Текст книги "Захватывающие деяния искрометного гения"

[На самом деле мы не называли ни одного из этих блюд. А если бы придумали названия, то казались ли бы менее или более крутыми? Мне кажется – менее.]

(Пицца «Пеперони». Из «Тумтона», «Пиццы Хат» или «Доминос», если перед ценой не устоять. С небольшой порцией готового зеленого салата.)

Старик и море

(Мороженные жареные моллюски «Миссис Поль», по пакету на каждого (3,49 доллара – недешево), подается с чипсами и дольками апельсина и яблока. Иногда с дыней канталупой.)

Гэвин Маклауд и Чаро

(Для него: жареный кусочек сыра «Крафт Американ», который кладут между двумя кусками ржаного хлеба, поджаренного на сковородке и разрезанного по диагонали. Для другого него: кусок сыра «Крафт Американ», завернутый в тортилью, поджаренный на сковороде. С ломтиками дыни канталупы.)

(Примечание: никакие специи не доступны, кроме орегано, которым слегка посыпаются два блюда: а) пицца «Пеперони» и б) нарезанный еврейский ржаной хлеб, который посыпается орегано и сворачивается вокруг, словно Тафнел[55]55
  Найджел Тафнел – вымышленный лидер-гитарист рок-группы Spinal Tap (англ. Спинномозговая пункция) из псевдодокументального фильма 1984 года «Это Spinal Tap». Его сыграл актер Кристофер Гест.


[Закрыть] на концерте. Недоступны также овощи, кроме моркови, сельдерея, огурцов, зеленой фасоли и салата айсберг, подающихся в сыром и исключительно сыром виде. Недоступна пища, плавающая в собственных экскрементах. Недоступны макаронные изделия, особенно та рыгаловка, которая называется лазаньей. Кроме того, от всех блюд, которые содержат более двух или трех беспорядочно перемешанных ингредиентов, включая сэндвичи – за исключением сэндвичей с салями – следует воздержаться. Все блюда подаются с большим стаканом молока однопроцентной жирности, на пол рядом со столом ставится кувшин с молоком для удобства регулярного долива. Альтернативные напитки недоступны. Все, что не упомянуто в меню, недоступно. Любые жалобы рассматриваются незамедлительно и со всей строгостью.)

– Слушай, мне нужна твоя помощь, – говорю я, когда мне нужно, чтобы он помог мне с готовкой.

– Хорошо, – говорит он и помогает.

Иногда мы поем, пока готовим. Мы распеваем обыкновенные слова, например, что надо добавить молока или приготовить соус для спагетти, но делаем это в оперной манере. Мы можем петь, как в опере. Это невероятно.

Иногда, пока готовим, мы сражаемся на мечах, используя деревянные ложки или палки, которые специально для этого приносим со двора. Это моя миссия, о которой я не говорю, источник которой иногда ясен, а иногда нет, – поддерживать движение, развлекать мальчика, держать его в напряжении. Какое-то время мы гонялись друг за другом, набрав в рот воды и грозя облить противника. Разумеется, ни один из нас не собирается плеваться в доме, но однажды вечером, загнав его в угол на кухне, я не выдержал и облил его. С тех пор все только прогрессирует. Я измазал его лицо дыней, а грудь бананами, плеснул в лицо яблочным соком. Наверное, это была попытка показать ему – если это и без того не ясно, – что, как бы я ни хотел сохранить традиции родителей, нам также придется экспериментировать. И постоянно что-то придумывать, что-то необычное, бесконечный телемарафон. Мой внутренний голос – необыкновенно возбужденный, чирикающий голос – побуждает меня к веселью, даже к сумасбродству, неизменной бодрости. Из-за того, что Бет постоянно вытаскивает старые фотоальбомы, плачет, спрашивает Тофа, как он себя чувствует, я чувствую, что должен компенсировать это. Я превращаю нашу жизнь в музыкальный клип, игровое шоу с детского телеканала, – сумасшедший монтаж, невероятные ракурсы, шутки, забавы, веселье! Это кампания по отвлечению внимания и исторического ревизионизма, – листовки, разбрасываемые в тылу врага, фейерверки, забавные танцы, фокусы. А это что такое? Смотрите! Куда он делся?

На кухне, когда накатит вдохновение, я беру в руки фамильный семнадцатидюймовый нож для индейки, расставляю ноги циркулем, слегка приседаю и по-самурайски вскидываю нож над головой.

– Йааааа! – рычу я.

– Не надо, – говорит он, подаваясь назад.

– Йааааа! – рычу я, преследуя его, потому что угрожать детям ножом с семнадцатидюймовым лезвием очень весело. В лучших играх всегда присутствует опасность членовредительства или чего-то вроде несчастного случая. Например, когда он был малышом, и я бегал с ним на плечах, притворяясь, что у меня кружится голова, подгибаются колени и я вот-вот упаду…

– Не смешно, – говорит он, отступая в глубь дома.

Я опускаю нож, он со звоном падает в ящик стола.

– Папа всегда так делал, – говорю я. – Ни с того, ни с сего. Он придавал лицу угрожающее выражение и делал вид, что собирается отсечь нам голову.

– Звучит забавно, – говорит он.

– Да, это было забавно, – говорю я. – Это было действительно забавно.

Время от времени, пока мы готовим, он рассказывает мне о школьных делах.

– Ну, что там сегодня? – спрашиваю я.

– Сегодня Питер сказал мне, что надеется, что вы с Бет окажетесь в самолете и самолет разобьется, и вы оба умрете, как мама и папа.

– Но мама и папа умерли не в авиакатастрофе.

– Так я ему и сказал.

Время от времени я звоню родителям его одноклассников.

– Да, именно так он и сказал, – говорю я.

– Знаете, и без этого тяжело, – говорю я.

– Нет, с ним все в порядке, – продолжаю я разговор с этим безмозглым типом, воспитавшим чокнутого мальчишку. – Я просто не понимаю, почему Питер это сказал. Мне хотелось бы понять, почему ваш сын хочет, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе.

– Нет, Тоф в порядке. Не беспокойтесь. У нас все хорошо. Я просто беспокоюсь о вас… Я хочу сказать, вам следовало бы побеспокоиться за Питера, – говорю я.

Ох уж эти несчастные люди. Но что тут поделаешь?

Если идет баскетбольный сезон, то за ужином мы смотрим по кабельному телевидению игру «Быков». Иначе, чтобы чем-то занять себя, играем прямо за столом в кункен[56]56
  Кункен – карточная игра, возникшая в Мексике в XVII веке.


[Закрыть], нарды, шахматы. Мы стараемся есть на кухне, но после того, как поставили на столе сетку для пинг-понга, делать это стало труднее.

– Сними сетку, – говорю я.

– Зачем? – спрашивает он.

– Чтобы поужинать, – говорю я.

– Сам сними, – говорит он.

Поэтому обычно мы едим за кофейным столиком. Если кофейный столик слишком уж завален, мы едим на полу в общей комнате. Если пол покрыт тарелками после вчерашнего ужина, мы едим на моей кровати. После ужина, ради собственного удовольствия и в назидание соседям, мы играем в игры. Помимо игры со щелкающим ремнем мы придумали еще одну, в которой Тоф делает вид, что он ребенок, а я делаю вид, что я его отец.

– Па, можно мне поводить машину? – спрашивает он, отрывая меня от чтения газеты.

– Нет, сынок, – говорю я, возвращаясь к чтению.

– Но почему?

– Потому что я так сказал.

– Но па-а-а!

– Я сказал: нет!

– Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!

После чего он убегает к себе в комнату и хлопает дверью.

Несколько секунд спустя он открывает дверь.

– Ну как, получилось? – спрашивает он.

– Да, да, – говорю я, – очень хорошо.

* * *

Сегодня пятница, а по пятницам он приходит из школы в полдень, так что если есть возможность, я тоже возвращаюсь домой пораньше. Мы в его комнате.

– Где они?

– Они там, внутри.

– Где?

– Прячутся.

– Где?

– На той горе, что мы с тобой соорудили.

– Из папье-маше?

– Да.

– Когда ты их видел в последний раз?

– Не помню. Может, неделя прошла.

– Ты уверен, что они все еще там?

– Да. Почти точно.

– Почему?

– Они все еще едят свой корм.

– Но своими глазами ты их не видел?

– Нет, не видел.

– Вот дурные создания.

– Да уж.

– Может, вернем их?

– А можно?

– Думаю, да.

– Глупые игуаны.

Мы проходим два квартала, пересекаем задний двор крохотного дома с поросшими мхом стенами и выходим в парк с маленькой спортивной площадкой.

– Зачем ты такие круги описываешь перед броском?

– Ты про что это?

– У тебя было пространство для броска, а ты зачем-то бежишь в сторону. Смотри, я тебя изображаю … Видишь?

– Вижу что?

– Я отбежал почти на восемь футов.

– И что?

– А то, ты тоже отбежал?

– Не отбегал я.

– Отбегал!

– Давай просто поиграем.

– Ты должен понять следующее…

– Я уже все понял.

– Засранец!

– Слюнтяй!

Заканчивается игра всегда одинаково:

– В чем дело?

– …

– Ты становишься такой эмоциональной, когда мы играем.

– …

– Да хватит молчать. Скажи что-нибудь.

– …

– Я имею право объяснить тебе, как что делать.

– …

– Не будь таким угрюмым придурком.

– …

– В чем дело? Неужели так уж необходимо тащиться в десяти футах позади меня? Ты выглядишь полным идиотом.

– …

– Вот, возьми это. Я зайду в магазин.

– …

– …

– Дверь открыта? У меня нет ключа.

– Держи.

17:30

– Я вздремну.

– И?

– Разбуди меня через час.

– Когда именно?

– В шесть двадцать.

– Хорошо.

– Нет, правда, мне нужно, чтобы ты разбудил меня.

– Хорошо.

– Я буду очень расстроен, если не поднимусь вовремя.

– Хорошо.

19.40

– О господи!

– Что?

– Почему ты не разбудил меня?

– А сколько сейчас?

– Семь сорок!

– О! – восклицает он, прикрывая рот рукой.

– Мы опаздываем!

– Куда?

– Черт! В школу, на день открытых дверей, идиот!

– О! – восклицает он, снова прикрывая рот рукой.

У нас есть двадцать минут. Мы пожарные, и что-то горит. Я бегу в одну сторону, он – в другую. Тоф поднимается к себе в комнату переодеться. Через несколько минут я стучусь к нему в дверь.

– Не входи!

– Нам пора.

– Сейчас.

Я жду у двери, и дверь открывается. Он одет.

– Что это? В этом идти нельзя.

– Что?

– Ни в коем случае.

– Что?

– Перестань пререкаться. Просто переоденься, ты, недоумок.

Дверь закрывается. Скрип ящиков, топот.

Дверь снова открывается.

– Ты что, издеваешься?

– Что?

– Это еще хуже, чем раньше.

– Что не так?

– Сам посмотри. Повсюду жирные пятна. Да и размер великоват. А толстовка? Эту толстовку вообще носить нельзя. И что, других ботинок не нашлось?

– Не нашлось. Кое-кто забыл купить их мне.

– Что я забыл?

– Ничего.

– Нет, ты скажи – чего я для тебя не сделал?

– Ничего.

– Да пошел ты.

– Сам ты пошел.

– Переодевайся!

Дверь закрывается. Через минуту вновь открывается.

– Это луч… Какого… Ты что, рубашку не можешь заправить? Неужели никто никогда не учил тебя заправлять рубашку? Выглядишь как придурок.

– Почему?

– Тебе девять лет, а мне приходится помогать тебе заправлять рубашку.

– Я и сам справлюсь.

– Нет уж, давай я. У нас всего пять минут осталось. Господи, мы всегда опаздываем. Мне всегда приходится тебя ждать. Стой смирно. Да, и где твой ремень? Нет, это кошмар какой-то.

19:40–19:50

– Черт. Мы вечно опаздываем. Какого дьявола ты не можешь сам одеться? Опусти окно. В машине слишком жарко. И почему ты всегда отказываешься опустить окно, когда внутри настоящее пекло? Кстати, у тебя криво застегнуты пуговицы. Посмотри на свои пуговицы. Посмотри на свой воротник, он сполз к уху. О господи. Теперь буду каждый день тебя одевать. С пуговицами-то хотя бы сам справишься? Пропустил штук десять, придурок.

– Придурок.

– Придурок.

– Придурок.

Мы летим по Сан-Пабло, по крайней левой полосе, потом крайней правой полосе, обгоняя «фольксвагены» и «вольво» с их наклейками на бампере.

– Да нормально я оделся.

– Нормально? Да чтоб тебя! Совсем ненормально. Опусти окно пониже. Ты выглядишь как дебил! Еще ниже. Так хорошо. Нельзя так одеваться на день открытых дверей. Есть правила, дружище, им надо следовать. Дай ты мне хоть немного передохнуть. Неужели непонятно? Это же простой здравый смысл. Ну, дай ты мне, чтоб тебя, хоть какую-то передышку. Мне нужно, чтобы ты хоть время от времени помогал мне, малыш. Мне не хватает сил, я измучен, я полдня чувствую себя трупом, и я просто не могу одевать парня, которому уже девять лет и который сам вполне способен одеться. Повторяю, Тоф, бога ради, дай мне иногда передохнуть. Совсем чуть-чуть. Совсем немного. О господи…

– Ты только что проехал мимо школы.

19:52

День открытых дверей еще в разгаре – не до восьми, как я думал, а до девяти – и оба мы слишком вырядились. Мы входим внутрь. Тоф немедленно расстегивает воротник на рубашке.

На стенах развешаны сочинения о рабстве, с исправленными ошибками, и неумелые автопортреты первоклассников.

Головы поворачиваются в нашу сторону. Это наш первый день открытых дверей, и люди не знают, как к нам отнестись. Это меня удивляет, я думал, всех предупредили о нашем появлении. Дети смотрят на Тофа и здороваются.

– Привет, Крис.

Потом они переводят взгляд на меня и щурятся.

Они напуганы. Они завидуют.

Мы выглядим жалко. Мы – звезды.

Либо мы печальны и убоги, либо великолепны и новы. Мы входим, а в уме у меня проносятся альтернативы. Печальны/убоги или великолепны/новы? Печальны/убоги? Великолепны/новы?

Мы необычны, и трагичны, и бодры.

Мы ввинчиваемся в толпу родителей и детей.

Мы обездолены, но мы юны и мужественны. Мы идем по коридорам, пересекаем спортивные площадки и становимся все выше, от нас исходит энергия. Мы сироты, и потому мы знаменитости. Мы иностранцы, приехавшие по обмену из мест, где все еще есть сироты. Из России? Румынии? Откуда-то, из краев первобытных и экзотических. Мы – яркие новые звезды, рожденные кричащей черной дырой, зарождающиеся солнца, вырвавшиеся из тьмы, из смыкающейся пустоты пространства, которая сворачивается и поглощает все вокруг, тьмы, которая пожрет любого, кто не так силен, как мы. Мы – курьезы, мы – цирк, мы – тема ток-шоу. Мы захватываем воображение каждого. Вот почему Питеру захотелось, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе. Его родители старые, лысые и скучные, они носят очки, они – картонные ящики, они застегнуты на все пуговицы, они мертвы для мира… Вообще-то, недавно мы были у них в гостях, по-соседски, еще до того, как Питера посетили авиационные фантазии. И нам было до чертиков скучно в их мертворожденном доме с его деревянными полами и голыми стенами – их дочь даже играла для нас на пианино, а отец явно ею гордился, бедный лысый человечек. У них нет телевизора, нигде не видно игрушек, спертый воздух, как в гробу…

Но мы! Мы выглядим сногсшибательно! У нас есть стиль – лихой, небрежный, и при этом интригующе своеобразный. Мы – это что-то новое, а все остальные старые. Мы – избранные, это очевидно, королевы улья рядом с трутнями – все, кто собрался на этот день открытых дверей, стареют, они миновали годы своего расцвета, они печальны и лишены надежд. Они морщинистые и больше не занимаются случайным сексом, здесь на это способен только я. Они покончили с таким, даже мысль о том, что у них может быть секс, отвратительна. Они не способны бегать, не выглядя при этом глупо. Они не могут тренировать футбольные команды, не делая из себя, а заодно и самого спорта, посмешище. В общем, они иссякли. Они – ходячие мертвецы, особенно тот умалишенный, что курит сейчас во дворе. Мы с Тофом – будущее, ослепительно яркое будущее, будущее, пришедшее из Чикаго, два кошмарных пацана из далеких краев, выброшенные из жизни, потерпевшие крушение, забытые и все же, все же вновь вынырнувшие здесь на поверхность, более сильными и бесстрашными, чем прежде, покрытые синяками и небритые, в обтрепанных штанах, наглотавшиеся соленой воды, но неукротимые, непобедимые, готовые надрать отвисшие задницы седовласым, в толстых очках, сутулым старикам из родительского общества Беркли!

Видите?

Мы переходим из класса в класс. В его классе на стенах развешаны работы учеников про Африку. Его работы на стене нет.

– Где твое сочинение?

– Не знаю. Наверное, мисс Ричардсон оно не понравилось.

– Хм.

Кто такая эта мисс Ричардсон? Она, должно быть, идиотка. Мне нужны объяснения. Ответы.

В школе полно славных детей, но детей эксцентричных, хрупких, странно сложенных. Они выглядят в точности так, как мы – мои друзья и я, учившиеся в государственных школах, – всегда представляли себе сверстников из школ частных – немного манерными, с чрезмерно развитой, хорошо это или плохо, индивидуальностью. Если дети воображают себя пиратами, в школе их поощряют одеваться соответственно. Эти дети пишут компьютерные программы и собирают военные журналы. Круглощекие мальчики с большими головами и очень длинными волосами. Тощие девицы в сандалиях и с цветами в руках.

Через десять минут нам становится скучно. Главная причина, по которой я приехал сюда, оказалось пшиком.

Я намеревался пофлиртовать. Рассчитывал встретить здесь симпатичных матерей-одиночек и пофлиртовать. Моя цель – цель, которую я искренне считал вполне реалистичной, – состояла в том, чтобы познакомиться с симпатичной одинокой матерью, познакомить Тофа с ее сыном, чтобы потом мы устроили нечто вроде игры-свидания, чтобы, пока дети играют во дворе, мы могли уходить наверх и заниматься сексом. Я ожидал многозначительных взглядов и тщательно сформулированных предложений. Мне представлялось, что школьный мир, мир родителей, насыщен интригами и скандалами, что за благонамеренным фасадом разума и добропорядочности, за фасадом благополучных семей, встреч с преподавателями, глубокомысленных вопросов про Гарриет Табмен[57]57
  Гарриет Табмен (1820–1913) – участница движения за отмену рабовладения и за социальные реформы в США. Сбежав из рабства, она спасла примерно 70 порабощенных людей.


[Закрыть], все бурлит и сотрясается.

Но оказалось, что все они уродины. Я оглядываю толпу, заполнившую двор. Родители интересны лишь как типичные жители Беркли. Они носят мешковатые штаны, и, кажется, вообще не причесываются. Большинству за сорок. Все мужчины бородатые и невысокие. Большинство женщин годятся мне в матери. Отсутствие возможностей удручает меня. По возрасту я ближе к детям, чем к большинству из них. Правда, есть вон там одна мамочка, женщина с маленькой головкой и очень длинными прямыми черными волосами, густыми и растрепанными, как конский хвост. Она выглядит в точности как ее дочь: тот же овал лица, те же печальные темные глаза. Я уже видел ее, когда привозил Тофа в школу, мне еще тогда показалось, что она одинока, – отец девочки так ни разу и не появился.

– Пожалуй, пойду познакомлюсь с ней, – говорю я.

– Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, – говорит Тоф. Он думает, что я не шучу.

– А что, тебе совсем не нравится ее дочь? По-моему, классно было бы – двойное свидание!

– Пожалуйста, не надо, прошу.

Конечно, ничего такого не будет. У меня решимости не хватит. Но он еще этого не знает. Мы проходим через залы со стенами, увешанными листами ватмана и работами учеников. Я встречаю мисс Ричардсон, классную руководительницу Тофа, – высокая суровая черная женщина с широко посаженными сердитыми глазами. Я встречаю учителя естественных наук, который выглядит точно, как Билл Клинтон, и заикается. А вот девочка из класса Тофа, которая в свои девять выше родителей и весит больше меня. Мне хочется, чтобы Тоф стал ее другом и сделал ее счастливой.

Стоящая рядом женщина смотрит на нас. На нас все смотрят. Смотрят и удивляются. Не могут понять, то ли я учитель, то ли кто еще; боятся, может, что раз у меня щетина и поношенные ботинки, то я буду приставать к их детям. Вид у меня и вправду угрожающий. Вот еще одна женщина, с длинными седыми волосами и в больших очках, смотрит на нас. На ней длинная, до пола, юбка и сандалии. Она наклоняется к нам, указывает пальцем на меня и на Тофа, затем в обратном порядке, улыбается. Затем мы занимаем свои места на сцене и начинаем читать сценарий:

МАТЬ

Здравствуйте. Это ваш… сын?

БРАТ

Э-э… нет.

МАТЬ

Брат?

БРАТ

Да.

МАТЬ

(прищуривается, удостоверяясь)

Ну да, с первого взгляда видно.

БРАТ

(зная, что это не так, что он стар и неприятен, а его брат сияет)

Ну да, все так говорят.

МАТЬ

Как вам здесь, нравится?

БРАТ

Еще как! Еще как!

МАТЬ

Вы учитесь в Университете Калифорнии?

БРАТ

Нет-нет. Окончил несколько лет назад.

МАТЬ

А живете где? Где-нибудь неподалеку?

БРАТ

Да, в нескольких милях на север. Рядом с Олбэни.

МАТЬ

С родителями?

БРАТ

Нет, вдвоем.

МАТЬ

А… где в таком случае ваши родители?

БРАТ

(размышляет, прикидывает: «Их здесь нет»; «У них не получилось переехать»; «Честно говоря, не знаю; сам хотел бы знать; знали бы вы, как я сам хотел бы знать; это кошмарная история… Вы представляете себе, каково это, не иметь ни малейшего представления об их точном местонахождении, я хочу сказать, где точно они находятся вот прямо сейчас, когда мы разговариваем? Это странное чувство, знаете ли. Хотите поговорить об этом? Есть пара свободных часов?»)

Понимаете, они умерли несколько лет назад.

МАТЬ

(хватая БРАТА за руку)

Извините ради бога.

БРАТ

Ничего страшного.

(удерживаясь от того, чтобы добавить, как уже прежде случалось: «Это не ваша вина». Ему нравится эта реплика, особенно если она сопровождается продолжением: «Или все же ваша?»)

МАТЬ

Так он живет с вами?

БРАТ

Да.

МАТЬ

Ничего себе. Любопытно.

БРАТ

(думая о состоянии, в котором находится дом. Вот это и впрямь любопытно)

Что ж, нам и вдвоем хорошо. В каком классе учится ваш…

МАТЬ

Дочь. В четвертом. Аманда. Если позволите спросить, а отчего они умерли?

БРАТ

(по-прежнему отыскивая возможности, как им с братом позабавиться. Авиакатастрофа. Поезд сошел с рельсов. Террористы. Волки. Ему и прежде случалось придумывать что-то в этом роде, это было забавно, хотя было ли забавно его младшему брату – это вопрос)

От рака.

МАТЬ

Как… одновременно?

БРАТ

С разницей в пять недель.

МАТЬ

О господи.

БРАТ

(с едва заметной усмешкой)

Да, так нечасто бывает.

МАТЬ

И давно?

БРАТ

Несколько зим назад.

(БРАТ размышляет, нравится ли ему реплика «несколько зим назад». Это что-то новое. В ней есть драматизм и некоторая поэтичность. Какое-то время она звучала иначе: «В прошлом году». Потом «полтора года назад». Далее, к немалому удовлетворению БРАТА, «несколько лет назад». В таком выражении есть некоторая успокоительная дистанция. Кровь запеклась, корочки отвердели и отвалились. Раньше было иначе. Незадолго до отъезда из Чикаго БРАТ пошел в парикмахерскую постричь Тофа, и зашел разговор, БРАТ очень надеялся, что это не произойдет, но когда это произошло, БРАТ ответил: «Несколько недель назад». При этих словах парикмахерша остановилась, вышла через старинную дверь в соседнее помещение и какое-то время не появлялась. Вернулась с покрасневшими глазами. БРАТ чувствовал себя ужасно. Он всякий раз чувствует себя отвратительно, когда на невинные, участливые вопросы ничего не подозревающих незнакомцев приходится давать странные ответы. Как если бы тебя спрашивали про погоду, а ты в ответ сказал о скором наступлении ядерной зимы. Но есть в такой ситуации и свои преимущества. В данном случае не пришлось платить за стрижку.)

МАТЬ (снова хватая БРАТА за руку)

Понятно. Ну что же. Вы замечательный брат!

БРАТ

(улыбается, думает: что бы это могло означать? Ему часто это говорят. На футболе, на школьных благотворительных вечерах, на пляже, в зоомагазинах. Иногда говорящий знает их биографию во всех ее подробностях, иногда нет. БРАТ не понимает этой реплики – ни смысла ее, ни того, как она превратилась в оборот, употребляемый самыми разными людьми. Какой вы замечательный брат! БРАТ раньше никогда этого не слышал, но теперь слышит повсюду, всегда одно и то же выражение. Одни и те же слова, даже одни и те же интонации, – нарастающие интонации:

Ка-кой вы за-ме-ча-тель-ный брат!

Что это значит? Он улыбается, и если Тоф рядом, он бьет его по руке или пытается подставить ему подножку – посмотрите, как мы дурачимся! Легко и весело! А затем БРАТ говорит то же, что и всегда в конце диалога, то, что может понизить градус нарастающей напряженности, ненужного внутреннего драматизма диалога, одновременно перекладывая ответственность за это на вопрошающего, ибо он, БРАТ, хочет, чтобы люди сначала думали, а потом говорили. Сам же он, слегка пожимая плечами или вздыхая, говорит:)

– Ну а что нам делать?

(МАТЬ улыбается, в очередной раз хватает БРАТА за руку, хлопает его по плечу. БРАТЬЯ поворачиваются к зрительному залу, подмигивают и пускаются в зажигательный пляс – машут ногами, несколько раз они подкидывают и ловят друг друга, длинное скольжение на коленях через сцену, несколько прыжков, несколько сложных па и наконец сальто навстречу друг другу с толчком от скрытого батута, и у обоих идеальное приземление на одно колено прямо перед оркестром – руки вытянуты к публике, улыбаются во весь рот, тяжело дыша. Зрители встают и устраивают овацию. Занавес падает. Овация не утихает.)

КОНЕЦ

Зрители топают ногами, требуя актеров на сцену, а мы крадемся к задней двери и, как и положено супергероям, исчезаем.