоссе, ведущего на юг, он покупает бейсболку, чтобы напялить на голову. Солнечная Южная Африка, написано над козырьком. Смотрится на нем глупо, но прикрывает стрижку и бóльшую часть шва на лбу. Зайдя в «Уимпи»[26]26
  «Уимпи» – сетевой ресторан быстрого питания.


[Закрыть] по соседству, он переодевается в туалете в гражданское: джинсы, футболка, свитерок, повседневные туфли. Глядя на себя в зеркало, думает: ничего, сойдет, молодой человек куда-то направляется по своим делам.

Солнечная Южная Африка. Это перекликается с тем, что у него на уме. С самого утра, с той минуты, когда он пошел прочь от лагеря, пульсирует в его воображении первозданный белый морской берег, коровы стоят на песке, жуют, мычат. Вдали над пышным зеленым ковром древесных крон видны подернутые дымкой утесы. Не те места, где он когда-либо бывал, но старшие мальчики в школе, он слышал однажды, рассуждали про Транскей[27]27
  Транскей – автономный район, существовавший на юго-востоке ЮАР с 1976 по 1994 г., фактически независимое государство, населенное чернокожими.


[Закрыть], про то, что там можно жить в джунглях простой жизнью, ловить рыбу, кататься по волнам на доске, покуривать травку, и ему пришло в голову, что он мог бы отправиться туда на время. Денег у него почти нет, плана никакого, знакомых ни души, но все это лишь усиливает тягу, и он верит, что там как раз подходящее место, чтобы исчезнуть, если ты так настроен.

Первым делом, Антон, добраться бы туда! Время между тем уже позднее, дело к полуночи, не так много машин на дороге. Чуть отойдешь от уличных фонарей, и наваливается тьма, напичканная пустотой и угрозой. Рядом гараж, позади него глинистое поле, по краю идет канава, полная сорной травы. Он бросает винтовку в канаву, следом летит сумка с военной формой. Оставил при себе в пластиковом пакете лишь свое, что у него было, рубашки, трусы. Думает, я сейчас совершил преступление, но тяжести никакой не чувствую.

Он подавляет мимолетный страх, ощущая громадность мира, и выбирается к подходящему месту у наклонного съезда с шоссе. Показывается под ярким люминесцентным огнем, с надеждой выставляя вперед большой палец. Тут толика веры не помешает! Может, и не сразу, но раньше или позже, если ждать и не отчаиваться, кто-нибудь ради тебя остановится.

 Па

Телефонный звонок раздается, когда он только вышел из душа. Квартира не его, и звонят, скорее всего, не ему, и есть несколько человек, которых он всеми силами избегает, и все же он берет трубку. Какое-то внутреннее чувство, смутный силуэт чего-то.

Это Астрид. Он узнаёт голос, хотя долетают только обрывки слов. Вероятно, по этому ее новому мобильному телефону, страшно им горда, бесполезный тяжелый кирпич с кнопками. Изобретение не из долговечных. Не могу разобрать, что ты говоришь, сообщает он ей. Тем временем вытирается в гостиной. Можешь перезвонить по обычному?

Шипение и скрипы. Он с досадой кладет трубку. Его номер знают всего два-три человека, она в том числе, и она этим номером злоупотребляет. Астрид взялась возмещать ему молчание семьи, сделала себя посредницей между ним и ими, передатчицей новостей. Эта роль и нужна ей, и неприятна, и Астрид ему, в свой черед, и нужна, и неприятна в этой роли.

Антон быстро одевается, ожидая звонка. Середина дня, и йоханнесбургское небо безупречно, хотя в воздухе чувствуется середина зимы. Он натягивает через голову свитер, и тут телефон звонит снова. Опять обрывки вместо целых слов, но на этот раз он понимает, что Астрид, в сущности, не говорит. В трубке раздаются странные звуки, чуть ли не хныканье.

Алло, алло, что случилось? спрашивает он, а на солнце как раз набежало облако, и в возникшей тени у него наитие, словно бы воронка открылась, сквозь которую видна яркая и миниатюрная картинка будущего. Один из тех труднообъяснимых моментов, когда время, кажется, идет вспять.

Когда она начинает все-таки говорить членораздельно, он внимательно слушает ее рассказ о том, что он уже знает, рассказ, передающий не только сами факты, что их отец/сегодня утром/укушен/отравлен/в этом стеклянном ящике, но и ее страх, он слышит его так отчетливо, будто она описывает его словами, дикий ужас перед тем, что постигшее его постигнет ее тоже. Как если бы судьба была чем-то заразным.

Тебе бы продумать это получше, говорит он, когда она наконец умолкает.

Что продумать?

Ты ведь поэтому так напугана. Чтобы освоиться с тем, чего боишься, надо хорошенько это себе представить.

Чего я боюсь?

Смерти.

Но он же не умер, говорит она, и опять это хныканье.

Пока еще нет, но… Тоже часть увиденной им в крохотное окошко картинки будущего. Однако точно сейчас известно лишь то, о чем она ему сказала: Па без сознания в реанимации больницы Х. Ф. Фервурда в Претории.

Я еду туда прямо сейчас с Дином, говорит Астрид.

Хорошо.

А затем тишина, под которой чувствуется незаданный вопрос.

Не знаю, говорит наконец Антон. Отвечая, может быть, самому себе, хотя она слышит это иначе.

Пора, говорит она ему.

Не знаю. Мне надо подумать.

Антон. Пора.

Подумаю и решу, говорит он, рассерженный, но почти безъязыкий. Голос у него бледный, призрачный. Не знаю, смогу или нет.

Просто приезжай и посмотри на него. Он без сознания, так что даже разговаривать не придется.

Почти десять лет прошло, Астрид.

Вот именно! И пора заканчивать. Ладно, без разницы, делай, как тебе вздумается, ты всегда поступаешь по-своему.

Без малого десять лет отчуждения, за этот срок он прошел через кое-какие ужасы на далеких рубежах. И неужели так все завершится – стремительным броском к больничной койке ужаленного змеей отца, чтобы сидеть там и думать, откуда все пошло наперекосяк? Зачем, собственно? Чтобы продемонстрировать верность узам крови? Я же не люблю его. И он меня не любит.

Он огорчил Астрид, это ему слышно, но по-другому нельзя было, от нее нужна защита, как от назойливой толпы ладоней. Нужда, тревога не ведают границ, а Антон дорожит своими границами. Ты с Амор говорила? спрашивает он, чтобы переменить тему.

Оставила ей сообщение. Если у нее тот же номер, какой был. Последний раз мы разговаривали сто лет назад.

Ей ты тоже сказала, что пора? И велела приехать домой?

Я ничего тебе не велела, говорит Астрид. И понятно, что у тебя с Па все не так, как у нее. Ты сам знаешь.

Положив трубку, он довольно долго стоит, медлит, глядя на трещину в подоконнике, откуда бесконечной цепочкой выползают муравьи. Сколько же их? Не сосчитать. Многоточечность, только в ней и смысл, больше ни в чем. Почему это успокаивает?

Пора, Астрид права. Он всегда знал, что этот момент придет так или эдак, но рисовал себе все иначе. Не думал, что спасение будет настолько невразумительным и зыбким. Возможно, именно так и должно быть. Каждый день после отъезда из дома оттиснулся на нем как нутряное, животное, примитивное усилие, и ни на чем из этого он не задерживается мыслью, смаковать тут нечего. Выживание не учит, не воспитывает, только унижает. То, что вспоминается сколько-нибудь ясно, он гонит, заталкивает вглубь. Это часть необходимого, чтобы идти дальше.

Идти дальше, потому что рано или поздно дойдешь до конца. Южная Африка изменилась, обязательного призыва уже два года как нет. Он дезертировал из армии, и боже ты мой, теперь он герой, а не преступник, поразительно, как быстро все перевернулось. Только вот мало кого интересуют сейчас такие вещи. Герой, преступник, это уже прошлые дела. Ты всего-навсего еще один оборванец, который несколько лет провел в бегах, прятался в диких местах Транскея, а потом в Йоханнесбурге, еще вопрос, какие джунгли хуже. Когда необходимо выжить, делаешь, что приходится. Даже за счет, так сказать, собственного достоинства. Ха, Антон, чего уж там, достоинство первым делом пошло к чертям, ты выбросил его на обочину, как грязную тряпку, и это была лишь первая стадия, первая ступенька вниз, дальше куда хуже. Картины грязных дел, совершаемых в нечистых комнатах, дел болезненных и для души, и для тела, и все это без колебаний, просто чтобы дышать еще один день, дышать, не предпринимая ничего, абсолютно ничего ради чудеснейших лет твоей юной жизни… И плевать, кого, на хер, это колышет? Другие страдали намного, намного больше тебя, впрочем, это едва ли не к каждому приложимо, что бы на его долю ни выпало. В итоге только и можешь сказать, что дотерпел до перемен и послаблений, до времен, когда не надо уже прятаться. Держаться, держаться и додержаться, вот оно, старое южноафриканское решение.

Час за часом он беспокойно ходит по квартире, выглядывает в окна, где за голыми ветками протянулись улицы Йовилла[28]28
  Йовилл – пригород Йоханнесбурга.


[Закрыть], открывает и закрывает шкафы. Можно подумать, ищет что-то, но на самом деле нет. Он уже решился, и это у него инвентаризация такая, подведение черты. Тут ничего ему не принадлежит, кроме скудной одежды и немногих книг. Остальное – имущество женщины изрядно старше него, с которой и за чей счет он прожил в этих комнатах много дней. Слишком много, как они оба с некоторых пор понимают.

Он пишет ей записку и оставляет на кухонном столе. Дорогая моя. / В попытке сыграть со Святым Духом в русскую рулетку и одержимый злополучным стремлением установить мировой рекорд пребывания среди ядовитых змей и попасть благодаря этому в Книгу Гиннесса, мой дуралей папаша заполучил в подарок кому. Я, честно говоря, опасаюсь худшего. Как ты знаешь, мы с ним не разговаривали с похорон моей матери, но сейчас я решил, что пора мне отправиться, скажем так, домой. Возможно, не на столь уж малый срок. / Прости меня за это и за многое, многое другое. Включая новую просьбу, самую, надеюсь, распоследнюю, о деньгах. Да, помню, мне уже приходилось просить тебя снизойти к моим обстоятельствам и все такое. Но сейчас я правда в отчаянном положении, и вместе с тем этот поворот событий означает, что, может быть, очень скоро я сумею полностью вернуть тебе то, что задолжал. Реквизиты у меня те же. / Вопреки тому, как это выглядит, я по-прежнему очень тебя люблю. А.

Ему приходится обзвонить ряд знакомых, прежде чем кто-то соглашается его отвезти. Слишком усердно он использовал почти всех, кого знает, он насторожил и утомил людей своими просьбами, это слышно по голосам. Даже у того, кто согласился, есть на то причина, о которой он сообщает, едва выбрались на шоссе до Претории. Знаю, не самый подходящий день для такого разговора, но у меня сейчас довольно туго с финансами. Поэтому, когда сможешь, я был бы очень признателен…

Понимаю, говорит ему Антон. Я обязательно отдам долги всем и каждому, но ты у меня, клянусь, самый первый в очереди.

За последние месяцы он ровно в том же заверил еще пару человек и каждый раз клялся горячо и искренне, но сегодня уж тем более, потому что действительно настал поворотный момент, он это чувствует. Отправив себя в изгнание, он совершил ужасную ошибку. Возвращение – единственный выход. Никаких если, только когда. И он все отчетливей уже, приближаясь к источнику, ощущает набухание надежд, словно дыня спеет прямо под твоей рукой.

Весь окружающий мир засиял благодаря этому. Антон первый раз после смерти матери едет из Йоханнесбурга в Преторию. Девять лет! И смотри, как все изменилось, как пышет изобилием бурый велд, новая застройка вдоль всего шоссе, офисы, предприятия, таунхаусы, экономика расцвела, по жилам земли опять побежала кровь. В Зданиях Союза[29]29
  Здания Союза в Претории, построенные после образования в 1910 г. Южно-Африканского Союза, – официальное место деятельности правительства и президента ЮАР.


[Закрыть] – новая, демократическая власть! Он видит, въезжая в город, эти почтенные фасады из песчаника на фоне гряды холмов, мягко подсвеченные зимним солнцем. Интересно, там ли сейчас Мандела, сидит ли за своим столом? Из камеры на трон, и в мыслях не было, что увижу такое в жизни. Господи Иисусе, до чего быстро это перестало выглядеть чем-то необычным! Когда в прошлый раз, Господи Иисусе?

Его высадили у главного входа в больницу, и он, словно крохотный микробик, километр за километром прокладывает себе путь по ее кишечнику. Ничего себе образ, но в чем-то уместный, обстановка располагает. До чего же всегда печальны, сокрушены сидящие в больницах, и это только лишь посетители! У пациентов, разумеется, дела еще куда хуже. Нет причины здесь быть, кроме болезни или травмы у тебя или близкого человека. Радости в этих стенах не ищи.

Реанимация скверней всего, в этой зоне разлит зеленоватый подводный сумрак, нигде не видать ни единого окна. В наружном помещении такая же скорбная армия встревоженных близких, хотя тут, конечно, причин для тревоги еще больше. Он замечает Астрид, и в ту же секунду она замечает его, ее широкое лицо от удивления становится еще шире.

Я так рада, что ты приехал, шепчет она ему в ухо, крепко обнимая его, слишком крепко, после чего остается тошно-приторный фантом ее духов. Он несколько раз за эти годы виделся с Астрид, она помогала ему деньгами и была для него единственным связующим звеном с семьей, но его опять сейчас поражает ее превращение в раздавшийся вариант юной Астрид, стройность так после беременности и не вернулась, и сейчас она шаровидное эхо мужа, круглого маленького Дина, который идет к нему подпрыгивающим шагом, протягивая короткопалую руку. Привет, Антон, рад тебя видеть.

Гляньте-ка, восклицает дядя Оки. Йирре хей! Ну надо же!

Тон шутливо-изумленный тем, как сильно преобразился племянник. От самого же Оки, изъеденного эмфиземой, осталась, по сути, шелуха. Да, все они стали другими, еще бы, время на каждом из наших лиц сыграло свою музыку.

Меньше всех изменилась тетя Марина, стала, может быть, чуть послабей и несколько менее твердой в своих убеждениях. В том, что касается племянника, она, Антон знает, взяла сторону его отца, ничего удивительного, но сегодня, сразу видно, она не настроена конфликтовать. Ее младший братишка рухнул во цвете лет, позднее ранимое дитя, довесок в семье, ему полагалось бы пережить их всех! Она плакала, и ее боевая раскраска потекла. Он клюет ее в щеку, и на губах остается вкус увлажняющего крема и соли.

Теперь они просто стоят там все, добавить почти что и нечего, чувствительная сцена окончена. Его появление лишь слегка расшевелило остальных, что, в конце концов, в этой драме особенного, блудный сын вернулся, видели такое уже. Быстро делается скучно. Возвращаешься после многолетней отлучки, и поверхность тут же смыкается, как будто ты и не пропадал. Не семья, а зыбучий песок.

На ком Антон пока еще не сосредоточил внимание, это на отце, хотя он так близко. Как у него дела, если не секрет?

Неважно, вполголоса отвечает Дин. Ночью была остановка дыхания.

Но сейчас-то он стабилен!

Она его цапнула в артерию, говорит Дин. К сожалению. Так доктор Рааф нам сказал. И у него пошла какая-то аллергическая реакция…

Не змея виновата, твердо говорит Марина. Моего брата убил пастор.

Но он не умер, кричит, содрогаясь, Астрид. Почему, ну почему все так говорят?

Можно его увидеть?

Посещения тут по четыре человека максимум, десять минут, один раз утром и один раз вечером. Но медсестра отделения, бритоголовая, строгая, проявляет к нему некую официальную жалость.

Сын? спрашивает сердитым тоном. Можете зайти на минуту.

Он истолковывает это как дурной знак, время, может быть, на исходе, и, надев, как велено, медицинскую маску и перчатки, следует за ней в саму палату, замкнутую, как подземная гробница. Там стоит негромкое гудение, царит атмосфера тихого механического усердия, сосредоточенного на немощных телах, лежащих на койках. Па в дальнем углу, в него введены всевозможные трубки, которые, впрочем, создают обратное ощущение чего-то не входящего, а выходящего из него наружу, высасывающего жизненную силу для подпитки какой-то внешней системы. Под зеленой простыней у него вид чего-то сморщенного, выпотрошенного. Не одна кожа, но почти. Совсем не такой, каким я его помню.

Привет, Па. Это я. Антон.

Он вслух это произносит? Так или иначе, на него неожиданно накатило. Мне, оказывается, не все равно, обнаруживает он с изумлением. Да, надо же, мне, выходит, не насрать.

Я вас тут оставлю на минуту всего, говорит суровая медсестра.

Она задергивает вокруг него занавеску, но не до конца, часть палаты остается видна. На соседней койке Антон видит чернокожего мужчину, запеленатого, как мумия. Фервурд, должно быть, в гробу переворачивается, неужели больницу до сих пор не переименовали? Больной громко стонет из-под бинтов, нечленораздельно, или, верней, на незнакомом языке, на языке боли. Апартеид рухнул, гляньте-ка, мы умираем теперь друг подле друга, в тесной близости. Жить бы еще друг с другом научиться.

Привет, Па, повторяет он.

И сидит, ждет. Чего? Ответа нет и не будет. Это я должен что-то сделать. Но что именно он должен сделать, ради чего я приехал, что это, я не знаю.

Послушай, говорит он отцу. Они оставили нас тут вдвоем, чтобы я тебе кое-что сказал. Чтобы попросил прощения. Но этих слов ты никогда от меня не получишь. Услышал меня?

(Нет, я не услышал.)

Мне крышу снесло, когда Ма умерла. Какое-то время взаправду верил, что убил ее. Нехорошо было с мозгами. Но все, что я тогда сказал, я сказал потому, что так думаю. Ты сперва вел себя с мамой как пьяное дерьмо, а потом уверовал и повел себя как трезвое дерьмо. Ты ей крупно задолжал, но даже после ее смерти продолжал считать, что, наоборот, она тебе. Ты хреново с ней обошелся, и со мной тоже, и прощения у тебя я никогда не попрошу. Услышал?

Нет, не услышал. До Мани уже ничего никогда не дойдет. Хотя он лежит в центре событий, ничто вокруг для него не существует, ни больница, ни койка, ни занавеска, ни его сын, и, разумеется, для него не существует слов, которые ему говорятся, он не там, где они. Хотя где он, попробуй еще опиши.

Представим себе подземный туннель, где никогда не побывал свет. Так примерно выглядит место, куда удалился Па, та расщелина в низовой скальной породе его существа. Злая страсть, нет, злая отрава в крови загнала его туда. И загонит еще дальше. Его несут зловредные пары ядовитых видений. При нем еще держится последний мерцающий уголек голоса, последняя искорка. Голоса, произносящего что? Да ничего. Я тут, я был, такая вот бессмыслица. Время от времени возникает смутный силуэт, нарастает и, полуузнанный, проплывает мимо. Моя жизнь. То время. Тени теней. Вниз, к зернистой правде вещей. И туда, внутрь.

Херман Альбертус Сварт умирает в 3.22 утра 16 июня 1995 года, когда в помещении для посетителей пусто. Все члены его семьи уехали и спят в своих постелях, храпят, пукают, бормочут, ворочаются, перемежая этим тишину по пути к рассвету. При его уходе присутствует лишь медсестра Вахида, мусульманка, она тайком произносит над ним стих из Корана, Инна лилляхи ва инна иляйхи раджиун[30]30
  Воистину мы принадлежим Аллаху, и к Нему мы вернемся (арабск.).


[Закрыть], но оказывает ли это вмешательство какое-либо воздействие на его душу, сказать невозможно.

Астрид получает известие часом позже. Ее пробуждает от глубокого сна сигнал «нокии», звук пока еще непривычный, купила чертову штуку всего пару недель назад, не знает толком, как работают все эти кнопки, и долгие секунды она шарит, зажигает свет и соображает, что нажать. К тому времени уже знает, почему звонят, с какой стати еще стали бы ночью, и все, на что она способна, это протестовать, как будто от протеста что-нибудь изменится. Нет, быть того не может! Еще как может, это факт и навсегда таковым останется.

Муж обнимает ее, он более-менее уверен, что так положено делать в подобных случаях. Астрид бледная и слабая на вид, поэтому теперь, решает он, правильным шагом будет, пожалуй, чашка чаю с сахаром, и он шаркает в кальсонах на кухню, не заметив, как его жену уносит буря.

Да, в эту именно секунду Астрид подхвачена мощнейшим, жутчайшим ветром, силой, лишенной формы, которая оторвала ее напрочь от всего твердого. Как она кричит в полете, как пытается хоть за что-нибудь уцепиться! Пока ее наконец не прибивает к двери в конце коридора, и она стучится в эту дверь со всей силы, которой, считай, нет.

Да?

Это голос брата, негромкий и спокойный. Он словно бы ждал ее появления.

У нее едва получается повернуть дверную ручку, так ослабла. Антон сидит в постели при свете лампы, на коленях у него блокнот. Он наблюдает за ее попытками заговорить.

Это произошло, говорит он.

Она кивает с диким видом и падает поперек кровати, руки судорожно вцепляются в пододеяльник, ухватывают ткань горстями. В конце концов дар речи к ней возвращается, хотя слова звучат не те, что нужно. Мы все теперь осиротели!

Он рассматривает ее ровным взглядом, его мысли где-то еще. Когда?

Когда? Не знаю. Только что позвонили из больницы. Мы должны были оставаться с ним! Почему нас отправили домой?

И что бы это изменило?

Что бы изменило? Как ты можешь такое говорить!

Брат не впервые ее изумил. Будто смотришь на него в телескоп с другого конца. А он, со своей стороны, вдруг видит ее в очень четком фокусе. Я же вчера еще с ним была, думает Астрид, он был живой и дышал, а теперь нет, как такое мыслимо? Но Антон, вновь заглядывая внутрь сестры, видит с такой же холодной четкостью, с какой в колоколе можно нащупать язык, что это свою собственную смерть она ощущает. Если это может случиться с нашим отцом, то и со мной может. Такое же ничто, такое же небытие. Она скорбит, ужасаясь, о себе самой.