Текст книги "Обещание"

Мани в них теперь участия не принимает. Он сидит сгорбившись, уверенность, похоже, его покинула, хотя следует помнить, что днем он отправился в овечий хлев и убил ягненка, которого они сейчас едят. Да, перерезал ему горло, маленький живописный выплеск насилия посреди его беспомощности, отвел душу, ничего не скажешь. Уж такая она, людская жалость к себе, человек погружается в печаль из-за собственной утраты и не желает знать о чужих утратах рядом, причина которым он сам. Что ему до горя мамы-овцы? Но оно примешано к воздуху, как человеческое горе, его не смыть.

Амор кладет вилку.

Не будешь есть это мясо? интересуется Астрид.

Она качает головой, чувствуя рвотный позыв. Второй день ей не по себе, какой-то зуд, подташнивает, она вот-вот взбунтуется неизвестно из-за чего. Не идет из головы кое-что, недавно увиденное в отцовском парке пресмыкающихся. Кормление крокодилов, она пытается стереть эту картинку, но не получается, добрый пожилой дядюшка-служитель в костюме сафари горстями кидает белых мышей примитивным тварям, плавающим в бассейне. Цап, хрум-хрум. Хвосты свисают из ощеренной пасти, будто концы зубной нити. Что же мы такое, если нам надо пожирать другие тела, если мы без этого никак? С отвращением она смотрит, как Астрид тянется к ее тарелке и пропихивает кусочки плоти и жира меж лоснящихся губ в деловито жующий рот.

Это мамин браслет, говорит Амор.

Нет, не мамин. Мой.

Ма все время его носила.

Ты хочешь сказать, что я вру?

Антон ставит свою тарелку и аккуратно вытирает пальцы бумажной салфеткой. Между прочим, говорит он, ты, я слышал, отдаешь Саломее домик Ломбард?

Что? переспрашивает Па, хотя что-то в его памяти брезжит.

Ха! фыркает тетя Марина. Солнце пойдет вспять.

Антон поворачивается и смотрит на Амор, она слегка ерзает на стуле.

Па сказал…

Что я сказал?

Ты сказал, что отдашь ей дом. Дал обещание.

Ее отец ошеломлен такой новостью. Когда я это сказал?

Никакого дома эта служанка не получит, говорит тетя Марина. Нет, нет и нет. Мне очень жаль. Можешь выбросить это из головы прямо сейчас. Она начинает убирать со стола, хотя не все еще доели, люди клацают ножами и вилками, как зубами.

Па пускается в объяснения. Я и так уже плачу за учебу ее сынка… Я что, должен всё ей обеспечивать?

Амор смущенно сникает, а ее брат улыбается и улыбается. Внезапно он наклоняется в сторону Алвейна Симмерса. Можно мне с вами потолковать минутку-другую откровенно?

Пастор разводит ладони в стороны. Разумеется, Алан, говорит он. Выкладывай.

Моя мама думала о смерти с ужасом, она отказывалась ее принять. Но о том, чего ей хочется, она все-таки говорила очень ясно. Желаний было немного. Так, кое-что. Одно из них – вернуться в свою веру и лежать там же, где ее родственники. Она определенно об этом высказалась.

Откровенность очень важна, говорит пастор хриплым голосом.

Лицо Па вдруг наливается кровью. Да что с тобой стряслось?

Я все время сам себя об этом спрашиваю.

Тебя не волнует, что ты в адском огне можешь когда-нибудь оказаться?

Это худшее, что можно себе представить, но Антон, как у него нередко бывает, реагирует приступом веселья. Я уже там нахожусь, говорит он, утирая слезы смеха. Чувствуешь, как несет жареным мясцом?

Я ее супруг! Я лучше знаю, чем ты. Я знаю, во что моя жена верила.

Правда? А мне, во что я и сам-то верю, трудно понять обычно. Я одно хочу сказать, не ради ссоры, а только потому, что не стоит усложнять простые вещи. Тебе надо сделать, как она хотела. Всё надо исполнить. Включая обещание отдать Саломее дом, если оно было.

Не было его, говорит Па. Я никакого обещания не давал!

Амор, глядя на него, моргает в искреннем изумлении. Но ты же его дал, говорит она ему. Я сама слышала.

Да что с вами со всеми стряслось?! кричит Па, а затем встает, не без усилия почему-то, и идет на плохо гнущихся ногах в сад, бессвязно завывая.

Тетя Марина крутит свое ожерелье, и голос, когда она его подает, звучит придушенно. Плачет, говорит она. Ну, ты теперь доволен?

Доволен? говорит Антон, взвешивая это слово. Нет, я бы не сказал. Но мы все, пожалуй, будем довольнее, если я откланяюсь.

Уходя, он оставляет за спиной внезапный беспорядок, компания расстроилась, сосед полуобернулся к соседу, и вспыхивают небольшие споры. Частенько такое позади него последнее время. Поднимается в свою комнату, там все завалено книгами и бумагами, на стенах листочки с цитатами и памятками самому себе. Оттуда через окно на наружный подоконник, а с него хитрым маневром на крышу. Место, где он любит сидеть, на самом верху, там его обдувает ласковый ветер, внизу темная земля с разбросанными по ней огоньками.

Под одной из черепиц у него лежит пластиковый пакет, оттуда он сейчас достает недокуренный косяк и зажигалку. Высекает огонек и пускает дым, и не успел даже затушить, а уже с наслаждением ощущает, как ум расслабляется, расходится вширь. Ага, так, так. Слава тебе, Господи. Я почти уже кто-то другой.

Антон, первенец, единственный сын. Помазанник, а на что – неизвестно, но будущее принадлежит ему. Чего ты желаешь? Путешествовать, учиться, писать стихи, вести за собой народы, он ни от чего не хочет отказываться, все это возможно, он хочет взять мир и съесть. Но, хотя его жизнь по-молочному чиста и нежна на вкус, какая-то крохотная кислинка однако же есть в глубине горла, всегда, кажется, там была. Откуда это створаживание? В сердцевине всего живет ложь, и я только что обнаружил ее в себе. Давай-ка начистоту. Что с тобой стряслось, дружище? Ничего со мной не стряслось. Все со мной стряслось.

Внизу, где жаровня, ему по-прежнему видны фигуры, люди жестикулируют, разговаривают. Последняя, еще не улегшаяся рябь от сумятицы, которую он устроил. Как же ты барахтаешься, как руками машешь бестолково, когда пытаешься устоять на ногах.

Между тем Алвейн Симмерс, с трудом поднимаясь со стула посреди всей этой неразберихи, потерял очки, и сейчас, охваченный паникой в гуще семейного скандала, он слышит, как они трескаются под его подошвой, словно чья-то кость переломилась. А без этих линз он слеп как крот, ткань бытия превратилась в размытое пятно.

Сибритц, зовет он. Сибритц!

Он обращается к своему помощнику, которого вообще-то терпеть не может, но Сибритц не отвечает. Расстроенный сценой, которой обернулся браай, сценой, напомнившей ему его жизнь, ибо в кризисе, как в гармонии, все сопряжено со всем, он к этой секунде уже проехал в своей машине полпути до города. Он сыт по горло этой семейкой, он сыт по горло Церковью, и кем он особенно сыт – это пастором. Хватит!

Сибритц! Сибритц!

Ты оставлен в час нужды, Алвейн, где избавление твое? Только благочестивый муж подвергается испытанию, помни! Помощь явится, если подождать.

Не потеряй он остроту зрения, он мог бы увидеть одну фигуру, сидящую близко от него совсем неподвижно. Амор. Она не поднялась со своего места за столом, хотя все уже встали. За последнюю пару минут даже рукой не шевельнула, даже бровью не повела, так погружена в свои думы – или во что-то другое.

Она созерцает своего брата Антона, который смотрит на нее с крыши в ответ. Но она созерцает его скорее мысленно. Поражена им в каком-то смысле. Что он может так разговаривать. Что способен произносить такое. Как это, должно быть, здорово, когда ты мужчина! Она ощущает необычную тягу взять его за руку. Нет, не вести его никуда, просто держать. Или, возможно, быть ведомой.

Она привыкла быть для всех чем-то размытым, смутной кляксой на периферии зрения. Слишком юная, слишком глупая, чтобы принимали всерьез. И странная к тому же, странное дитя. Не как все и, может быть, с печальной судьбой, ее легко обойти вниманием. Но сегодня ее брат поглядел со своей высоты и, кажется, заметил меня.

Тем временем Алвейну Симмерсу наконец пришла на выручку тетя Марина, она предоставила ему свою пухлую руку и предлагает новую порцию домашнего картофельного салата. Нет, благодарю вас, где мой водитель? Он как сквозь землю провалился. Служителя церкви мучат огорчения и газы, и он просто хочет сейчас домой, в маленький домик, где он живет с сестрой. Он так пылко этого желает, что даже топает ногой по траве.

Быстро выясняется, что Сибритц уехал. Лексингтон вас отвезет, говорит Марина и хлопает в ладоши, так что громко звенят браслеты. Лексингтон! Лексингтон!

Лексингтон торопливо выходит из задней двери дома, надевая фуражку. Йа, миссис Марина? Отвези пастора домой. Дуомени Симмерс триумфально отбывает, и вот уже они катят по шоссе к мерцающим желтым огням Претории, которые видит только водитель.

Скажи мне, спрашивает его пастор, сколько времени ты работаешь у этих людей?

Двенадцать лет, сэр.

Что ты о них думаешь, о семье этой?

Лексингтон колеблется, улыбается широкой нервной улыбкой, но безрезультатно. Они ко мне по-доброму, сэр.

Да, да, они к тебе по-доброму. Но что ты о них думаешь?

Нет, я ничего о них не думаю, сэр. Я только делаю, не думаю.

Лексингтон покривил душой, но правдиво ответить он не может. Пастор, он чувствует, чего-то от него хочет, но дать ему желаемое значило бы рискнуть рабочим местом. Не всегда возможно потрафить двум белым людям одновременно.

А я вот думаю о них всякое разное, говорит пастор. Что, не скажу, но думать думаю. Про этого сына особенно, как бишь его зовут. Адам.

Да, сэр, говорит Лексингтон, стараясь угодить собеседнику.

Что-то с ним не то. Помяни мое слово. Он как дикий осел, как Измаил. Руки его на всех, и руки всех на него!

Дуомени Симмерс раздражен сегодня вечером, какая-то закавыка в душе, и в таких случаях его всегда тянет на библейское. Господне творение укрупняется, когда говоришь о нем величавым слогом.

Ну что за страна! восклицает он. Он не вполне понимает, в чем и почему страна виновата, но тем не менее повторяет еще раз. Ну что за страна!

Да, сэр, отзывается Лексингтон, и какое-то время они пребывают в искреннем согласии, Южная Африка тревожит обоих, хотя по разным причинам. Алвейн Симмерс ощущает эмоциональную близость к чернокожему соотечественнику, ему видится, что они равны пред Божьими очами, хоть и всегда должны сидеть в машине на разных сиденьях. Бог так определил, подобно тому как Он определил, чтобы Рейчел умерла в тот час, в какой она умерла, и чтобы ее дом наполнили скорбящие по ней, и Он пожелал также, чтобы в других помещениях сыновья и дочери Хама трудились на благо своих начальников и начальниц, кололи дрова, качали воду и в целом обеспечивали существование тех, кто несет тяжелое бремя лидерства. Бремя, от которого иные не прочь уклониться, да минует меня чаша сия, но нет, если это твоя чаша, ты обязан из нее пить, сколь бы горек ни был осадок, с Богом не спорят.

Летиция хранит дома запасные очки для брата на подобный случай, и следующее утро пастор, вернув себе, насколько возможно, зрение и мешая ложечкой сахар в первой чашке кофе, встречает в гораздо лучшем настроении. Чем больше он размышляет о событиях прошлого вечера, тем радужней выглядят его перспективы. Семейный раздрай может пойти ему на пользу, не исключено, что это сам Господь так устроил, Мани теперь еще больше отдалится от своих неблагодарных детей и, возможно, будет более склонен проявить щедрость вне семьи. Но ситуация может измениться, действовать надо быстро. Самое лучшее – прямо сегодня! Правда, сегодня похороны, жену Мани предают земле. Кстати, который час, это, может быть, уже происходит, пока мы тут беседуем.

Да, происходит, не будем отрицать. Тесное помещение, такое же простое и голое, как ее гроб, наполнено людьми. Рейчел была общительна, друзей у нее хватало, но скамьи заполняет по большей части еврейская ветвь семьи. Как африканеры в этом отношении, нет клея гуще, чем кровь. С большинством из них она не встречалась и не разговаривала годами, так что они были, можно сказать, незримы. Но сегодня все они здесь, скопления лиц, которых ты не видел много лет, иной раз к лицу прицеплено нестершееся имя, тети, дяди, двоюродные сестры и братья с потомством и родичами. Мать Рейчел, твоя злейшая врагиня, увидев тебя, резко отворачивается, никакого снисхождения даже сейчас.

Мани сутулится, хохлится против них всех. Слишком много всего произошло, невозможно делать вид, что ничего существенного. Поздно вечером он долго, истово молился, и это, он верит, Господня воля, чтобы я тут был, чтобы я помилосердствовал и дал пример христианского поступка. Вера означает борьбу с собой, ты не можешь просто ненавидеть их, и всё. Но трудно это ему, гораздо трудней, чем он воображал, трудно сидеть среди этих, которые забрали ее у меня, с их странными обычаями. Зачем они рвут на себе одежду, зачем требуют от меня, чтобы поверх сердца была черная лента, а на голове ермолка? Почему они все желают мне долголетия? Он не хочет никакого долголетия, сегодня уж точно, он хочет, чтобы жизнь была покороче, хватит с него уже. В частности, он охотно бы распрощался со следующими ее несколькими часами, возьмите их себе, берите на здоровье, мне они не нужны.

Его собственное племя куда скромней численно. Тут партнер по бизнесу Брюс Хелденхейс, пара друзей-прихожан. Плюс семья, разумеется, хотя Мани нарочно посадил между собой и своими детьми Марину, чтобы сын был подальше. Он даже взглянуть на Антона не в состоянии. То, чем обернулся вчерашний браай, еще не остыло в Мани, еще беспокоит его внутри, как бурчание в животе.

Прозвучали молитвы по-древнееврейски, а теперь рабби Кац произносит хеспед, надгробное слово. Он решил взять широко, попытаться своей речью исцелить раздор в этой семье. Рейчел пришла ко мне, говорит он собравшимся, полгода назад, когда поняла, что скоро умрет. Она долго перед тем пребывала вдалеке от своего народа, от своей веры. Не один год. И не собиралась возвращаться. Но жизнь распоряжается по-своему. И порой лишь когда ты знаешь, что она подходит к концу, ты способен ее осмыслить. Именно так было с Рейчел. Я уверен, она была бы очень довольна, если бы смогла увидеть вас всех сегодня, обе ветви семьи, еврейскую и нееврейскую, англоязычную и говорящую на африкаанс. Она сочла бы правильным, что все сошлись воздать ей дань. Да, мир небезупречен, но в такие минуты он обретает цельность… и так далее и так далее. Вам понятна его мысль: Рейчел, бывало, совершала близорукий выбор и оставалась не удовлетворена, но в итоге вернулась к началу, замыкая круг. Рабби Каца завораживает математика, геометрические фигуры в особенности, и круг для него идеал настолько очевидный, что все расхождения должны перед ним померкнуть.

Движения его рук с короткими толстыми пальцами довольно однообразны, но голос приятно успокаивает, таким спокойным, ровным тоном говорят дантисты и стюардессы, и этот голос навевает грезы. Многие из собравшихся уплыли куда-то мысленно, далеко от того, что он говорит. В противовес язычеству вокруг тетя Марина неслышно повторяет «Отче наш». Вера, чувствует она, разбухает в ней почти физически. Ох, фу. Рейчел ведь раковая опухоль убила, Оки много об этом думал, как бы она выглядела, если ее вынуть и поднять на свет? Резиново-кровавый сгусток вроде затычки для раковины или что-то более деликатное? Инородный объект в твоем теле, память об этом так свежа, что сами клетки приходят в волнение, и Астрид ерзает на жесткой скамье, ощущая увлажнение и непокой. Вчера у нее случился секс с Дином де Ветом в одном из стойл, и было чудесно, несмотря на запах свежего конского помета. Лошадь в соседнем стойле притоптывала и фыркала, под копытами шуршала солома. Дерьмо, думает Антон, бред сивой кобылы все, что ты говоришь, все до последнего слова. Это я ее убил. Выстрелил и убил ее в Катлехонге, никакой Бог ее безвременно не забирал. Тебе кажется, на свете есть порядок, тебе кажется, твои поступки что-то значат, будут напоследок взвешены и оценены, некий расчет будет произведен. Нет на самом деле никакого расчета. Человек умирает, и дело с концом.

Итак, говорит рабби в заключение, для Рейчел сознание близкой смерти стало началом новой жизни.

В конце скамьи, зажатая между братом и сестрой, Амор совсем одна. Такое у нее ощущение. Никогда не была более одинока, чем в этом людском лесу. Нет ничего вокруг, ничего и никого, кроме деревянного ящика, внутри которого, но не думай об этом, не думай, что внутри. Ящик пустой, и у него четыре стороны, нет, шесть, нет, больше, но какая разница, если его закопают?

Правда в том, что мама умерла и лежит в этом ящике. При этой мысли мир начинает из твердого переходить в жидкое состояние. Она чувствует, как поползло, стекает. Стиснуть себя, свести бедра. Пусть это кончится.

Теперь все на ногах, чтобы петь. Но Амор опускается обратно на скамью, у нее внезапная слабость. Клонится сначала к Антону, потом резко в другую сторону, к сестре. Тянет Астрид за руку, побуждает сесть.

В чем дело?

Когда она в первый раз пытается это сказать, просто воздух выходит, как из проколотой шины.

Что? шипит Астрид в ответ, на лице недовольная гримаса.

По-моему, у меня…

Что?

Ну, это. Кровь. Там, внизу.

Астрид медленно моргает. Да ты что, серьезно? И у тебя ничего с собой нет? Она смотрит на младшую сестру, а потом наклоняется в другую сторону и тянет вниз тетю, чтобы ввести ее в курс дела. Шепчет ей на ухо.

Что? переспрашивает тетя Марина. Тс-с-с.

Астрид колеблется, затем пытается еще раз. Теперь она шепчет, пожалуй, слишком громко, так что женщина позади них, знакомая Рейчел со школьных лет, выходит из ностальгического забытья.

Ум Марины не сразу ухватывает, что ей сказано. Последняя менструация у нее была уже давно, вскоре после рождения последнего ребенка, и сейчас ей даже возможность такую вообразить неприятно. Но это мало того что возможно, это происходит прямо сейчас, в самый неподходящий момент, какой только бывает.

Должна тебе сказать, шепчет она яростно, что это очень эгоистично с ее стороны. У нее нет с собой?..

Астрид пожимает плечами. Она же не сторож сестре своей!

Теперь повсюду начали шаркать и откашливаться, и вперед выходят носильщики поднять гроб. Видимо, служба окончена, и снаружи формируется процессия, чтобы проводить покойницу в последний путь. Марина знает, что ей следовало бы помочь племяннице, но отойти сейчас – это будет ужас, это будет похоже на то, как Оки по ошибке стер с видеокассеты эпизод «Далласа», который она еще не посмотрела, тот самый, где выясняется, кто стрелял в Джона Росса. Так что она вместо этого берет Астрид за локоть и шепчет ей. Выведи ее наружу и присмотри за ней. Разберемся с этим потом.

Я? Почему это должна я?

Потому что ты ее сестра.

Астрид поражена. Она никогда не думала об Амор как о потенциальной взрослой, у которой растет грудь, у которой может потечь кровь или возникнуть мнение, и уж тем более не считала Амор способной лишить ее присутствия на похоронах их матери, да еще таким стыдным образом. И тем не менее вот, пока все тянутся в одну сторону, они вдвоем направляются в другую. Снаружи она набрасывается на сестру. Ну как ты могла?

Не могу с этим справиться, отвечает Амор, и в этот момент сквозь нее проходит судорога, жаркое выкручивание внутри, близко к сердцевине. Напоминает то, как бежала однажды по траве и наступила на гвоздь. Ну и кричала же она. Ма, Ма, спаси меня, помоги!

Досадливо морщась, Астрид осматривается. Делать нечего, решает она. Сиди здесь, пока там все не кончится.

Она имеет в виду скамейку у входа, но Амор находит поблизости туалет и идет внутрь, в зеленоватое помещение, где стоит острый запах, там выбирает кабинку и закрывается. Вокруг капает и бормочет вода, вероятно, неисправность в трубах. Еще одна судорога поднимается из глубины. Все мигает, подрагивает перед глазами, как будто смотришь черно-белый фильм. Она поверить не может, что это происходит, что она охлаждает лоб плитками стены в общественной уборной вместо того, чтобы пройти за гробом Ма последние шаги сквозь тесноту могильных камней. Чудесный весенний день, солнечный свет просеивается через распускающиеся кроны. Процессия движется медленно, останавливается, чтобы произнести девяносто первый псалом[22]22
  В православной нумерации – девяностый.


[Закрыть], затем стоит еще немного и продвигается дальше. Басовито жужжат пчелы, упавшие цветки жакаранды диковинно лопаются под ногами. Прошли еще чуть-чуть, и такая же остановка, такое же чтение псалма, и так, видимо, будет продолжаться до самой могилы, но без участия Амор. Она согнулась пополам, думает, мне нужно обезболивающее, мне срочно нужно обезболивающее. Но что умерит боль от сознания, что тебя нет у могилы, когда в нее опускают гроб? От сознания, что тебя нет среди тех, кто сейчас по очереди выступает вперед, берет лопату и бросает землю на крышку?

Бух! Ком земли глухо стукается о древесину, бесповоротный звук, будто захлопывается массивная дверь.

Но где Амор? Где Астрид?

Антон недоуменно оборачивается, не зная, кому передать лопату.

Им кое-куда отойти пришлось, шепчет тетя Марина. Передай ее дяде.

Куда пришлось отойти? Вопрос не идет у него из головы, а тем временем цепочка людей медленно движется вдоль ямы, каждый кидает в нее свою порцию. Мало-помалу гроб исчезает, земля как бы отхватывает от него куски. Не так уж далеко от нашей традиции. Бух, всего хорошего, скатертью дорога.

Астрид смотрит издали, и, когда наконец прочитан кадиш[23]23
  Кадиш – молитва в иудаизме, произносимая, в частности, во время похорон.


[Закрыть] и небольшая толпа начинает расходиться, она стучит по двери туалета и кричит сестре, чтобы выходила. Амор ковыляет наружу, стискивая бедра и радуясь хотя бы тому, что одета в черное. Семья все ближе, а значит, все ближе и вопросы, где ты была, что с тобой случилось, как отвечать – непонятно.

Но тетя Марина наконец увидела, сообразила, как быть, и отправляет мужчин в другую сторону. Не беспокойтесь, я беру это на себя. Ей не привыкать сообщать кому-то что-то по секрету и давать тихие указания подставляющим покорное ухо, в данном случае мужу/сыну/брату, и теперь Оки и Вессел садятся в машину Мани, а она ведет племянниц к своей машине, уже протискивая руки в эти белые перчаточки для гольфа. Знаете, я очень рада, честно вам скажу, что все уже позади.

Хотя на самом деле не все позади, потому что семья Леви пригласила всех на поминки, или как там это у них называется. Марсия поймала Мани сразу после погребения, когда он был в расстроенных чувствах, а у самой лицо заточенное, нацеленное такое, и все равно он поверить не может, что сказал ей «да». И она тоже не верила, это было очевидно. Думала, что можно положиться на его антипатию. Очень хорошо, мы живем там же, где жили. Я не сомневаюсь, вы помните, как нас найти. Он помнит, конечно, хотя думает, лучше бы забыл. Но мы ненадолго, говорит он Оки, когда садятся в машину. Просто покажемся там, и все, долг будет исполнен.

Но где же Астрид и Амор? Антон по-прежнему недоумевает, и не в последнюю очередь из-за того, что вплотную к нему почему-то уселся его неприятный двоюродный брат Вессел, от которого всегда несет немытым телом. Мани скорее удавится, чем на один хоть еще вопрос сына ответит, так что отвечает дядя Оки, больше некому. Они едут с тетей Мариной, говорит он и ничего к этому не добавляет. Мистика какая-то! Зачем понадобилось меняться машинами? Что могло заставить двух девиц уйти с материнских похорон в самый важный момент?

Они едут с тетей Мариной туда же, но с небольшим отклонением от маршрута. Находят в нескольких кварталах торговый центр, там весело поблескивают на солнце ряды машин. Встанем во второй ряд, мы ненадолго. Отсчитывает деньги из кошелька в подставленную руку Астрид. Я в машине подожду. Сдачу мне верни, хорошо? Перед входом очередь, все сумки пропускают через металлодетектор, боятся бомб, потом долго идти на другой конец к аптеке. Амор дважды приходится остановиться, переждать судорогу, прислонясь к стене. Наконец аптека, она встала с сестрой в очередь среди стеллажей, которые ломятся от изобилия товаров, помогающих людям справляться с их телесными функциями, останавливающих одно, облегчающих другое, санирующих третье, встала и боязливо крутит в руках мягкую пачку. Астрид сует ей деньги, возьми, плати сама, ведь тебе покупаем. Очередь небольшая, на пару минут, но судороги пошли уже регулярно, волнами. А я-то думала все время, что мне нехорошо из-за Ма. Она смотрит вниз, на свои ступни, позволяя им стать целым миром, пока не оказалась у кассы, из-за которой на нее сочувственно смотрит женщина в белом халате.

Лучше было бы все сделать в торговом центре, но еще одна общественная уборная – это для нее уже слишком, поэтому просто идти дальше, идти дальше. Там сделаешь, когда приедем. Марсия и Бен живут в Ватерклуфе[24]24
  Ватерклуф – пригород Претории.


[Закрыть] в просторном двухэтажном доме, окруженном двумя акрами зелени. Они привыкли принимать гостей и, хотя сегодня особый случай, заказали кейтеринг там же, где всегда. Свадьба, похороны, что угодно, подкрепиться людям в любом случае нужно. На патио за домом накрыты два длинных стола, чай, кофе, легкие закуски. Все очень сдержанно и со вкусом. Марсия – что-то вроде хостес на светских мероприятиях, она знает, как надо.

И тут опять, как только вошли в дом, тетя Марина заговорщически наклоняет голову, шепчет Марсии на ухо, и немедленно Астрид и Амор отправлены по боковому коридору. По всему дому горят свечи, и даже в гостевом туалете зеркала завешены, из-за чего жутковатое ощущение, что за тобой наблюдают. Как будто Амор недостаточно смущена!

Так, ладно, я снаружи подожду, говорит Астрид. Годы прошли с тех пор, как они в последний раз видели друг друга голыми, и сейчас даже мысль об этом ужасает.

Помоги мне, шепчет Амор.

Нет, нет. Ее младшая сестра никогда красивой не будет, нет, не то что я, и Астрид не хочет смотреть, как она это делает. Сама, говорит она. Не маленькая уже, просто засунь в трусы, это гигиеническая прокладка, даже ты сумеешь разобраться, там инструкция, все нарисовано, взгляни просто! А я снаружи тебя подожду.

Она выходит, закрывает за собой дверь, и Амор теперь одна в туалете. Одна в целом мире. Где Ма? Ей положено быть здесь, прямо сейчас, в эту самую минуту, помочь дочери. Но она ушла навсегда, пока меня не было.

Каждая поверхность в этом доме сделана из какого-нибудь дорогого материала, из стали, мрамора или стекла, и если где-либо виднеется немного дерева, оно ошкурено и покрыто лаком, доведено до гладкой покорности, и Астрид хочется этого, хочется, чтобы весь мир был так чудесно, так скульптурно изваян. Тут понимаешь, до чего грубо все у нас дома, сплошные острые края и углы. Подлинность, говорит Па, но кому она нужна, эта подлинность? Так гораздо лучше. Астрид проводит пальцами по обоям, ощущает рельефность узора.

По коридору идет мужчина, подходит и неуверенно останавливается. Занято?

Да, там моя сестра.

Он прохаживается, оглядывая фигуру Астрид, особенно грудь и ноги. Он старикан, сорок по меньшей мере, и непривлекательный, лысый, кожа плохая, но она волей-неволей реагирует на его взгляд. Переступает с ноги на ногу, заводит за ухо выбившуюся прядь. Забавно, как всякий раз чувствуешь мужское внимание, особенно скрытое, и она думает, что старикан хочет что-то ей сказать, что у него грязное слово вертится на языке, и какая-то ее часть хочет это слово услышать.

Немного погодя она стучит в дверь. Поторопись!

Он продолжает пялиться, ни слова не говоря, но тут как раз выходит Амор. Она сделала, что надо было, и ощущает изменение, некое слабое как бы давление в сердцевине тела. Странность внутри, вокруг которой группируется все остальное, что она есть.

Ну, справилась? спрашивает Астрид слишком уж громко. Порядок теперь? Надеюсь, больше ничего важного из-за тебя не пропущу. Она идет, оставив Амор за спиной и покачивая на ходу бедрами.

Гостиная забита людьми, жужжащими, как пчелиный улей. Астрид ныряет в самую гущу, а ее младшая сестра останавливается. Лучше постоять в дверях. Порог кажется подходящим местом, ни тут ни там, ни одно ни другое.

Антон видит ее через комнату. Он стоит там уже некоторое время, наблюдая за развитием пантомимы, словно за событиями в аквариуме. Вот мои родственники, ближние и дальние, пришли помянуть мою маму. Вот мой отец, он отворачивается, когда меня видит, а вот моя младшая сестра в дверном проеме, но что-то в ней изменилось. Ему сразу это ясно.

Ты прическу, что ли, поменяла?

Нет.

Блузку?

Нет.

Антон, заинтригованный, оглядывает ее снова. Он знает, что не ошибся, и видит: она знает, что он знает. Ее всю корежит, но там, под наружным спокойствием. Прятать существенное – это она умеет.

Что-то ты поменяла, говорит он.

Это уже позднéе, снаружи, в ожидании машины. Па пошел за Лексингтоном, он припарковался на той стороне квартала. Тут и Астрид, но она разговаривает с тетей Мариной, оставив Амор и Антона наедине. Все прощальные слова сказаны, обряды совершены, наша мама закопана.

Где ты была?

Когда?

Во время похорон. Ты и Астрид. Куда вы уходили?

Опять корежит. Да, что-то произошло. Он не понимает, или только наполовину, или только наполовину хочет понять. Лучше не знать! Или знать, но другим путем.

Как бы то ни было, вот наконец машина, Лексингтон за рулем, Па рядом, взгляд у него хмурый. Он нетерпеливо перегибается, дает гудок, и они размещаются на заднем сиденье, двое старших по бокам, Амор в середине, подалась вперед над жаровней с горячими углями в своем теле, и они едут молча, уменьшенная семья Свартов, у каждого своя особая усталость, свое горе и своя сложность внутри, возвращаются на ферму, в дом, который называют родным.

Дом пуст в эту минуту. Он уже часа два как предоставлен самому себе, на первый взгляд в нем полная неподвижность, но крохотные шевеления, однако же, есть, солнечный свет пробирается по комнатам, от ветра подрагивают двери, чуточку расширилось там, сжалось тут, скрипнет слегка, отрыжка, мелкие звуки, какие издает всякое стариковское тело. Он кажется живым, иллюзия, которую порождают многие здания, или, может быть, все дело в нашей склонности воспринимать их так, наделять их настроением, выражением лица, уподоблять окна глазам. Но некому засвидетельствовать тут что бы то ни было, ничто не шелохнется, разве только пес, лежащий на дорожке, лениво лижет свои яйца.

Даже Саломеи нет, хотя обычно она здесь. Вы могли бы рассчитывать, что увидите ее на похоронах, но тетя Марина сказала ей недвусмысленно, что о ее присутствии не может быть и речи. Почему мне нельзя? Ох, ну глупый же вопрос. Поэтому Саломея вернулась к себе домой, нет, прошу извинить, в дом Ломбард, там переоделась в церковное, в чем ходит на службу, в темное платье, латаное и штопаное, сверху черная шаль, на ногах ее единственные хорошие туфли, в руках сумочка, на голове шляпа, и в таком виде она сидит перед своим домиком, простите, перед домом Ломбард, в подержанном кресле, из которого лезет начинка, и молится за упокой Рейчел.