Текст книги "Меня зовут Гоша: история сироты"

Глава 9
Школьная любовь

Алиса была моей первой любовью в младшей школе. По ней все мальчики у нас сходили с ума.

Со мной тогда, во втором классе, когда произошла эта история, хотел подружиться мальчик из другого класса. Русые волосы, голубые большие глаза, маленький нос – он был красивый, почти как девочка. И с виду не скажешь, что инвалид. Но если присмотреться, можно было заметить, что за ухом у него слуховой аппарат. Короче, он был слабослышащим, и звали его Егор. По слухам, Егора нашли сотрудники нашего социального отдела около помойки. Конечно, это был никакой не редкий случай – двухмесячных младенцев и детей постарше часто обнаруживали либо в мусорном баке, либо в какой-нибудь выгребной яме. Понятно, что о родителях ребенка в такой ситуации вообще ничего не ясно – ни свидетельства о рождении нет, ни других документов. Так что, несмотря на внешность Егора, все знали, что он отброс. И проходили как будто сквозь него, словно его и в помине не было. Егор и сам прекрасно понимал, что он гадкий утенок, которого подсунули в чужую стаю. Все дети вокруг и слышали, и разговаривали, а он не мог. И все-таки упорно пытался с кем-нибудь подружиться, быть как все. Наверное, ему тоже хотелось смеяться и шалить вместе с нами, но о том, чтобы принять его в свою компашку, у нас не было даже мысли. Егора отвергали, били, чмырили, посмеивались над ним, изображая его бессвязное мычание.

И вот я помню, как он захотел подкатить к этой девочке из третьего класса, по которой все вздыхали. К Алисе. Она была в то время самой красивой девочкой из младшего корпуса. Темные волосы, заплетенные в две косички, глубокие карие глаза, розовые нежные губы. Когда она улыбалась, у нее на обеих щеках выступали ямочки. У нее было маленькое и хрупкое, как у балерины, тельце. Несмотря на ангельскую внешность, характер был у нее ужасный. С девяти лет она уже умело управляла своими воздыхателями, которые были в нее влюблены и ходили за ней по пятам. Мной, если честно, тоже так управляла. И все у нее было в шоколаде – контрольные и домашние задания она списывала у умных, шалила с авторитетными, то есть с крутыми, такие, как я, нужны были для мелких поручений: что-то стащить для нее, принести, добыть. На одной из перемен – не знаю, откуда он набрался такой смелости, – Егор подошел к Алисе, робко взял ее за руку и попытался что-то сказать.

– Мммм, ммдддауай дддуууу…

Скорее всего, он пытался выговорить «давай дружить», но не успел. Алиса быстро выдернула свою руку из его ладони и крикнула:

– Ты че, дебил? Отвали от меня, урод!

Один из ее воздыхателей, старшаков, тут же подскочил. Взял Егора сзади за шкирку и откинул его назад, на пол.

– Пацаны, – вокруг уже собирался народ, – посмотрите на этого идиота! Он думает, Алиска с ним будет встречаться.

Все, кто стоял рядом, заржали. Алиса отошла чуть подальше, к компашке своих подруг. И стояла с ними в стороне и тоже посмеивалась.

– Смотрите, этот сухарь хочет что-то сказать, – продолжал издеваться пацан, который отбросил Егора, – бе… ме…

– Ммм, мммеммм, – на глаза Егора навернулись слезы.

– Хватит мемекать, ты же не овца! – пацан разозлился и ударил Егора по ноге. – Будешь нормально говорить, или тебе опять всыпать?!

Егор лежал на полу и не мог сказать ни слова. Он не мог даже вдохнуть из-за плача.

– Ооооой, наша нюня пустила слезу! – просюсюкал обидчик и снова пнул Егора ботинком. Теперь его нога попала в ребро. – Будешь реветь, получишь втройне!

Егор скрутился от боли как котенок. Он постарался успокоиться, но от боли задыхался, и слезы лились сильнее. Естественно, на него накатывало еще больше ударов. Пацан уверенно работал ногой. На его роже была довольная ухмылка, и он то и дело, как герой, поглядывал на Алису. Наконец раздался звонок на урок. Герой не поленился – сел перед Егором на корточки и с удовольствием, со всей дури, врезал ему кулаком в нос. У Егора из носа ручьем потекла кровь. Он теперь лежал неподвижно, не решаясь пошевелиться. Только тихонько всхлипывал и мычал что-то себе под нос. Со звонком он не поднялся и в класс не пошел – почти весь урок так и пролежал в луже крови. Только под конец урока на учебный этаж зачем-то поднялась медсестра. Она его и нашла там, уже без сознания. Прибежала в класс к учительнице, чтобы та вышла посмотреть, что произошло, и только потом вызвала по мобильному телефону врача.

Следом за училкой мы все тоже высыпали в коридор, чтобы посмотреть, что там происходит. Стояли такие испуганные – все же видели, как Егора били, но взрослым никто ничего не сказал. Я тоже стоял в толпе детей неподвижно, разглядывал Егора – тот не шевелился, – и у меня по спине побежали мурашки от страха. Медсестры, учителя, психологи, завуч – все суетились. Кто-то из детей заплакал, я вслед за ним тоже. Стоял, ревел и чувствовал себя виноватым – как будто сам херачил Егора ботинком по ребрам. Тот пацан, который его бил, отошел в сторону, чтобы не видеть, что он натворил. А потом вообще ушел в класс и так там просидел, пока врач с медсестрой суетились вокруг Егора. Потом приехала «Скорая помощь», Егора положили на носилки и понесли к машине.

Через пару дней Егора выписали из больницы. А через месяц его усыновили. Думаю, это лучшее, что могло с ним случиться, – среди нас он бы не выжил. Семья, которая его забрала, накопила деньги, Егору сделали какую-то сложную операцию на уши, и он начал слышать. Я его видел потом один раз через пару лет. Он нормально слышал, как все. И даже научился говорить – с логопедами без конца занимался, еще с кем-то. Родители ему наняли всяких специалистов. Конечно, говорил он не так хорошо, как мы, но все равно было понятно. И уж точно намного лучше, чем тогда. В общем, я рад, что в баторе он не остался.

Глава 10
Падший ангел

В детстве я редко болел. Но все равно несколько раз в больницах побывал. Если у кого-то из нас поднималась высокая температура, начинался кашель, нас сразу клали в больницу. Потому что если это какой-нибудь вирус, то весь батор может заразиться. И что тогда с нами со всеми делать? В изоляторе, который был в детском доме, держали только с какой-нибудь легкой простудой или в самом начале болезни, пока в больницу не положат.

Но в самый первый раз я попал в больницу – это было в Украине, – когда мы отдыхали в лагере в Крыму. После первого или второго класса – я точно не помню – мы поехали в лагерь в Форос. С нами, как обычно, отправили наших воспитателей – они распределялись по сменам. Каждая работала только одну смену. Наша, например, была в тот год в третью. В лагере жизнь менялась. Появлялось много новых лиц. Мы переставали вариться в одном котле, в котором все знали друг друга как облупленных, и заводили новые знакомства. Это было круто! Заранее нам, конечно, особенно не объясняли, куда мы едем и зачем. Просто все знали – если лето, значит, лагерь. Какой именно, никто понятия не имел. О том, куда едем, объявляли накануне. И тогда мы начинали в предвкушении собирать сумки. Воспитатели зачитывали по списку, что мы должны положить.

– Так, шесть пар носков!

Мы топали в свои спальни, приносили носки из шкафчиков. Воспитатели дожидались, когда все придут, потом опять:

– Четыре футболки!

Мы шли, приносили и складывали в свои сумки. И так далее, пока все не соберем. После этого нас всех еще раз проверяли по списку и, если все нормально, сумки закрывали. Ставили их в бытовки до утра. К тому времени у нас уже были собственные ящики с одеждой. Мы могли выбрать, что надеть из тех вещей, которые лежали у каждого. В день отъезда с утра мы вставали, завтракали, одевались в дорожную одежду и садились ждать времени отъезда. Когда оно приходило, садились в свой детдомовский автобус и ехали на вокзал. В Крым, кстати, мы отправлялись на поезде. И на вокзал всегда приезжали с большим запасом – воспитатели перестраховывались. В тот раз было так же.

И вот мы вошли в поезд – весь поезд целиком наш, детдомовский. И кругом все наши. Вагонов девять плацкартных, кажется, детей-сирот. В поезде, несмотря на то что с нами ехали воспитатели, все равно уже начиналась привольная жизнь – делали что хотели. Был только график сна и еды, остальным временем мы сами распоряжались, как могли. Кормили нас в кафе поезда, там выдавали на всех еду. Тогда я в первый раз попробовал роллтон-картошечку. И все остальное время между сном и едой мы скакали, прыгали – чувствовали себя так, словно вырвались на волю. За двое суток, кажется, мы добрались до вокзала Симферополя. И оттуда на автобусах нас повезли в Форос. Райское было место. Лагерь стоял на берегу моря, среди огромных пальм. Там был офигенный корпус и отличные комнаты – каждая со своим балконом. Все как в хорошем отеле. Просто шикарно. Камнями выложены тропинки. По вечерам для нас устраивали дискотеки или показывали кинофильмы. В один вечер мы смотрим фильм на большом экране, в другой вечер у нас дискотека. А еще для нас проводили разные конкурсы, соревнования, мы играли в футбол. Кормили тоже отпадно. Каждое воскресенье на ужин давали мороженое. Мы были такие довольные!

И там у меня появилась еще одна первая любовь, курортная. Ее звали Настя. Я эту девочку сразу заметил, на первой же линейке в лагере. Но поначалу мы не общались, не разговаривали, только переглядывались. А потом я рискнул и пригласил ее на танец во время дискотеки. У нас дискотеки проходили в таком классном месте, оно называлось Колизей. Внизу на арене мы танцевали, а на скамейках, которые поднимались от арены вверх, можно было посидеть, поговорить. И вот после танца я предложил Насте поболтать. Мы забрались повыше и уселись на скамейку этого Колизея. И тут я решился:

– Слушай, – говорю, – я не умею целоваться. Можешь меня научить?

Уже тогда неплохо знал девушек и понимал, что если попросить о помощи, то они, скорее всего, откликнутся.

– Ладно.

Она, к моему удивлению, сразу согласилась. Ура, план сработал! Я этот приемчик потом с девушками применял еще тысячи раз, и всегда действовало. Только вот оказалось, что она тоже целоваться совсем не умеет. Мы там как-то зубами стучали друг о друга, деснами соприкасались, что-то такое странное изображали. Но в любом случае для моих восьми лет это было круто! Первый поцелуй. А дальше началось нормальное веселье – Настя от нас бегала, мы с пацанами ее догоняли. В море вместе плескались. Играли. Но больше не целовались. Только если я хорошо себя вел и меня отпускали на дискотеку, мы с ней обязательно танцевали. Я всегда только ее приглашал. И вот мы стояли на медляке – она мне на плечи руки положит, я ей на талию – и покачивались под музыку. Гулять я ее тоже приглашал, но нас тогда еще не особо отпускали. Мы же маленькие были, должны были гулять только под окнами и под присмотром вожатых. Зато на дискотеках общались, а в остальное время без конца переглядывались. Но потом ее образ у меня из головы пропал. Сейчас не могу вспомнить, как она выглядела. Помню только узкие восточные глазки, и все.

Так вот в том самом чудесном лагере мне ужасно не повезло. Любовь у нас с Настей закончилась раньше времени, и больше я ее никогда в жизни не видел. А все потому, что в середине лета я загремел в больницу.

Дело было так. Мы пришли с моря, и надо было повесить плавки сушиться на балкон – мы всегда так делали. Те, с кем я был в комнате – со мной жили Олег и Тимик, – быстро переоделись, повесили свои труселя и куда-то ушли. А я остался один. Как обычно, завис – то ли танцевал, то ли пел в расческу, короче, завозился. Потом наконец снял мокрые плавки, надел сухие шортики и вышел на балкон. Вешаю плавки и тут смотрю – между стеной и перилами есть маленький промежуток. Такое расстояние, что я, в принципе, мог бы пролезть через него на чужой балкон. Точно не помню, зачем мне в чужую комнату понадобилось, но, наверное, хотел что-нибудь своровать. Я тогда уже довольно привычно воровал – хорошо натренировался на бытовке – и мог стащить практически все, что плохо лежит. Даже в этом лагере мы потихоньку обворовывали палатки по дороге на пляж – там всякие сладости были и сувениры. Но я отвлекся. В общем, я попытался пролезть в этот промежуток между стеной и перилами, но у меня не получалось. А я загорелся идеей! И тогда решил перелезть снаружи. Встал на перила, и…

Полетел вниз с балкона второго этажа.

Потом мне рассказывали, что, когда нашли меня, я лежал головой прямо на бетонной ступеньке. У меня текла кровь из левого уха. То есть я очень неудачно упал, и это реально смерть должна была быть. Конечно, я лежал без сознания. Но когда приехала «Скорая помощь», очнулся и начал орать.

– Не хочу в больницу, не надо!

Меня как-то успокаивали, но я продолжал вопить, хотя ничего этого не помню.

– Не отправляйте меня в больницу! Мне не больно, все нормально!

А у самого кровь течет, и все вокруг меня носятся в жуткой панике. Что там было, я знаю только по рассказам других. Очнулся в больнице. В выписке потом написали, что у меня трещина черепа. Но я не знаю, что там было на самом деле. Воспитательница из нашего батора, которая была с нами в ту смену, говорила, что никакой трещины нет, мне ее просто придумали, потому что не может такого быть, чтобы человек упал на острую бетонную ступень и не поранился. В больнице меня долго держали – обследовали несколько недель, если не месяц. После того падения у меня началось еще больше проблем с памятью, особенно это касалось учебы. И еще я стал слепнуть на один глаз.

Пока лежал в больнице – потом мне опять же про это рассказывали, – весь мой отряд во главе с воспитателями и вожатыми вставал вечером на колени и за меня молился. Чтобы я выжил, не умер и не стал инвалидом. Это было так мило!

Кстати, был еще вот какой прикол: пока я лежал на земле после падения, мне мерещились какие-то белые женщины с подушками. То ли ангелы, то ли кто. Я потом только понял, что они меня охраняли от смерти. И это они помогли мне так мягко приземлиться.

В больнице в моей палате был еще один мальчик. У него с ногой что-то было. Он был старше меня, кажется, четвертый класс на тот момент закончил. И вот этого мальчика каждый день навещала бабушка. Милая такая старушка, добренькая. Когда она узнала, что я из детского дома, то меня вместе со своим внуком стала подкармливать: приносила мне малосольные огурчики, домашнюю еду, сладости. Я, кстати, с тех пор малосольные огурцы полюбил, а до этого никогда их не пробовал. Но я тоже не был один. Со мной то вожатые лежали, то питалки – по очереди. Кто только не лежал. Разные дети приходили, потом выписывались, а я все лежал и лежал.

Но потом и меня, конечно, тоже выписали. На несколько дней я вернулся в лагерь, а дальше меня отправили в Москву. Выделили воспитательницу – ту самую зверюгу Софью Николаевну, с которой мы и поехали. Но все дети-то еще остались в лагере в Крыму, и я тоже не хотел уезжать! А главное, меня в детском доме никто не ждал – даже школьные корпуса летом не работали. Поэтому пришлось жить в дошколке. И, кстати, та питалка мне эту поездку в Москву потом всю жизнь припоминала. Наверное, ей тоже, как и мне, не хотелось уезжать. Вот она и попрекала меня. Как мы с ней ехали в поезде, как она вышла на станции купить пирожков каких-то, орехов, еще чего-то. Она все это принесла и говорит:

– Гоша, ты есть будешь?

– Нет, – отвечаю, – я уже поел, не хочу, спасибо.

– Но ехать-то еще далеко. Давай, поешь!

– Не надо, – я опять отказался, – не буду.

Но она настояла.

– Нет, все-таки я тебе дам поесть.

Покормила меня, а когда мы приехали в детский дом, стала всем рассказывать, как я ее в дороге объедал. Якобы она меня спрашивала: «Есть будешь?», а я всегда отвечал: «Буду!» «И вот я из своего кармана оплачивала ему еду, а он такой неблагодарный». Меня это просто бесило. Когда я все это слышал, говорил ей: «Почему вы врете, Софья Николаевна? Такого не было. Вы меня спрашивали, а я говорил, что я не буду кушать. Вы меня заставили». Ну не суть.

Остаток лета я провел в дошкольном отделении с малышами. И с тех пор ездить на море перестал. Меня туда больше не брали, по крайней мере в Крым. Так что на память о той поездке у меня только сворованные сувениры из палаток остались, да и то ненадолго.

Денег что-то покупать у нас не было, но зато мы с шайкой потихоньку таскали всякую мелочь из сувенирных и продуктовых палаток. Несколько ребят наших подходили и начинали продавца отвлекать:

– А дайте, пожалуйста, нам посмотреть вот это.

– Возьмите.

– Нет-нет, не это, вон то!

И пока бедная продавщица этими пацанами занималась, тянулась к самым высоким и дальним полкам за какой-нибудь ерундой, остальные подходили с краю и незаметно рассовывали по карманам все, что могли. Если это было что-то съедобное, мы тут же съедали. Если игрушки – играли. Ну а сувениры старались спрятать и в Москву с собой привезти. Правда, все это моментально куда-то девалось. Свои сувениры я тоже достаточно быстро растерял. Да и меня всегда больше сладости интересовали: что-то своровать и тут же съесть или друзей угостить.

Но море я на всю жизнь запомнил. И то, как летел со второго этажа на бетонное крыльцо.

Глава 11
Конец надеждам

В младшей школе – не помню точно, в каком классе, – ко мне приходила тетенька, которая хотела меня забрать. Она увидела программу по Первому каналу, для которой меня снимали. Известная такая передача, ее показывали по выходным, и все, конечно, смотрели. Я хорошо запомнил день съемок – приехали операторы, режиссер: два дяденьки и одна тетенька. Один дяденька отвечал за камеру, другой за свет, а тетенька-режиссер нам говорила, что надо делать. Привезли кучу оборудования, выставили свет и весь день снимали меня и моего друга Диму. И вот они целый день возились с нами, говорили, как сесть, как встать, куда смотреть. Старались, чтобы мы хорошо выглядели на экране. И потом в конце дня, после всего этого, кто-то из них Диму спрашивает:

– А ты хочешь в семью-то?

И он им, такой, с чувством:

– Нет!

Как его тогда начали бранить!

– А зачем ты тогда снимался-то? Мы тут целый день с тобой зря провозились.

– А я откуда знаю, зачем вы это делали? – Димон за словом в карман никогда не лез. – Мне никто ничего не объяснил!

Нас действительно заранее ни о чем не предупреждали, не объясняли, что именно будет происходить. В день съемок утром просто воспитательница подошла и сказала:

– Так, Гоша, к тебе приехали, будут тебя снимать. На протяжении всего дня.

– Окай, – говорю.

Я-то не Дима. Мне все это сразу понравилось. Они снимали мою бытовую жизнь, как я учусь, какие у меня друзья, что я делаю в свободное время, как умею быстро складывать одежду и убирать свою комнату. Типа, показывали, какой я хороший. Мы потом с пацанами ржали от всего этого, потому что к реальной жизни эта история отношения не имела. Мне никаких вопросов не задавали, обо мне только воспитатели рассказывали. И вообще, я же был мелкий, что я мог сказать? Только типа: «Я хочу в семью, да». Я так и сказал в конце, когда спросили. Тем более, пока я был маленьким, я реально хотел в семью. После тети Иры уже знал, что такое дом, как там спокойно бывает и хорошо. Поэтому мечтал, что в один прекрасный день за мной придет мама и заберет домой.

После съемок прошло довольно много времени – по крайней мере, мне так показалось, потому что я реально ждал эфира, – и потом репортаж обо мне показали по Первому каналу. Мне так понравилось! Нормально, оказывается, наблюдать за собой со стороны. До сих пор люблю сниматься, никогда не отказываюсь. А тогда горд был оттого, что меня показывают по телевизору. Кстати, я этот ролик потом, когда подрос, много раз пытался найти в Интернете. Даже на сайт программы заходил. Но ничего не нашел. Съемка же давно была, столько лет прошло, наверное, все удалили.

В общем, тогда я из-за этой программы корону на себя надел. И, конечно, начал ждать, что за мной придут. Я такой клевый был на экране, такой хороший – обязательно какая-нибудь мама должна была увидеть и забрать меня в свою семью. Но шли дни, недели, месяцы. Целый год прошел. И никто не явился. Ни одна сраная тетка. Я виду не показывал, но мне было так плохо и больно! Я не мог понять, как это – столько людей меня видели, столько разных женщин, неужели я никому не по душе? Расстраивался очень. По ночам размазывал сопли по подушке, рыдал. Только-только появилась надежда, и снова ничего. А через год пришла эта самая женщина. Я не запомнил, как ее звали. Но помню, как она выглядела: светлые волосы, собранные сзади в пучок, лицо такое симпатичное, ей было около тридцати, совсем молодая. Я тогда мечтал именно о такой маме. И вообще все дети у нас в баторе хотели молодых родителей, современных. Очень боялись, когда знакомиться к нам приходили старушки. При этом мы не по возрасту относили женщин к старушкам – просто если тетя выглядит как бабушка, ведет себя как ископаемое, то все – для нас это старушка и нам ее не надо. Сколько бы лет такой женщине ни было. Мы смотрели, оценивали: «Ооо, этой точно больше сорока» и сразу записывали в «старушки». Нам тогда сорок лет казались дремучей старостью. В общем, к бабушкам никто не хотел идти. Были, конечно, редкие исключения. Иногда дети даже возраст узнавали, но все равно соглашались на семью – даже если мама выглядит не слишком молодо, но в общении чем-то заинтересует, если в ней есть активность, энергия, тогда да. Могли захотеть к ней в семью.

Моя была молодая, симпатичная. К нам такие редко приходили. Так что вообще – мечта! Но мне в тот день опять никто ничего не сказал. Я только от Саши узнал, что эта молодая женщина пришла познакомиться именно со мной. И если все будет нормально, то она меня заберет. Мы вышли на прогулку, а женщина эта подходит к Татьяне Ивановне, хорошая такая была воспитательница, и начинает спрашивать обо мне. Саша это услышала и бежит ко мне со всех ног.

– Гоша, Гош, – зашептала на ушко, – видишь эту молодую женщину?

– Даааа.

– Она хочет тебя забрать!

– Ого.

– У нее даже собака есть!

И я уже хожу гоголем по площадке, думаю про себя: «Скоро меня заберут. Наконец-то, увидела! Сработало!» И вот оно счастье, руку только протянуть. Молодая женщина, не какая-то там пенсионерка, тем более у нее еще есть собака, кажется, она сказала джек-рассел. А я о собаке всегда мечтал. Ух! Мысленно уже выходил с ней вместе из детского дома. И я долго не вытерпел, опять, такой, к Саше:

– Иди, пожалуйста, послушай еще, о чем они там говорят.

Она пошла, возвращается, говорит мне:

– Татьяна Ивановна тебя в лучших красках расписывает, какой ты добрый, веселый.

– Круто.

– Все будет хорошо!

И потом я вижу, что к ним – Татьяне Ивановне и этой моей будущей маме – подходит моя питалка Софья Николаевна. Зверюга эта, которая у нас была с первого класса. И я думаю: «Ну вот зачем тебя сюда принесло?!» Саша опять побежала слушать, что говорит моя питалка. Потом мне все это пересказала.

– Гоша? – Софья Николаевна покачала головой. – Ооо. Это же первый вор и драчун. Ругается матом. Всех ребят подбивает на дурные поступки.

Не могу передать, что я тогда испытал. Убить хотел эту питалку, мало ей было того, что она портила нам жизнь! Еще и здесь вмешалась, растоптала мою мечту. Я сразу понял, что это все, конец. Я так хотел этой женщине понравиться, я бы изо всех сил постарался! И все бы получилось. Но тетенька моя после таких «рекомендаций» отказалась со мной даже знакомиться. Просто попрощалась с воспитателями и пошла к выходу из детского дома. А я быстро прошептал верной подруге: «Сашка, побежали!». И мы с ней побежали в обход, чтобы попасться этой женщине навстречу. Очень старались успеть. И успели.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте, дети, – она смотрела на нас удивленно.

– А к кому вы приходили?

– Я просто пришла посмотреть, как вы тут живете, – она узнала меня и смущенно заулыбалась.

– Поняяяяятно, – тут уж я совсем набрался наглости и спросил ее в лоб, – а мне сказали, что вы на меня посмотреть решили.

– Да, – она не стала отнекиваться, – ты меня заинтересовал.

– А где вы меня видели?

– В передаче по Первому каналу.

– Аааа. У вас собака есть? – я уже не знал, что дальше говорить.

– Да. Я собак очень люблю. А ты?

– Я тоже, – у меня тогда аж в глазах потемнело: она и красивая, и молодая, и собак любит, как я.

И вот так вот запросто может сейчас уйти. А я, маленький мальчик, от которого вообще ничего не зависит, не смогу ее остановить.

– Ну, я посмотрела, вы тут очень хорошо живете, – она все-таки нашла способ свернуть разговор. – Вам тут нравится?

– Да, нравится, – мы с Сашей закивали головами как болванчики. А в горле у меня стояли слезы.

Вот и все. Мы разошлись. И больше никогда не виделись. Я про себя прошептал тогда сквозь рыдания: «Софья Николаевна – тварь! Изуродовала все. Такую маму мог себе найти!»

Сначала я думал своей питалке мстить, но потом просто принял все как есть. Я же самый хороший ребенок на свете. Зла намеренно никогда никому не делал. И теперь, спустя десять лет, уже точно могу сказать – все, что ни делается, все к лучшему.