Текст книги "Гедонис. Этот счастливый токсичный мир"

Я свернула направо – в кладовку, полную всякого барахла, расставленного в строгом порядке. У каждого сундука, ящика и коробки здесь имелось свое четко обозначенное место. Пахло, как всегда, приятно, не пылью и затхлостью, а благовониями. И, несмотря на вечный полумрак из-за отсутствия окон, тут было очень даже уютно от теплого света бра в виде витражных мотыльков и лампы-торшера с желтым абажуром. Слева от двери, за резной ширмой, прятались небольшой столик и два желтых пуфа.

Я тут же плюхнулась на один из них. Пощупала чайник с длинным узким носиком на золоченом подносе. Киан, и правда, ждал гостей – вскипятил воду. Я по-хозяйски разлила насыщенный красный напиток с запахом барбариса по чашкам. Поставила одну перед Камелией.

Он молча сел напротив меня, вытащил с полки под столешницей резную шкатулку, плавным жестом откинул крышку. Внутри шкатулка была поделена на девять квадратных отсеков, где находились разноцветные камни: фиолетовые, розовые, красные, зеленые, синие, белые, оранжевые, желтые, бордовые. И еще Киан достал доску с высокими бортиками, на которую эти камни бросал.

– Так о чем вы хотите узнать? – спросил он равнодушно, не глядя на меня.

Мы были знакомы не первый год, но он продолжал выкать, сохраняя дистанцию, а я нарочно говорила с ним на «ты», чтобы позлить.

– Помнишь, на что мы гадали в прошлый раз? Я спрашивала, найдем ли мы человека, которого ищем. И ты, как обычно, был прав. Мы нашли! Поэтому сегодня я хочу, чтобы ты сказал мне, на чьей он стороне. На нашей или нет? Промыли ему мозги, или он действует по своей воле? Какие у него планы? Связан ли он с нашим главным врагом напрямую? Что-то в этом роде.

После бессонной ночи, проведенной в компании Халла, я наконец-то выяснила имя цели – Финард Топольски. Оно принадлежало самому популярному в мире парню после Орланда Эвкали. И вовсе не потому, что Финард был политиком, актером, певцом или невероятным красавчиком. Он был токсикологом, но уникальным в своем роде. Закончил институт в двенадцать лет и с тех пор занимался разработкой антидотов, которые помогали уменьшать токсическое воздействие Рация на организм. Благодаря Финарду наши тела разрушались медленней, а крона осыпалась куда позже. Весь мир обожал Топольски. Весь мир надеялся, что однажды этот паренек решит проблему токсичности Рация и люди снова смогут жить по восемьдесят или даже по сто лет, до последних дней оставаясь в здравом уме и твердой памяти.

Поэтому меня сильно расстроила вероятность того, что Финард стал целью или даже частью Конгломерата. Пока я торчала в очереди в «У Шале», мои девочки успели порыться в архивах, поискать записи о его посещениях психолога, но наткнулись на пустоту. Либо Финард Топольски никогда не ходил к специалистам такого плана, либо Конгломерат тщательно подчистил любые записи о нем. Но я бы на их месте просто подсунула свои. Потому что человек, который никогда не ходил к психологу, – это слишком подозрительно для мира, где каждый чих торопятся обсудить на кушетке из страха, что подавление негативных эмоций чревато депрессией.

Киан закрыл глаза и наугад достал из коробки пригоршню розовых камней. Бросил на доску. Я давно заметила, что он выбирает розовые камни в каждый мой визит. Это потому, что розовый – мой любимый цвет? Следующей оказалась пригоршня желтых камней, а последними Камелия бросил на доску зеленые.

Желтый цвет у меня всегда ассоциировался с Аликом, а зеленый, выходит, цвет Финарда? Ему больше подошел бы белый: на всех фото в газетах он был одет в один и тот же мешковатый белый костюм. И его вечно зализанные назад волосы тоже были белыми – явный признак мутации. Вспоминая Финарда, я видела в воображении худого парня восемнадцати лет, не особо симпатичного, пухлогубого, с вытянутым лицом, наверное, из-за его высокого открытого лба, слегка оттопыренными ушами и длинными пальцами в перчатках, которыми он сжимал очередную награду за лучший антидот.

Его внешность не казалась особо отталкивающей, но на работе он проявлял типичные признаки руководителя-тирана, хотя по физиогномике так и не скажешь.

Киан наконец выпал из транса, открыл глаза и взглянул на доску, где смешались три вида камней. На секунду мне показалось, что его светлое, не знавшее ультрафиолета лицо резко потемнело.

– Что? – Я аж подпрыгнула от волнения. – Он не на нашей стороне? Он наш враг? Ему промыли мозги?

Киан поднял на меня глаза, казавшиеся почти черными в сумрачном свете кладовки, но с золотыми бликами от светильников. Я невольно покрылась гусиной кожей. Даже не поняла, от волнения или от этого взгляда. Во время гадания Камелия казался потусторонней сущностью в теле человека. Может, он поклонялся злым духам в перерывах между стрижками и проводил спиритические сеансы? А может, у него вообще раздвоение личности? Или он одержим?

Я неосознанно вжалась в пуф и почти перестала дышать.

– Мне кажется, я предельно ясно выразился в нашу первую встречу, что не гадаю на любовь, – сказал Камелия.

– Чего? – выдала я недоуменно. – Ты о чем вообще? Я же говорю: этот человек – наша цель. Мне нужно знать, на чьей он стороне. При чем тут вообще любовь?

Киан молча принялся делить камни на отдельные кучки: розовые, зеленые, желтые. Он так делал, только когда заканчивал гадать. Я совсем растерялась.

– Это такая шутка, да?

Но по лицу Камелии было очевидно, что он не шутит. Он никогда не шутил, в его фарфоровом мозгу просто отсутствовали извилины, способные понимать и генерировать юмор.

Мне снова стало жутко. На секунду даже правая рука похолодела.

– Погоди, я поняла! Это наказание, да? Ты просто разозлился, что я опять пришла не в свою очередь, и решил меня разыграть? Да, я поступила плохо, признаю. Но мне, правда, очень-очень нужно узнать как можно больше информации об этом человеке! Ради всеобщего блага!

– Он словно яд, от которого в вашей душе нет лекарства, – медленно произнес Киан, ссыпая зеленые камни обратно в шкатулку. – Он отравит вам сердце, несмотря на все ваши попытки защитить себя. Натура его двулична. Он ни на чьей стороне, но может быть на обеих одновременно. И только судьбе решать, куда его перетянет рок. Но там и здесь от него будет зависеть множество жизней. Ваша в том числе. И на любой стороне останутся жертвы. Ни в коем случае не подпускайте к нему старца-философа, тогда получится избежать большой беды.

Я закатила глаза и встала.

– Хорошо, я все поняла, о великий и могучий! Ты с самого начала не собирался мне гадать. Но в следующем палее уже может быть поздно!

Киан ссыпал в шкатулку остатки камней и равнодушно посмотрел на меня.

– Я дал вам то, чего вы хотели.

– Чего я хотела? – Я уперла руки в бока. – По-твоему, бред про любовь – то, чего я хотела? Или это твое – он может быть таким, и он может быть сяким одновременно? И что еще за старик-философ? Какой-то профессор? О чем ты вообще?

– Я не могу заглядывать далеко в будущее людей, с которыми не знаком лично. Четко я вижу лишь то, что напрямую относится к вам, – сказал Киан. – Вас с этим человеком связывают прежде всего чувства. С вашей стороны. Невзаимные. Остальное я вижу смутно. Время для четких образов еще не пришло.

Я была так возмущена, что даже не сразу смогла ответить.

– Ты говоришь, что я влюблюсь в это недоразумение? Безответно? Да как такое вообще можно было предположить?! Где я и где он? Меня каждый день окружает толпа красавчиков-десятников. И я могу получить любого, кого хочу, по щелчку пальцев. А ты заявляешь, что я в него невзаимно влюблюсь? Знаешь, что, Камелия? Твоя шутка зашла слишком далеко! В следующий раз я принесу тебе торт из коровьего дерьма и окуну тебя в него лицом!

Я смахнула со стола шкатулку, и камни рассыпались по полу. Чуть не упав из-за них, я поковыляла к двери, чувствуя, что ноги меня не держат. Если и был в мире лучший способ вывести меня из себя, Камелия его только что использовал. Скажи мне подобное кто-то другой, я бы просто ухмыльнулась и пропустила его слова мимо ушей. Но сейчас я была до смерти напугана. Потому что гадания Киана всегда сбывались. Потому что он так и не признался мне, что пошутил.

Я кое-как добралась до выхода и поднялась по ступенькам. В голове стоял темный туман. Сердце бешено колотилось.

– Вот же дурочка, – шепнула я, отойдя от парикмахерской и прислонившись к сломанному медведю-автомату, который выдавал конфеты тем, у кого уровень удовольствия был выше пяти делений.

Рука ощущалась ледяной, меня всю пробирала дрожь.

«Дурочка, Эйна. Ну что ты уже себе насочиняла?»

Киан просто развел меня, как ребенка. Напустил на себя важный вид и сыграл во всезнайку. Я не тот человек, который может влюбиться, да еще и невзаимно. Я умею контролировать такие вещи. Я за километр вижу в любом потенциальном партнере миллионы изъянов. Идеальных людей не бывает, и даже наш совершенный с виду Орланд Эвкали не без греха. А уж Финард Топольски… Нет, он, конечно, гений, но на этом его преимущества для меня заканчивались. Чтобы я в него влюбилась? Это абсурд. Киан абсолютно точно поиздевался.

«Дыши, Эйна, дыши. Ты все контролируешь, дорогая».

Рука постепенно начала теплеть. Я успокоилась, стоя с закрытыми глазами и слушая шелест метлы дворника вдалеке. И взвизгнула от неожиданности, когда кто-то похлопал меня по плечу. Он подошел так тихо, что я не услышала. Да и вид у него был такой, что невольно раскричишься. Это был тощий лысый дедок в одной грязной тряпке на бедрах. Босой. И безбровый.

«Точно псих!» – подумала я и стала в ужасе озираться по сторонам.

Как нарочно, поблизости не было ни единой живой души.

– Девушка, – сказал дедок. – У тебя все хорошо? Ты какая-то бледная.

– Спасибо, дедуль, нормально, – через силу улыбнулась я.

– А ты, случайно, не подскажешь, где тут парикмахерская? А то я не местный, а мне бы щетину сбрить. – Он погладил себя по голове и улыбнулся.

«По лицу и речи вроде нормальный», – подумала я, на всякий случай включив таланик, чтобы проверить.

Психов я боялась: на них не действовал гипноз. Но дедок выглядел безобидным и, на удивление, даже не вонял. Хотя от стариков его возраста обычно несло, как от общественных туалетов в Нулевке.

– Я тут бродил-бродил, ни одной подходящей вывески не увидел, – продолжил он, не дождавшись моего ответа. – Неужели тут людей даже стричь некому? Я пытался спросить у прохожих, но у вас народ не больно-то разговорчивый. Сбегают все.

«Так вот почему улица такая пустынная».

Я еще раз оглядела деда с ног до головы, и по моему лицу расплылась хищная улыбка.

– Так это вон там, дедуль! В полуподвальчике. Прямо вот этот дом! Спускайся по лестнице, там увидишь фанерную дверь. Правда, парикмахер глуховат. Так что ты покричи погромче и постучи посильнее!

– Вот спасибо! – обрадовался дедок. – Экак мне повезло! Совсем близко оказалось!

Он попрощался со мной и побежал к дому Киана, шлепая по неровной серой брусчатке босыми ногами.

Я смотрела ему вслед, продолжая ухмыляться.

«Ну держись, мизофоб несчастный. Месть моя будет страшна!»

Эйна. Интермедия

Мы с Гибисом церемонно пьем чай, сидя за детским столиком, пока наши мамы делают то же самое за большим. Вообще-то для чайных церемоний у нас есть специальная комната на первом этаже, но как-то так вышло, что почти каждый раз чаепития проходят тут, в оранжерее. Ну, это не настоящая оранжерея, конечно. Просто веранда в форме сплющенного шестиугольника, где много света, потому что три стены состоят целиком из окон. А еще тут много цветов и маленьких деревьев в горшках и даже есть фонтанчик. Из-за шума этого фонтанчика, который разделяет два стола, нам не слышен разговор взрослых, а им не слышно, о чем болтаем мы с Аликом.

Я очень стараюсь повторять за мамой, когда разливаю чай. Моя мамочка преподает искусство чайной церемонии. Но я не очень-то аккуратная, сладкие капли то и дело падают на столешницу, и на моем новом платье уже минимум три пятна. Алик явно скучает и косится на пироженки, которые пока есть рано.

– Так ты хочешь со мной дружить? – важно спрашиваю я.

– Ну хочу, – пожимает плечами Алик.

Меня злит, что он такой вялый и все время смотрит на еду, а не на меня. Он даже из вежливости не делает вид, что ему интересно это чаепитие. Он сюда пришел только потому, что его мама привела.

Наши родители подружились не так давно. Сначала подружились наши папы – они ходят в какой-то клуб любителей древности или вроде того. Папа Алика – историк, а Воглер, хоть и психолог, тоже обожает всякое старье. Ну, я это в хорошем смысле. Из-за Воглера у нас дом, похожий на дворец, а я как будто принцесса. У нас даже есть в саду лабиринт из подстриженных кубиками кустов.

Во всем городе таких «исторических зданий» всего штук пять, ну, по крайней мере, я в стольких была на нашем уровне, когда мы с мамочкой и Воглером ходили в гости к другим любителям истории. Чаще всего мы ходим к Гибисам – это семья Алика – и к Синаденам. У них тоже есть сын примерно нашего возраста. Его зовут Эви, он симпатичный и веселый, но я с ним дружить не буду. Потому что как только он меня увидел, то сказал, что полюбил с первого взгляда и теперь я его дама сердца, и мы весь вечер играли, как будто я принцесса, а он мой принц. Мы даже поцеловались за шторкой! А потом я узнала, что ему нравятся все подряд девочки и он с каждой так играет. Алику пока никто не нравится, так что я твердо решила стать его дамой сердца. Но его сердце, по-моему, давно превратилось в желудок.

– Ну, раз хочешь, расскажи мне свой главный секретик, – требую я.

– Не могу, – говорит Алик. – Эта тайна только моя.

Приходится использовать свое главное оружие:

– Тогда я заплачу! Заплачу и скажу, что это ты меня обидел!

Алик выглядит очень красиво в этом своем отглаженном костюмчике и с зачесанными назад волосами. Он даже симпатичнее Эви, если честно. И симпатичнее всех мальчиков в нашей школе. И поэтому меня так злит, что он не восхищается мной – самой миленькой из девочек. И поэтому так хочется его уколоть. И я точно знаю, куда надо колоть. Алику не нравится ни этот его костюмчик, ни наше чаепитие, но он все терпит ради своей мамочки. Он очень сильно боится ее расстроить.

Его лицо на секунду, и правда, становится испуганным, но он быстро говорит:

– Тогда я попрошу, чтобы нас повели в полицейский участок и проверили на детекторе лжи. Это такая штука, которая показывает, врешь ты или нет. Или пускай нас послушает судья. У него таланик работает как полиграф, ты знала? Он сразу поймет, правду ты говоришь или нет.

Я проливаю свой чай от удивления. Нарочно долго вожусь, пока вытираю его салфетками. В это время пытаюсь придумать, что бы такого ответить. Но ничего не идет в голову. Я злюсь. Мне обидно и на самом деле хочется плакать. Алик это видит и начинает нервно елозить на стуле. Потом тоже берет салфетку и помогает мне вытереть столик, а сам тихо спрашивает:

– Зачем тебе так нужен мой секрет? Почему нельзя дружить без него?

– Потому что так не получится! – вскидываю я голову. – Секретик – это как… это как крем между коржами, видишь? – Я показываю на пироженки. – Вот эта половинка – ты, а эта – я. Если их просто прилепить друг к другу, они еще какое-то время подержатся, пока влажные, а потом высохнут и распадутся. А если между ними будет что-то скрепляющее, вроде крема, то они буду держаться, даже когда высохнут! Понимаешь?

– Не-а, – говорит Алик и запихивает пироженку в рот, как будто думает, что поймет мои слова лучше, если съест ее.

Я не выдерживаю и признаюсь в том, чего обычно никому не рассказываю:

– Если у меня будет твой секретик, ты меня ни за что не бросишь, потому что будешь бояться, что я его всем расскажу! Потому что если мы не будем друзьями, я уже не должна буду его хранить, ясно? Поэтому если ты правда хочешь со мной подружиться…

– Но так нечестно, – прерывает меня Алик. – Почему это у тебя будет мой секрет, а у меня твоего не будет?

– Ты совсем глупый? – Я ставлю чашку на блюдечко слишком громко. – Я уже рассказала тебе все свои секретики! Какие у меня любимые цвета и что я подарю мамочке на день рожденья. Я даже показала тебе, где держу свой дневничок! – Я указываю на розовую записную книжку с замочком, которая лежит возле меня, ожидая, когда я запишу в нее тайну Алика.

Он смотрит на меня очень внимательно и говорит:

– Нет, это мне не интересно. Я твой дневник все равно не прочитаю.

Это правда. Потому что я использую кучу значков, когда записываю. Я научилась этому у Воглера. Он психолог. А у психологов все записи о пациентах делаются на специальном языке, чтобы никто посторонний их не расшифровал. Воглер говорит, что в его работе очень важна эта… ко-фи-де-ци-аль-ность. У меня, конечно, не настоящая криптография, как у него, но я тоже использую много рисуночков и сокращений вместо слов. Я давно их выучила и выдернула странички с объяснениями сзади дневника.

– Тогда чего ты хочешь? – спрашиваю я.

– Настоящий секрет, – бубнит Алик с набитым ртом, лопая уже вторую пироженку. – Такой, который тебе, правда, не хочется выдавать. Тогда обмен будет честный.

Меня это так сильно злит! Еще никто не выпытывал у меня мои секретики. Я обычно делюсь какой-нибудь ерундой, и никто больше ничего не спрашивает, потому что все и так хотят со мной подружиться. Но Алик меня раскусил, прожевал и проглотил, прямо как эту пироженку. А я так хочу узнать его тайну, что выдаю:

– На самом деле Воглер – не мой папа!

Это мой самый секретный секрет, который мы с мамой никому не рассказываем. До меня запоздало доходит, что именно я натворила. И я жутко пугаюсь.

– Как это не твой папа? – удивляется Алик.

– Вот так, – бурчу я: отступать уже некуда. – Мой настоящий папа – моряк. И он… он однажды уплыл и…

Я не могу сказать, что он нас с мамой бросил. Чувствую, как опять подступают слезы. На этот раз их сдержать куда труднее. Но если я заплачу, наши мамы забеспокоятся, начнут бегать вокруг меня, и Алик так и не расскажет мне свою тайну.

– В общем, Воглер – это второй мамин муж.

Я смотрю на кукольные чашки под руками и в этот момент хочу перевернуть все – и столик, и поднос. Все разбить и все пролить и растоптать все эти пироженки. Я ненавижу их. Ненавижу мамины чайные церемонии. Ненавижу то, как она учит других мам, что женщина должна создавать уют в доме и делать себя и все вокруг красивым, чтобы мужчине было с ней хорошо.

Мамочка все делала для папы! Все! А он просто нас бросил! И не помогли ей никакие пироженки, и чаи не помогли, и красивые платья, и вот поэтому… Вот поэтому я решила, что лучше буду делать, как Воглер. Я буду собирать секретики. И тогда меня ни за что не бросят. Просто побоятся бросить! А свои секретики я рассказывать никому не буду. И тогда я смогу разрывать дружбу, когда захочу, когда мне самой надоест.

Но прямо сейчас я, как дура, проболталась тому, кто даже не хочет со мной дружить! Слезы капают на пирожные, но я терплю, отвернувшись от мамы, чтобы она не заметила. Мне тяжело дышать, потому что я стискиваю губы. Боюсь, что, если открою рот, начну судорожно всхлипывать. Но сопли забивают мне нос, и я чувствую, как лицо становится пунцовым от нехватки воздуха. Вот-вот придется дышать ртом, и тогда…

И тут Алик быстро берет салфетку, сжимает мой нос и шепчет:

– Сморкайся!

И я сморкаюсь. И от удивления перестаю плакать.

Алик морщится, пока кладет салфетку на поднос, где полно фантиков, а потом становится серьезным и говорит.

– Я жду свою бабушку. Это мой секрет.

Я беру еще одну салфетку и повторно высмаркиваюсь, а потом гнусавлю:

– А что в этом такого секретного?

Алик смотрит по сторонам, потом наклоняется ко мне и взволнованно шепчет:

– Моя бабушка – нетопырь!

Глава 5
Максий. Теория пирожка

Отделенный мир,

Восточный Гедон, г. Атлава,

3 тополия[14]14
  Шестой месяц года. 27 тополия отмечают день рождения Орланда Эвкали. Это не официальный, но очень популярный в народе праздник, возникший из-за высокого рейтинга доверия к Главе Совета.


[Закрыть] 1025 г. эры гедонизма

(за три месяца до визита к Орланду Эвкали)

Теперь все зовут меня дед Тю-тю, а прежнее имя – родительский подарок – я отдал семейной паре, ждущей малыша. Правда, не знаю, пришлось оно им по вкусу или нет. Может, так и скачет бесхозное в Четвертом районе, где я его оставил. Потом прицепится к собачонке на выгуле, она принесет его домой вместе с мячиком в зубах, и новорожденному щенку дадут кличку Максий. И никто не догадается, что это сочетание букв когда-то принадлежало мне.

Добрые соседи отказались величать меня: «Эй, тощий лысый старикашка!» или «Эй ты, босоногий чудак!» Слишком длинно, неудобно, и вообще моя безымянность подвигла их на сочинительство.

А двойным «тю» вашего покорного слугу назвали по очевидному поводу. У меня не только пусто в карманах, но даже и карманов не имеется. Ничегошеньки нет, кроме вот этого застиранного полотенца на бедрах. Его я бы тоже снял, но закон не позволяет ходить по улицам голышом. Атлава все-таки не город натуристов.

Вы не подумайте, я еще не облетел кроной, чтобы раздеваться на людях. Просто у меня такой образ жизни – гедоскетизм. Это дитя двух, на первый взгляд, несовместимых учений: гедонизма и аскетизма. Одно считает смыслом жизни стремление к удовольствию, а другое – отказ от него ради духовной свободы. Сами по себе они несовершенны, но на стыке этих противоположностей сияет истина – человек должен отрицать только те удовольствия, которые мешают ему быть счастливым. Сложно поверить в этот оксюморон, ведь любое наслаждение призвано радовать нас, но на самом деле некоторые его виды загоняют людей сюда – в Квартал неудачников.

– Дед Тю-тю, с юбилеем тебя! – хором крикнули мне бабушки из семнадцатого дома.

Их всегда вывозили гулять в одно и то же время, чтобы они могли обсудить свой ревматизм, харизму красавчика Стелла, сыгравшего роль укротителя гигантских ящеров в фильме «Шаннайский дикарь», и коллекцию осенних помад.

– Благодарствую, дамы! Счастливого вам вечера! Лори, у тебя опять новая кофта? Скажи на милость, зачем тебе столько вещей?

– А ты, как обычно, все подмечаешь! Ну, признавайся, идет мне коралловый цвет?

– Идет, но ты бы куда больше понравилась мне без одежды! – сообщил я, хитро подмигнув. – Гардероб гедоскета – нагота!

– Вот услыхал бы тебя мой муж, когда был человеком! – отмахнулась Лори, сотрясаясь от смеха в колесном кресле. – От тебя бы и полотенца не осталось!

– А я думаю, он был бы со мной солидарен! Надеюсь, вы не забыли, что я жду вас на площади в девять часов?

Окончание фразы утонуло в грохоте: подвесные рельсы над головой загудели, и электропоезд блестящей змеей промчался в сторону башен верхнего города. Я еще раз напомнил дамам о времени и вернулся под сень эстакады. Мало кто ходил под монорельсами из страха, что электричка сорвется и упадет прямо на голову. Но я-то знал, какие надежные там крепления: все-таки проработал машинистом двадцать лет. Звуки поездов были моей усладой.

– Здорова… дед Тю-тю, – прохрипел, борясь с одышкой, тучный мыловар Падрик, попавшийся навстречу. – Поздравляю тебя! Как там… с погодкой на завтра?

– Благодарствую! Да кости вроде не ноют, наверняка без дождя обойдемся, но ты, как приверженец вещизма, всегда можешь заглянуть в газету или послушать радио.

– Да ладно… твои кости еще ни разу… не ошибались.

– Что правда, то правда. Они у меня дрессированные!

Падрик вдруг достал резинку из кармана, растянул ее и ударил себя по лбу.

– А… это методика новая, – объяснил он мне. – Настройка на позитив… В книге недавно вычитал… Как только подумаю о плохом… бью себя резинкой.

– А ты себе так шишку не заработаешь? – спросил я с тревогой.

– Нет, я бью… в разные места, – утешил меня Падрик. – Заодно и массаж. Кровь приливает, обмен веществ лучше… Наверное. Вообще-то обычно резинку на руку надевают. Но для моего запястья она… туговата, врезается в кожу сильно. А еще рвется…

– А почему бы тебе не ставить себе щелбаны? – предложил я. – Это тоже сработает. Или можно щипать себя. Есть уйма способов обходиться без лишних приспособлений.

– Ну, в книге про резинку писали, – пожал плечами Падрик. – Наверное, не зря.

Я про себя вздохнул: вещизм – бич нашего века. Люди даже не задумываются о том, что большинство вещей, которыми они себя окружают, – просто бесполезный хлам.

Пожелав Падрику удачи, я вышел из-под эстакады, чуть не пропустив нужный поворот. Кругом было так оживленно, что идти приходилось со скоростью приклеенной к тротуару жвачки. Стоит ей преодолеть пару шагов на чьей-нибудь подошве, как она вновь пристает к плитке и замирает в ожидании другого пешехода. Так и я без конца останавливался, потому что количество знакомых на квадратный метр улицы зашкаливало.

– Здорова, дед Тю-тю, с юбилеем тебя! – улыбнулся рыжий Мэл Граб, временами просивший меня присмотреть за своим братом-близнецом. – У тебя сегодня какой пирожок?

– Привет, парни, благодарствую! Сегодня день мясного, я только что съел чебурек.

– Твою чешую, опять я проспорил! – воскликнул Мэл, глядя снизу вверх на вихрастого Георга, которого вел за руку.

– Знатит я выбилаю узын! – веселился тот. – Хотю котлеты из кабатьков!

Георгу было уже восемнадцать, но он обладал умом трехлетнего ребенка, и Мэл частенько ему подыгрывал. У близнецов часто случается такая грустная история. Когда женщина беременеет двойней, ее тело бросает все силы на защиту одного плода, а второй попадает под гнет накопленных в организме матери токсинов, что приводит к печальным последствиям.

– Ну, так и быть, кабачковая ты душа. Будь здоров, дед Тю-тю! Возьмем кабачков и сразу к тебе на площадь!

– Буду вас ждать!

Мою руку что-то лизнуло: это была Булочка – собака тетушки Поньи, бегавшая за всеми, кто вкусно пах. Булочка обливалась слюной, тычась носом в мою ладонь, все еще пахшую чебуреком. Я бы оставил кусочек, но боялся подкармливать Булочку, потому что они с тетушкой вечно сидели на диете, наверное, на дрожжевой, ибо после нее пышнели еще больше. Тетушка Понья очень переживала из-за лишнего веса, но, как по мне, сбрасывать ей надо было не килограммы, а комплексы, потому что роскошная, но грустная тетушка Понья никого не привлекала. Зато ее толстая и веселая собака нравилась всем.

– Пойдем, Булочка! – сказал я, потрепав ее за ухом. – Проводишь меня на площадь.

Я растопырил ноздри и полной грудью вдохнул вечернюю Атлаву. Сквозняк вытягивал из форточек ароматы жаркого, клубничного печева и шоколада, но они тут же мешались с рыбной вонью, такой привычной для нашего города.

Отовсюду доносился хохот, играли граммофоны в чайных, звенели гирлянды колокольчиков над входными арками бакалей, тут и там хлопали двери подъездов. Отражения в окнах постепенно становились розово-золотыми – садилось солнце.

– Вот где истинное наслаждение! – сказал я собаке. – Небом можно любоваться вечно, оно не исчезнет внезапно, в отличие от человека. Оно постоянное, надежное и всегда разное, поэтому не надоедает. Никто не отнимет у меня небо. Это прекрасный источник наслаждения, но все слишком заняты, чтобы его замечать. Люди гоняются за счастьем, не понимая, что это оно не может их догнать.

Я разглагольствовал бы еще долго, но тут часы на главной башне забили девять, и этот торжественный звук накрыл весь город.

– Пирожки мне в кишки, опаздываю!

Я рванул к Рыболовной площади так, что только пятки засверкали. Булочка едва поспевала за мной. Так что, если вы представляли меня древним рохлей, немедленно сотрите этот образ из памяти и вообразите… мосластого атлета. Только не перепутайте с мускулистым. Я был так худ, что мог без труда спрятаться за шваброй, но мои жилы всегда оставались в тонусе. Атлава с ее комариными лиманами и умеренным климатом – суровое место для гедоскетов вроде меня. Летом приходилось бегать от кровососов, зимой от холода, вот я и поднаторел.

Памятник рыбаку было видно из любой части квартала, потому что высоких зданий у нас не строили – максимум четырехэтажки. Отлитый из меди великан в капюшоне стоял на треугольном постаменте в виде носа лодки и вытягивал из фонтана блестящий невод. Я расхохотался, увидев, что бедра рыбака обернуты большим куском ткани на манер моего полотенца. Вот так честь! Раньше мы соревновались с этой статуей за звание главной местной достопримечательности, и вот, видимо, я победил.

Но этим дело не ограничилось. Между домами колыхалось на ветру прикрепленное к балконам полотно с надписью «Будь счастлив, дед Тю-тю!», окруженное россыпью разноцветных точек. Приглядевшись, я понял, что там отпечатки ладоней: каждый сосед приложил к поздравлению руку в самом прямом смысле слова. И почти каждый приложил ногу – площадь была битком забита народом. Люди стояли на балконах, выглядывали из окон, сидели на ступеньках крыльца и даже на крышах. Свободное место осталось только перед фонтаном, где плитка была мокрой от брызг.

– Кого выглядываешь? – с заговорщицким видом спросил Большой Бо, прильнув к ноге статуи на манер суперагента. – Выходи уже, все ждут!

Пока он, стоя боком, осторожно выглядывал из-за металлической штанины, его живот уже вдоволь на все насмотрелся.

Бедняге Бо не повезло родиться маленьким человеком с огромной мечтой стать полицаем. Он стеснялся своей карликовости и просил называть себя Большим, чтобы подросла хотя бы его самооценка. Мы всем кварталом помогали ему как могли. Я, например, тайком залезал на деревья и сажал туда соседских кошек, чтобы хозяйки звали Большого Бо на помощь. Он приходил сиюминутно, исполненный отваги и доблести, доставал свою складную лесенку и спасал пушистиков под бурные аплодисменты.

– От всего сердца благодарствую! – вскричал я, появившись из-за памятника.

В ответ народ громко зааплодировал.

– Меня тут не всем видно, поэтому, надеюсь, вы не против, если я залезу на возвышение?

Я прошлепал босыми ногами по скользкому дну фонтана и забрался наверх по медной сети, как по лестнице. Рука рыболова была удачно согнута, и я уселся на нее, держась за большой палец. Высота получилась солидная, и ветер наверху был зябкий, но мне к непогоде не привыкать.

– Спасибо, что откликнулись на мою просьбу и пришли, – начал я, сложив ладони рупором. – Но если хотите спастись от моей Теории пирожка – лучше бегите, пока не поздно!

– Давай рассказывай, дед Тю-тю, мы уже заждались и уши прочистили! – крикнул кто-то из соседей.

– О, я знаю, как вы не любите слушать про гедоскетизм, но уж сегодня поте́рпите! – заявил ваш покорный слуга. – Народу у нас полно, и все со мной знакомы, а вот про мою теорию толком не знает никто. И я очень рад, что вы все тут собрались, заведомо понимая, на что идете.

По толпе пошли смешки, и я выждал паузу.

– Кто бы что ни говорил про Квартал неудачников – для меня это лучшее место во всей Атлаве! Вы спросите: что хорошего в этой дыре? Тут же на пятьдесят домов всего один старенький кинотеатр, в который новинки попадают через полгода после премьеры, а в магазинах почти не бывает целых вещей и натуральных продуктов. Но и у этого места есть своя прелесть, скажу я вам!