Текст книги "Стихотворения"

Сборник «В сельском сне»

В сельском сне

I

 
Нет, никогда, детка, не бойся и не верь,
В зачарованном сне изъездив сказок страну
Взад и вперед, что из чащи выскочит волк —
В росный год твое сердце съесть в светлом лесу;
Родная, зверь
В белоовечьей шкуре не подберется теперь,
Так сладко блея, так грубо, даю зарок.
 
 
Спи, детка, мирный сон твой пусть будет глубок,
Разъезжай в мудрых чарах средь роз и графств
Немудрящих сказок: королем ферм пастух
Не обернется, принцем льдов – свинопас.
Доколь восток
Не вспыхнет, из просватанных и женатых никто
Не прельстит медовое сердце и слух.
 
 
И невинной, всаднице, мчащей во весь опор,
Ласками убитой, в чутком долу не лежать, слез
Средь плюмажей не лить. От ведьм на метле
Защитой будь цвет и папоротник сельских грез.
Лесной убор
Тебе, недоступной в крепком и сладком сне спорам
Выводков в камышах. Ни за что на земле,
 
 
Пока колокол непреклонный в сон тебя
Не склонит, не верь и не бойся, что в кровь войдет
Чар души деревенской пламя и лед, как бред,
В той скачке вширь и вдоль.
Кто в безлюдье, в тиши льнет,
Звонким звеня
Эхом в звездном колодце, утесы будя
Гор под щербатой луной, как не лунный свет?
 
 
Простерт холм к ангелам. Птица ночи трубит
В келье меж куп и скитов листвы, славя свое
Древо с малиновым горлом – трех Марий в лучах.
Глаз леса звериный – sanctum sanctorum [5]5
  «Святая святых» (лат.) – так называлась центральная часть Иерусалимского храма, где хранилась «скрижаль Завета» – таблицы с начертанными на них заповедями.


[Закрыть] – горячо
Молитву творит
По четкам дождя. Сов набат. Грустный дух скорбит.
Лис с норой – ниц перед кровью. Звезд в лугах
 
 
Восход славят сказки. У преклоненных трав
Алтаря – табун небылиц. Больше страшись
Не волка в блеющей шкуре, не принца, нет,
Клыкастого с жадной фермы, в трясине любви,
Но вора, чей нрав
Росно-кроток. Природа священна: познав
Зелени благо, пребудь в ее лоне, цвет
 
 
И песнь – тебе щит в светлом лесу под луной,
Катящей молитву. В тихих чарах усни
В прыткой, как белка, роще, благословенна ты
Под льном, соломой, звездой: по ветру гони
Ты, обет свой
Храня, в четыре страны, но твердо усвой —
Выйдет вор из паутинно-клювастой тьмы,
 
 
Меж цепких ветвей верный, бесшумный найдет
Путь, бесшумный, как снег, кроткий, как на шипах роса;
Пока в башне не грянет колокол грозный,
Над амбаром сказок на любовь, что я потерял,
Сна не нашлет,
И по расступившимся водам дух не пройдет, —
Неизменно путь он находит, ночью бездонной
 
 
От падучей звезды, под которой ты родилась,
Как падает на руно снег, дождь, град, роса —
На сбитую ветром пыль, кочки листьев сонных,
Как из стойл золотых туман плетет чудеса,
Как у нас
В отверстой ране цветет крылатых семян сказ,
Как безмолвный падет мир в безмолвья циклоне.
 

II

 
Ночь над стогами, крылья ряженной в ленты птицы,
Великой Рух, оленья упряжка в облаках!
Молитвы пляшущая сага! На гончих ветрах
Хрипло грачи
Читают в черных парящих храмах книги птичьи
Святые! Средь петухов огнем рыжий лис
 
 
Пылает! Ночь, птиц прожилки в леса крылатом
Запястье! В кружеве листьев пасторальный ток
Крови! Соловьиных трелей и сказок поток
Над рощей
Чернорукой, в рукавах пушистых, как иней!
Дух долины, разбуженной пеньем, холм
 
 
В стихаре кипарисов! Млечных струй дождя
Сказки, бьющих звонко в подойник двора! Крови
Проповедь! В жилах птичий трезвон! Ловят
Серафимы
Сагу русалок! Предтечи-грачи! Едино
О нем, кто придет огненным лисом, все твердят
 
 
В эту ночь, налетит, как подкованный шквал.
Музыки озаренье! Чайку с черной спиной
Колышет волна. На копытах, подбитых луной,
Бесшумно мчит
Пена по плещущим просторам озер. Летит
Музыка стихий чудотворная! Вода,
 
 
Твердь, пламя, воздух сбирают в белый обряд
Мою любовь, в кудрях золотых, как солома,
С синими, как неба просвет, глазами. В доме
Осиянном,
В небесной скачке истинна, благословенна,
Она спит так тихо, что все планеты подряд
 
 
Небо окрестить могло б, колокол – бить, мертвых
Вор – невольно росой окропить, ночь – взор сомкнуть —
За вращенье Земли в ее сердце святом. Чуть
Слышно, как рос
Разлив послушный к гирляндам цветов, как мороз
И снег нареченный, как облаков легких
 
 
Флот, он, слыша, как в груди ее рана ходит
Вкруг солнца, нареченным – милой моей войдет,
Но не рану украсть, взор, блеск волос иль полет —
Сагу молитв
В святотатстве своем и веру похитить
В ночи и бросить ее невозбранно: в скорби
 
 
И наготе под своевольным проснется
Солнцем она. Ввек храни обет, милая, свой,
Верь и с рожденья страшись ночи безбрежной той,
Когда придет
Он. Сельский сон с зарей отлетит, и явит восход:
Бессмертна вера твоя, как зов смирённого солнца.
 

Над холмом сэра Джона

 
Холм сэра Джона.
Там, в облаке, полном,
Как парус, горящий ястреб тянет лучами глаз
На виселицу когтей в сумерек сгустках малых птах,
Птиц, в бранчливых кустах
В час
Мглы лебедино поющих, воробьев боевитых,
Блаженно разлит
Над вязов возней в честь ярого тайберна [6]6
  Тайберн – в старину место публичной казни в Лондоне.


[Закрыть] гам,
Вдруг искрой промчит, сделав петлю,
Ястреб – цапля святая, что, сгорбясь,
В Тауи рыбачит, застынет косым надгробьем.
 
 
Взмах перьев – прах-пух —
Галок черный клобук
Праведно холм надел; удавкой ястреб завис
Над реки плавниками – вновь спешат безответно
Птицы под ветра
Свист.
Щурша в камышах, грустный рыбарь пронзает
Ракушкой мощенный
Мол. «Придите и будьте убиты, чик-чирик», —
Зло клекочет
Ястреб. Раскрыв листья воды, в пролете псалмов,
Теней, я смерть средь клещеногих рачков-плясунов,
 
 
Как буя сигнал,
В ракушке прочитал.
Хвала ястребу в ястребоглазой мгле – висит
Фитилем зажженным, змеясь, под клейменым крылом.
Вод и кустов
Птиц
Желторотых пусть благостно льется: «Чик-чирик, пойдем
И умрем».
Без птах блаженных пустеют вязы и галька. Нам
Взгрустнулось вдвоем:
Я, юный Эзоп, басни творю под перезвон
Угреобразных рыб, цапля, в затоне, – гимн святой в честь
 
 
Долины дальней
Извито-хрустальной;
Меж белых журавлей на ходулях снуют челны
У пляшущих врат воды, под суд вершащим
Холмом судачим
Мы
С цаплей о вине набатной птиц сбившихся – Бог,
Кем звуку дан
Срок, ради трели в груди спаси их в бездне молчанья,
Ради рулад,
И помилуй. Цапли грусть у вязкой кромки.
В просвете вод и сумерек – перьев кровавых
 
 
Метель. В склоненье
Цапли отраженье
Несет улов слез Тауи. Желторотых пичуг
На холме не слыхать,
Лишь травинкой в ладонях сжатых
В ограбленных вязах
Вдруг – уханье сов. Всей музыки – цапля в низинах
Чешуйчатых волн
Бредет по щиколотку; я под плавное пенье
Плакуче-ивой
Реки, чтоб души отплыли сгинувших птиц, до ночи,
В камне, временем стертом, высекаю ноты.
 

День рождения

 
Под горчичным солнцем,
Над скачкой реки и пляской морских волн,
Где бакланов толпы,
В доме, что стал на ходули и влез на холм,
В гуще клювов и споров,
В могиле залива песчинку этого дня
Он встречает и гонит
Тридцать пятый свой год, что несет волна;
Цапли высятся гордо.
 
 
В небе, в пене прилива
Чайки, рыбы мчат по смертной стезе,
Так, как сказано было,
Кроншнепы губят угрей, кишащих в воде,
Близясь к собственной смерти,
И сам рифмач, раскачав свой колокол-дом,
Празднуя день рожденья,
В капкан своих ран стремится своим трудом;
Цапли славят творенье.
 
 
В пухе чертополоха
Он песню правит к беде; птицы свой путь
Чертят в хищном просторе
В когти смертей; рыбешек стаи плывут
Мимо гробов-останков
Кораблей затонувших, к пастбищам выдр.
Он – в косящемся набок
Доме, в прахе своих трудов, слушает мир:
Цапли влачат свой саван,
 
 
Ризу реки, чьи волны
Полны пескарей, свивающихся венком,
А далеко в море,
Как знает он, трудясь над вечным концом
Под сенью змеиной тучи,
Дельфины играют в пенном прахе морском,
Тюлени стремглав несутся
Убить, и тут же их густая, липкая кровь
Течет в утробу чью-то.
 
 
В пещерном, мрачном
Молчании моря колокол бил вдали.
Тридцать пять ударов
Над руиной и раной, где погибли его любви,
Плывя по звездам падучим.
А завтрашний день рыдает в клетке слепой,
Что будет буйствовать ужас,
Прежде чем цепи расторгнет молот-огонь
И любовь темницу разрушит,
 
 
И он исчезнет свободно
В неведомом, славном свете, скользнув под сень
Сказочно доброго Бога.
Ибо тьма – это путь, а свет – это цель.
Небо, которого нету.
Не будет и не было, истинно во веки веков,
И в дремучем пустом небе
Мертвецы, как черника Божьих лесов,
Обильно и густо зреют.
 
 
Он, может быть, будет голый
Бродить там средь духов морских берегов
И мертвецов моря,
Мозга костей орлов и амбры китов
И ключиц гусей белых,
С благим, нерожденным Богом и Духом Его,
И душами Его церкви,
Глупец и певец, попавший в Небесный загон
Дрожать в зыбком блаженстве,
 
 
Но тьма – это путь долгий.
Он, на ночной земле, одинокий вместе
Со всеми живыми, молит,
Он, который знает, что выдует ветер
Из этих холмов скелеты,
Что будут камни кровоточить, что швырнет
Последний порыв гнева
Корабль и рыбу в высокую бездну звезд,
Он молит, но без веры,
 
 
Того, кто свет вечных
И эфироподобных небес, где шалеют души,
Как будто лошади в пене:
О, дай мне в средине жизни оплакать мудрой
Молитвой друидов-цапель
Мой смертный путь, который я должен проплыть,
Рассвет разбился о скалы,
Но хотя мой язык-обломок воплем вопит,
Благословляю и славлю:
 
 
Четыре стихии и пять
Чувств, человеческий дух, любовь,
Путь сквозь слизь и грязь
К нимбу и к царствию, что грядет,
Лунных лучей купола,
И моря, что таят нашу кровь и соль
В черном чреве дна
И баюкают сферы в моллюске морском,
И последний щедрый дар,
 
 
Что чем ближе я гребу
К смерти, среди обломков и скал,
Тем громче солнца гул
И клыкастого моря ликующий вал;
Обуздываю волну
И с бурей борюсь, а мир кругом
Утреннюю трубит хвалу,
С верой, какой не ведал с тех пор,
Как сказано быть ему,
 
 
Слышу, как скачут холмы
В осеннем пышном цветном убранстве,
И жаворонки зари слышны
Громче внезапной весны, и реют громады
Островов, где души людей
Сияют, и среди них – поющие гимн
Ангелы! И все ярче свет
Их очей, отныне с людьми, не один,
Я отплываю в смерть.
 

Добрым в ту тихую ночь не сходи

 
Добрым в тихую ночь не сходи,
Сгорает усталый закат, нить рвется;
Свет умирает – беснуйся, кричи.
 
 
Хоть тьма неизбежна, ворчат старики, —
С молнией как словесами бороться —
Добрым в ту тихую ночь не сходи.
 
 
С последней волной, у могильной черты
Робкое сердце памятью бьется:
Свет умирает – беснуйся, кричи.
 
 
Небо воспой, солнце схвати,
Жаркое сердце, – нет дна у колодца —
Добрым в ту тихую ночь не сходи.
 
 
Горе настигло, глазницы пусты,
Сердце молчит – уходить так непросто,
Свет умирает – беснуйся, кричи.
 
 
Благослови, прокляни и прости,
Ты, мой отец, у края погоста.
Добрым в ту тихую ночь не сходи,
Свет умирает – беснуйся, кричи.
 

Жалоба

 
Я был мальчишкой, вдобавок плутом,
И черным прутом от церковных врат
(Старый шомпол вздохнул, подыхая по бабам).
На пальцах я крался в крыжовенных чащах;
Как болтунья сорока, вопил пугач.
И, завидя девочек, обруч катящих
По ослиным выгонам, плавным ухабам,
Я краснел как кумач и пускался вскачь,
А в качельных, воскресных ночах на лугу
Всю луну лобызал мой растленный взгляд.
Эти жены-малютки, – на кой мне ляд!
Их, поросших листвой, я покинуть могу
В смольно-черных кустах, и пускай скулят!
 
 
Я стал ветрогоном, притом – вдвойне,
И черным зверюгой церковных скамей
(Старый шомпол вздохнул, подыхая по сукам).
Не тем пострелом, прильнувшим к луне
Фитильной, но пьяным телком, и мой
Свист всю ночь звучал в дымоходах вертлявых;
Городские кровати взывали ко мне,
Повитухи росли в полночных канавах,
И кого бы ни щупал пьяный телок,
Где б ни буйствовал на травяной простыне,
Что б ни делал бы в смольно-черной ночи, —
Мой трепетный след повсюду пролег.
 
 
Мужчиной заправским стал я потом
И черным крестом во храме святом
(Старый шомпол вздохнул, без подруг погибая).
Бренди в расцвете! Я пышно басил;
Нет, не котом с весенним хвостом,
Чья мышь – кипятковая баба любая,
Но бугристым быком, преисполненным сил,
В благодатное лето, в полдневный зной,
Средь пахучих стад. Поостыла вполне
Кровь моя; для чего угодно я мог
Лечь в постель, и хватало этого мне,
Черной, прочной моей душе смоляной.
 
 
Я полумужчиной стал поделом,
Как священники остерегали в былом
(Старый шомпол вздохнул над плачевным итогом).
Не телком на цепи, не весенним котом,
Не сельским быком в травостое густом,
Но черным бараном с обломанным рогом.
Из мышьей зловонной норы взвилась
Моя кривляка-душа, и вот
Я дал ей незрячий, исхлестанный глаз,
Клячи сопатой шкуру и стать
И в смольно-черный нырнул небосвод,
Чтоб женскую душу в жены понять.
 
 
Ничуть не мужчина я ныне, отнюдь,
Черной казнью плачу за ревущий мой путь
(Старый шомпол вздохнул о неведомой деве).
Окаянный, опрятный, прозрачный, лежу
В голубятне, слушая трезвый трезвон;
В смольно-черном небе душа обрела
Наконец-то жену с ангелочками в чреве!
Этих гарпий она от меня родила.
Благочестье молитвы творит надо мной,
Небеса черный вздох мой последний блюдут,
Мои чресла невинность укрыла в крыла,
Все тлетворные добродетели тут
Мой конец отравляют мукой чумной.
 

В бедре великана

 
Глоткой, где встретились реки под крики баклана,
В свете чреватой луны над холмом меловым,
Памятной ночью забрел я в бедро великана.
Женщин там видел: бесплодные как валуны,
 
 
Спали они пли плакали, – стоя в заливе,
 
 
Ряской поросшем, – о семени, посланном плыть
К ним по течению. Только безжалостным ливнем
Их имена были стесаны с каменных плит.
 
 
И, одиноки в ночи, не успевшей начаться,
Руки ломали и громко стонали они
Птицами о сыновьях, от холма не зачатых.
 
 
Тех, кто в покрытые кожей гусиною дни
Таял в проулках любви. Или жарился в медном
Солнцебыке на возу, перегруженном так,
Что облака занозились соломой. Иль в бледном
Лунном молозиве с феями двигался в такт,
 
 
Лежа под юбками их тусклоцветными. Или
Мчал на понесшем коне, а теперь в жернова
Зерен своих затянул мою плоть. Раньше были
 
 
Все они садом в стране, где не меркнет листва,
Прахом телес свинопаса, пустившего корни
 
 
В грязном хлеву, светом чресл распустившего жар
В куче навозной небес, что от копоти черной
Стала, и жалили сотни колючек и жал
В солнечных зарослях их и садовника – с кожей,
Словно коровий язык. Или в дебрях луны
 
 
Зыбились шелком они, или, в белые воды без дрожи
Бросившись якорем, рокот озерной струны
 
 
Слушали. Или растили невест придорожных
В доме боярышника. В поле зимним постом
Юркий визгливый монашек пугал, и тревожно
Грудь им седая сова осеняла крестом.
 
 
Самки скакали, твердели самцы и урчали
В чащах любви, тлели факелы лисьих хвостов.
Птицы и звери в полуночной случке кричали.
 
 
В странниках-норках проклюнулись рыльца кротов.
Ерзали жирные девы-гусыни на сене.
Груди их медом полны, но не дремлет гусак.
Крыльями бьет и шипит, заподозрив в измене.
Топнул в ячменной ночи деревянный башмак.
Выпали шпильки ночными жуками, и сена
 
 
Скирды забегали. Но на холодной земле
Сказок не спал новорожденный в сеточке вен, а
Только бесплодные женщины в стонущей мгле,
 
 
Как валуны. Крик баклана. Целую я в губы
 
 
Прах не зачатых. Качается взад он вперед
Маятником часовым. Жизнь уходит на убыль
Трактом, где возят солому, а ржавчина жрет
Папоротник, словно челюсти ножниц садовых.
Срез птичьей ветки струит поэтический сок.
Держат меня в тишине урожайного дома
Те, кому звон воскресенья из мертвых в висок
 
 
Бил. Я зеленой любви под конец листопада
Тщусь научиться. С травы над могилою крест
Быстро сотрется навек безо всякой преграды
Солнцем и памятью девы. Из тайных же мест
Вышел бессмертный и мертвый, известный лишь древле,
И прочертил он для женщин под белым холмом
Меридианы любви по садовым деревьям.
 
 
Дочери сумерек меркнут бенгальским огнем.
 

Незаконченные стихотворения

В деревенском раю

 
Всегда, когда Он в деревенском раю
(Тот, Кого слушает мое сердце),
Пересекает грудь досточтимою Востока и коленопреклоняется,
Покорный во всех своих планетах,
И рыдает на униженном кресте,
 
 
Тогда, с последней стражей и в смехе необузданном зверей и птиц,
И в святопоклоняемой долине,
Где песнью все напоено, что сочинили некогда – теперь она мертва, —
Где ангелы порхают, как фазаны,
Врезаясь в полчища листвы,
 
 
Свет и Его слезы росою ниспадают
(О рука в руке)
Из глаз пронзенных и неба катаракт,
Оплакивает он и кровь свою, и солнца,
Растворяются и вниз скользят по желобам морщин
 
 
Лица: рай слеп и чёрен.
 

Элегия

 
Он слишком горд был, чтобы умирать,
Разбит и слеп, он встретил смерть лицом,
В тот темный день его окутал мрак —
 
 
Старик суровый бился храбрецом
В тенетах тесной гордости своей.
Пусть ему средь тучных отар легко
 
 
Спится – ни покой, ни смятенье ввек дней
Бессчетных бег смертный не смутят – высоко
На последнем холме, под крестом и травой,
 
 
Любовь его праху. Он тосковал
По материнской груди, в смерти слепой,
Неблагой, забвенья и тлена ее искал,
 
 
Земли родной праведного суда. Пусть
Старику забвенья не дано – ему
Да воздастся, я во мраке молил, пусть,
 
 
В спальне поникшей, в притихшем дому
У постели слепой до полудня за миг —
И ночи, и света. Мертвых поток
 
 
Жилы вздул бедных рук его. Я проник
Его незрячим взором в моря срок.
Старик истерзанный, добрый, больной,
 
 
Мне не стыдно признать, что ни Он, ни он
Ввек ни за что дух не покинут мой.
Невинный, он смерти страшился; стон
 
 
Лишь только на боль щедрых его костей —
Ненавидевший Бога добрый старик
Бился в тисках гордости жгучей своей.
 
 
Всего добра – кол да двор, стопки книг.
Он и в детстве слез не знал. И сейчас
То же: рыдала скрытая рана.
 
 
Видел я, как погас свет его глаз.
И все ж под сводом неба светозарным
Слепец везде со мной – во взоре сына
 
 
Раскинут луг, хоть беды мира все
Обрушились, как снежная лавина.
Когда ж настала смерть, он, горних сфер
 
 
Страшась, сдержать, хоть горд был, слез не смог:
Меж слепоты и смерти, двух ночей,
Застигнут в темный день, их скрыл он. Темный рок!
 
 
Пока я жив, он жив в душе моей.