Текст книги "Меня зовут Гоша: история сироты"

Глава 14
Добрый мальчик

На уроках мне стало окончательно скучно, просто нечего делать. Зато я нашел себе другое развлечение – все чаще и чаще воровал. Как будто тренировался на будущее.

Один раз, в четвертом классе, я своровал у воспитательницы деньги. В тот день, как обычно, после подъема, умывания и уборки мы перед завтраком пошли в учебный корпус. Учительнице, Додоновой Валентине Ивановне, в какой-то момент надоело, что мы либо не делаем домашнее задание, либо делаем его неправильно, плохо. А надо, чтобы мы делали правильно. Валентина Ивановна всегда говорила, что у нас есть мозги, но мы просто ленимся. И вот она нас решила оставлять без завтрака, пока не сделаем все как надо – с самого утра мы садились в классе и переделывали домашнее задание. А после этого она отпускала нас на завтрак. Мы, кстати, даже и не думали на нее обижаться – реально нормальная была училка, на самом деле святая.

И вот однажды я быстрее всех домашнее задание переделал.

– Все, – говорю, – я пошел в столовую.

Она посмотрела в мою тетрадь и кивнула:

– Хорошо. Иди, Гоша.

Спускаюсь я и вдруг вижу – опаньки! – лежит сумочка. Как потом оказалось, это была сумка Галины Ивановы, нашего ночного воспитателя. Я, кстати, к ней никаких чувств не испытывал – ни хороших, ни плохих. А про сумку подумал, что кто-то из гостей оставил. И я, такой: «Ну-ка, ну-ка, интересно!» Заглянул в сумку, нашел кошелек, достал оттуда 3 000 рублей, кажется, а остальные деньги оставил на месте – чтобы незаметно было. Засунул эти три тысячи себе в карман и пошел на завтрак. Сижу в столовке как на гвоздях, деньги мне карман жгут: «Аааа, деньги, деньги! Надо срочно кому-то рассказать, какой я богатый!». В переходе между корпусами по дороге обратно встречаю Некита с Тимиком.

– Пацаны, пацаны, – шепчу им, – давайте в туалет зайдем. Я вам кое-что покажу.

– Окай, окай, Гошан! – они сразу согласились, даже спрашивать ни о чем не стали – видели, какой я перевозбужденный.

Мы поднялись на свой этаж, зашли в туалет, и я такой:

– Пацаны, смотрите! Три тысячи!

– Откуда ты их взял? – Некит нахмурился.

– Не скажу.

– Ну, Гошан, откуда ты их взял? Колись! – Тимик тоже давай давить.

– Свистнул из сумки, – начал им шепотом все рассказывать, – не знаю, чья это была сумка, наверное, какая-то гостья пришла и ушла уже. Да она не спалит, не бойтесь!

– Вот не факт!

– Ладно, давайте, чтоб вы молчали, всем поровну. Тебе тысячу, тебе тысячу и мне тысячу.

Они же мои друзья, а я своих в обиде никогда не оставлял, всегда делился. Пусть тоже будут при деньгах. Заходим мы в класс, типа, такие спокойные. У каждого в кармане по тысяче рублей. Мы самые богатые в классе, да что там в классе – во всем баторе. Можем теперь себе этих жвачек, чупа-чупсов, миринды, кока-колы накупить сколько угодно. Даже не надо будет воровать. Садимся, а еще не начался первый урок, и тут слышим какие-то обсуждения между Галиной Ивановной и другим учителем. Галина Ивановна жалуется, что у нее кто-то что-то свистнул. Валентина Ивановна тоже выходит из нашего класса, присоединяется к ним, они там о чем-то разговаривают. А потом Валентина Ивановна заходит к нам вместе с Галиной Ивановной.

– Итак, мальчики, ни у кого, случайно, в кармане не лежит три тысячи рублей?

Это всегда так начиналось. Я, такой, сижу: «С-сука, хоть бы не сдали, хоть бы не сдали». Пацаны сидят молчат, но я вижу, что Некит как рак краснеет. А Тимик качается туды-сюды на нервах. Но Тимик-то еще нормально, мы с ним постоянно качались. А вот то, что Некит краснеет, это, конечно, палево. По нему всегда можно было сразу понять, врет он или не врет, прячет что-то или нет.

– Ребята, – тут Валентина Ивановна уже к нам троим обращается, – только вы пошли на завтрак отдельно, а не вместе со всем классом. Может, вы видели, кто взял?

– Нет, – я решил, как обычно, не колоться до последнего, – Валентина Ивановна, мы не видели! Мы как сделали всю домашку, сразу пошли кушать.

– Ребят, ну сейчас просто приедет полиция, – опять они этот свой любимый трюк с полицией разыграли.

И все! Тут не выдержал Некит. Поднялся с места.

– Валентина Ивановна, – протягивает ей тысячу, – нате, это не мое!

Следом за ним встал Тимик.

– Валентина Ивановна, нате, – тоже отдает ей тысячу, – это не мое, это Гынжу.

Ну, Некит-то хотя бы промолчал, меня не сдал. Просто сказал «это не мое». А Тимик взял и сдал меня! Друг, называется. И я, такой, сижу: «Ах вы, твари!» Но делать-то уже нечего, встаю и говорю:

– Простите меня, пожалуйста, это я случайно украл, – стою за партой, голову свесил на грудь и тоже вытащил из кармана тысячу, протянул ее Валентине Ивановне, – я больше не буду.

Даже не помню, чтобы меня в тот раз наказали. Просто поговорили, и все. У нас Валентина Ивановна, я же говорю, была святой женщиной. Она никаких наказаний не признавала – сама нас пальцем не трогала и старшаков никаких не вызывала. Могла только словами. Профилактические беседы проводила, и все. А я, кстати, в тот раз даже сам не понял, зачем я брал деньги. За территорию нас тогда еще не выпускали. Если наша питалка заметит, что у меня в пакете всяких сладостей на большую сумму, чем мне выдали, все равно будет разборка. В месяц я мог купить себе что-то на 250 рублей – это карманные деньги, которые нам выдавали. И мы их тратили в один день, а потом опять месяц сидели без всего. А купил бы я, скажем, на 500, все равно это никак не прокатило бы. Мы тогда еще вместе с воспитателем в магазин ходили, все было под контролем. Поэтому я до сих пор не могу понять – на фига я тогда эти деньги взял? Разве что экстрима захотелось, острых ощущений. Больше никаких объяснений придумать не могу. Вот реально случайно, просто сработал какой-то инстинкт.

У воспитателей я больше деньги никогда не воровал. Только таскал у них всякие сыры, колбаски – в общем, еду, которую они для себя покупали и складывали в групповой на подоконнике. Но так я всегда делал.

И еще однажды спер деньги у бедной уборщицы. Она вроде на что-то копила. У нее в тумбочке, в кладовой эти деньги хранились. Приличная очень сумма, кажется, тысяч тридцать. Я не знаю, почему она их на работе держала, а не дома. Может, боялась, что муж-алкоголик найдет и все пропьет или соседи по коммуналке украдут. Но в детском доме, как выяснилось, оказалось совсем ненадежно. Уборщицу эту мы звали тетей Таней – она была у нас еще и банщицей. В будни убиралась, а по пятницам мыла нас в бане, зарабатывала, как могла. Она нормальная такая была, к нам относилась хорошо, никого не обзывала и не обижала. Но для нас она была просто обслуживающим персоналом, никаких чувств мы к ней не испытывали. И вот мы залезли с пацанами в эту кладовую, смотрим, телефон лежит. О, возьмем телефон! Потом еще порылись – увидели деньги. О, деньги! У меня лично такое чувство было, будто я клад нашел. Вот что тут деньги в кладовой просто так лежат? Значит, понятное дело, ничьи. Надо взять. В общем, забрал все – и телефон, и деньги, пошел довольный. А потом оказалось, что телефон не рабочий. Тогда зачем он мне? И про деньги я тоже посидел-подумал. Если я в прошлый раз тысячу рублей не смог сохранить, куда я с такой-то огромной суммой пойду? Накроют, и только хуже будет. Я походил по батору с этими деньгами в кармане несколько часов, почувствовал себя миллионером, а потом пошел и всю эту огромную для меня сумму на место положил. Все-таки совесть почему-то проснулась.

И все, больше я деньги, пока жил в баторе, никогда не воровал. Ни у своих, ни, кстати, на улице. Один раз только, когда уже стал постарше, хотел для галочки спереть у кого-нибудь в метро мобильный телефон. В те времена была такая хайповая штука. В метро же все едут, втыкаются в свои телефоны. А ты, такой, стоишь возле дверки, и вот когда уже все пассажиры вышли-вошли и двери почти закрываются, ты резко выхватываешь у человека из рук телефон и бежишь. Пока он сообразит, что к чему, вскочит с места, двери уже закрыты. Но я это так и не сделал. Все время думал: «Вот выбегу из вагона, а там, на платформе, по закону подлости менты стоят. Поймают меня, и конец. Зачем мне все это нужно? И что тогда будет дальше?

Один раз все-таки обворовал своего друга. Это было еще в младшей школе, в третьем или четвертом классе – спер у Димы Полещикова несколько копеек. Дима после первого класса привез из Италии игрушку – геймбой. Я уже говорил, у нас была в детском доме такая программа – некоторых детей, кто хорошо себя вел, возили на лето в Италию, и там их брали к себе семьи. Саша Старцев, например, уехал потом в Италию навсегда. Многих ребят из нашего батора тоже хотели итальянцы забрать, но тут в стране вышел этот закон, который запрещает иностранное усыновление. И наши – Некит и Дима, например, и другие – в итальянские семьи навсегда уехать не смогли, зато так и продолжали общаться. Каждое лето ездили в Италию. Они даже знакомиться ни с какими приемными семьями русскими не соглашались, потому что считали, что у них в Италии своя семья. И сейчас многие, кому исполнилось восемнадцать и девятнадцать, собираются уехать туда навсегда. Теперь-то они совершеннолетние, никакого усыновления не нужно. Могут жить где хотят. Поэтому и готовятся к переезду, собирают документы. Меня, конечно, с моим поведением никто ни в какую Италию не брал. В общем, геймбой у нас был один, а желающих в него поиграть – много. И Дима Полещиков, у него с детства мозги предпринимателя были, придумал такую штуку: он брал за возможность поиграть с каждого по 50 копеек. Но не себе деньги брал, а складывал их в копилку – чтобы мы собрали деньги на еще одну игру для группы и купили ее. То есть это был такой «общак», священные деньги на новый геймбой. И вот из этой копилки я деньги и спер. Мы тогда вместе с воспитателями выходили в город, заходили иногда в «Фикс прайс» и что-то там могли купить, если карманные остались. Там тогда было «все по 36», и можно было разгуляться. И пепси-кола, и жвачки, и чипсы, и всякая другая ерунда. В общем, я спер из копилки монеты для этих целей. Но меня опять разоблачили. Питалки выяснили, кто взял. И вот тогда я первый раз в жизни получил кулаком по лицу. Димон сильно меня приложил, хотя мы были друзьями. С тех пор я хорошо понял, что у своих брать нельзя. Правда, потом это понимание еще несколько раз «давало сбой», но все же в основном усвоил.

Глава 15
Мой Бог

Как меня крестили, не помню. Нас всех в детском доме крестят. Это, правда, странно, потому что ребенок может быть из семьи атеистов, или, например, мусульман, или еще что-то. Но не суть. Есть традиция такая, и она соблюдается. Правда, не до конца, потому что крестных отца и матери у нас нет – ни у кого из моих друзей, крещенных в баторе. В свидетельствах стоят прочерки. Поэтому все как-то формально.

Самым святым человеком в моем окружении была наша хореографичка. Мы у нее занимались танцами – с первого класса и до конца начальной школы. Я очень любил эти занятия, потому что там можно было попрыгать, поскакать, понажимать клавиши на фортепиано. В конце каждого урока хореографичка давала нам сосательные конфетки. Поэтому мы еще больше старались и любили ее больше всех, просто обожали! Доводили, конечно, без этого никак. Мы же шалуны, озорники и так далее. Над концертмейстером нашим издевались – залезали в инструмент и зажимали ей педали на фортепиано, чтобы громче было. А она бесилась:

– Вылезли все быстро из фортепиано!

А мы ржали.

Перед началом каждого занятия мы приходили, делали реверанс, а потом вместе с хореографичкой молились. У нас была какая-то своя молитва, мы ее повторяли постоянно. Я не помню слова, но что-то самое простое – мы обращались к Божией Матери. И только после этого занимались. А в конце занятия хореографичка усаживала нас на сцене, где мы до этого танцевали, и пересказывала нам истории из Библии. Для меня это все было как пересказ фрагментов из фильмов. Интересно, даже очень, но сути я не улавливал. Потому что в бога тогда не верил. Хореографичка нам рассказывала про какого-то Елисея – я потом вырос и понял, что на самом деле про Моисея. Про Ноя, который построил ковчег. Про Иисуса. Слушать ее было здорово, я сидел всегда, раскрыв рот. И потом в тихий час после ее рассказов листал детскую Библию. Но не потому, что хотел еще больше узнать, а просто спать не хотелось, а делать больше было нечего. Геймбой был занят, еще одна электронная игра – тоже. И я такой: «Ну, окай, Библию почитаю». Картинки там были прикольные. Текст тоже нормальный. Буквы большие и слов совсем мало, по два предложения на странице.

Но вот как я в церковь ходил и ходил ли вообще, я что-то не запомнил. К нам в детский дом кто-то из священников приходил, правда, в памяти никто из них не остался. Наверное, разговоров никаких у нас с ними не было, потому что и про Иисуса, и про Библию я знал только от хореографички. Зато мы причащались – ели просфору. Нам давали ее по маленькому кусочку. Я не то, чтобы к духовности хотел приобщиться. Просто видел, что что-то вкусное дают, вот и шел. Думал: «О, похавать! Встану в очередь».

Священник каждого старался перекрестить, чмокнуть в лоб и в итоге выдавал эту просфору: «На, съешь». В общем, я только за компанию с остальными стоял и ради угощения. А так, лично сам со священником никогда не разговаривал. О боге не рассуждал. Хотя были у нас дети, которые умничали и говорили про бога. Задавали вопросы. Делали вид, что они такие умные. Но таких, кто бы регулярно исповедовался и с удовольствием со священником общался, таких у нас практически не было. Одну девочку только помню, ее звали, кажется, Оксаной, и вот она часто ходила на исповедь. А однажды рассказала нам, что ей приснился сон – как она видела бога, и он звал ее к себе. Даже показал свой дом на небесах. Тогда хореографичка очень радовалась, говорила нам: «Вот видите, Оксана все делает правильно, поэтому ей приснился такой сон. Она попадет в рай».

Не знаю. Наверное, что-то во всем этом и было. Оксану забрали в приемную семью, она быстро уехала домой. Кстати, ее священник и забрал со своей матушкой. Не тот, который приезжал к нам, а другой.

И еще вопрос о боге возникал у нас по вечерам, когда мы ложились спать, а уснуть долго не могли. Мы лежали, рассуждали о том, как там будет в раю. Мы мечтали, что в раю у всех у нас будет своя семья, дети. Дом обязательно, сад и, конечно, машина. Короче, все как в Америке. И мы все хотели в этот рай, конечно. Уж точно не в ад. Нам про ад рассказывали, там совсем плохо. Заправляет всем сатана и кругом одни грешники, которые варятся в котлах и им всегда жарко, душно. Все ходят в цепях и работают, работают, работают. А где мы, сироты, и где работа – это же две разные вещи! Поэтому я тоже мечтал про рай. Конечно, понимал, что я грешник – воровал, часто не слушался. Но всегда надеялся, что все-таки бог меня простит. Я же сирота. Хотя бы поэтому. Ну, или если за это не простит, то я, когда вырасту, обязательно исправлюсь. И вот тогда попаду к нему, бог посмотрит на меня строго, а я голову такой опущу перед ним и скажу:

– Господи, прости меня, грешника.

– Ну, что с тобой делать, – ответит он, – ты был маленький, не понимал. Надо простить Гошку.

И я тогда закиваю изо всех сил, скажу:

– Спасибо, Господи!

И, довольный, пойду в рай.

Или еще у меня вариант был в запасе. Даже если я вырасту и не смогу исправиться, все равно надежда на рай есть. Наша хореографичка рассказывала, что все грехи можно искупить спасением человека – например, если закроешь кого-то собой, бросишься под пулю. И я за это как раз сразу зацепился, подумал: «Ну вот это подходит, когда вырасту, так и сделаю!» Поэтому, хоть я в Бога и не верил, надежда на него все-таки была.

Глава 16
Только не плачь

Мы росли. И уже заранее знали, что скоро нам предстоит снова переезжать. На этот раз в старший корпус детского дома. Честно говоря, очень этого момента боялись. Переезд должен был произойти после пятого класса, перед шестым. И вот всей компашкой тряслись, как осиновые листы. Постоянно об этом только и говорили:

– И что с нами будет?

– Фиг знает.

– Там же эти долбаные старшаки!

– Во-во! Это конец.

– Они нас будут все время избивать…

Мы жутко боялись переезда, но делать-то нечего. Этот день, конечно, настал.

Мы переехали в старший корпус на второй этаж. Рядом с нами на одном этаже жил восьмой класс. Мы с ними почти не контачили. Только изредка приходилось заводить какие-то разговоры, да иногда в войнушку вместе зимой играли на своем этаже, если на улице холодно. Ребята вроде, слава богу, оказались нормальные. И мы, два класса, занимали весь второй этаж. Наших комнат было четыре. Одна комната для девочек и три комнаты для мальчиков. В шестом классе у нас сложился такой состав: я, Некит, Тимик, Саша, Дима, а еще Миша, Сережа и Иван. Миша к нам пришел как раз только классе в шестом. И мы его сразу невзлюбили почему-то. Ну, я, понятно, почему – во-первых, он рыжий, а во-вторых, у него были дурные, как будто обкуренные, глаза и огромные мешки под ними. И еще он ходил весь такой на понтах, носил постоянно свой спортивный костюм – черный такой, с салатовыми полосками на рукавах и на штанинах. Он попал из кровной семьи сначала в приют, а потом к нам. Типичная история. И вот Миша пришел и с первого дня попытался, такой, «на пафосе» ходить. Мы ему: «Эй, ты, иди сюда! На пафосе ты не здесь будешь ходить, а у себя дома. А тут ты у нас дома». Объяснили ему свои правила, он их, кстати, сразу принял, и все получилось нормально. Стал таким тихоней, хвостиком бегал за нашей компашкой, у которой сложился такой костяк – я, Тимур, Некит и Димон. Но все равно он был противный какой-то, так и остался белой вороной. Я его называл «Фатя-Котяяяя» из-за фамилии Фатеев, а он меня в ответ дразнил «Гынжу-Гуууся! Га-га-га!» Так мы и «переговаривались», но никогда, к счастью, не дрались. Он картавил, поэтому я его «Котей» и прозвал, а благодаря мне эта кличка за ним уже закрепилась. Все его в баторе так называли – «Фатя-Котя».

Сережа пришел к нам еще в пятом классе. У него была сестра Катя, они вместе прибыли. Поначалу Сережа был тихоней. Он пришел перед обедом, и его посадили за мой стол. Сидел, такой, не знал, куда ему спрятаться. А Софья Николаевна – вот умела она утешить, ничего не скажешь – успокаивала его:

– Сереж, не бойся, тебя тут бить не будут!

Он еще больше испугался, сжался в комок. А она продолжает:

– Смотри, какие мальчики рядом с тобой хорошие!

Я сижу, все это слушаю и давлюсь от смеха. Но сам поддакиваю:

– Да, Сереж, тут никто никого не бьет. Все нормально!

А он сидит, мнется и сказать ничего не может.

Мы его сразу не приняли, потому что он фуууу какой-то был. И первый его день в баторе мы до сих пор вспоминаем, постоянно ржем над этим. После обеда мы все пошли в групповую, и наша питалка спрашивает:

– Сереж, ты умеешь рисовать?

– Как бы да, но вообще нет, – он стоит, резину тянет, а ответить нормально не может.

– Сереж, я тебя спросила прямо, ты умеешь рисовать?

– Ну, могу попробовать, – он кивнул.

– Тогда… – питалка оживилась, – скоро день рождения детского дома, надо открытку нарисовать. Можешь набросок сделать?

– Давайте попробую.

Взял он лист А4, сел в углу, что-то там пыхтел, пыхтел, потом подходит к воспитателю.

– Софья Николаевна, закройте глаза!

– Сереж, давай вот без этого.

– Ну, Софья Николаевна, ну закройте глаза!

– Ладно.

Она закрыла глаза, открывает, и он показывает ей свой листок, на котором красуются самые настоящие каракули – какой-то детский рисунок, избушка на курьих ножках. В детсаду и то круче рисуют. Написан номер нашего батора, и вокруг какие-то человечки кривые прыгают. Софья Николаевна как начала закатываться.

– Сереж, – еле выговорила сквозь смех, – иди уже отсюда!

Показывает этот листок нам, и мы начинаем всей группой ржать как подорванные. Там такое извращение! Художник нашелся.

– Вот зачем ты говорил, что умеешь рисовать? – Софья Николаевна все еще задыхалась от смеха. – Ой! Всех уморил. Сережа, все, иди отдыхай!

И потом она еще долго не могла успокоиться, смеялась и смеялась. А он стоял красный как рак и понимал, что ему здесь капец.

Сережа у нас белой вороной так и остался. Несмотря на то что пытался влиться, шуточки какие-то дешевые все время вставлял. Но с ним нельзя было долго разговаривать – ужасно занудная речь. Говорил медленно, полухныкающим таким капризным голосом. Фу, ненавижу! В общем, мы его невзлюбили, и все. Но он на наши провокации не поддавался, как-то держался, поэтому драк с ним и не было. Он все верил, что его кровная мама домой заберет, из года в год ее ждал. А она так и не забрала. Сейчас он уже выпустился, заканчивает колледж, учится на машиниста. Давно об этом мечтал. У него даже есть девушка – кто бы мне сказал тогда, что у Сереги может быть девушка! – и он играет ей на гитаре. Выкарабкался.

Иван попал в детский дом из кровной семьи, он, как и все, кто к нам приходил, прошел через приют. Там такая была история – я не очень в нее верю, но он сам мне ее рассказывал – у них сначала была нормальная семья. Никто не пил, не сидел на наркотиках. Они жили впятером – мама, папа, он с сестрой и еще одна девочка, кажется, дочь отца от предыдущего брака. Я, честно говоря, толком так и не понял – он им был родной отец или отчим. Возможно, что отчим. Заботился он только о другой девочке, своей дочери – покупал ей игрушки, сладости. А Ване и его сестре – ничего. К тому же начал их бить, постоянно, каждый день. В итоге сестра, она была старше, не выдержала такой жизни и пошла в полицию. Пожаловалась там на то, что их избивают, ей сказали: «Пиши заявление». А потом к ним в дом приехала опека, и детей забрали в приют, распределили по разным детским домам. Так защитили от отчима, который их лупил. Вот Иван и попал к нам. Его сестру отправили куда-то в другое место. А эту девочку, которая была родной дочерью отчима, тоже куда-то еще, в третье место. Я не знаю, почему так получилось. Почему всех детей разделили. Иван этого тоже не мог объяснить. И по какой причине мать за них не боролась, тоже неизвестно. Но вот вышло, как вышло. И до середины одиннадцатого класса Ваня так и жил с нами в детском доме. А потом сел в тюрьму.

Он на улице тетку ограбил, отобрал у нее сумку. При этом угрожал ей пневматическим пистолетом: «Отдай, иначе выстрелю!» Сумку она ему отдала, и на камере видеонаблюдения домофона, который висел у подъезда, осталась запись. Менты записи посмотрели, пробили по базе. Оказалось – Иван. Так его и посадили. С ним в тот момент был его друг, Толя, который попытался взять всю вину на себя. Строил из себя героя: «Посадите меня, друга моего не трогайте». Хотя отнимал сумку и угрожал пистолетом Иван. Но Толе за то, что много выпендривался, дали несколько лет условно. А Ваню посадили как положено. Уже два года прошло, а он до сих пор сидит.

Ваня всегда был буйным. Армянская кровь. Мы с ним в баторе не на жизнь, а на смерть дрались. У него словно шоры падали, находила волна безумия, и он начинал всех, кто рядом, зверски мочить. Я из-за него то и дело ходил с жуткими фингалами или с расквашенным носом. Постоянно орал на него: «Ты вообще понимаешь, что ты творишь?!» Однажды я тоже вышел из себя и замахнулся на него железным шариком. Вот тогда впервые он пришел в себя моментально, а я увидел в его глазах страх.

– Пожалуйста, не надо! – заскулил он. – Не бросай!

– Иди на хуй, с-с-сука, – я пришел в себя и отпустил руку, – я такого не буду делать. Потому что я не такой монстр, как ты.

И тут он опять впал в свое бешеное состояние, а я в очередной раз дал ему себя побить. Но тогда я подумал, что он в ту минуту запустил бумеранг, который к нему обязательно когда-то вернется. Так и получилось – он вернулся. Иван за решеткой.

Когда мне сообщили, что он сел, я, честно говоря, только выдохнул с облегчением. Все-таки бумеранг существует: зло возвращается к тому, кто его запустил. Мне Ивана не было жалко. Он с самого начала был для нас чужим. Да, мы разговаривали, иногда были даже трогательные беседы, он рассказывал о своей семье, но по-настоящему наша компашка к себе его не подпускала. Он пришел из другого мира и не был одним из нас.

Но все-таки иногда мы с ним вместе чудили. Был такой смешной эпизод – мы с ним ходили на фабрику тортов «У Палыча», хотели торты там своровать. Это была идея Ивана.

– У нас недалеко от дома есть фабрика тортов, – рассказал он. – Сгоняем за тортиком? Заодно к моей бабушке в гости зайдем.

– Го!

Я, конечно, не стал отказываться. В то время мы уже втихаря удирали из детского дома – потом расскажу, как это происходило – и свободно перемещались по городу.

И вот мы пошли к его бабушке, попили там чайку, шмыры-пыры. Потом отправились на эту фабрику – перелезли через забор. Зима тогда была, снега навалило по колено. Еле-еле пробрались. А там во дворе как раз разгружали фургон. И вот пока рабочие что-то заносили, мы быстренько заскочили в этот фургон, достали оттуда каждый по коробке торта, спрыгнули и опять побежали к забору. Торопились – и проваливались в эти сугробы по пояс. Такой адреналин был у нас – ух! Быстрее добежать, чтобы нас не спалили. Добежали. Перелезли за забор, ушли подальше в лес и стали эти коробки открывать. Сначала никак не могли их открыть. Потом нашли какой-то ржавый лом, которым дворники кололи лед. И с его помощью кое-как расковыряли. Открываем коробку, а там пластиковые поддоны для тортов! Полная коробка гребаных белых поддонов. Шикаперно! Я так и не понял, на фига мы это сделали. Сами не знали, то ли ржать, то ли плакать. До того бестолково облажались. Но зато получили офигенный адреналинчик.

Ну и еще со временем у нас в классе появилась девочка Люся. Все то же самое у нее – из кровной семьи отправили в приют, а потом определили к нам. Она вроде в пятом пришла, а может, и в шестом, я не помню. Но ее у нас сразу же, с первых дней прозвали «шлюхой». Приехала такая вся на понтах, всех посылает, чуть что.

– Эй, Люська, – кричу ей.

А она мне отвечает какую-то пургу:

– Отсос Петрович!

Мы тогда не понимали, что это такое и что значит.

– Чего?!

– Отсос Петрович! – вместо того, чтобы объяснить, гнусавым своим голоском повторяла одно и то же.

Потом мы догадались, что это типа «отвали». Идиотский молодежный сленг. Откуда она такого набралась? Наверное, в приюте были свои какие-то заморочки. Мы же не были никогда в приюте, не знали, как там у них устроено. И, в общем, все быстро поняли, что эта Люся просто девочка легкого поведения. Когда она пришла к нам в батор, мы сразу увидели, что она с дурными наклонностями. Короче, озабоченная. Сначала нас от нее тошнило. Невозможно было слышать этот «Отсос Петрович» и смотреть на то, как она всем видом показывала: «Я тут самая крутая из вас!» Даже Саша нас просила, чтобы мы с ней поговорили, объяснили, что так себя вести нельзя. Мы говорили, но ничего не менялось.

А через какое-то время мы вдруг сами начали проявлять к ней интерес. Димон с ней лизался. Я обжимался. В один вечер она лежала на диване в игровой комнате, а я об нее терся. Она делала вид, что смотрит телевизор и ничего такого не замечает. Ну, я и не упускал возможность. Потом к нам пришел Некит и тоже присоединился – чего я от него никак не ожидал. Он всегда был таким тихоней, до сих пор никто не в курсе его интимной жизни и вообще личных вопросов. Но тогда мы все втроем разместились на этом диване. Люсина голова у Некита на ногах, а ее ноги – на мне. Я ее ласкаю через штанишки, Некит – через рубашку. До сих пор помню, что рубашка была такая розовая, клетчатая. И вот мы все это делаем, а ей пофиг. Она продолжает лежать и, типа, смотреть телевизор. Потом такая: «Мальчики, мальчики, остановитесь!» Сходила в туалет, вернулась и дальше телевизор смотрит, а мы ее опять. Если девочка позволяет, почему нет? Ей хорошо, и нам тоже хорошо.

И потом мы с ней уже очень хорошо общались. Я даже был у нее дома – в гости с ней вместе ходили к ее семье. Ее родители жили совсем близко, буквально по соседству от детского дома. У них была двухкомнатная квартира, и там толпилась какая-то огромная туча народу. В одной комнате жили ее мать, тетя, бабушка, еще какая-то родственница и два маленьких ребенка. Они родились у Люсиной мамы уже после того, как Люсю в детский дом забрали. То есть в одной комнате было шесть человек. А вторую комнату они сдавали – у них там парочка жила какая-то, в этом дурдоме. Я пришел и офигел, подумал: «Пипец!» У бабушки все зубы были черные, рожа пропитая насквозь. Мать точно такая же, и тетя недалеко ушла. Фильм ужасов настоящий. Я реально не понимал, как там можно было жить и как там бедная Люська среди всех этих попоек и грязи до пятого класса жила. Но при этом оба маленьких ребенка выглядели нормально, было видно, что за ними ухаживают. Что меня, конечно, сильно удивило. Бухать бухают, но о малышах заботятся. Я так и не понял, как они там все умещаются. Не продохнуть.

Последние годы, класса с девятого, Люся постоянно сбегала из детского дома. Возвращалась к своим, в семью. А ее оттуда всегда прогоняли и говорили: «Возвращайся в детдом». Она ни за что не хотела идти в батор и просто жила у своих парней – сначала у одного, потом у другого. Где могла, там и пыталась перекантоваться. Лишь бы не в детский дом. Был один момент, ее тетя с дядей приходили ко мне, искали Люсю. Просили ей написать, потому что им она ни на сообщения, ни на звонки не отвечала. Я их отправил в социальный отдел, чтобы они выясняли сами, что и как.

Кончилось тем, что она в семнадцать лет забеременела. Сначала было непонятно, что с этим делать, весь детский дом стоял на ушах. А Люся хотела оставить ребенка и поэтому скрывалась, почти не появлялась в баторе: боялась, что, если она там родит, ребенка у нее заберут и объявят сиротой. Отдадут кому-нибудь на усыновление. При этом сама она не знала, где и на что будет вместе с ребенком жить. Просила о помощи всех, кого могла, ей тогда даже приют «Мать и дитя» подыскали. А потом, к счастью, один из ее парней на ней женился. Он домашний, не баторский. Его родители были против, сопротивлялись, но сделать ничего не смогли. Влюбился. Вроде они до сих пор вместе живут. И родители уже смирились, нянчат внучку. Слава богу, если так. Я за нее только рад.