Текст книги "Стихотворения"

Смерти и рождения

 
В тот вечер подожженных фитилей
Стоит за дверью смерть.
От одного из толики твоих.
Друзей бегут стремглав
Последние огни и львы дыханья.
И твой бессмертный друг
Рукой с уже едва заметной тенью
Приветствует тебя.
На зов земли он с миром отойдет,
Не утопив его
В глубокой ране от
Зловещей свадьбы лондонского горя.
 
 
В тот вечер подожженных фитилей
В проеме губ твоих
Чужие мертвецы придут – уйдут.
Один из них – сосед
Полярный твой; в его глазах всплывает
Затылок солнца и
Накрапывает кровь его над морем
Мужским. Издалека
Он пришагал к твоим похоронам
И раковинам в рот
По крику положил,
Едва сверкнуло из-под громких век.
 
 
В тот вечер подожженных фитилей —
Рождений и смертей —
Прилив влечет своих – чужих,
На лондонской волне
К могиле,
Где лежишь на дне. Враг
Заметит, как во мгле
Сторожевой твое мерцает сердце,
И бросит чертов палец солнцу в лоб,
Пока твой друг,
Ломая зодиак,
Встает огромным призраком Самсона.
 

Зимняя сказка

 
Эту сказку зимы
Снежный сумрак слепой над озерной волной
С дальней фермы влечет сквозь поля на плаву и холмы,
Сквозь ладони ковшом, – и скот племенной
Дышит в чуткий холст средь безветренной тьмы.
 
 
Звезды холодом жгут,
Пахнет сено в снегу, вещий сыч вопит
Вдали, меж загонов, и мерзлый приют —
Фермерский дом белым дымом овечьим набит;
Нахлобучен клобук, – сказка сложена тут.
 
 
Мир состарился, и на звезде
Веры, чистой как хлеб, как складчатый снег,
Свитки пламени, что полыхали везде,
В голове и в сердце его, развернул человек
Истерзанный, сирый, на ферме и в каждой гряде
 
 
Полей. И жар камелька
На его островке, средь пурга, в снеговом серебре,
И кудель холмов, и насесты, что дремлют пока
Сквозь дворы не прочешет свой вопль петух на заре,
И рассветный люд побредет, оступаясь слегка
 
 
Со своими скребками. Скот
Шевельнулся; шмыгнул застенчивый кот-мышедав;
Стучат башмаками доярки; навес небосвод;
К кормушкам метнулись куры стремглав;
Вся ферма проснулась для чистых и честных работ.
 
 
Преклонясь, он молился в слезах
О скребке, чугунке, весь в лучинах слепящих лучей,
О чаше, ломте, средь размаха теней впотьмах,
В спеленутом доме, в скольженье ночей,
На гребне любви, покинутый, вверженный в страх.
 
 
От гордой тоски он рыдал,
Смутному небу молился, к булыжникам стылым припав,
Чтоб со стоном, по голым мослам, его голод шагал
Вдоль статуи конюшен, стойл поднебесных, канав,
Убогих лачуг, прудовых утиных зеркал,
 
 
В теплый, набожный дом,
Куда он тайно должен рухнуть с высот
Своей незрячей любви, в нору, погребенную льдом;
Он горем нагим обожжен, хоть ветр не несет
Сквозь ладони ковшом, ни звука в затишье пустом;
 
 
Лишь голод ворон
Напряженный бураном, в разливе хлебной воды,
Взвился над нивой, истаял; стаям – урон.
Но пощадит его огнь безымянной беды,
Когда застывший, как наст, долинами двинется он
 
 
В ночь впадающих рек,
Чтоб в затоне беды утонуть, залечь, сжавшись комком
В средоточье желанном, безгрешном, белом как снег,
В нелюдской колыбели, на брачном ложе таком,
Богомольцем отверженным, свет потерявшим навек.
 
 
– Дайте волю мне, бедняку! —
Он вскричал. – Погрузите в любовь, как в елей!
Пусть невеста вберет мою нагую тоску.
Не цвести мне средь белосемянных полей
Или в миг обмирания плоти на полном скаку.
 
 
Чу! Поют без конца
В усопших селах певцы. На зерненных крылах,
Чтоб зимнюю сказку прочесть ветром мертвеца,
Летит соловьиха – лесов похороненных прах.
Бормочет в исчахшем ручье водяная пыльца.
 
 
Твердит: – Я скачу!
Колокольный, полый, исчахший поток. Трезвонит роса,
Осыпав помол листвяной и лишенную блеска парчу
Погоста снегов. В полых скалах гудят связанных ветром струн голоса.
Время поет в спутанной, мертвой капели снегов. Чу!
 
 
Это рука или гуд вдали,
В древней земле, скользнувшей в отверстую дверь,
От гуда, оттуда, в стужу наружу, к хлебу земли.
Как невеста горящая, птица лучится летящая. Верь!
Птица взошла на заре, и груди ее, в багреце, в серебре низошли.
 
 
Глянь! Плясуны пускаются вскачь
По снежным пожням, как пыль голубей под луной.
Трупы кентавров, могильные брюха ликующих кляч
Случив, превращают сочащиеся белизной
Стойла в птичники. Мертвый бредет за любовью пугач.
 
 
В скалах ветвей филигрань
Взвилась как на трубный сигнал. Дряхлой листвы
Иероглифы пляшут. Нити веков на камнях сплетаются в ткань.
Арфа пыльцы водяной бренчит среди синевы
Складок полей. Для любви встала птица давно. Глянь!
 
 
Дикие взмыли крыла
Над поникшей ее головой; пернатый летел
Голос нежный сквозь дом, и звучала хвала;
Ликовало паденье: ведь человек захотел
Одиноко пасть на колена в долине, что чашей была,
 
 
Пасть в пелене, в тишине,
У скребка, чугунка, на лучиннослепящем свету;
Птичье небо и голос пернатый манили вдвойне,
И он, за горящим полетом, как ветер взмыл в высоту,
Вдоль незрячих риг и хлевов затишной фермы снежной стране.
 
 
Когда погибли дрозды
Как священство, на кольях года, в спеленутых грядках оград
И над саваном графств подскочили холмы далекой гряды, —
Рванул снеговик меж стволов, потерявших зеленый наряд,
Как олень, продираясь рогами сквозь чащу и льды,
 
 
Сквозь тряпье и молитвы снизясь, почти
По колена холмам и в мерзлое озеро – плюх!
Ночь напролет скитается, бодрствуя, пти —
Ца, сквозь годы и земли, рой снежных мух, парящих как пух,
Внемли и гляди: в гусином щипанном море – птичьи пути.
 
 
Птица, невеста, небесная твердь,
Сеянцы звезд, ликованье за гранью поля семян
И кончины скачущей плоти, горящая водоверть,
Беда, небеса, небосвод, могила, туман.
В дальней, древней стране дверь ему распахнула смерть.
 
 
И на белый хлеб, на горбы
Холмов, на чашу формы птица сошла
К полям на плаву, долу речному, рядом городьбы,
К прудам, где он молил о приходе последнего зла,
О завершенъе сказки в доме огней и мольбы.
 
 
Танец погиб
На белизне; в поле нет зелени боле, мертвый затих
Певец в оснеженных селеньях желаний, что в глуби глыб
Хлеба прожгли иероглифы птиц золотых,
И на стекле прудов конькобежные очерки рыб
 
 
Летучих. Лишился обряд
Соловьихи и трупа клячи-кентавра. Иссох водоем,
Нити веков на камнях до утра трубного спят,
Стихла радость; время хоронит весну, что втроем,
С воскресшей росой и рудой гудела и прыгала в лад.
 
 
Вот, уложена птица в псалом
Клироса крыл: не то дремлет, не то умерла.
И был он отпет и обвенчан скользящим крылом,
И сквозь лоно невесты, что все вобрала, —
Женогрудой птицы с небесным челом, —
 
 
Его повлекли назад,
К брачному ложу любви, в завихренный затон,
В средоточье желанное, в складки врат
Рая, в тугосплетенный вселенский бутон,
И она расцвела и взмыла с ним в свой снегопад.
 

На годовщину свадьбы

 
Разверзлось небо над
Неладной годовщиной тех двоих,
Что дружно три года шли
Долгим путем своих клятв.
 
 
Сбился любви их путь,
Рвет цепи Любовь, и те, кто ей болен;
Из каждой чреватой бурей
Сизой тучи бьет в дом их Смерть.
 
 
Под неверным дождем
Встретились, кого развела любовь:
Ливень в окна сердец их льет,
Дверь в мозгу объята огнем.
 

Спаситель был

 
Воды обычней,
Правды безжалостней,
Радия реже спаситель был.
Слушать звон нот золотых
К нему под язык
Не знавших солнца детей шли оравы.
Взор сажали желаний рабы
В темницы его безотмычных улыбок.
 
 
В пустыне, средь скал
Детский глас возвещал:
Из бесчинств его верных пришлось творить
Покой, среди земли
Громыханий в щелях
Яростных воплей тишь, тишь воцарить.
Человек человека терзал, птиц,
Зверей – спрятан страх в мертвящем дыхании.
 
 
Славу слушать в храмах
Его слез. Он грянул —
Вы дрожали под его кудлатой рукой:
Ты, не уронивший
Наземь слезинки лишней
На смерть человечью, волной неземной
Лился на радость, облачной влаге
Щеку подставив: я и ты – нас лишь во мраке.
 
 
Два гордых, обок тьмой
Скрытых брата зимой
Скудному году всё плачутся:
О мы, что не выжав
Вздоха скупого, слыша,
Как рядом разит ближнего алчность,
В укрытье стен небесно-синих стенали,
Льем градом слезы в смутной печали
 
 
О том, что сгорбился дом,
Не баюкавший наш сон,
В котором гибли храбро единственные —
Не встреченные. Видим мы в нас
Людей чуждых прах,
Что засыпает понурый тот дом. Пробуждаем
Загнанный в нас нежный послушный шелк,
Простую любовь, которая горы свернет.
 

На свадьбу девственницы

 
Средь толп влюбленных, когда в зрачке ее всенощных глаз
Спящим рассвет золотое свое вчера
Застал и взошло из ее лона на небо
Солнце нового дня, одиноко от сна
Чудесная девственность, древняя, как хлебы и рыбы,
Восстала, хоть чуда миг – молнии бесконечность.
Исхоженная верфь Галилеи прячет флот голубей.
 
 
Не пылать на подушке, как море бездонной,
Где с ним она обручилась, солнца желаньям.
В зренье и слух сердце ее обратилось. Рот
Сиянья искал. Ласкал дух золотой излученьем
Легкую плоть, под сенью ее век хранил золотой скарб. Спит
Мужчина, где сник огнь, его рук она познала
Солнце иное – крови несравненной ревнивый бег.
 

Ремесло мое, боюсь сказать искусство

 
Ремесло мое, боюсь сказать искусство,
Совершенствуя, когда спустилась ночь
И молчит все, лишь душа беснуется,
И любовники лежат, обнявшись крепко,
Обхватив руками все их беды,
Я работаю – а свет поет и рвется прочь —
Не из честолюбия, не ради хлеба,
Не для чина иль дешевенькой победы,
На подмостках из слоновой кости где красуюсь,
Но – чтоб заплатили мне простую
Плату сердца, до которого добраться трудно.
 
 
Не для гордеца, забыл который
О луне безумной, я пишу
Вот на этих пенистых страницах
И не для великих мертвецов,
Не для соловьев их, песнопений, —
Для любовников, чьи связаны навеки
Руки горем, для любовников,
Которые не платят, не кричат, но обходят стороною
Ремесло мое, боюсь сказать искусство.
 

Панихида после авианалета

I

 
Мы сами
Плакальщики
Оплакиваем
На улицах сожженных неуемной смертью
Дитя прожившее лишь несколько часов
С еще не прочерченными губами
Спаленными на черной могильной груди
Соском снаряда, в объятьях огня.
 
 
Начнем
Обряд пеньем
Воспоем
Тьму полыхнувшую началом начал
Когда закованный язык лишился зренья
Когда раскололась звезда
На столетья жизни младенца
Восплачем то, что даже чудо не вернет.
 
 
Помилуй
Нас помилуй
Нас Твоею смертью ибо веруем в Тебя
Упаси нас от всемирного потопа
Покуда кровь не прорвалась потоком
И прах не запел словно стаи птах
И зернами бомбы не лопнули, —
Смертью Твоей прорасти в наших сердцах.
 
 
Плачем пою
Погибель твою
Плачущую
До первых петухов, под обгорелым тряпьем
Паруса мы поем летучее море
На плоти горя бестелесной.
И лишь любовь еще горит в словах. О, семя
Сынов: из чресел хлынув смыв нагар оно воскресло.
 

II

 
Я не ведаю – кто? —
Адам и Ева, священный бык
Или агнец, единственное дитя
Или избранная дева
На своем белоснежье
На алтаре Лондона
Кто из них первым был обречен лечь
Костьми обугленной крохотной жертвы,
О невеста и жених
О Адам и Ева лежащие вдвоем
В невечном затишье своем
Под руинами ставшими надгробьем
Скелетно-белые
В садах Эдема.
 
 
Я знаю, что история
С Адамом и Евой не повторится
Немотна моя панихида
Над убитыми чадами
Над тем дитем
Что стало себе и священником и причтом,
Слово, певчие и речь покрыты
Пеплом от младенческих костей.
Кто был Искуситель-Змей?
Чье грехопаденье и что – солнцеподобный плод,
Из коего – ни мужчин, ни женщин…
Начало грохнулось осколками во тьму
Где пусто как без детей в дому
В джунглях сада дикости вечной.
 

III

 
В органные трубы и шпили
Залитых светом соборов
В литые пасти флюгеров
Вопящих в схватке с дюжиной ветров
В мертвые куранты, где чаш сгорают
Над урной с прахом священных суббот
Над вихревой траншеей заката
И златом дорожек воспетых в реквиемах,
В хлеб испеченный на корню в горящем поле
В зелье жгущее сильнее алкоголя,
Толщи моря
Толщи морские под
Океаном детородного кипенья
Прорвись фонтаном, жизнь, чтоб не смолкать вовек
Слава Слава Слава
Последнему царству грозы дарящей рожденье.
 

Я пробудился

 
Я пробудился – городок разговорился:
Колокола, часы на башне, птахи
Загомонили над крутящейся толпой,
Огонь распутства сник в змеином мире,
Сон был разметан и разграблен,
А рядом разгоняло море
Лягушек, чертенят, приморских шлюх,
А в кущах человек ножом садовым
Срезал рассвет с кровавой шеи дня,
А Времени двойник с горячей кровью
И с каменной библейской бородой
Рубил на части Змея, словно
Последний Змей подобен тонкой ветви,
С него спадала кожа, как листва.
 
 
И каждым утром мне везло
Творить в постели божество, добро и зло
После прогулки над водою.
Дыханье смерти пляшет штормовое
От воробьиных туч до мамонта во мгле
На принадлежной всем земле,
Где листья – словно птицы, лодки – утки…
Я слышал, просыпаясь этим утром,
В столбе воздушном голос. Он звучал
Наперекор всем городским шумам.
Не глас пророка, моего потомка —
Кричал приморский городок мой ломко:
Нет Времени в часах, как Бога – в храме.
И раковинами поют мои глазницы,
И чистый лист мой взмыл над островами.
 

Среди жертв утреннего налета был столетний старик

 
Когда утро едва забрезжило над войной,
Он встал, оделся, из комнаты вышел и умер.
Взрывной волной все двери в домах распахнуло.
Он рухнул на камни, на свой разбитый паркет.
Пусть любимая улочка с траурной черной каймой
Знает, что здесь он на миг задержал рассвет,
Что глаза его были весенние почки и пламя,
Когда со звоном ключи из замков вылетали.
Не ищите обломков жизни в седом его сердце,
Не ждите звона лопаты – уже несется
Небесная скорая помощь, влекомая смертью.
О, спасите его от этой пошлой кареты!
Утро парит на крыльях его столетья,
И сотня аистов села на руку солнца.
 

Тихо лежи, спокойно спи

 
Тихо лежи, спокойно спи, страдалец с открытой раной
В горле, пылающий и плывущий. Всю ночь звучал горизонт,
Над пустынным морем был слышен звук от кровавой
Раны, обернутой в соленый сырой брезент.
 
 
В миле от самой луны мы внимали в молчании скорбном
Звуку моря, рыданию раны, из которой хлестала кровь,
А когда соленый брезент был разорван поющим штормом,
Стоны всех утонувших поплыли по ветру вплавь.
 
 
Открой простор, пусть волны бьют по бортам,
Отдай блуждающий корабль ветру открытого моря,
Чтобы мне в дальний путь отплыть, на край моей раны больной.
Мы слышали: пела морская волна, соленый брезент бормотал:
Тихо лежи, спокойно спи, спрячь уста свои в горле
Или сквозь всех утонувших веди, и мы пойдем за тобой.
 

Виденье и молитва

I

 
Кто
Ты, тот,
Что рожден
Рядом со мной,
Чей слышу я стон
За соседней стеной,
С птичью кость толщиной? Так
Громко лоно разверзлось, мрак
Смял дух и исшедшего сына.
В комнате кровноединой,
Где зрим времени бег
И сердца тесненье
Людского, приник
В благословенье
К чаду не
Крест, а
Мрак.
 
 
Мне
Камнем
Недвижно
Лежать под стон
Матери, скрытой
За стеной в птичью кость,
Повитух чуда внять весть.
С челом насупленно-кислым
Боль «завтра» роняет, как терний, гроздь,
Пока ярый младенец имя
Не выжмет мне пламенем.
Крылатых стен не пробьет
Жарким теменем
И чресл его тьма
Не падет
В ясный
Свет.
Я,
 
 
Птичья
Лишь треснет
Кость, а заря.
Жаром взъяренная
Небес раскаленного
Князя, впервые зальет
Пришедшее царство его
И деву-мать окропленную —
С костром во рту он рожден.
Ураганом укачен —
Поцелуем его спален,
В блеске его риз,
Я вдруг с плачем
Брошусь из
Тщеты
Тьмы.
 
 
Был
В склоне
Солнца, в крыл
Его циклоне
Свистящем, я, тот.
Кто слезы у трона,
Людьми осушенного, льет.
Потерян в ярости первой
Его волн; молнии поклоненья
Траурно тлеют в молчанье
Черном: выйдя к пристани
И к тому, кто нашел.
Потерян я вновь.
Его ран жжет
Огонь, мне
Слепит
Крик.
 
 
Там,
Где храм,
Я нагой,
В пламенной той
Груди пробудясь,
С ярым буйством столкнусь
Неплененной морской дали,
С вознесеньем паров тлена. Пыли
Заклятой взвихреньем. В капле
Каждой огнь его налит.
Человечьего утра
С тлетворной урны
По спирали
Взлет за грань
Земли
Им
 
 
Дap
Адам
Прославлял
Сотворенья,
Новорожденно
Солнце пел океан!
О крылья детей! К ранам
Юношей древних полет
Центробежный из теснин забвенья!
Вечно павших в бою поход
Небесный! Откровенья
Святым! Клонит домой
Мир. Провозвестьем
Зияет боль.
И смертью
Объят
Я.
 

II

 
Во имя всех заблудших, довольных
Уделом падали скотским,
Под хор погребальный
Вьючных птиц, груженных
Слизью утопших,
Сизым прахом,
Несущих
Сущий
Дух
Земли,
Словно страх,
В перьях черных
И в клюве золу,
Хоть не из тьмы скорбных
Братьев печали я, – молю:
Радость забилась под сердцем —
В глубиннейшем дне тайная дверца.
 
 
Чтоб тот, кто познал луну с солнцем
Теперь в молоке материнском,
Пока рот не вскипел цветеньем,
Под свод мог вернуться
Кровноединый
За птичьей стеной
И лоно,
Давшее
Сей
Всем свет —
Младенца
Для поклоненья —
Ослепительный склеп, —
Его восхожденью
Вспять отверзлось. Из сердца
Тьмы молю во имя беспутных,
В некрещеных горах заблудших.
 
 
Чтоб, вопреки мольбам, их поднять
Рукой, шипами пронзенной,
К раке его вселенской
Раны, вертограду
Капли кровавой,
Он мертвых, как есть,
Оставил,
Терпи,
Спи
В глухом
И темном
Камне – отраде
Слепой скалы. Тверди
Сердца не тронь – бьется
Пусть о пик, нелюбый солнцу,
Липкая пыль мчит в дол, к истокам
Рек в ночи, ниспадающей от века.
 
 
От века ниспадающая ночь —
Звезда, земля – влекущие
Сонм спящих, чьим языком
Я по морю и суше
В набат бью: слепяща
Его сиянья
Ярь. Знаком.
Нам край,
Дол,
Ходы,
Могилы,
Склепы, своды
Того паденья
Без конца. Меж кормчих
Сонных молит Лазарь скромный —
Ввек ему не пробуждаться:
Смерти край – лишь лоскут размерам с сердце.
 
 
И в форме глаза звезда заблудших.
Во имя безотчих, нерожденных
Во имя и не возжелавших
Повитухи-утра
Ни хлопот, ни рук,
Во имя никого,
О, из ныне
Присущих
И из
Ни —
Кого
Грядущих
Молю: солнце
Алое, праха
Цвета соедини
С серостью могильной. Мраком
Земли муки его осени
В пересудаченный вечер. Аминь.
 
 
Свернув за угол молитв, загораюсь
В нежданном благословенье
Солнца. Ради проклятых
Я б повернул назад,
Но солнце звонко
Вершит обряд
Крещенья
Небес.
Я
Найден
Пусть опалит.
В купель раны
вселенской погрузит.
Молний блеск оно на крик
Мой шлет. Его ладонь голос
Мой жжет. Растворяюсь в сиянье.
В конце молитвы – солнца бубен.
 

Священная весна

 
Встал
Я с постели любви
Той бессмертной больницы, последней заботой повит, —
Вынуть из безнадежного тела
Смерть, что в гибели час,
Над копейной щетиною армии моря промчав,
В наши раны и норы влетела.
Я приветствовал битву, в которую сердца не взял,
И в груди моей черная яма.
Под язык спрятал исповедь, но лики мудрых зеркал
Эта ночь, обращенная в камень,
Била вдрызг. Как святой демиург, перед солнцем я пал.
 
 
Нет
Для весны добрых строф,
Если утро взошло из углей погребальных костров,
И на плачущих стенах
Стали мутные слезы холодным и чистым стеклом,
Сердце по небу плавно текло,
Чадом огненных чад начинив разветвленные вены.
В непокойных покоях я пел,
В скорлупе человечьего дома и в лоне матери
Славил солнца удел,
И в жилище священной весны, над землею склоненном,
Но допеть не успел.
 

Фернхилл

 
Тогда, когда я под ветвями яблонь и молод и свободен был,
И счастлив, как зеленая трава, близ домика поющего,
Когда высвечивала звездами лощину ночь,
Мне позволяло время удовольствие взбираться
На искорки в рассветах его глаз,
И гордым принцем яблочного города я меж фургонами царил,
И там один я правил над деревьями, листвою,
Тропинкой с маргаритками и ячменем,
Что вниз бежала, чтоб с потоком света слиться, упавшего, как плод.
 
 
Когда я юн и беззаботен был и знаменит среди амбаров,
Что окружали мой счастливый двор, когда о ферме, где мой дом, я пел
Под солнцем, лишь однажды молодым,
Резвиться позволяло время мне, являться
Искрою и милосердием всех сроков,
И, непосредственный, не знающий забот, я был охотником и пастухом, трубили славно
В мой рог телята, на холмах мне лисы лаяли так ясно,
И воскресение шуршало не спеша
По гальке чудодейственных потоков.
 
 
Весь долгий день, пока на небе солнце, прекрасно было все, поля
После покоса, высокие, как дом, и песни труб, легко так,
Мир журчит, играет и смеется,
Зеленый, как трава, горит огонь.
А ночью к звездам вновь
Летел во сне я, ферму уносили совы прочь,
И время все, пока луна на небе, среди конюшен, как в раю, перелетали
Со стога на стог, почти неслышно, козодои, и вспыхивали
На мгновенье лошади во тьме.
 
 
Опять вставал рассвет, и ферма, будто странник, белый
От росы – а на плечах сидит петух, – плыла назад: и залито
Все это было солнцем, все было вновь – Адам и дева,
Песчинкой становилось небо,
И вырастало солнце, окружало каждый день.
Должно быть, ту же видел мир картину после рожденья света,
В самом первом, вдруг закрутившемся волчком пространстве, и очарованные лошади рвались
Из ржущих радостно, зеленых их конюшен
В поля, наполненные радостною музыкой.
 
 
И, гордый, средь лисиц, фазанов, с веселым домом рядом,
Под облаками, что родились только в лучах немеркнущего вечно солнца,
Со счастья полным сердцем,
Бегу, не разбирая я дороги;
Желания мои несутся по стогам, что с дом, наверно, высотою,
И беззаботен я: ни в небе, голубые, мои занятья, что позволяет время
Редко так на всех своих поющих поворотах, ни песен утра звонкость,
Когда зеленые и золотые дети
За ними мчат без разрешенья,
 
 
Ничто меня там не заботит, в те дни, похожие на белого ягненка, меня уносит время
Наверх, на чердак, что полон ласточек, в тени моей ладони
И при луне, что, как всегда, выходит
Не для того, чтобы на снах кататься;
Я слышу, время как летит с полей высоких
И будит ферму, убегая с лишенных детства территорий.
И потому лишь, что я молод и свободен под милосердьем времени когда-то был,
Теперь живу и увядаю я в его неволе,
Хотя пою в цепях, как будто море.