Текст книги "Стихотворения"

Дилан Томас
Стихотворения

От автора

 
Этот день подходит к концу,
А Господь погоняет лето
В лососевом струенье солнца,
В моем потрясенном прибоем
Доме на сколах скал,
Перемешанных с птичьим пеньем,
Плавниками, плодами, пеной,
Перед прыткой подковой леса,
Над песками мокрых медуз
И вдовьих рыбацких крестов,
Над чайками и парусами,
Где люди, черней ворон,
Опускаются на колени,
С облаками в обнимку тянут
Сети заката, а цапли
И гуси почти в небе,
И мальчишки кричат, и ракушки
Говорят о семи морях,
Вечных водах вдали
От девятидневной ночи
Городов, чьи башни взметутся
Под ветхозаветным ветром,
Словно стебли сухой соломы, —
В моем непокойном доме
Я пою для вас, посторонних.
(Хотя песня жжется, вздымает
Мои косолапые звуки,
Как пламя птиц – повернувшийся
К осени лес мирозданья.)
Я пою по хрупким листкам
С отпечатками пальцев моря —
Листки эти скоро сорвутся,
Опадут, как листва с деревьев,
Рассыплются и пожухнут
Ночью на черный день.
В море всосан лосось,
Соскользнуло солнце, немые
Лебеди бьют синеву
В исклеванных сумерках бухты,
А я сшиваю бессвязные
Явленья, и вы узнайте,
Что я, переменчивый я,
Славлю звезду, оглушенную
Чайками, морем рожденную,
Истерзанную человеком,
Благословлённую кровью.
Вслушайтесь: это же мой
Голос у рыб и обрывов!
Всмотритесь: это же я
Сочиняю мычащий ковчег
Для врученного мне Уэльса —
Белые, словно овцы,
Покорные фермы готовы
Погрузиться в ревущие воды,
Ибо красная ярость и страх
Растопили льды на горах.
Эй, забившиеся под своды
Властные гулкие совы,
Лучи ваших лунных глаз
Озаряют загоны, пронзают
Поросших покоем предков!
Эй, нахохленный голубь,
В сумраке темный, почти
Как наш валлийский язык
Или почтительный грач, —
С ветвей твое воркованье,
Голубой колобродящий голос —
Тоже слава лесам
Для севших в лугах бекасов!
Эй, щебечущий клан,
Разинувший клювы от страха
По осажденным отрогам!
Эй, вбежавший в пятнистый
Свет на седле пригорка
Прыткий заяц, ты слышишь
Гул корабельной стройки,
Топор мой, пилу и молот?
(Песня моя – бессвязный
Грохот и визг, язык мой —
Трухлявый гриб-дождевик.)
Но на изломах мира
Звери глупы и глухи
(Слава звериной природе!)
И спят глубоко и чутко
В лесах по хребтам холмов!
Скирды ферм под напором
Потоков сбиваются в стаи,
Кудахчут, на крышах амбаров
Петухи кричат о войне!
О соседи мои с опереньем,
Плавниками и мехом, спешите
В мой лоскутный ковчег,
Ко мне, безумному Ною:
В глубине колокольца овец
И колокола церквей
Возвещают худой мир,
А солнце садится, и тени
Выстилают мои святыни.
Мы пустимся в путь одни
И вдруг под звездами Уэльса
Увидим кочевья ковчегов!
Над землей, покрытой водой,
Направляемые любовью,
От горы к горе поплывут
Деревянные острова.
Смелей, путеводный голубь!
Вы стали морскими волками,
Синица, лиса и мышь!
Ковчег мой поет на закате,
А Господь погоняет лето,
И потоп до конца процвел.
 

Сборник «18 стихотворений»

Вижу мальчишек лета

I

 
Вижу мальчишек лета, гибнут парни
И губят все земные корни,
Не сеют и не жнут, морозят грунт;
Вот в зной, в потопах ледовитых
Морозной страсти, мнут подруг
И топят флоты яблок в злых приливах.
 
 
Эти мальчишки света в безрассудстве
Мед сбраживают, будто сусло;
Пальцем-сосулькой в ульях портят воск;
Вот в солнце дня, в холодных путах
Тьмы и сомненья, кормят мозг;
И знак луны для них лишь нуль в пустотах.
 
 
Вижу младенцев лета, в плодных водах
Плывут, вершат погоды в лонах,
Пальчиком гнома делят ночь и день;
Вот в глубине тенями чертят
Во чревах твердь своих плотин,
А солнца свет уже им чертит череп.
 
 
Вижу мальчишек этих, что созреют
В пустых мужчин и прозябают
Или, резвясь в пылу, калечат воздух;
Вот пыл сердца и пульс огня
Любви и лета вспыхнет в горлах,
О, пульс и пылкость лета в глыбе льда.
 

II

 
Но время нужно звать на бой, иначе
Оно, плетясь, влачит нас к ночи,
Где, точные, как смерть, бьем в бронзу звезд;
А сонный сын зимы все зыблет
Колоколов соборных гроздь,
Ночь свою длит, но полночь не замедлит.
 
 
Мы – отрицатели, так будем смело
Смерть вызывать из женщин лета,
Живую плоть – из судороги тел,
Яркого червя лампы Дэви [1]1
  Шахтерская лампа, изобретенная английским химиком Дэви.


[Закрыть] —
Из мертвецов, кто морем плыл;
И плевелы людей – из почвы чрева.
 
 
Мы, дети лета, здесь, в круженье ветров,
В зелени трав морских железных,
Смиряем шторм, срываем с неба птиц,
А плащ морей – с земного шара,
Чтобы пустыни задушить,
И рвем венки, бушуя в старых парках.
 
 
Весной мы лбы украсим остролистом [2]2
  Венками из остролиста, по старому английскому обычаю, украшают себя на Рождество, то есть зимой.


[Закрыть],
Хей-хоу! Кровь и сок струится,
Веселых сквайров пригвоздим к деревьям;
Влагу любви осушит смерть,
Родится страсть в безлюбых дебрях.
О, полюсы мальчишеских надежд.
 

III

 
Вижу, мальчишки лета, вашу гибель.
Личинка-человек бессилен.
Мальчишки – соль земли и смерть земли.
Я был отец ваш и предтеча.
Мы – дети камня и смолы.
О, поцелуй двух полюсов при встрече.
 

Процесс, вращающий погоду сердца

 
Процесс, вращающий погоду сердца,
Сменяет влажное сухим; луч света
Вторгается в утробный мрак.
Погода тела движет кровь по жилам,
Сменяет утром ночь; и солнцем алым
Вновь светится живущий прах.
 
 
Процесс в глубинах глаза приближает
Срок слепоты; рождающее чрево
Жизнь источает и вгоняет в смерть.
 
 
Тьма, что порой мрачит погоду глаза,
Присуща свету глаз; морская влага
Бьется о сушу берегов.
Семя, что лесом засаждает чресла,
Даст плод; но часть уже рассеял тщетно
Ветер пустых, бесплодных снов.
 
 
Погода в мышцах и костях бывает
Сухой и влажной; мир перед глазами
Движет два призрака: живых и мертвых.
 
 
Процесс, вращающий погоду мира,
Сменяет призрак призраком; в незримой
Двойной тени дитя растет.
Процесс луну пересветляет в солнце,
Как платье, плоть сползает с кости старца;
И сердце мертвых отдает.
 

Ударом плоть я сделал вольной

 
Ударом плоть я сделал вольной,
А до того во чреве бился мраком,
Бесформен был я, словно волны,
В усадьбе Иорданом лился
И дщери Мнеты [3]3
  Мнета – персонаж, заимствованный автором у английского поэта-романтика ХК в. В. Блейка: вымышленная последним античная полубогиня, соединяющая в себе черты Афины (богини мудрости) и Мнемозины (богини памяти), матери девяти мр. Следовательно, брат дочери Мнеты – поэт.


[Закрыть] приходился братом.
 
 
Глухой для лета и весны,
Я солнца и луны не знал имен.
Грозу во мне глушил телесный панцирь,
Но мой отец главой своей
Во мне взбивал и звон дождей
В единый сплав, и звезд свинцовых танцы.
 
 
Я ведал письмена зимы,
Зов снежной детской кутерьмы,
А рыцарем сестры моей был ветер.
Он адскою росой во мне
По венам прыгал, азиатски весел.
Я стойким рос и в полдень, и во мгле.
 
 
Но все же я и муки ведал:
Костяк лилейный мой хрустел
На дыбе слов, и клинописью веры
Кроилась плоть, как на кресте,
Казня строку, и печень жгло без меры,
И спелой ежевикой мозг блестел.
 
 
Познало горло жажду раньше,
Чем тело напоил родник,
Где смеси слов с водой не страшно
Собою отражать нечистый лик.
Любовь познал я духом, голод – брюхом,
И жить с дерьмом своим привык.
 
 
Мой бренный мир швыряло время
Тонуть – иль дрейфовать в морях,
И невозвратность юных дней созрела
В летучей соли передряг.
Вино сокровищ пил я смело,
Хоть был и прежде не бедняк.
 
 
Сын плоти и души, я все же
Не дух и не самец – дух во плоти.
В ничто косою смерти сброшен,
Отцу сумел я донести
Последним вздохом, полным долгой дрожи,
Весть с крестного его пути.
 
 
Назвав меня в молитве каждой,
Вы лишь Того восплачьте в ней,
Кто крест перстами создал дважды
Над прахом матери моей.
 

Та сила, что через фитиль зеленый

 
Та сила, что через фитиль зеленый в движение цветок приводит,
Ведет и мой зеленый год, взрывается в корнях деревьев,
Та сила – разрушитель мой.
Но нем я, не могу поведать розе,
Что юность связана моя такой же зимней лихорадкой.
 
 
Я сила та, что гонит воду через скалы,
Кровь красную струит мою и иссушает говорливые потоки,
Та сила воском делает меня.
Но нем я, рта не открываю венам, молчу о том,
Что на горе из родника пьет тот же рот.
 
 
Рука, что кружит воду в луже,
Песок в движение приводит и связывает бьющий ветер,
Что тащит мой окутывающий парус.
Но нем я, не скажу повешенному,
Что липа палача из праха моего сотворена.
 
 
И губы времени пиявкой присосались к потоку головы,
И капает любовь и собирается, но кровь пролитая
Ее залижет раны.
Но нем я, не скажу я ветру бури,
Как время небо отмечает вокруг всех звезд.
 
 
Но нем я и могиле любимой не скажу,
Что ползает такой же червь в моем гробу.
 

Лирический герой сдирает кожу

 
Лирический герой сдирает кожу
От кисти до плеча
С моей руки и обнажает каждый
Нерв. Как саранча,
Любовный голод эти нервы гложет.
 
 
А череп гонит их к бумаге, книзу,
На скипетре хребта
Покачиваясь, как дремотный призрак.
Неровности листа
Любовной болью заразить он призван.
 
 
В груди проходит сердце по границе
(Брег плоти – крови гул)
Нагой Венерой с алою косицей.
Храню тепла посул
В моей обетованной пояснице.
 
 
Герой распутал узел нервов голых
И, славя древний грех
Рождения и смерти, поднял голос
Превыше всех.
Воскликнул: «Славься, император-голод!»
 

Где воды лика твоего

 
Где воды лика твоего когда-то
Мой винт вертел – там призрак твой живет,
Из праха завывая, взором тлея.
Где водяные, продышав твой лед,
Вздымали гривы над водой – там суховеи
Икру и водоросли скрыли коркой соли…
 
 
Где зелень юности твоей и зелень тины
Свивала ты в тугое вервие —
Там юный рубщик всех узлов и тайных болей
Со смазанными ножницами бродит,
Рубя протоки, что питают бытие,
Пластая влажные плоды до сердцевины.
 
 
Часы сверяю по невидимым твоим
Приливам, что крушат совокупленье
Горючих трав. Одна из них – любовь – иссохла.
Но вкруг твоих столпов мелькают тени
Детей, которых опустевшие тела
Их матерей послали плакать в мир дельфиний…
 
 
Пускай сухи твои зеницы, как гробницы,
Но не закрыться им, покуда длится чудо
Верховной мудрости небесной и земной.
На ложе у тебя цвести кораллы станут,
А змеи – в гривах волн… пока не канут
Моря надежды нашей, став золой.
 

Будь распален я

 
Будь распален я щекотом любви —
Девчонке шустрой, что меня к себе сманила,
Прорвал метелку бы, своей рискуя жилой;
Когда б меня до стона в легких затравил
Телец соблазна, жгучим хохотом бодая, —
Плодов запретных не страшился б и тогда я,
В крови почуяв половодье вешних сил.
 
 
Расскажут клетки тела, кто родится,
Мальчишкой иль девчонкой станет плод…
Будь распален я детородной власяницей —
Ни зуд мужской, проросший в зреющую плоть,
Не страшен был бы мне, ни хруст костей крылатых,
Ни лязг штыков, скрестившихся для схваток,
Ни петля, ни топор, ни эшафот.
 
 
Кто родился? – ответят пальцы, что на стенах
Рисуют мелом непристойные картинки…
Я не страшился б мускулов любви,
Когда б меня такие пальцы распалили.
Ни жар, пульсирующий в нервных окончаньях,
Меня б не испугал, ни бес в ребре,
Ни бездна в предназначенной могиле.
 
 
Когда б меня любовный щекот распалил
Рубцом, стирающим седины и морщины
С того мужчины, в ком давно утрачен пыл
С зубами вместе, – Время и тогда бы
Меня в яслях любви качало б морем крабов,
Как бабочку, как бабу, что из пены
Взошла, – лишь с ней бы насмерть я остыл.
 
 
Сей мир полубесовский-полумой,
Он бес-дурак, и, пьян змеино-женским ядом,
Как почка, лопаясь, девчонкам дразнит взгляды,
В мой костный мозг он лезет старческой походкой.
Пропах селедкой весь наряд его морской.
И вижу я: он запускает мне под ноготь
Червя, который вскоре станет мной.
 
 
Так вот единственный рубец, что распаляет
И на два пола делит племя обезьян;
Из влажной тьмы любви он распрямляет
Наш самый выпуклый насмешливый изъян.
И от груди кормящей до груди любимой
Он шестилапой плотью давит, как дубиной,
Красу, которой и во прахе буду пьян.
 
 
Так что же значит он? Нерв смерти оперенный?
Чертополох ли поцелуев исступленный?
Венец терновый для любого из людей,
Чье на распятье тело стало словом дела
Смертельного – от сладости мученья?
Вот щекот, вот рубец, и вот его значенье:
Стань, человек, метафорой моей.
 

Бесплодье наших евнушеских снов

I

 
Бесплодье наших евнушеских снов
Боится света. Руки черных вдов,
Ночных невест, их тельце
Сжимают на просторе простыни,
Пока в крови навязчиво саднит
Больное сердце.
 
 
Такая ночь хребет сломает враз,
Придет рассвет собрать червей с постели:
Тень девушки с душком скользнет от глаз,
Заметная в потемках еле-еле.
 

II

 
Любовь на кинопленке нас манит.
Два одномерных призрака: бандит
И шлюха. Дух наш замер,
Когда в экран вписалась их возня
В норе глубокой на исходе дня
Под носом камер.
 
 
Они танцуют в наших черепах,
Отстреливаясь от гнетущей ночи.
Пластмассой след любви фальшивой пах,
Когда театр теней спектакль окончил.
 

III

 
Да наш ли это мир, где зуд забот,
Что смертным спать спокойно не дает,
Вращает землю?
Манерность дня заметна и в тени.
В машине солнца гайку отверни,
Малютка гремлин.
 
 
Поженим фотографию и глаз.
Ее двуличье – истина простая.
Когда под вечер сон проглотит нас,
Мы верим в то, что мертвые летают.
 

IV

 
Таков наш мир! Мы схожи в наготе,
Износим плоть в любовной суете,
А новой не примерим.
Пинками сон поднимет мертвеца,
Увечья спешкой объяснив, как царь
И бог. Прими на веру.
 
 
Всем нам кричать придется петухом
И слизывать картинки языком
Со дна тарелки.
Приятельствовать с жизнью, чтобы в час
Последний кто-то смог бы вспомнить нас
Хотя бы мельком.
 

Особенно, когда октябрьский ветер

 
Особенно, когда октябрьский ветер
Мне в волосы запустит пятерню,
И солнце крабом, и земля в огне,
И крабом тень моя легла на берег —
Под перекличку птичьих голосов,
И кашель ворона на палках голых
По жилам сердце деловито гонит
Ямбическую кровь, лишаясь слов.
 
 
Вон женщины во весь шумливый рост
Идут по горизонту, как деревья,
Вон бегают по перелеску дети,
В движении похожие на звезд.
Я создаю тебя из гулких буков,
Из шелеста дубов, осенних чар,
Корней боярышника, хмурых гор,
В прибое создаю тебя из звуков.
 
 
Над парком беспокойный циферблат;
Часы толкуют время, славят утро
И флюгеру о направленье ветра
Колючими словами говорят.
Я создаю тебя из дольних вздохов.
Трава пророчит: все, что я постиг,
Покроет мокрый изъязвленный снег.
Но ты вдали от злых вороньих криков.
 
 
Особенно, когда октябрьский ветер
(Я создаю тебя в канун зимы,
Когда гремят валлийские холмы)
Молотит кулаками репы берег,
Я создаю из бессердечных слов
Тебя – сердечных сердцу не хватило.
Химическая кровь мне полнит жилы.
На взморье. Среди птичьих голосов.
 

Особенно, когда октябрьский ветер

 
Особенно, когда октябрьский ветер
Мне в волосы запустит пятерню,
И солнце крабом, и земля в огне,
И крабом тень моя легла на берег —
Под перекличку птичьих голосов,
И кашель ворона на палках голых
По жилам сердце деловито гонит
Ямбическую кровь, лишаясь слов.
 
 
Вон женщины во весь шумливый рост
Идут по горизонту, как деревья,
Вон бегают по перелеску дети,
В движении похожие на звезд.
Я создаю тебя из гулких буков,
Из шелеста дубов, осенних чар,
Корней боярышника, хмурых гор,
В прибое создаю тебя из звуков.
 
 
Над парком беспокойный циферблат;
Часы толкуют время, славят утро
И флюгеру о направленье ветра
Колючими словами говорят.
Я создаю тебя из дольних вздохов.
Трава пророчит: все, что я постиг,
Покроет мокрый изъязвленный снег.
Но ты вдали от злых вороньих криков.
 
 
Особенно, когда октябрьский ветер
(Я создаю тебя в канун зимы,
Когда гремят валлийские холмы)
Молотит кулаками репы берег,
Я создаю из бессердечных слов
Тебя – сердечных сердцу не хватило.
Химическая кровь мне полнит жилы.
На взморье. Среди птичьих голосов.
 

Когда могила свежий след возьмет

 
Когда могила свежий след возьмет,
За нею время двинется вразвалку,
Спокоен буду я и прям, как прялка,
Любовь, как черепаха в катафалке,
В мой дом вползет.
 
 
Я ножницы почувствую виском,
Корнающие краткий век портняжий,
С ее приходом. Перед нею даже
Мертвец бледнел. Она задор мой слижет
Костлявым языком.
 
 
Прошу я слезно сердце с головой
Засунуть в грудь мне мертвеца со свечкой,
Ведь кровь перелопаченною речкой
От девушек детей уносит вечно
К большому пальцу. Мой
 
 
Наряд воскресный пылен и нелеп.
В глазах – кружки мишеней, как обычно.
Пальто из льда сидит на мне прилично,
Хотя боюсь, что девственницу нынче
Не затащить мне в склеп,
 
 
Шагами меря земли Мертвецов,
Девичьей слизью буду причащаться.
Средь евнухов – привал, и в одночасье
Мне кислота оставит отпечатки
В паху и на лице.
Спросил я, сердца раб и головы:
«Быть черепу распутника разбитым?
Над ним заносят молоток щербатый».
И тут Мертвец, на вешалке забытый,
Сказал: «Увы».
 
 
Как ни прискорбно, дамы, господа,
Но кулаки чесать не любит радость;
Экстазы метастаз, крест лихорадок,
И летнее перо в горящий падуб
Скользнет – и ни следа.
 
 
Гашу огни на вашей башне, сир!
В потемках страсти радость бьет вас пыльным
Мешком; Мертвец ведет огонь прицельный
Из пестика Адама; в мыслях боль, но —
Таков ваш мир.
 
 
Финал по камню башню разметал
(И тем любая башня хижин хуже);
В бессолнечье нога не пляшет даже
(Не плачьте солнцу вслед), дубеет кожа,
И занавес упал.
Свистун накашлял в легкие иглу
Безумцам, ей пронзен был на ветру я.
За нами время гонится, сгорая.
Уроки мертвых вспоминай, воруя
У недотроги мира поцелуй.
 

От первой лихорадки чувств до пагубы

 
От первой лихорадки чувств до пагубы, от сладких
Секунд до тягостной минуты чрева,
От судорог любви до схваток родовых,
Времен младенчества, кормленья грудью,
Когда беспечный рот о голоде не ведал,
Один был мир, один просторный ветер,
Мой мир – он был крещен в потоке молока.
Одним большим холмом были земля и небо.
Один был белый свет, свет солнца и луны.
 
 
От первого следа босой ступни, от первых
Движений рук, от первого пушка,
От первых отроческих тайн, предвестий страсти,
И до немого изумленья плотью
Красное солнце было, сизая луна,
А небо и земля, как две горы, сходились.
 
 
Плоть расцвела, резались зубы в крепких деснах,
Кости росли, гул семени мужского
Полнил священный член, кровь клокотала в сердце,
Один был ветер, а теперь четыре ветра
В моих ушах сияли светом звука,
В моих глазах звенели звуком света.
И, желтый, множился песок, и золотые
Зернышки жизнь друг в друге разжигали,
Зеленым был поющий дом.
 
 
Матерью сорванная слива зрела долго,
Мальчишка, выпущенный тьмой родного лона
В родной, как лоно, свет, мужал и рос,
Стал мускулист, мохнат и мудр настолько, чтобы
Расслышать зов бедра и голос, что, как голод,
Зудел в звучащем гвалте ветра и солнца.
 
 
Из первого спряженья тел я понял
Людскую речь, чтоб мысли изгибать
По твердокаменным канонам мозга,
Чтоб новой осенить листвой тропинки слов
В садах, покинутых умершими, которых
Уже не греют теплые слова.
Рак времени пожрал их горла, и на гробах —
Лишь имя, там, где черви безымянны.
 
 
Я понял свой секрет, познал глагол желанья;
Код ночи у меня стучал на языке;
Многоголосием единство зазвучало.
 
 
Одна утроба, ум один рождали этот плод,
Одна питала мать исчадье лихорадки;
Двоилось небо, мысль мою двоя,
Двудольный шар земной, кружась, десятерился;
Несчетные умы питали тот бутон,
Который око мне пронзает;
Юность сгустилась в суть; радугу слез весны
Рассеял летний зной и двадцать знойных лет;
Одним я солнцем, манною одной согрет и сыт.
 

В начале

 
Вначале трехконечная была звезда,
Она – улыбкой светлою через провал лица;
Она – как кости сук, сквозь воздух, что пускает корни,
Ветвящаяся материя, образующая первое солнце;
И, горящие нулем во всем пространстве,
И небеса, и ад смешались в своем невообразимом танце.
 
 
Вначале был лишь бледный знак,
Трехсложный и ослепительный, как звезда и улыбка;
Потом уж отпечатки на воде родились,
И на луне – клеймо чеканного лица;
Кровь, что касалась креста деревьев, чаши,
Касалась первой тучи и оставляла след.
 
 
Вначале поднимавшийся огонь был,
И средь огня, возникшего из искры, стояли все погоды,
Трехглазая, с белками красными та искра, прямая как цветок;
Жизнь поднялась и из морей, валы катящих, ростки дала
И взорвалась в корнях, и из земли и скал
Качала соки скрытые, которых траву ведут.
 
 
Вначале было слово, слово,
Которое из твердых оснований света
Изъяло буквы пустоты,
И из туманных оснований жизни
Слою рванулось ввысь, передавая сердцу
Первые черты рождения и смерти.
 
 
Вначале был уединенный мозг.
Рассудок заключен был, запаян в мысль,
Прежде чем высь сдалась на милость солнцу;
И до рождения вен, дрожащих в своих ситах,
Кровь брызнула и разбросала навстречу ветрам света
Ребристый подлинник любви.
 
 
Прежде чем высь сдалась на милость солнцу;
И до рождения вен, дрожащих в своих ситах,
Кровь брызнула и разбросала навстречу ветрам света
Ребристый подлинник любви.
 

Преломлен свет, где солнца нет

 
Преломлен свет, где солнца нет,
Где в сердце нет морского прибоя,
Оглашенного ударами боли;
И у призраков падших в глазницах светлячки,
А все, что может светить,
Пропиливает плоть, которой одиночества не скрыть.
 
 
Светильник бедер
Юное семя распаляет, а старое испепеляет.
А там, где недвижимо семя,
Сын человеческий восходит к звездной сени,
Светясь, как налившийся плод,
И воск небесных свеч по волосам его плывет.
 
 
Горит закат, где очи не глядят.
От головы до пят разбушевавшаяся кровь
Морской волной несется;
Артезианские колодцы неба, не ведая преград,
Исходят гневом гроз; божественна улыбка
Горючих слез, кипящих в их стволах.
 
 
Ночь набухает и круглится
Подобно луне чернолицей, за пределом ума.
В теле струится дневное тепло;
Время стужи прошло, штормовыми ветрами
Раздета зима.
Вешняя кисея блестит на ресницах.
 
 
Преломлен свет, где затуманен след,
На стеблях дум, благоухающих в дождях,
Где логика бессильна и мертва,
И, как трава, во взоре прорастает тайна почвы,
И в солнце сочном кровь играет.
И тает сияние в запущенных садах…
 
 
Где логика бессильна и мертва,
И, как трава, во взоре прорастает тайна почвы,
И в солнце сочном кровь играет.
И тает сияние в запущенных садах…