Текст книги "Двойная осторожность"

Глава 3

Мне сообщила Сара.

Голос Сары по телефону звучал напряженно и измученно. Заметно было, что она изо всех сил старается держать себя в руках.

– Говорят, это был газ либо пары бензина. Точно еще не известно.

– А Питер?..

– Питер погиб, – сказала она. – Там рядом были люди. Они видели, как он метался и на нем горела одежда... Он бросился в воду... но когда его достали... – Внезапная пауза. Потом медленно:

– Нас там не было. Слава богу, нас с Донной там не было.

Меня трясло и чуть подташнивало.

– Мне приехать? – спросил я.

– Нет. Сколько времени?

– Одиннадцать.

На самом деле, я как раз разделся и собирался лечь спать.

– Донна спит. Это снотворное действует мгновенно.

– А как... как она?

– О господи! Ну, как ты думаешь? – Сара редко говорила таким тоном; по одному этому можно судить, как все было ужасно. – А в пятницу, послезавтра, этот суд.

– Ничего, судьи будут к ней снисходительны.

– Только что звонила какая-то баба, которая сказала, что, мол, так ей и надо.

– Наверно, мне все-таки лучше приехать, – сказал я.

– Ну как ты приедешь? У тебя школа. Не беспокойся. Я управлюсь. Доктор сказал, что несколько дней подержит Донну на сильном успокоительном.

– Тогда дай мне знать, если что-то понадобится.

– Хорошо, – сказала Сара. – А теперь спокойной ночи. Я ложусь спать. Завтра столько дел...

– Спокойной ночи.

Я долго лежал без сна и думал о Питере и о том, что смерть несправедлива; а утром я пошел в школу и целый день то и дело вспоминал о нем.

По дороге домой я обнаружил, что кассеты по-прежнему лежат в бардачке, в куче всякого хлама. Загнав машину в гараж, я вложил кассеты в коробки, сунул их в карман пиджака и отправился в дом, как обычно, с пачкой тетрадей.

Телефон зазвонил почти сразу, как я открыл дверь. Я думал, что это Сара, но это оказался Вильям.

– Ты мне чек послал? – спросил он.

– О черт! Забыл.

Я объяснил ему, в чем дело, и Вильям признал, что при таком раскладе все на свете забудешь.

– Сейчас же напишу и отправлю прямо на ферму.

– Ладно. Знаешь, мне правда жалко Питера. Он мне показался славным малым.

– Да.

Я рассказал Вильяму о кассетах и о том, что Питер хотел знать его мнение.

– Малость поздновато.

– Но они все равно могут тебя заинтересовать.

– Ага, – сказал он без особого энтузиазма. – Наверно, какая-нибудь очередная дурацкая система угадывания. Тут есть компьютер где-то в математическом отделении. Я спрошу, какой он у них. Слушай, как ты отнесешься к тому, что я не стану поступать в университет?

– Отрицательно.

– Ага. Я этого и боялся. Но, знаешь, братец, тебе придется с этим смириться. В этом семестре у нас много трепались насчет того, что пора выбирать себе призвание, но на самом деле, я думаю, это призвание выбирает тебя. Я стану жокеем. С этим ничего не поделаешь.

Мы простились, и я положил трубку, думая, что бороться с человеком, который в пятнадцать лет уже уверен, что призвание его выбрало, совершенно бесполезно.

Вильям был легкий и гибкий, уже не ребенок, но еще не мужчина. Ему еще предстояло подрасти. Я с надеждой подумал, что, возможно, природа со временем заставит его вымахать до моих шести футов – и отказаться от мечты всей его жизни.

Почти сразу после Вильяма позвонила Сара. Она разговаривала решительным и жестким тоном секретарши. Шок миновал, и изнеможение прошло. Она говорила отрывисто и деловито, – видимо, день был очень напряженный.

– Похоже, Питер просто был неосторожен, – сказала она. – Всем владельцам катеров с внутренним мотором говорят, чтобы они не заводили мотор, не проветрив трюм. Такие несчастные случаи происходят ежегодно. Питер не мог не знать. Просто не верится, что он мог совершить такую глупость.

– Возможно, у него голова была занята другими вещами, – мягко заметил я.

– Да, наверное, но тем не менее все говорят...

«Если есть возможность обвинить человека в его собственной смерти, подумал я, – это облегчает муки сострадания». Я как наяву услышал резкий голос моей тетушки. «Он сам виноват, – говорила она по поводу смерти нашего соседа, – не надо было ходить гулять в такой холод!»

– Быть может, – сказал я Саре, – страховая компания попросту пытается отвертеться от необходимости выплачивать страховку полностью.

– Что?

– Это же давно известный трюк: обвинять во всем саму жертву.

– Но ему действительно следовало быть осторожнее!

– Да, конечно.

Но ради Донны я не стал бы повторять этого вслух.

Наступило молчание – по всей видимости, обиженное. Потом Сара сказала:

– Донна просила тебе передать... Она не хочет, чтобы ты приезжал в эти выходные. Она говорит, ей будет лучше вдвоем со мной.

– И ты тоже так думаешь?

– Ну, откровенно говоря, да.

– Ну, тогда ладно.

– Ты не против? – удивленно спросила она.

– Нет. Я уверен, что она права. Она целиком полагается на тебя. «И, пожалуй, даже слишком», – подумал я про себя.

– Ее по-прежнему держат на наркотиках?

– На успокоительных! – голос Сары был полон укоризны.

– Ну, на успокоительных.

– Да, конечно.

– А как насчет завтрашнего суда?

– Транквилизаторы, – решительно сказала Сара. – А потом дам ей снотворного. Ладно, – сказала Сара.

Она почти бросила трубку, оставив меня с ощущением, что я избавился от неприятной обязанности. Когда-то мы объединились бы, чтобы вместе помогать Донне. Поначалу мы вели себя искреннее, проще, не мучая друг друга застарелыми обидами. Я оплакивал ушедшие дни и все же был искренне рад, что мне не придется проводить эти выходные с женой.

В пятницу, когда я пришел в школу, кассеты все еще были при мне, в кармане пиджака, и, чувствуя, что я обязан Питеру хотя бы тем, чтобы их посмотреть, поймал в учительской одного из наших математиков, Теда Питтса, близорукого, с ясной головой, для которого алгебра была вторым родным языком.

– Тот компьютер, который вы держите у себя в кабинете, – сказал я, – я так понимаю, это ваше любимое детище?

– Да нет, мы все им пользуемся. Мы учим детей.

– Но ведь, насколько я понимаю, для всех прочих это темный лес, а вы своего рода виртуоз?

Тед тихо, как ему было свойственно, порадовался комплименту.

– Быть может, – сказал он.

– А не могли бы вы сказать, какой он фирмы? – спросил я.

– Конечно. Гаррисовский.

– Значит, использовать на нем программу, написанную для «Грэнтли», нельзя? – безнадежно спросил я.

– Ну, как сказать, – возразил Тед. Это был серьезный, задумчивый человек двадцати шести лет от роду. Ему недоставало чувства юмора, но он был безукоризненно честен и полон благих намерений. Он жестоко страдал под началом зануды Дженкинса, заставлявшего своих подчиненных относиться к нему с почтением, которого он никак не мог добиться от меня.

– Понимаете, у «Гарриса» нет встроенного языка, – объяснил Тед. В него можно загрузить любой язык: Фортран, Кобол, Алгол, Z-80, «Бейсик» «Гаррис» может работать с любым из них. И тогда можно гонять программы, написанные на этих языках. А «Грэнтли» – небольшая фирма, и она выпускает компьютеры уже со своим, встроенным вариантом «Бейсика». Если у вас есть запись «Бейсика», который используется в компьютерах «Грэнтли», его можно загрузить в память «Гарриса» и гонять программы, написанные для «Грэнтли»... – Он остановился. – Это понятно?

– В общем, да. – Я поразмыслил. – А трудно достать запись «Бейсика» для «Грэнтли»?

– Не знаю. Проще всего написать прямо в фирму. Может быть, они вам его пришлют. А может быть, и нет.

– А почему?

Он пожал плечами.

– Могут предложить вам сперва купить у них компьютер.

– О господи! – сказал я.

– Ну да. Видите ли, эти компьютерные фирмы, у них все это ужасно неудобно устроено. Все небольшие персоналки работают с «Бейсиком», потому что он самый простой и при этом один из лучших. Но все фирмы создают свои собственные версии языка, так что, если вы сделаете программу для одной машины, на другой вы ее прогнать уже не сможете. Таким образом, они заставляют своих клиентов сохранять верность фирме, потому что, если вы купите компьютер другой фирмы, все ваши программы окажутся бесполезными.

– С ума сойти! – сказал я.

Он кивнул.

– Выгода превыше здравого смысла...

– Прямо как все эти видеомагнитофоны, которые друг с другом не состыкуются.

– Вот именно. Хотя компьютерным фирмам стоило бы быть разумнее. Можно удерживать силой прежних покупателей, но новых этим не привлечешь.

– Ладно, все равно спасибо, – сказал я.

– Пожалуйста, – ответил Тед. Он поколебался. – А у вас что, действительно есть программа, которую вы хотите прогнать?

– Да. – Я порылся в кармане и выудил «Оклахому». – Вот эта кассета, и еще две другие. Не обращайте внимания на вкладыши – там один компьютерный вой.

– А записывал их специалист или любитель?

– Специалист. А это важно?

– Иногда да.

Я рассказал о том, как Питер составлял эти программы для клиента, у которого был «Грэнтли», и добавил, что заказчик не позволил Питеру испытать программы на машине, для которой они были предназначены.

– В самом деле? – обрадовался Тед Питтс. – О, ну тогда, если он действительно человек опытный и добросовестный, он мог записать на первую кассету сам язык. Апэпэшка – зверь капризный. Он мог решить, что так будет надежнее.

– Не понял, – сказал я. – Что такое «апэпэшка»?

– Компьютер, – усмехнулся Питтс. – АПП – «абсолютно послушный придурок».

– Вы шутите? – изумился я.

– Шутка, увы, не моя.

– А почему так надежнее?

Тед взглянул на меня с укоризной.

– А я-то было подумал, что вы лучше разбираетесь в компьютерах, чем мне казалось!

– Последний раз я сидел за компьютером десять лет назад. С тех пор я многое забыл, а они переменились.

– Так будет надежнее, – терпеливо принялся объяснять Тед, – потому что, если клиент позвонит и пожалуется, что программы не идут, ваш друг сможет объяснить ему, как загрузить в компьютер свеженькую версию языка, и тогда программы вашего друга будут нормально крутиться. Правда, – рассудительно добавил он, – этот язык займет уйму памяти, и для самих программ может уже не хватить места.

Он посмотрел на мое лицо и вздохнул.

– Ну ладно. Предположим, у «Грэнтли» память 32 килобайта. Это нормальный, средний объем памяти. Это означает, что у него имеется около сорока девяти тысяч ячеек памяти, из которых примерно семнадцать тысяч заняты языком «Бейсик». Таким образом, на программы остается около тридцати двух ячеек памяти. Верно?

Я кивнул.

– Поверю на слово.

– Но если вам придется загрузить язык еще раз, он займет еще семнадцать тысяч ячеек, и у вас для работы останется менее пятнадцати тысяч ячеек памяти. А поскольку вам для каждой буквы, которую вы вводите для каждой цифры, для каждого пробела, каждой скобки, каждой запятой требуется отдельная ячейка памяти, не успеете вы сделать ничего существенного, как все ячейки памяти окажутся заняты, и компьютер за виснет. – Тед улыбнулся. Многим кажется, что компьютер – это бездонная бочка. А он больше похож на мешок. Когда мешок наполнен, его приходится опорожнять, иначе туда больше ничего не положишь.

– Это вы детям так объясняете?

Тед слегка смутился:

– М-м... да. Всегда одними и теми же словами. Знаете, катишься, как по наезженной колее...

Прозвенел звонок на дневную регистрацию. Тед протянул руку:

– Давайте сюда ваши программы. Я попробую разобраться.

– Да, пожалуйста. Если это не слишком затруднит.

Он только рукой махнул. Я отдал ему «Оклахому» вместе с «Вестсайдской историей» и «Мы с королем» для комплекта.

– Сегодня не обещаю, – сказал Тед. – У меня весь день занятия, а к четырем меня вызывал Дженкинс. – Он поморщился. – Дженкинс! Ну почему мы не можем звать его попросту Ральфом, и дело с концом?

– Вы не спешите с программами, – сказал я. – Это не срочно.

Донне вынесли условный приговор. Сара рассказала мне, что из-за гибели Питера притихла даже мать ребенка, что на суде Донна плакала, и даже полицейские обращались с ней по-отечески. Голос у Сары снова был усталый.

– Как она? – спросил я.

– Очень плохо. По-моему, до нее только сейчас дошло, что Питера в самом деле больше нет.

Голос Сары звучал по-сестрински, по-матерински...

– Она больше не пыталась покончить жизнь самоубийством? – спросил я.

– Нет. Но бедняжка так уязвима! Ее так легко ранить... Она говорит, у нее такое чувство, словно с нее содрали кожу.

– Денег тебе хватит? – спросил я.

– Как это на тебя похоже! – воскликнула Сара. – Ты всегда так невыносимо практичен!

– Но...

– У меня с собой банковская карточка.

Я не желал пережевывать эмоции Донны, а Сару это возмутило. Мы оба это знали. Мы слишком хорошо знали друг друга.

– Не позволяй ей тебя изматывать, – сказал я.

– Со мной все в полном порядке! – резко ответила Сара. – И никто меня не изматывает. Я пробуду здесь еще неделю как минимум, а может быть, и две. До конца следствия и похорон. А может быть, и потом, если я буду нужна Донне. Я звонила шефу, он все понял.

Я мельком подумал, не слишком ли я привыкну к одиночеству, если она проживет в Норидже целый месяц.

– Я хотел бы приехать на похороны, – сказал я.

– Да. Хорошо, я дам тебе знать.

Мне резко и холодно пожелали спокойной ночи – впрочем, мое «спокойной ночи» тоже трудно было назвать особенно нежным. «Если мы и от вежливости откажемся, – подумал я, – все полетит к черту».

Семейный очаг давно уже остыл, и мы были готовы его замуровать.

В субботу я сел в машину со своими «маузерами» и «энфилдом» номер четыре, и отправился в Бисли, на стрельбище в Серрее.

За прошедшие несколько месяцев мои визиты туда сделались значительно реже, отчасти потому, что стрелять зимой из положения лежа – удовольствие маленькое, но прежде всего потому, что моя страстная любовь к спорту несколько поостыла.

Я уже несколько лет был членом британской сборной по стрельбе, но никогда не носил никаких знаков, показывающих это. В баре, после стрельб, я помалкивал, слушая, как другие вслух анализируют свои удачи и промахи, изливая свое возбуждение. Я не любил болтать о своих победах, ни о прошлых, ни о нынешних.

Несколько лет тому назад я рискнул отправиться на Олимпиаду. Олимпийские игры – это состязание одиночек, и для меня там все было непривычным.

Даже винтовки были другие, и дистанции тоже (триста метров). В этом виде спорта правила Швейцария. Но я все же стрелял неплохо и пробился на верх турнирной таблицы, что для британца было просто замечательно. Да, это был мой звездный час; но с тех пор воспоминание о нем успело потускнеть и сделаться расплывчатым.

В британской сборной, которая соревновалась в основном с бывшими странами Содружества (то бишь нашими колониями) и часто побеждала, стреляли из винтовок 7,62 мм на разные дистанции: 300, 500, 600, 900 и тысячу ярдов.

Я всегда наслаждался, тщательно прицеливаясь, определяя скорость ветра и температуру воздуха и в зависимости от этого корректируя прицел. Но теперь подобное искусство становилось бесцельным как с внешней, так и с внутренней точки зрения.

Блестящие элегантные «маузеры», которыми я так дорожил, вот-вот должны были устареть. В наше время, похоже, лишь террористы-снайперы нуждаются в безупречных винтовках, бьющих без промаха, а террористы пользуются оптическими прицелами, которые спортивные стрелки предают анафеме. А современная армия поливает противника свинцом не глядя. Армейское оружие не рассчитано на прицельную стрельбу, и к тому же каждый шаг вперед в эффективности влечет за собой дальнейшую утрату эстетики. Современная стандартная самозаряжающаяся винтовка – это монстр с магазином на двадцать патронов, газовым зарядным механизмом, способный стрелять непрерывно и наполовину сделанный из пластика, для легкости. А на горизонте светила винтовка без ложа, из которой можно стрелять от бедра, уже откровенно не рассчитанная на точность попадания. Винтовка с инфракрасным прицелом для ночной стрельбы. Бездымный порох. Автоматы. Что дальше? Нейтронные снаряды, выстреливаемые из наземных пусковых установок, способные остановить танковую армию? Новый тип аккумулятора, позволяющий создать лучевые винтовки?

Прицельная стрельба уходила в область спорта, так же, как стрельба из лука, как фехтование, как метание дротиков и молота. Обычное оружие одной эпохи в следующей приносит лишь олимпийские медали.

В тот день я стрелял не особенно блестяще, и у меня не было настроения после стрельб сидеть в клубе. Когда я представлял себе, как объятый пламенем Питер вывалился за борт и утонул, очень многое начинало казаться не стоящим внимания. В июле я должен был участвовать в соревнованиях за Королевский Кубок, а в августе – ехать в Канаду, и по дороге домой я размышлял, что, если я не хочу опозориться, мне следует попрактиковаться.

Мне довольно часто приходилось ездить в другие страны, и, поскольку перевозка винтовок через границу – это всегда проблема, я заказал себе для них особый чемодан. Он был фута четыре в длину и внешне ничем не отличался от обыкновенного чемодана большого размера, но внутри был выложен алюминиевыми пластинами и разделен на отделения. В нем было все, что могло понадобиться на соревнованиях – кроме трех винтовок, еще всякие мелочи: блокнот, наушники, подзорная труба, ремень для винтовки, перчатки для стрельбы, машинное масло, шомпол, фланелевые лоскуты, щеточка для чистки, ком шерсти для смазывания дула, теплый свитер, две оливково-зеленые спецовки и кожаная куртка. В отличие от большинства людей я всегда вожу оружие готовым к стрельбе, с тех самых пор, как однажды выбыл из соревнований из-за того, что задержался в дороге и явился на стрельбище впритык, а винтовка у меня была разобрана и руки тряслись от спешки. Вообще-то оставлять на месте затвор не полагается, но я часто так делал. Я строго придерживался правил только в том случае, если моему чемодану предстояло путешествовать в багажном отделении самолета. Тогда его обвязывали, опечатывали и со всех сторон обклеивали ярлыками; и я ни разу не терял его – возможно, именно благодаря тому, что по внешнему виду чемодана невозможно было догадаться, что у него внутри.

Сара поначалу относилась к моему увлечению с большим энтузиазмом и часто ездила со мной в Бисли, но со временем, как и большинство женщин, устала от пальбы. Устала она и от того, что я трачу на это столько времени и денег; Олимпийские игры заставили ее смягчиться, но не намного. Она не раз ядовито замечала, что я всегда выбираю себе работу в южной части Лондона, чтобы удобнее было выбираться на стрельбище. На это я отвечал, что, если бы я был лыжником, глупо было бы селиться в тропиках.

Хотя Сара была по-своему права. Стрельба обходилась недешево, и мне не удалось бы заниматься ею так долго без помощи косвенных спонсоров. А спонсоры ожидали от меня, что я не только поеду на Олимпиаду, но поеду туда в полной боевой готовности. И до некоторых пор я был только рад выполнять эти условия. «Старею», – подумал я. Через три месяца мне должно было исполниться тридцать четыре.

Я не торопился. Дом встретил меня тишиной, в которой больше не чувствовалось скрытого напряжения. Я брякнул свой чемодан на кофейный столик в гостиной, и никто не потребовал, чтобы я сразу отнес его наверх. Расстегнул замок и подумал, как приятно будет разбирать и смазывать винтовку у телевизора, когда никто не смотрит на тебя с молчаливым неодобрением. Потом решил отложить эту работу и для начала найти что-нибудь на ужин и выпить рюмочку виски.

Нашел в холодильнике мороженую пиццу. Налил себе виски.

Тут зазвонил звонок у двери, и я пошел открыть. На пороге стояли двое людей, черноволосых, с оливковой кожей; и у одного из них был пистолет.

В первый момент пистолет не вызвал у меня никаких особых эмоций – до меня не сразу дошло, что это может значить, потому что я весь день видел оружие, которое было мирным. Прошла, наверно, целая секунда, прежде чем я сообразил, что пистолет самым недружелюбным образом направлен мне в живот.

«Вальтер» 0,22 дюйма, машинально отметил я, как будто это имело значение.

Надо сказать, челюсть у меня отвисла. В сравнительно мирном пригороде вооруженные нападения происходят не каждый день.

– Назад! – сказал человек с пистолетом.

– Что вам нужно?

– Вернись в дом!

Он ткнул в мою сторону длинным глушителем, прикрепленным к дулу пистолета. Я привык уважать мощь огнестрельного оружия и потому послушался.

Человек с пистолетом и его дружок вошли в дом и закрыли за собой дверь.

– Руки вверх! – сказал человек с пистолетом. Я снова послушался. Он глянул на отворенную дверь гостиной и мотнул головой.

– Иди туда!

Я медленно пошел к двери. Войдя в гостиную, остановился, обернулся и снова спросил:

– Что вам нужно?

– Погоди! – человек с пистолетом покосился на своего спутника и снова мотнул головой, на этот раз в сторону окон. Тот включил свет и задернул занавески. На улице было еще светло. Сквозь щель в занавесках проникал луч заходящего солнца.

«Интересно, – подумал я, – почему мне не страшно?» Эти люди казались настроенными очень решительно. И все же я продолжал думать, что это какая-то странная ошибка, сейчас я им все объясню, и они уйдут.

Они выглядели моложе меня, хотя наверняка сказать было трудно. Явно южане, может быть, итальянцы. У обоих были длинные прямые носы, узкая челюсть, темно-карие глаза. Такие люди с возрастом толстеют, отпускают усы и делаются крестными отцами.

Последняя мысль пришла ниоткуда и показалась такой же нелепой, как этот пистолет.

– Что вам нужно? – повторил я.

– Три кассеты с программами.

Наверно, я снова открыл и захлопнул рот, словно рыба, вытащенная на берег. Выговор у незнакомца был самый что ни на есть английский, и он никак не вязался с этим лицом.

– Какие-какие кассеты? – переспросил я, изображая крайнее ошеломление.

– Не валяй дурака! Мы знаем, что они у тебя. Твоя жена нам сказала.

«О господи!» – подумал я. На этот раз мое изумление было непритворным.

Незнакомец поводил стволом у меня перед носом.

– Давай их сюда.

Глаза у него были холодные. Он всем своим видом демонстрировал крайнее презрение. Во рту у меня внезапно пересохло.

– Понятия не имею, почему моя жена... с чего она взяла...

– Не тяни! – резко сказал он.

– Но...

– "Оклахома", «Вестсайдская история» и «Мы с королем», твою мать! нетерпеливо сказал он.

– У меня их нет.

– Тогда ты об этом пожалеешь, мужик! – сказал он, и внезапно в нем появилась какая-то новая угроза. До сих пор он просто пугал меня, видимо полагая, что достаточно будет одного вида пистолета. Но теперь я осознал, что передо мной не нормальный разумный человек, с которым можно договориться. И мне стало не по себе. Если это те самые, что были у Питера, то понятно, что он имел в виду, когда называл их «жуткими». Какая-то трудноуловимая, но ощутимая особенность – отсутствие внутренних тормозов, свойственных нормальному человеку, полная вседозволенность. И никакие государственные средства устрашения его не остановят. Я иногда замечал такое в своих учениках, но никогда – в такой степени.

– Ты увез то, что тебе не принадлежит, – сказал он. – И ты нам это отдашь!

Он сместил ствол на пару дюймов и нажал на спуск. Пуля просвистела у меня над самым ухом. Раздался звон стекла. Одна из Сариных венецианских вазочек. Она ее так любила!

– Следующим будет телевизор, – сказал человек с пистолетом. – А за телевизором – ты. Ноги, руки и так далее. Останешься калекой на всю жизнь.

Программы того не стоят.

Он был, конечно, прав. Только, вот беда, вряд ли он поверит, что у меня их действительно нет. Он медленно перевел ствол на телевизор.

– Ладно, – сказал я.

Он слегка усмехнулся.

– Давай сюда!

Видя, что я капитулировал, он расслабился. Расслабился и его послушный, молчаливый спутник, который стоял на шаг позади него. Я подошел к кофейному столику и опустил руки.

– Они в чемодане.

– Доставай.

Я приподнял крышку, вытянул оттуда свитер и бросил его на пол.

– Поживей! – приказал он.

Он был совершенно не готов увидеть направленный ему в лицо ствол винтовки – в этой комнате, в этом мирном пригороде, в руках такого размазни, за какого он меня принимал.

Он недоверчиво уставился в дуло. Я щелкнул затвором. Был шанс, что он догадается, что я никогда не вожу оружие заряженным; но, с другой стороны, если он сам возит свой пистолет заряженным, может, и не догадаться.

– Брось оружие! – скомандовал я. – Если ты выстрелишь в меня, я пристрелю вас обоих. Можешь поверить мне на слово. Я стреляю без промаха.

Если хвастаться вообще стоит, то сейчас было самое время.

Человек с пистолетом заколебался. Его сообщник явно испугаются. Винтовка вообще выглядит весьма устрашающе. Глушитель медленно начал опускаться, и наконец пистолет с глухим стуком упал на ковер. Я кожей чувствовал, как разъярен мой противник.

– Подтолкни его ногой сюда, – сказал я. – И поаккуратнее.

Он злобно пнул пистолет ногой. Теперь оружие лежало между нами, недостаточно близко, чтобы я мог его поднять, но и противнику моему было до него не дотянуться.

– Хорошо, – сказал я. – Теперь слушай. Кассет у меня нет. Я одолжил их другому человеку, потому что думал, что там музыка. Откуда мне было знать, что там программы? Если хочешь получить их обратно, тебе придется подождать, пока мне их вернут. Человек, которому я их одолжил, уехал на выходные, и я не смогу его найти. Ты можешь их получить без всяких дурацких представлений, но тебе придется подождать. Оставь мне адрес, я их тебе перешлю. Мне совсем не хочется с тобой связываться. Кассеты эти мне даром не нужны, и я не желаю знать, зачем они понадобились тебе. Я просто не хочу, чтобы ты тревожил меня... и мою жену. Понял?

– Угу.

– Так куда их отправить?

Глаза его сузились.

– И с тебя два фунта, – сказал я, – на почтовые расходы.

Эта обыденная деталь, похоже, его убедила. Он хмуро вытащил из кармана два фунта и бросил их на пол.

– На главный почтамт Кембриджа, – сказал он. – До востребования.

– А на чье имя? – спросил я.

– Дерри.

– Ладно, – кивнул я. Обидно, однако, что он дал мое собственное имя. Из любого другого можно было бы извлечь какую-то полезную информацию... – А теперь убирайтесь.

Оба уставились на пистолет, валявшийся на ковре.

– Ждите на улице, – сказал я. – Я его выброшу в окно. И не вздумайте возвращаться.

Они направились к двери, косясь на провожавший их ствол винтовки. Я вышел вслед за ними в прихожую. Прежде, чем они открыли входную дверь и вышли, захлопнув ее за собой, я был вознагражден двумя злобными и беспомощными взглядами.

Я вернулся в гостиную, подобрал с пола «Вальтер», открыл магазин и вытряхнул патроны в пепельницу. Потом отвинтил от дула глушитель и открыл окно.

Эти двое стояли на мостовой и злобно глядели на дом. От дома их отделяло двадцать футов газона. Я забросил пистолет в куст шиповника рядом с ними. Когда подручный достал из куста пистолет – хорошенько ободравшись, – я бросил туда же глушитель.

Обнаружив, что патронов в магазине нет, главный на прощание выпалил в меня ругательством.

– Если ты их не пришлешь, мы вернемся!

– На той неделе получите. И не попадайтесь мне на дороге!

Я решительно захлопнул окно и проводил взглядом их удаляющиеся фигуры, окаменевшие от унижения.

«О господи, – подумал я, – что там у Питера за программы такие?»