Текст книги "Гедонис. Этот счастливый токсичный мир"

В нашем квартале особо нечем заняться. Поэтому каждый вечер мы выходим на улицу, сидим в чайных, ходим друг к другу в гости с пирогами и устраиваем общие ужины на улице…

Я сел поудобней, поправив полотенце, чтобы снизу не поддувало, и продолжил:

– Наверху такого единения нет. Там у людей огромный выбор благ и слишком много жителей, чтобы знать всех поименно. Верхний мир не такой уютный, как наш, вот почему я люблю Квартал неудачников, и мне будет грустно его покидать.

– Куда это ты собрался, Тю-тю? – иронично спросила Лори, уже переодетая в нарядную бирюзовую кофту. – Деревом стать готовишься? Твою очередь давно пропустили, так что ты будешь жить вечно!

Новая волна хохота прокатилась от центра до краев площади.

– Знаете, я обитаю здесь уже десять лет, – сказал ваш покорный слуга, просмеявшись. – С тех пор как Полюшку забрали на Аморановы острова. Я тогда уже давно был на пенсии, и вся моя жизнь сводилась к ожиданию. Я просыпался каждое утро и думал: «Может, сегодня Полюшка вернется?» А потом мне пришло извещение с Аморановых островов.

Она все время шутила, что однажды нарочно туда поедет, потому что не хочет стать обычным деревом, когда умрет. Но я все-таки был уверен, что это случайность. Что она просто была неосторожна. К тому же срок она получила маленький, и я думал, ее здоровье не пошатнется сильно за время отработок.

Я продолжал ждать ее, но старался обходить стороной все булочные, потому что они нагоняли на меня тоску. Запах пирожков всегда ассоциировался у меня с возвращением Полюшки.

И вот как-то утром я пошел в магазин за яйцами, а когда вернулся, увидел, что все двери на моей лестничной клетке открыты. Соседи стояли на порогах своих квартир, переминаясь с ноги на ногу, опускали глаза. Кто-то вышел меня обнять. Кто-то похлопал по спине. Спросил, нужна ли мне помощь. Я не сразу увидел, что возле порога моей квартиры стоит мешок с удобрением.

Я замолчал. Площадь молчала вместе со мной.

– Как вы понимаете, это была Полюшка. Она стояла у порога квартиры, в которой я ждал ее столько лет. И я понял, что мне больше нечего там делать. И тогда я просто развернулся и ушел, чтобы больше никогда не возвращаться домой.

В первый день я прошел через весь город, пока не добрался до Рыбного озера. Помню, сидел там до самой ночи, глядя на воду, а с прибрежных кофеен, как назло, пахло выпечкой. Вечер был восточный, он отгонял всю рыбную вонь, и я чувствовал только ароматы булочек, пирожков и рогаликов.

Кто-то подошел ко мне и тайком сунул в руки чебурек. Я хотел запульнуть этим чебуреком прямо в озеро, скормить его рыбам. Но мне было неловко перед тем человеком. Поэтому я смотрел на чебурек и думал – почему обычный кусок теста с мясом причиняет мне столько боли? Есть ли способ освободиться от нее?

И вот тогда, именно тогда на меня снизошла Теория пирожка.

Я широко улыбнулся, увидев, как приуныли все на площади.

– Ну что это за лица? Я вовсе не собирался делать вас несчастными своим рассказом! Наоборот! Прямо сейчас вы видите перед собой человека, который освободился от боли! Освободился настолько, что теперь может есть пирожки каждый день и наслаждаться ими, а не испытывать тоску! Вот почему я не признаю ничего другого из еды. И вот почему я назвал свою теорию именно так.

На лицах соседей появились робкие улыбки. Им все еще было меня жаль. Но я не собирался сдаваться.

– Я считаю, что нас делают несчастными разного рода зависимости! – сказал я громко. – И самая страшная из них – людизм. Многие из вас попали сюда как раз из-за него! Те, кто не может забыть покойных супругов, пережить развод, добиться взаимной симпатии, стать привлекательным в глазах окружающих, отправить больного родственника в пансион, где о нем прекрасно позаботятся.

Тут я всей шкурой ощутил на себе мрачный взгляд Мэла Граба. Он все еще держал за руку Георга, который радовался купленным кабачкам, не обращая внимания на вашего покорного слугу.

– Человек может быть стабильно счастлив, только если перестанет привязываться к другим людям! – заявил я, не сбавляя напора. – Тогда его не столкнет в болото чья-то смерть, он не впадет в депрессию после измены или развода, не будет страдать из-за того, что некрасив и кому-то не нравится, или не спать ночами, переживая за детей. И при всем этом отказ от людизма не делает человека угрюмым отшельником. Я ведь на такого не похож, правда? Вы все меня знаете, и я у вас на хорошем счету. Я всегда помогу, подскажу и поддержу. Но я не хочу больше видеть в людях свою собственность и пытаться привязать их к себе.

По настроению соседей стало понятно, что пора сменить тему, и я сменил.

– А вторая болезнь, которая многим не дает быть счастливыми, – это вещизм! Нам навязывают мысль о том, что высшее счастье – это возможность обладать самыми лучшими вещами, услугами, домами. И многие в это искренне верят. Я вот знаю одну даму, у которой не меньше тысячи кофточек в шкафу, а она все равно каждые выходные катается по магазинам и барахолкам!

Бабушки в колесных креслах рассмеялись, а громче всех – Лори.

– С тех пор, как я ушел из своей квартиры, я больше никогда туда не возвращался. Я просто бродил целыми днями по улицам города, сидел в библиотеках, ночевал в кинотеатрах, купался в общественных банях и фонтанах, знакомился с людьми и коротал часы, помогая кому-нибудь с чем-нибудь.

Постепенно мой костюм износился до дыр, и я задумался: сколько вещей человеку нужно на самом деле? Теперь, спустя десять лет, я сижу перед вами в одном полотенце. И честно признаюсь – оно мне не нужно. А вы страдаете, что у вас нет седьмого оттенка одной и той же помады или очков последней модели. И даже если вы их получите, они будут радовать вас от силы пару дней. А потом надоедят, и вы найдете новый повод для страданий. Мы разучились радоваться мелочам из-за воцарившегося изобилия. И мы стали слепы к настоящим ценностям. Красоте заката, улыбкам людей, возможности думать, слышать, видеть…

Я промочил горло, зачерпнув воды изо рта ближайшей рыбины.

– Гедоскетизм – это учение, которое предполагает отказ от ложных, временных удовольствий. Которые сделают вас несчастными в долгосрочной перспективе. Отказавшись от этих удовольствий, вы освободитесь и станете по-настоящему счастливыми. И тогда мы наконец-то доведем Гедонис до утопии.

Люди улыбались, слушая меня, но по их глазам я видел, что после сегодняшней пламенной речи никто не подойдет ко мне и не спросит, как ему стать гедоскетом.

– Я не говорю, что все подряд должны немедленно порвать с родными и начать ходить голышом. Но если вы застряли здесь, в Квартале неудачников, наверняка виной тому стал людизм или вещизм. И вы можете выбраться отсюда, если последуете моему учению.

Никто не воспринимает меня всерьез, ведь я не философ, а простой машинист. Но я думаю, вы бы взглянули на меня иначе, если бы я показал вам однажды свой удольмер, заполненный счастьем до самой шеи. Честное слово, я счастлив по горло! Но кто поверит пенсионеру с вечной «четверкой» на запястье? Теперь, когда в моем теле нет бога, я не могу доказать вам правдивость своих слов.

Я тяжело вздохнул, снова попил воды.

– Видите ли, в чем наша с вами проблема? Я не могу вам помочь, хотя имею для этого все инструменты. Вы голодны, а у меня есть еда, но я не могу вас накормить, потому что вы не умеете глотать и выплевываете мою идею, даже не разжевав. Вам холодно и страшно посреди бури, а у меня есть огромный дом, но я не могу вас впустить: вы не видите распахнутую дверь. Каждый день вы сидите на дне своего болота, обхватив обеими руками валун страданий, и даже не думаете его отпускать.

Я перебрался на ладонь медного рыболова и начал осторожно подниматься.

– Но я разорву этот замкнутый круг! Вот почему сегодня я позвал всех сюда. Хочу попрощаться с вами, потому что скоро меня здесь не будет!

– Дед Тю-тю, а ну слезай оттуда! – запаниковал Большой Бо, приставляя к памятнику лесенку. – Что это ты задумал? Хватит людей пугать!

– Стой! – прокричал, раздвигая шокированную толпу, Мэл Граб. – Стой и не двигайся! Я сейчас!

– Что сейчас? – не понял я. – Чего вы все так всполошились?

Маленькая рука полицая схватила меня за лодыжку. Мэл, в два счета оказавшийся рядом, схватил за плечи большими горячими руками.

– Вот уж не думала, что и деда Тю-тю настигнет маразм! – вдруг зарыдала Лори. – Великий Раций! Только не его!

– Да нет у меня маразма! – воскликнул я. – Вы что, подумали, я отсюда спрыгну?

– Ты же сам сказал, что тебя здесь скоро не будет! – выпалил стиснувший меня Мэл. – Ты чего, дед? Если тебе плохо, только скажи! Это же последнее дело – вот это самое! Ну, хочешь, мы всем кварталом будем устраивать День гедоскетизма для тебя, а? Хочешь? Все нарядимся в полотенца и пирожков напечем!

Я был удивлен до глубины костей.

– Да не собирался я прыгать, честное слово! Как вы вообще могли такое про меня подумать? Я просто решил пойти в Тизой! Я расскажу свою теорию лично Орланду Эвкали и попрошу его, чтобы мне вернули удольмер! Тогда я легко смогу вам всем доказать, что я действительно счастлив! Что моя теория работает! Вот в каком смысле я с вами прощался!

Перепуганный Мэл развернул меня к себе.

– У тебя точно маразм, дед Тю-тю! Тизой на другой стороне планеты! Как ты собрался до него дойти?

– На своих двоих! – сказал я, похлопав парня по плечу. – Поверь мне, Мэл, я понимаю, на что иду. Я планировал это очень долго и дал себе слово, что выполню, если доживу до шестидесяти лет и останусь в здравом уме. Как видишь, все условия выполнены. Поэтому давайте прощаться, друзья! Будьте счастливы!

Максий. Интермедия

Пасмурное зимнее утро. За окном грохочут поезда – скоро начнется моя смена. В маленькой кухне пахнет гренками и горячим шоколадом. Ална пьет какао, сидя на любимой табуретке-зебре, и смотрит, как дождь падает на крыши соседних домов, а я изо всех сил стараюсь заплести ей одинаковые косички. В парикмахерскую мы не успеваем – безнадежно проспали.

Ална делает последний глоток, отставляет кружку и вдруг очень серьезно, совсем не по-детски говорит:

– Мама не вернется, пап. Хватит уже ее ждать.

У меня такое чувство, что зима добралась до желудка и сковала льдом недавно выпитый кофе. Оттуда мороз переходит на правую руку.

– Конечно, вернется, – возражаю я. – Она всегда возвращается.

– Ее уже два года нет! – Ална так резво вскакивает с табуретки, что я едва успеваю выпустить ее волосы. – Это половина моей жизни!

– Судя по твоим расчетам, ты гуманитарий, доча, – говорю я, откладывая расческу и стараясь казаться беззаботным. – Ее нет всего пятьсот восемьдесят три дня. А тебе уже шесть лет. Так что она пропустила только треть твоей жизни. Удобрение нам не присылали, повестку с Аморановых островов – тоже. Значит, твоя мама жива, здорова и обязательно к нам вернется.

Ална поворачивается ко мне со слезами на глазах и спрашивает:

– Зачем она меня вообще родила, если потом бросила?

– Она тебя не бросала, милая…

– Еще как бросила! Почему она все время от нас уезжает? Почему?

Ална пинает свою табуретку, толкает меня и убегает к себе в комнату. Там, в гнезде из книг, забившись под плюшевое одеяло, она воет в голос, а я растерянно стою у кровати и не знаю, что делать. Потом соображаю – Ална любит сказки.

Я тихо ставлю разбросанные книги на полку в изголовье кровати и на ходу сочиняю историю:

На одном заброшенном поле стоял одинокое Пугало. Долгие годы он верой и правдой служил фермеру, охраняя урожай от ворон. Пугалу нравилась его работа, и он думал, что будет выполнять ее всегда, но однажды фермер уехал в другие края и не забрал Пугало с собой.

– Кому ты нужен, стра-арый страшила? – каркали ехидные вороны, летая над ним. – Скоро ты совсем изветшаешь и умр-решь! А мы похороним тебя под своим пометом!

Ална не выбирается из-под одеяла, но перестает всхлипывать и затихает: трудно слушать сказку, когда ревешь.

Пугало упрямо ждал, когда приедет новый фермер и начнет обрабатывать землю, но время шло, а поле все пустовало и зарастало сорняками. Даже воронам наскучило прилетать сюда: им нечем было поживиться в заброшенной деревне.

Бедный Пугало выгорал под летним зноем, мок в осенних дождях, тонул в снегу зимой, а весной подгнивал от талых вод. И никому не было до него дела, пока однажды на заброшенную ферму не прилетела веселый Ветерок.

– Ой, какой ты замечательный! – сказала она Пугалу, играя с его трещотками и погремушками. – Какой забавный!

– Я уродливый и старый, – возразил Пугало. – Все так говорят.

– А я говорю, что ты красивый! – рассмеялась Ветерок. – Смотри, сколько блестящих монеток у тебя на куртке! Они так здорово звенят!

И вот Пугало и Ветерок крепко подружились и полюбили друг друга. Но их любви не суждено было сбыться: уж очень разными они оказались. Пугало всю жизнь провел на одном месте и не мог уйти с родного поля. Любое движение разрушало его. А Ветерку нужно было все время летать, чтобы жить. Неподвижный воздух – это мертвый ветер.

– Возвращайся ко мне, когда захочешь, – сказал тогда Пугало. – Я буду тебя ждать. Я никогда не отниму твою свободу, но знай, что у тебя всегда есть место, где тебя любят. И если ты захочешь вернуться сюда, пусть даже ненадолго, я буду здесь.

– Я улечу неожиданно, – предупредила Ветерок. – Чтобы ты заранее не грустил.

– Не водись с ней, – жужжали Пугалу осы, устроившие в нем гнездо. – У тебя в голове солома, а у нее – сквозняки. У вас нет ничего общего. Ты все равно ее не удержишь.

Но Пугало не мог разлюбить Ветерок. Он тосковал и ждал ее возвращения. Ветерок не говорила, что вернется, но всегда возвращалась. И с каждым годом разлука давалась Пугалу все тяжелее. Он даже хотел оторвать от старой фермерской телеги колесо, запрыгнуть на него и покатиться вслед за любимой, но она не была бы этому рада. Ветер невозможно привязать к себе, как бумажного змея, чтобы бежать вместе с ним.

– Послушай, Ветерок, – сказал однажды Пугало. – Мне хочется, чтобы со мной оставалась частичка тебя, когда ты улетаешь. Это облегчит мою тоску.

Тогда Ветерок попросила знакомую сороку уронить на поле кукурузное зернышко. Ветерок засыпала его землицей, пригнала тучку, чтобы полить зернышко, и оно проросло.

– Теперь тебе придется самому заботиться о нем, – сказала она Пугалу. – Я не смогу все время быть рядом. Защищай и оберегай его изо всех сил.

И так Пугало стал отцом маленькой Кукурузки. Теперь ему гораздо веселее было ждать возвращения Ветерка. Ждет он и по сей день.

– Это дурацкая сказка! – всхлипывает Ална, откидывая одеяло. – Когда у меня будет малыш, я его ни за что не брошу! Пап, ну забудь ты уже маму, ну пожалуйста! Женись на тете Ирене! Она добрая и красивая. Она будет плести мне косички и выбирать со мной платья! Я хочу, чтобы у меня была настоящая мама, а не эта непойманная преступница!

У меня внутри зима, и кажется, что ее уже ничто не растопит, но тут раздается стук в дверь: три-два-три. И удары сердца ломают ледяные оковы.

Я бросаю книгу.

Бегу открывать.

На пороге стоит Она с коробкой свежих пирожков и говорит беззаботно, будто выходила прогуляться в булочную:

– Ну что, завтракать будем?

И я встречаю Ветерок с распахнутыми объятиями, как всамделишный Пугало, не способный опустить руки и оттолкнуть того, кто бросится его обнимать. Полюшка пахнет морозом и сдобой, и я говорю сквозь слезы:

– Сегодня грибные?

– И с картошкой! – отвечает Ветерок, целуя меня.

Запах пирожков – самый лучший запах на свете!

Глава 6
Финард. Самоутилизация

Отделенный мир, Западный Гедон, г. Тизой,

11 кления 1025 г. эры гедонизма

– Я решил смыть себя в ванну, – заявил я с порога. – И мне нужен состав, который разложит органику, но оставит целым водопровод.

Лаборатория встретила меня игрой бликов в стеклянной посуде, ароматом цитрусов, шелестом карликовых деревьев на верхних полках под кондиционером, блестящим металлом и матовым экопластиком. Я прошагал буквой П по лабиринту из тумб и шкафов, попутно осматривая их на предмет необходимого оборудования. Обогнул стеллажи и добрался до рабочего стола у окна, где меня ждал Густав.

– Похоже, и дома достаточно реактивов, – сказал я ему. – Или все-таки сходить в институт, пока там никого нет?

Парочка пропавших из хранилища канистр сегодня не вызвала бы вопросов у коллег. Для остального мира наступили трудовые будни, но в нашем институте никто не приходил на работу в первый день после церемонии награждения.

– Пожалуй, легче будет обойтись своим.

Густав, как всегда, молчал, готовый в любой момент подхватить мою мысль или мой халат. Справа от него находилась матовая черная доска, при взгляде на которую я не мог не вспомнить такую же доску в нашем зале для совещаний. Месяц назад, войдя туда, чтобы обсудить с коллегами ход эксперимента, я обнаружил на столах аккуратно разложенные конверты с одинаковой надписью: «Заявление о переводе». А на доске ярко-зеленым маркером было написано: «Финард Топольски – токсичный руководитель».

– Нет способа сильнее унизить токсиколога, чем назвать его токсичным, – сказал я Густаву. – Да, возможно, я был резок. Возможно, невнимателен. Да, наверное, я давил на них. Но зато мы всегда достигали результатов! И мы сделали бы все идеально и в этот раз, если бы они понимали, насколько важны для человечества наши разработки! Если бы перестали думать только о своем удовольствии каждый день и озаботились судьбой всего человечества!

Я схватил мел и стал расписывать подходящие формулы растворения, прикидывая в уме схему конструкции из доступной мне лабораторной посуды. Густав молча наблюдал за мной, согласный с любой моей задумкой.

– Идиоты, – цедил я сквозь зубы. – Да, со мной нелегко. Да, я не знаю, как правильно вести себя в обществе, не понижая людям уровень. Но они должны понимать элементарные вещи! У меня было слишком мало времени, чтобы изучать этот их этикет и нормы социального поведения! Они должны просто игнорировать эту часть меня, если хотят пользоваться моим умом в полную силу! Я никогда не делал упор на социализацию. Я даже фелицитологию[15]15
  Наука о счастье.


[Закрыть] не изучал! И все ради тех результатов, которых мы добились. А с Магнолием, сколько бы он ни улыбался, они никогда не решат проблему токсичности Гедониса! Никогда! Даже с его новым талаником!

Мел крошился в моих руках, я то и дело выбрасывал обломки и хватал новые брусочки. Они мерзко скрипели, соприкасаясь с гладкой от частых стираний поверхностью доски. К тому времени как подходящая формула была готова, у меня все ботинки оказались в меловой пыли и я раздавил не менее пяти брусочков.

– Проклятый карбонат кальция.

Часы на руке запикали, сигнализируя: «Завтрак». Я открыл ежедневный список из двадцати пяти пунктов и долгим нажимом кнопки удалил их все. Каждый мой день был расписан по минутам последние двенадцать лет. Я делал все, чтобы экономить время: свел бытовые нужды к минимуму, всегда следовал режиму, исключил любовные отношения, никогда не заводил друзей, никогда не развлекался впустую. И все равно ничего не успел.

– Честно говоря, я бы хотел умереть, как мой отец – от переутомления, – признался я Густаву. – Упасть прямо тут, в лаборатории, и, умирая, точно знать, что я выжал из себя все. И если бы не этот проигрыш, я бы еще поработал. За полгода я успел бы закончить как минимум три новых образца. Но что теперь толку…

Бедняге Густаву не нужно было ничего объяснять. Он знал, что команда ушла от меня за месяц до сдачи конкурсного проекта и что мне просто не хватило времени на необходимые эксперименты. Поэтому я не получил патент на запуск в производство нового антидота. Его получил Магнолий. Хотя его разработка сильно уступала моей.

– Теперь-то вы знаете, Густав, что я все это время работал с чокнутыми. Они действительно поверили, что таланик пятого типа сделает Магнолия лучшим токсикологом, чем я. Какая чушь… При чем тут вообще его уровень удовольствия? Тот факт, что он теперь на десятом, не добавит ему ума. И когда они поймут это, будет уже поздно! Потому что у меня осталось всего полгода до обязательного обследования. За такое время я не смогу довести новую команду до нужной кондиции. Как токсиколог я закончился.

Когда я признал это вслух, силы меня покинули. Я осел на испачканный мелом плиточный пол из зеленых шестигранников, на которых папа когда-то объяснял мне устройство бензольных колец, закрыл глаза и тяжело вздохнул.

– Знаете, Густав, я бы все отдал, чтобы поработать еще пару лет. Еще хотя бы пару лет. Я так надеялся, что меня хватит хотя бы до двадцати. Я так спешил, я… так хотел успеть сделать как можно больше, прежде чем мой мозг откажет… Но теперь остается только смириться…

Густав был свидетелем того, что у меня начались галлюцинации. И не только визуальные, но и слуховые – они привели к мании преследования. Мне мерещились тени на стеклянном потолке, когда я мылся в душе. Мне казалось, что над головой скрипят половицы, когда я спускался на первый этаж. Меня не покидало чувство, будто за мной кто-то наблюдает. И тому было простое, совсем не криминальное, объяснение – мой разум постепенно отказывал из-за избытка токсина в теле.

– Деменция близко, Густав. Если я не закончу сейчас, то скоро начну ошибаться в разработках. Мои антидоты могут стать опасными для общества. И как только на обследовании выяснится, что мой мозг поврежден, меня упекут в пансионат и дождутся, когда от меня не останется ничего, кроме тела… Вот почему я хочу закончить все прямо сейчас. И отдавать свой труп Вите я тоже не собираюсь.

Конечно, меня бы не закопали под саженцем, как это делали раньше. В мире и без того хватает ядов[16]16
  Тела, разлагаясь, вырабатывают трупный яд. Это стало одной из причин исчезновения кладбищ.


[Закрыть], поэтому тела отправляют на специальный завод удобрений на Аморановых островах, где перерабатывают методом ускоренного компостирования.

Это довольно занятный процесс с научной точки зрения. Стальной контейнер заполняют древесной щепой, люцерной и соломой, создают внутри него особые температурные условия, следят за влажностью и соотношением газов. Так образуется идеальная среда для термофильных микробов, способных за короткий срок разложить тело целиком, включая зубы и кости. В итоге имеем безопасное удобрение, на котором потом выращивают деревья – нашу вторую печень. Они помогают нейтрализовать вездесущий токсин, создаваемый Рацием и живущий не только в наших телах, но и в почве, воде и воздухе. В этом плане идея стать подкормкой для дерева – весьма себе благородная. Однако я достаточно послужил людям как токсиколог, чтобы самому выбрать, что станет с моим телом после смерти.

– Да будь они прокляты, эти боги! Пусть летят обратно на свою луну!

Я схватил со стеллажа хрустальный кубок в виде колбы и швырнул его на пол. Второй разбил об стол, третий запустил в стену, четвертый – в окно. Стекла были армированные, так что повредились только мои награды.

– Я не отдам тебе мой мозг! – крикнул я татуировке в виде тополя на правой руке, внутри которой мерцал Раций. – Он был создан для науки! Я не собираюсь отдавать его тебе!

Но это был просто вопль бессилия, и мы с Рацием оба это знали. В нашей битве токсиколога и токсина давно победил последний. Он сломил меня раньше, чем я его. Эта мерцающая дрянь победила все мои попытки сделать ее неядовитой. Ни один мой антидот не стал абсолютным, универсальным решением. Ни один не оказался способен предотвращать отложение токсина в костях и тканях.

– Это все полный бред, Густав, – прошипел я. – Все эти истории о перерождении, о плате за мир во всем мире. Это все полный бред! Мы просто сходим с ума, потому что яд от удольмеров и талаников приводит к необратимым изменениям в мозгу! Почему люди до сих пор не хотят признать, что Раций – это не мистическое существо, а вполне себе живая тварь, продукты жизнедеятельности которой токсичны? Это всего лишь паразит!

Я разбил еще пару кубков и хотел перевернуть стеллаж, но на это сил уже не было. Тогда я опустился на свободный от осколков пол рядом с Густавом и прислонился к нему. Теперь он поддерживал не только мое пальто и беседу, но и меня самого.

За панорамным окном во всю стену, разделенным ровными квадратами, качались гортензии. Крупные шапки цветов на высоких стеблях кренились от сильного ветра, били по стеклам, осыпаясь пурпурными лепестками.

Правая рука была такой холодной, словно я опустил ее в емкость с жидким азотом. А еще меня тошнило, словно в желудке подожгли роданид ртути. Если вы никогда не видели термическое разложение этого вещества, представьте, как из небольшого белого комочка, по которому провели зажигалкой, выползает, изворачиваясь, бугристый червь желто-черной массы длиной в несколько метров. Он похож на окаменелый корень, на щупальце дохлого осьминога, на что-то мерзкое, вырастающее, казалось бы, из ничего. Именно так я представлял себе зарождение негативных мыслей.

– Ну вот и все, – выдохнул я, взглянув на удольмер. – Теперь все точно кончено. Я опустился на пятый уровень… Как только об этом узнают, я потеряю этот дом, отцовский сад, лабораторию, даже вас, Густав… Я больше не смогу пользоваться талаником… Не смогу быть руководителем. Теперь я уже отработанный материал… А такие утилизируют, правда же?

Густав ничего не ответил, и я был этому только рад. Потому что его ответ означал бы, что я свихнулся окончательно, ведь я обращался к муляжу скелета с искусственным мозгом в руках.

Когда-то Густав был декоративной вешалкой для папиного халата и выполнял бы эту роль по сей день, не спроси однажды двухлетний я, есть ли у бедняги мозг. Мне ответили, что череп пустой и слитный, и никаких дополнений конструкция не предполагает. Вспомнив слова папы о том, как он ненавидит безмозглых людей, я разрыдался от жалости к скелету и стал его утешать. Это был первый и последний раз на моей памяти, когда папа так сильно смеялся. На следующий день он принес с работы модель мозга и торжественно вручил ее скелету со словами:

– Ну вот, теперь он не просто вешалка, а почти что разумный собеседник. Можешь придумать ему имя, если хочешь.

Я назвал его Густавом и начал каждое утро здороваться с ним и рассказывать ему планы на день в надежде, что папу это развеселит. Он больше не смеялся, но иногда я замечал, как уголки его губ на секунду-другую приподнимались в подобии улыбки. Это поощряло меня говорить с Густавом день за днем, а с годами закрепилось в железную привычку, которую я не оставил по сей день.

Успокоившись немного, я встал, чтобы еще раз взглянуть на схему и начать собирать оборудование.

– Да, Густав, кислота – это не слишком эстетично. Вы, наверное, предпочли бы щелочной гидролиз? Я тоже думаю, что ресомация гидроксидом калия – идеальный выход. Но как я создам в домашних условиях давление в десять атмосфер и температуру в сто восемьдесят градусов? Тут нужна специальная камера. И даже в ней через полтора часа останутся кости, а скелет в ванной немногим лучше тру…

Я не договорил, потому что услышал странный звук. Дверь в лабораторию осталась незакрытой: я планировал переносить оборудование, так что подпер ее пуфиком, сидя на котором обычно обувался. В коридоре отчетливо раздавался посторонний шум.

Я закрыл глаза, помассировал виски, шумно выдохнул.

– Нет, Густав, я не собираюсь проверять, что там такое. Там никого нет. Я не поддамся этим галлюцинациям. Шпионы, преследователи и маньяки – это просто выдумки киношников, которые не устают ездить на одних и тех же исторических образах. Забивают ими людские головы. И потом начинаешь верить, что и в реальном мире есть кто-то готовый следить за тобой день и ночь. Чушь собачья.

Это в древние времена популярным личностям вроде меня приходилось нелегко. Их буквально преследовали поклонники. Сторожили у дома. Всюду ходили за ними. Рылись в их мусоре. Медийным персонам невозможно было выйти в общественное место, не оказавшись окруженными толпой. Но сейчас, когда такое нарушение частной жизни и личного пространства строго каралось законом, все, на что я мог рассчитывать, бродя по улицам, это слишком частые улыбки в мою сторону, внимательные взгляды и тот факт, что любой здоровающийся со мной человек знал меня по имени. Вот почему я изо всех сил гнал от себя странные мысли. Тем более что я так ни разу и не поймал этого маньяка, как ни старался. Меня преследовала деменция, а все остальное дорисовывало больное воображение.

– Ну что ж, Густав, – сказал я скелету, – пришло время прощаться. Вы теперь за главного.

Мне было стыдно оставлять его в бардаке, так что сперва я убрал осколки, а потом уже занялся делом. Пришлось немало повозиться, перетаскивая шланги, канистры и оборудование в ванную, но от лаборатории ее отделял только коридор, и двери находились друг напротив друга.

Ванная была небольшой, так что конструкция заняла ее почти полностью. Мне приходилось аккуратно передвигаться, чтобы ничего не сломать. Когда все было готово, я настроил таймер, разделся догола, дабы не создавать раствору лишнюю работу, и залез в ванну, предварительно заткнув пробкой слив. Механизм выдернет ее, когда я уже целиком растворюсь и жидкость будет обезврежена нейтрализатором.

Ванна была пустой, но горячей: я поставил ее на подогрев, чтобы разложение ускорилось от тепла. В воздухе витал запах мятного шампуня, как в детстве, когда тетя купала меня с пеной. Я давно принимал только быстрый душ и уже забыл этот запах. Ванна была длинная – ее делали под сто семьдесят папиных сантиметров – так что я растянулся в ней во весь рост и взглянул на небо. Его было отлично видно сквозь стекло: часть потолка на балконе второго этажа, как раз над ванной, была прозрачная. Стекла скреплял тонкий армированный каркас, и тени от металлических реек разлиновали меня на квадраты. Ветер утих, сменил направление. Тучи медленно плыли на север, безмятежные, далекие от земных забот. Было видно, как шелестят верхушки молодых тополей, которые папа посадил в честь каждого из Топольски. Его и мамино дерево уже сильно вымахали, мой же тополь был едва ли в половину их роста, но и его макушка оказалась достаточно высокой, чтобы я мог заметить ее сейчас.

– Пап, мам, простите, – сказал я устало. – Несмотря на вашу страсть к дендрологии[17]17
  Наука о древесных растениях.


[Закрыть], я не хочу быть деревом. Может, когда-то мои останки попадут в озеро или море, я испарюсь и стану облаком…

Дождавшись сигнала таймера, я откупорил пробирку и поднес ко рту.

Больно не будет. Ни судорог, ни пены изо рта, ни трясучки. Просто в сознании выключится свет. В этом плане удобно быть токсикологом.

Я уже собрался опрокинуть содержимое пробирки в рот, когда наверху послышался топот, и на мое голое тело упала тень. Я зажмурился.

– Это облако, просто облако…

Что-то громко бахнуло по металлическому каркасу надо мной, заставив меня распахнуть глаза.