Текст книги "Двойная осторожность"

Дик Френсис
Двойная осторожность

С любовью и благодарностью моему сыну Феликсу, отличному стрелку и преподавателю физики

Часть I
Джонатан

Глава 1

Я приказал ребятам сидеть тихо, пока я схожу за винтовкой.

Обычно это действовало. Я мог рассчитывать на то, что в течение пяти минут, которые потребуются, чтобы дойти до шкафа в учительской и вернуться обратно в класс, тридцать полуобузданных хулиганов четырнадцати лет от роду станут вести себя прилично, потому что их будет сдерживать желание увидеть обещанное зрелище. Вообще-то они считали, что физика требует слишком больших умственных усилий, но то, что происходит, когда пуля вылетает из дула винтовки, это... скажем так, занятно.

В учительской меня ненадолго задержал Дженкинс, Дженкинс, с его кислой физиономией и буйными усами, который заявил мне, что объяснять импульс и инерцию лучше мелом на доске, а вся эта стрельба из настоящей винтовки попросту мальчишество и ненужная театральность.

– Да, вы, несомненно, правы, – вежливо ответил я, обходя его.

Дженкинс взглянул на меня со своим обычным безнадежным презрением. Он ненавидел меня за то, что я всегда с ним соглашался – собственно, почему я и соглашался.

– Извините, – сказал я, удаляясь. – Четвертый "А" ждет.

Однако, вопреки моим надеждам, четвертый "А" вовсе не ждал меня, сдерживая возбуждение. Появление мое было встречено дружными ехидными смешками.

– Слушайте, – сказал я ровным тоном, еще на пороге ощутив атмосферу, царящую в классе, – либо вы немедленно утихомиритесь, либо я сейчас дам контрольную...

Но и эта угроза не возымела действия. Смешки продолжались. Ребята стреляли глазами то на меня, то на винтовку, то на доску, которой я пока не мог видеть из-за открытой двери, и их лица буквально излучали восторг и предвкушение потехи.

– Ну ладно, – сказал я, затворяя дверь, – посмотрим, что вы там написа...

И осекся. Ничего они не написали.

У доски, выпрямившись и застыв в неподвижности, стоял один из учеников: Поль Аркади, классный шут. В неподвижности он застыл потому, что на голове у него лежало яблоко.

Смешки перешли в откровенный гогот. Я и сам не мог удержаться от улыбки.

– А вы можете сбить яблоко у него с головы, сэр? – кричали со всех сторон. – А Вильгельм Телль мог, сэр!

– Не вызвать ли «скорую», сэр? Просто на всякий случай!

– А сколько времени потребуется пуле, чтобы пройти через голову Поля?

– Очень смешно! – сказал я сурово. Это и в самом деле было очень смешно, и они это знали. Но если я тоже засмеюсь, я утрачу контроль над классом, а терять контроль над таким нестойким веществом небезопасно. Очень остроумно, Поль, – сказал я. – Садись.

Поль был удовлетворен. Желаемый эффект достигнут. Он с природным изяществом снял яблоко с головы и послушно вернулся на место, принимая как должное восхищенные шуточки и завистливое мяуканье.

– Так вот, – сказал я, утвердившись на том месте, где стоял Поль, – сегодня вы узнаете, сколько времени требуется пуле, летящей с определенной скоростью, чтобы преодолеть определенное расстояние...

Винтовка, которую я принес на урок, была обыкновенной духовушкой, но я рассказал им и о том, как действует настоящая винтовка, и почему пуля вылетает из ствола так быстро. Я дал им потрогать гладкий металл – многие из них впервые видели настоящее ружье так близко, пусть даже это была всего лишь пневматическая винтовка. Я рассказал, как делают пули и чем они отличаются от дроби и от пулек для духовушки, которые я принес с собой. Как действует зарядный механизм. Как канавки внутри ствола раскручивают пулю, придавая ей вращательное движение. Я рассказывал о трении о воздух и о нагревании.

Они слушали очень внимательно и задавали обычные вопросы.

– А вы расскажете, как действует бомба, сэр?

– Когда-нибудь, – отвечал я.

– А атомная бомба? – Когда-нибудь.

– А водородная... кобальтовая... нейтронная бомба?

– Когда-нибудь.

Они никогда не спрашивали, как распространяются в эфире радиоволны что для меня лично было величайшей загадкой. Они спрашивали о разрушении, а не о созидании; о силе, а не о симметрии. Во всех этих главах отражался дух насилия, от рождения присущий каждому ребенку мужского пола. Я знал, о чем они думают, потому что и сам когда-то был таким. А иначе почему бы я в их годы проводил бесконечные часы на полигоне, упражняясь в стрельбе из кадетской винтовки, пока не довел свое мастерство до того, что попадал в мишень размером с ноготь с расстояния пятидесяти ярдов девять раз из десяти?

Странное, бессмысленное, утонченное искусство. Ведь я никогда не собирался стрелять по живым существам.

– А это правда, сэр, что вы на Олимпиаде выиграли медаль в соревнованиях по стрельбе? – спросил один из них.

– Нет, не правда.

– А что вы выиграли, сэр?

– Я хочу, чтобы вы сравнили скорость пули со скоростью известных вам движущихся предметов. Как вы думаете, может ли случиться, что вы будете лететь на самолете с той же скоростью, что и пуля, так, что, когда вы выглянете в окно, вам покажется, что пуля стоит на месте?

Урок продолжался. Они запомнят его на всю жизнь – благодаря винтовке. А без винтовки, чтобы там Дженкинс ни говорил, он бы мгновенно смешался с общим прахом учения, который они каждый день отрясают со своих ног в четыре часа пополудни, покидая стены школы. Мне часто кажется, что преподавание – это не только сообщение сведений, но и пробуждение образов. Именно то, что сообщаешь в форме шутки, они потом лучше всего отвечают на экзаменах.

Преподавать мне нравилось. Особенно мне нравилось преподавать физику.

Она дарила мне радость, возможно, еще и потому, что у большинства людей физика вызывает только ужас. А ведь физика – это описание незримого мира, точно так же, как география – описание мира зримого. Физика – это наука обо всех необычайно могущественных силах: о магнетизме, об электричестве, гравитации, свете, звуке, космических излучениях... Физика раскрывает тайны Вселенной. Как же можно ее не любить?

Я уже три года работал главой отделения физики общеобразовательной школы Ист-Миддлсекса. В моем подчинении состояли четыре учителя и два лаборанта. Мне было тридцать три года. В будущем я мог надеяться дослужиться до должности заместителя директора, а быть может, и занять пост директора школы, хотя, если я не добьюсь этого к сорока годам, надежду можно было оставить. Директора с каждым годом становились все моложе. Циники поговаривают, что в первую очередь потому, что, чем моложе директор школы, тем проще высшему начальству им командовать.

Короче говоря, я был вполне доволен своей работой и мог рассчитывать на продвижение по службе. А вот семейные мои дела обстояли значительно хуже.

Четвертый "А" изучал импульс. Аркади потихоньку грыз свое яблоко, когда думал, что я не вижу. Однако за десять лет работы в школе мое боковое зрение так обострилось, что временами ребята всерьез верили, будто я могу видеть затылком. Оно и к лучшему: так проще ими управлять.

– Только не бросай огрызок на пол, Поль, – мягко сказал я. Одно дело позволить ему съесть яблоко – он это заслужил, но совсем другое – позволить ему решить, будто я ничего не заметил. Держать в узде этих чудищ это, конечно, постоянная психологическая игра, но еще и необходимость номер один. Мне случалось видеть, как охотничьи инстинкты детишек доводили до нервного срыва людей куда более сильных, чем я сам.

Когда прозвенел звонок, возвещающий конец урока, мне была оказана высокая честь: они позволили мне договорить прежде, чем сорвались и помчались по домам. А ведь это был последний урок в пятницу – и да здравствуют выходные!

Я не спеша обошел четыре физические лаборатории и две подсобки, проверяя, все ли в порядке. Двое лаборантов, Луиза и Дэвид, разбирали и раскладывали по местам оборудование, которое не понадобится в понедельник. Они развинчивали радиотехнические «опыты» пятого "Е" и возвращали батарейки, зажимы, платы и транзисторы в бесчисленные коробки и ящички в подсобке.

– Кого-нибудь пристрелили? – поинтересовалась Луиза, увидев у меня в руках винтовку.

– Просто не хотел оставлять ее без присмотра.

– Она заряжена? – ее голос звучал почти с надеждой. К концу дня в пятницу Луиза всегда находилась в таком состоянии, что никто не решался ее ни о чем просить – иначе вам грозило минут десять выслушивать слезливые рассуждения на тему «Вы просто не понимаете, как много сил отнимает эта работа!», а мне, как правило, на это мужества не хватало. Я полагал, что вспышки гнева Луизы основаны на убеждении, что жизнь обманула ее, и вот теперь, к сорока годам, она вынуждена быть чем-то вроде кладовщицы (хотя, безусловно, добросовестной и приносящей большую пользу), а не Великим Ученым.

«Если бы я поступила в колледж...» – говаривала она тоном, подразумевающим, что в этом случае Эйнштейн давно был бы предан забвению. Я старался обходиться с ней как можно мягче и при первых признаках надвигающейся грозы отступал. Возможно, это было слабостью, но я нуждался в ее помощи, а в мрачном настроении Луиза делалась медлительной.

– Мой список на понедельник! – сказал я, вручая его Луизе.

Она с пренебрежением проглядела его.

– Мартин тоже заказал осциллоскопы на третий урок. В школе не хватало осциллоскопов, и это было поводом для постоянных трений.

– Ну хоть сколько-нибудь! – сказал я.

– Двух вам хватит?

Я сказал, что, наверно, хватит, улыбнулся ей, пожелал хорошей погоды для работы в саду и отправился домой.

Ехал я медленно, и на меня постепенно наваливалась свинцовая покорность судьбе, как всегда бывало на обратном пути. Между нами с Сарой не оставалось ни радости, ни пылкой любви. Восемь лет семейной жизни – и ничего, кроме нарастающей скуки.

Мы не могли иметь детей. Сара надеялась родить ребенка, мечтала об этом, жаждала этого. Мы побывали у всех мыслимых и немыслимых специалистов, Саре сделали бесчисленное множество уколов, она выпила горы пилюль и прошла через две операции. Мое разочарование было переносимым, хотя от того не менее глубоким. Ее же горе оказалось трудноизлечимым и постепенно переросло в непрерывную депрессию, из которой ее не могло вывести ничто на свете.

Врачи утешали нас, говоря, что многие бездетные браки бывают тем не менее вполне удачными и общее несчастье сплачивает супругов, но с нами вышло наоборот. Там, где некогда была любовь, теперь осталась лишь любезность; мечты о будущем и смех сменились тоскливой безнадежностью, слезы и душевные муки – молчанием.

Ей нужны были дети. Меня ей было мало. Мне пришлось признаться себе в том, что для нее главным было материнство, что брак был лишь средством, и на моем месте мог бы оказаться любой другой мужчина. Время от времени я уныло спрашивал себя, долго ли она оставалась бы со мной, если бы оказалось, что бесплоден я, а не она. Но задаваться подобными вопросами было бессмысленно, так же, как и гадать, были ли бы мы счастливы, если бы мечты Сары сбылись.

Осмелюсь сказать, наш брак был похож на многие другие. Мы никогда не ссорились. Спорили очень редко. Нам просто было все равно. И при мысли, что так придется провести всю оставшуюся жизнь, становилось тоскливо.

И это возвращение домой было похоже на тысячи других. Я припарковал машину перед запертыми дверьми гаража и вошел в дом, неся в руках винтовку и пачку тетрадей. Сара, как обычно, была дома – работала неполный день секретаршей в приемной зубного врача. Она сидела на диване в гостиной и читала журнал.

– Привет, – сказал я.

– Привет. Как прошел день?

– Нормально.

Она не оторвалась от журнала. Я не поцеловал ее. Быть может, для нас обоих это было все же лучше полного одиночества, но не намного.

– На ужин ветчина, – сказала она. – И капустный салат. Устроит?

– Замечательно!

Она продолжала читать. Стройная светловолосая, все такая же прелестная, если бы не ставшее привычным обиженное выражение лица. Я уже привык к этому, но временами испытывал приливы невыразимой тоски по смешливой девчонке прежних дней. Временами я спрашивал себя, замечает ли она, что я тоже утратил прежнюю веселость. Хотя я иногда по-прежнему ощущал в глубине души бурлящий смех, погребенный под пластами скуки.

В тот вечер я еще раз попытался развеять наше общее уныние (надо заметить, со временем я делал это все реже и реже).

– Слушай, а давай бросим все и выберемся куда-нибудь пообедать! Хотя бы к Флорестану. Там танцы.

Она даже не подняла глаз.

– Не говори глупостей.

– Ну давай сходим!

– Не хочется... – Пауза. – Я лучше телевизор посмотрю. – Она перевернула страницу и безразличным тоном добавила:

– А потом, у Флорестана все слишком дорого. Мы не можем себе этого позволить.

– Да нет, почему! Если только это доставит тебе удовольствие...

– Не доставит.

– Ну ладно, – вздохнул я. – Пойду тогда займусь тетрадками.

Она чуть заметно кивнула.

– Ужин в семь.

– Хорошо, – сказал я и повернулся, чтобы уйти.

– Да, тебе письмо от Вильяма, – сказала она скучным голосом. – Я его отнесла наверх.

– Да? Спасибо.

Она продолжала читать, а я отнес свои вещи в самую маленькую из трех наших спален, служившую мне кабинетом. Агент по продаже, показывавший нам дом, радостно сообщил, что «эта комната как раз подходит для детской!», и едва не лишился покупателей. Я объявил эту комнату своей и постарался сделать ее как можно более мужественной, но все же чувствовал, что Саре все время казалось, будто в этой комнате витает дух нерожденного ребенка. Она туда редко заходила. То, что она положила письмо от моего брата ко мне на стол, был случай не совсем обычный. В письме говорилось:

"Дорогой Джонатан!

Не можешь ли ты прислать мне тридцать фунтов? Это чтобы поехать в каникулы на ферму. Я писал миссис Поттер, она меня примет. Она говорит, что цены теперь поднялись из-за инфляции. Это не за еду – кормит она меня в основном хлебом с медом (я не против!). И еще мне нужны деньги на верховую езду, на тот случай, если мне больше не разрешат зарабатывать, вычищая денники (у них там сейчас с этим что-то туго, закон об эксплуатации подростков и все такое). Ничего, вот доживу до шестнадцати... Если сможешь прислать пятьдесят, это было бы классно! Если я сумею заработать на верховую езду, лишние двадцать пришлю обратно, потому что если не можешь тратить лишних «бабок», так лучше и не начинать. На ферму надо уехать в ту пятницу, так что пришли, пожалуйста, деньги как можно быстрее.

А ты знаешь, что Клинкер таки выиграл скачку в Стратфорде? Слушай, если ты не хочешь, чтобы я стал жокеем, может, я тогда жучком сделаюсь? Надеюсь, у тебя все в порядке. И у Сары тоже. Вильям.

Р.S. Может, приедешь к нам на соревнования или на Побрякушник? Ты, наверно, удивишься: я получил приз за парные гонки!"

Побрякушником называли торжественный день, когда в школе вручали призы. Мне все никак не удавалось выбраться к брату по той или иной причине.

«Надо съездить на этот раз», – подумал я. Даже Вильяму временами может быть одиноко из-за того, что никто не видит, как он собирает свои призы что он делал с несколько утомительным постоянством.

Вильям учился в частной школе благодаря богатому крестному, который оставил ему кучу денег «на образование и профессиональное обучение, чтоб этому щенку хорошо жилось». Попечители регулярно оплачивали школу и выдавали мне определенную сумму на одежду и все прочее, а я пересылал деньги Вильяму, когда он в этом нуждался. Это было замечательно во многих отношениях и не в последнюю очередь потому, что это означало, что Вильяму не приходится жить у нас с Сарой. Шумный и независимый братец мужа был явно не тем ребенком, о котором жена мечтала.

Вильям проводил каникулы на фермах. Сара временами говорила, что несправедливо, что у Вильяма больше денег, чем у меня, и что Вильям был безнадежно ипорчен с того самого дня, как наша матушка в сорок шесть лет обнаружила, что снова беременна. Встречаясь, Сара и Вильям в основном вели себя осторожно и сдержанно, лишь изредка позволяя себе откровенность. Вильям очень быстро отучился дразнить ее, но, однако, удерживался от этого с большим трудом, а Сара отвечала на насмешки саркастичными комментариями. Поэтому они кружили вокруг друг друга, словно два равных противника, не желающих вступать в открытую схватку.

Вильяма, с тех пор как он себя помнил, неудержимо влекло к лошадям, и он давно уже заявил, что станет жокеем. Мы оба этого не одобряли, Сара резко, я – сдержанно. Вильям утверждал, что надежность – слово пошлое, и есть вещи получше верного заработка. Мы с Сарой, видимо, были все же более склонны к размеренному образу жизни, порядку и достижению каких-то житейских целей. Вильям же с возрастом все более жаждал свободы, быстроты, риска. Вот и сейчас он предпочел провести недельные каникулы в середине семестра на ферме, с лошадьми, вместо того чтобы готовиться к экзаменам за восьмой класс, которые должны были состояться сразу после каникул.

Я оставил письмо у себя на столе, чтобы не забыть отправить ему чек, и отпер стенной шкаф, где хранились мои винтовки.

Пневматическая винтовка, которую я носил в школу, была не более чем игрушкой. Она не нуждалась в лицензии, ее не надо было хранить в надежном месте. Но у меня были еще два «маузера» калибра 7,62, один «энфилд» номер 4, тоже 7,62, и два «аншютца» калибра 0,22 дюйма, ощетинившихся всяческими приспособлениями, и старый «ли-энфилд» калибра 0,303 дюйма, винтовка времен моей юности, но все такая же опасная, как и прежде, если только удастся достать к ней патроны. У меня было несколько штук, но я их берег, – видимо, из-за ностальгии. Патронов на 0,303 больше не делали, из-за того, что в шестидесятых армия перешла на калибр 7,62 миллиметра. Я повесил на место духовушку, проверил, все ли так, как следует, вдохнул еще раз знакомый запах машинного масла и запер дверцу.

Внизу зазвонил телефон. Сара взяла трубку. Я посмотрел на гору тетрадок – все их надо было просмотреть, исправить ошибки и вернуть ребятам в понедельник. Ну почему я не устроился на работу с жестким графиком, где ничего не нужно брать на дом? Домашняя работа отравляет жизнь не только школьникам...

Снизу доносился голос говорящей по телефону Сары, звонкий и отчетливый:

– А, Питер, это ты? Привет. Как я рада...

Последовала долгая пауза, во время которой говорил Питер, а потом стонущий возглас Сары:

– О нет! О боже! Питер! Не может быть!..

Ужас, недоверие, потрясение... Что бы то ни было, я пулей вылетел из кабинета и сбежал вниз.

Сара сидела на диване, выпрямившись и застыв, держа телефон, за которым волочился длинный шнур.

– О нет! – повторяла она. – Этого не может быть. Это попросту невозможно!!!

Она уставилась на меня невидящим взглядом, вытянув шею, вся обратившись в слух.

– Да, конечно... конечно, мы приедем... О Питер... Да, конечно...

Да, прямо сейчас. Да... да... будем... – она взглянула на часы, – в девять. Ну, может, чуть попозже. Идет? Ладно... И, Питер, скажи, что я ее очень люблю, и...

И она дрожащей рукой бросила трубку.

– Надо ехать, – сказала она. – Питер и Донна...

– Только не сегодня! – запротестовал я. – Что бы там ни было, сегодня я не поеду. Я устал как собака, и еще все эти тетради...

– Нет, немедленно! Мы должны ехать немедленно!

– Но это же сотня миль!

– А мне плевать, слышишь? Мы должны ехать сейчас. Сейчас же!

Она вскочила и буквально бегом бросилась к лестнице.

– Собирай чемодан, – сказала она. – Скорей!

Я последовал за ней менее торопливо, отчасти раздраженный и в то же время против воли взбудораженный ее внезапной спешкой.

– Сара, погоди минутку! Что все-таки случилось у Питера и Донны?

Она остановилась на четвертой ступеньке и взглянула на меня через перила. Она уже плакала, все лицо ее скривилось от внутренней боли.

– Донна, – всхлипнула она, – Донна...

– Она попала в аварию?

– Н-нет...

– А что тогда?

Но она лишь сильнее разрыдалась.

– Я... я ей нужна...

– Ну тогда ты и поезжай, – с облегчением сказал я: проблема разрешилась. – Я несколько дней без машины обойдусь. До вторника, во всяком случае. В понедельник поеду на автобусе.

– Нет. Питеру нужен и ты тоже. Он умолял меня... нас обоих...

– Почему? – спросил я, но она уже снова бросилась наверх и не ответила.

«Мне это не нравится!» – резко подумал я. Что бы там ни случилось, Сара знала, что мне это не понравится и что все мои инстинкты восстанут против того, чтобы вмешиваться в это дело. Я неохотно последовал за нею наверх и увидел, что она уже складывает на кровать вещи и зубную пасту.

– У Донны ведь есть родители, разве не так? – спросил я. – И у Питера тоже. Так что, если действительно произошло что-то ужасное, зачем, во имя всего святого, им понадобились мы?

– Они наши друзья! – Сара металась по комнате, захлебываясь слезами и роняя вещи. Это было нечто большее, чем просто сострадание. Во всем этом чувствовалось какое-то сумасбродство, что выбивало меня из колеи и отталкивало.

– Ты знаешь, – сказал я, – вряд ли дружба имеет право требовать от человека, чтобы он очертя голову летел в Норидж, усталый, голодный, вдобавок не зная, что к чему. Я не поеду.

Сара, казалось, не слышала. Лихорадочные сборы продолжались, а бурные рыдания перешли в ровный моросящий дождик.

Когда-то у нас было много друзей, но сейчас остались только Питер и Донна, несмотря на то, что они жили уже не в пяти милях от нас и к ним нельзя было заходить по четвергам поиграть в теннис. Все прочие наши друзья, которые были у нас до и после брака, либо разъехались, либо переженились и обзавелись детьми. Только у Питера с Донной, как и у нас, детей не было. Только они никогда не разговаривали о детях – и потому Сара была в состоянии общаться с ними.

Они с Донной долго жили в одной квартире. Мы с Питером впервые встретились в качестве их будущих мужей и сдружились достаточно крепко, чтобы эта дружба смогла пережить их переезд в Норидж, хотя теперь ее проявления ограничивались чаще поздравительными открытками и телефонными звонками, чем взаимными визитами. Однажды мы провели вместе отпуск на катере, на каналах.

«Надо опять пойти на каналы на будущий год», – говорили мы, но что-то все никак не получалось.

– Что, Донна больна? – спросил я.

– Нет...

– Не поеду!

Дождик утих. Сара остановилась, глядя на беспорядок. Глаза у нее покраснели, в руках была скомканная ночная рубашка. Она уставилась на бледно-зеленую тряпку, защищавшую ее от холода одинокой постели, и ее наконец прорвало:

– Донну арестовали.

– Арестовали – Донну?

Я был ошеломлен. Донна была тихая, как мышка. Организованная. Мягкая.

Вечно извиняется. Трудно себе представить, чтобы у Донны могли быть неприятности с полицией.

– Сейчас она дома, – сказала Сара. – Она... Питер говорит, она близка к самоубийству. Он говорит, что не может с ней справиться! – Она постепенно говорила все громче. – Он говорит, что ему нужны мы... сейчас!

Сию минуту! Он не знает, что делать! Он говорит, что, кроме нас, никто не поможет...

Она снова расплакалась. Ну, что бы там ни было, а это уже слишком!

– Что сделала Донна? – медленно спросил я.

– Она поехала в магазин, – выдавила Сара, – и украла... украла...

– О Гос-споди! – сказал я. – Это, конечно, ужасно для них, но ведь тысячи людей воруют в магазинах. Стоило шум поднимать!

– Ты не слушаешь! – крикнула Сара. – Ну почему ты никогда не слушаешь?!

– Я...

– Она украла ребенка!