Текст книги "Стихотворения"

Приходит сон

 
Приходит сон, меня целуя в мозг,
И в нем я с телом расстаюсь. Оно
Приоткрывает глаз, как лунный воск
Блестящий; не скрывает время слез, к
Зениту неба я лечу. Темно
 
 
Вокруг. Приблизившись к второй
Земле от звезд, планирую пером
На острия деревьев; вслед за мной —
Мой призрак, в чьих глазах сквозит порой
Взор матери. И плачем мы вдвоем.
 
 
«В пространстве сгинул отчий край пустом». —
«Отечества ты прежде здесь достиг». —
«Тогда за мной шли ангелы хвостом,
Прекрасные, в венцах из перьев…» – «То —
Сновидцы; дунь – исчезнут в тот же миг».
 
 
Растаял призрак, материнский взгляд
Потупив. Я по ангельским следам
Вскарабкался на облака, и ряд
Бормочущих могил открыл мне скат.
И я подул в лицо лежавших там.
 
 
И воздух закричал, все существа,
В нем сущие, со слога вверх на слог
Запрыгали. Видения едва
Я успевал переводить в слова
И в жесты головы, и рук, и ног.
 
 
По лестнице веков, ступенька – час,
Событья отмеряя без конца,
Взбирался к солнцу призрак с блеском глаз
Безумным, изможден и седовлас.
И в нем узнал я своего отца.
 

Мое рожденье снилось мне

 
Мое рожденье снилось мне. В поту, в огне.
Разорвалось оно крутящимся снарядом.
Мотором взвыло, пробурило дрелью мир,
Химеры ада пробудило в нервах века.
 
 
Еще бесформенное, мягкое, как червь,
Зашевелилось тельце в чреве, колотя
Податливую плоть. Так солнце бьется
Во мгле, утюжащей и род людской, и травы.
 
 
Наследник вен, где кипятился сок любви,
В меня сгущавшийся, как в слиток драгоценный,
Уже своим наследьем правил я и жал
На рычаги, движенье в теле ускоряя.
 
 
Во сне, где снилось мне рожденье, я погиб:
По сердцу грянула шрапнель, в разверстых ранах
Плевался ветер кровью; и противогаз —
Намордник смерти – пропускал в меня отраву.
 
 
Вновь умерев, я вижу явь: чертополох
Штыков заржавленных созрел в полях, и ржавь
Мне кровь проела; и давно уже истлела
Убитых рать, и мне опять не возродиться.
 
 
Но мощь зачатья вновь объяла мой скелет
В земле, и жилы оплели мой дух нетленный.
Мужская сила проросла и оросила
И поразила чрево мукой родовой.
 
 
Мое рожденье снилось мне в поту кровавом.
Я в море млека был судьбой искупан дважды.
Адам устал бы кровь менять свою, но я —
Творенье новых провидений – солнца жажду.
 

Мой мир – суть пирамида

I

 
Полуотец-Адам, волной зеленой
Проглоченный одним большим глотком,
И полумать-ныряльщик, причащенный
Ее ороговевшим молоком, —
Две тени на гремучей кости в ряд
Засовом соли будущей скрипят.
 
 
Полусобрат в следах обморожений,
Как прокаженных айсбергов пастух,
Сородич мой по семени, и тени,
И творогу – в груди кормящей вспух.
Полулюбовь на пустоши сажай,
И – сорный призрак – будет урожай.
 
 
Две половины встретились в калеке.
Хромая, достучался он клюкой
Сквозь улицы глубоководный лепет
До сути сна. В могилах – непокой.
Столбом стояли трупы, спящий мир
Визгливым смехом истерзал вампир.
 
 
И вновь разрыв, когда кабаньим лесом
Они скользили по мокроте рос,
Сосали сумрак, грызли яд белесый,
Вычесывали гадов из волос.
Крутились буром вместе – а не врозь —
И просверлили ангела насквозь.
 
 
Каков цвет славы? Перьев смерти пестрой?
Дырявил воздух бур двух половин.
И грязный палец неба под наперстком
Поранил. Но к тому, кто двуедин,
Подкрался призрак и ночную тьму
Принес с собой, глаз выколов ему.
 

II

 
Мой мир – суть пирамида. В желтом цвете
Пустыни плачет тряпочный фигляр,
Осыпан солью раненого лета.
В доспехах Гора сквозь скворчащий вар
Плыву я к звездной кости тяжело,
И светит мне кровавое гало.
 
 
Мой мир – суть кипарис. В английском доле
Я плоть свою по крохам собирал,
Когда от залпа задымились дула.
Под барабаны мертвых устилал
Солдат кишками землю меж холмов —
Крестцов, кистей, ключиц и черепов.
 
 
Мой прах – у иорданского истока,
Мой гроб – кропили воды полюсов.
Во рту моем нашел траву Востока
Моряк, моих искавший берегов.
Но след мой потеряли все равно, —
Пророс я атлантическим зерном.
 
 
А двуединый в ракушке – меж створок —
Соединился вновь с самим собой.
Он ловит духов, нюхает мне пятки
И цедит из горящей вилки кровь.
Болтали в небе, как исчез я вдруг,
Едва надел свой ангельский клобук.
 
 
Кто перья смерти по ветру развеял?
Одно приметил я в своей крови.
Страстные чресла славою белеют.
Мой прах не вскормлен, он не знал любви —
Лишь соль рожденья. Тайное дитя,
Сухое море пестую в горстях.
 

Всех, всё и вся

 
Всех, всё и вся раздавит тяжкий жёрнов:
Подмостки льда и моря студень жирный,
Каменья смол, земной коры потуга,
Пока покорный сад и город вешний
То в пламени, то в сумраке зловещем
Вращает мать-земля на центрифуге.
 
 
О, плоть моя, мой сотоварищ голый,
Морской сосок и завтрашние гланды,
Подкожный червь, – все даром или недаром.
Всех, всё и вся склонил мертвец к соитью,
Худой, как грех, и порист каждой костью.
Любую плоть раздавит тяжкий жёрнов.
 
 
Не бойся – такова его работа.
Гвоздем горячим сердце в плоть забито.
Скоба ребра, подобье крови – сгусток.
И мельница ночную мелет жатву
Под стук курка и шелест брачной бритвы.
Слияние двух тел – любви кресало.
 
 
О, смертный мой, осколок отчей плоти!
Ты видел тела лестницы и клети,
Где заперт в клетку копьеглазый ворон, —
Костей шарниры, тайны сочленений
(Запястья, пятки, локти и колени)
И шестерни, вращающие взоры.
 
 
Все, всё и вся находит в мире пару.
Вот – спариванье призраков, вот вирус
Существованья юркнул в матку живо.
Всех тех, кто бродит у рожденья кромки,
Могучий импульс заключает в рамки
И вписывает в круг всемирной жизни.
 
 
Ударься в рост, цветок совокупленья!
О море, ветры верткие гася,
Неси в горсти горячей крови ямбы,
Заваривай в подводных катакомбах
Крутой отвар для всех, всего и вся.
 

Из сборника «Двадцать пять стихотворений»

Я, многоликий

I

 
Я, многоликий, крадусь в двух плоскостях.
Призрак мой бронзовый жрец сковал из железа.
Два мира – два близнеца.
В рудах раздвоен, крадусь, вижу впотьмах,
Как мой двойник коридор смерти прорезал
Блеском лица.
 
 
Из луковицы судьбы вышло перо.
Прыгает по лепесткам влажного мира
Яркая прялка весны.
Из лона глубин ввысь темной горой
Встал человек. Живит алая сырость
Корни сосны.
 
 
Из сновиденья судьбы вышел фантом,
Облик всем обликам и смертный – бессмертный,
Мой металлический страж.
Желтая бронза листвы тлела на нем.
Я, сплав мистических роз и экскрементов, —
Дважды мираж.
 
 
Смерть – привилегия всех тварей живых,
Башня из белых костей, под небо громада.
Те ж, у кого не видны
Тени их: муж или бык, дьявол, штрих в штрих
Запечатленный, – зовут черной досадой
Спазм тишины.
 
 
Вдаль по макушкам лесным с призраком мы
Токами соков бредем, листьев приливы
Скрадывают звук шагов.
Я и жучок-короед слышим из тьмы,
Сидя в стеклянном гнезде на древе крапивы,
Песню ветров.
 
 
Смерть – разделенье личин, кружат они
Омутом символов навстречу вращенью
Стрелок на древних часах;
Ищут чахоточный пляж, чтобы дни
После разлуки отдать долгим теченьям.
Волны как прах.
 

II

 
Взобрались на шпиль земли
Сколами горных лугов они, а вдогонку
Послал двенадцать ветров пастырь седой.
Увидеть они смогли,
Как пожирала леса смерча воронка.
Поезд улиток. Бельчат чехарда.
 
 
В воду нырнули они.
Муть приосела на дно трупного цвета,
Тронулись трактом морским котик и скат.
Сердце врагу начинил
Страхом расплывчатый лик. Стремительней ветра
Мчался порожний мертвец. Цвел водный ад.
 
 
(Смерть подмигнула со дна
Им. Заскрипели замки, и отворили
Кисты спиральных могил пуп и сосок.
В гроте ноздри дотемна
В масках посмертных они хоронили,
Тем очищаясь, а кровь выпил песок.
 
 
Выехал черный дозор:
Уродливый офицер, усохший викарий,
Отряд солдатни в репьях, полугнилой.
Птиц несмолкающий хор
Лазарю разбередил под коркою бурой
Язвы, просыпав рассвет с неба золой.)
 
 
Прыснул со звонницы брызг
Кругом прибрежной черты мертвого моря
Звон по ушедшим на дно. Те между тем
Стекла соленые вдрызг
Били, с тритоном дрались и в разговоре
Мертвых ловили слова. Каждый был нем.
 
 
(Глубоководная ось
Крутит пластинку земли на граммофоне
Моря под яркой иглой молнии. Мгла
Звуков, разбросанных врозь, —
Запись всей жизни твоей, верх какофоний.
И на дорожке к концу ближе игла.)
 

III

 
Худо личинам пришлось в море большом,
В камерах пыток для рыб. И черепахи
Их покусали. Летел
Череп за ними. В пустом
Гроте наперстка они выли со страху —
Те, кого ангел двойной в камне прозрел.
 
 
В поле похмельного сна на дымном холме
Бронзою брызнет в глаза прюрак сакральный
Твой, сталь устремив
Гранями грозными в грудь. В тот момент
Гамлет в пять саженей на отцовом коралле,
Как мальчик-с-пальчик, глядит в гулкую даль.
 
 
Взор полоснут плавники водорослей,
И поплывешь по волнам жалким обломком
Битого морем глухим
Судна из мышц и костей.
Гневное море за миг втянет в воронку
Морок и пламя любви. Свечкою дым.
 
 
И в раскаленных клещах моря, знаком
Тёсел – на древе веков делать зарубки, —
Призрак мой был одинок.
Я же накинул клобук
Ветра и вытащил из адамовой зыбки,
Магам всезнающим маг, гадов клубок.
 
 
Был человек скорлупой, мертвым крылом,
Мордой, хвостом и хлыстом, шорником бури.
Только лишь море снесет череп-яйцо,
Время его разобьет. Слезы ручьем
Льет вместо миро монах, ибо в лазури
Чаша Грааля летит. Долу – лицо.
 
 
Я в маске трупа на бал был приглашен.
Русла владыки людей смрадны до рвоты.
А призрак мой не исчез.
В рудах раздвоенный, он —
Бог первообразов в их водовороте.
Бродят личины мои всхолмьем небес.
 

Тот хлеб, что я ломаю

 
Тот хлеб, что я ломаю, был пшеницей,
Вино лозой цвело в чужой долине,
Поило соком сладкий плод;
Днем человек, а ночью ветер
Валили навзничь хлеб, ломали радость лоз.
 
 
Был хмель вина горячей кровью лета,
Переполнявшей плоть плодов созревших,
Был этот пышный белый хлеб
Пшеницей на ветру веселой;
Сломали солнца свет, поймали ветер в сеть.
 
 
Та плоть, что ты ломаешь, кровь, которой
Даешь творить опустошенье в жилах,
Были пшеницей и лозой,
Питались чувствами живыми;
Мое вино ты пьешь, хлеб уплетаешь мой.
 

Инкарнация дьявола

 
Стал дьявол говорящею змеей
В саду, что в сердце Азии разбил сам.
И скользкий грех с блестящей чешуей
По бородатой яблоне ветвился.
Привратник Бог вокруг ходил с ключом
И делал вид, что он тут ни при чем.
 
 
Когда над морем облака закрыли
От взора рукотворную звезду,
Сказал мудрец, что боги в том саду
Добро и зло на яблоню привили.
И тут взошла, все высветив окрест,
Луна, черна, как зверь, бледна, как крест.
 
 
В раю я видел смену тайной стражи
Священного источника, что даже
Зимой не замерзает; мощь зари
Земной; как серный ад рога вострит.
Увидел солнце полночи во тьме я
И древнего обманутого змея.
 

Сегодня, это насекомое

 
Сегодня, это насекомое и мир, что я вдыхаю,
Стали моими символами – локтями отторгнутого космоса,
Временем в столичных развлеченьях и половиной
Дорогого времени безумства, его ловлю я, подбросив фразу,
Верой преисполнившись, и свой рассказ я отделяю чувством,
Обрушивается гильотина ножом кроваво-красным и обоюдоострым,
Отбрасывая голову и хвост – свидетелей свершившегося
Убийства рая и зеленой книги первородства.
 
 
Существованье насекомого – чума сюжета.
 
 
Это история монстра – змеиного выродка,
Слепца, кольцом ползущего по кругу пламени,
Длину свою измерив на стеночке садовой,
Ломая скорлупу последними ударами рожденья;
Он – земноводное вне кокона,
Задолго до паденья – от любви – сердечной мышцы,
Обретший крылья, осел воскресный, счастливый уже тем,
Что слышит дыханье труб иерихонских в раю.
 
 
Сюжет о насекомом много обещает.
 
 
Смерть: смерть Гамлета, ночной кошмар безумца,
В воздушных знаках мельницы, стоящей на лошадке деревянной,
Терпенье Иова и Иоанна чудище, обманы зрения,
В Ирландском море грек речет через века:
«Адам, люблю, любовь моих безумцев бесконечна,
Любовник, воспетый в песнях, неизбежно умирает,
А всех легенд герои покоятся на древе сюжетных линий,
Мой крест повествований остался за кулисами историй».
 

Когда бранятся тучи громом

 
Когда бранятся тучи громом,
Их бога кулаками бьют?
А в дождь сочтут они за труд
Бродить по облаку с огромной
 
 
Садовой лейкою в руках?
А радуга – лишь оторочка
На бело-голубых плащах?
 
 
По слухам, грудь богов пуста
И сморщена. Сырая ночь, как
Старуха нянька, перестать
 
 
Ворчать не может. Боги – камни.
Их перестук – подобье слов.
Так камни говорят веками
На языке всех языков.
 

Этой весной

 
Этой весной звезды плывут вдоль пустоты;
В эту орнаментальную зиму
Нагая погода колотит в землю;
Это лето хоронит птицу весны.
 
 
Природа подскажет символ каждой поры
Года, плывущего вдоль четырех сезонов,
Уроки осени: трех сезонов костры,
Четыре птичьих перезвона.
 
 
Деревья мне расскажут лето, червь
Расскажет, если сможет, зиму, смерть
И похороны солнца;
Кукушка учит возрожденью жизни,
Уничтоженью – земляные слизни.
 
 
Червь знает время лучше, чем часы,
Слизняк ползет – и время вместе с ним;
Что скажет календарь, коль малая букашка
Мне говорит, что минет мир.
 

Не ты ли мой отец

 
Не ты ли мой отец, воздетою рукой
Разрушивший мою возвышенную башню?
Не ты ли мать моя, мученье и укор?
Прибежище любви, я – твой позор всегдашний.
Не ты ли мне сестра, чьих злодеяний высь
Лишь с башнею моей греховною сравнится?
Не ты ли брат мой, в ком желанья поднялись
Увидеть мир в цвету с высот моей бойницы?
 
 
Не я ли свой отец и свой растущий сын —
Плод женщины земной и продувного шельмы,
Что цвет ее сорвал в песке морской косы,
Не я ль сестра, дарящая спасенье?
Не я ль из вас любой, на грозном берегу,
Где в башенных стенах клюет ракушку птица,
Не я ли вами стал, вдыхая моря гул? —
Ни крыши из песка, ни крепкой черепицы.
 
 
Все так, сказала та, что мне давала грудь.
Все так, ответил тот, кто сбил песочный замок.
Как Авраам, он был к моленьям сына глух.
Все перешли в меня, кто скорбен был и жалок.
Я слышал башни крик, разбитой на куски:
Разрушивший меня застыл, к безумью близок!
По вязкому песку выходит мрачный призрак
На зов ее творца го тростников морских.
 
 
Не ты ли мой отец среди руин и горя?
Отец твоей сестры, сказал морской тростник.
Кровь сердца, соль земли в себя всосало море,
Оставив пресный люд, что чинно жить привык.
Хранить ли мне любовь среди вселенской зыби,
Под кровлей из ветров, страданиям учась?
Хранить! – звучит ответ, пусть в ней таится габель,
За это все грехи простятся в смертный час.
 

Во вздохах мало проку

 
Во вздохах мало проку, но
Нет горечи. Я горе прочь прогнал
В агонии. Очнувшись, дух забыл
И закричал.
Тот малый прок лишь исподволь поймешь,
Как полегчает. И
Когда не пригубить любви
Поблизости, он будет как
Миг истины в чреде бессрочных бед.
 
 
В конце борьбы слабейшего ждет то,
Что хуже смерти.
Вслед боли рана зарастет,
Но в сколах черт
Его лицо – надгробье той, что ждать
Не стала. След от едких слов
Страшней проказы.
 
 
Чтобы иголку боли притупить,
Довольно вкрадчивого слова,
И сердцу загорится петь
Под этим солнцем снова.
От ноющей тоски утешат сласти лжи.
Порой пустое слово – панацея, оно
Врачует душу.
 
 
Врачует кости, кровь и жилы,
Узлистый мозг и стройность чресл.
От чумки средство – под
Собачьей миской.
Но все ж я предложу вам крошки,
Сарай и мыло.
 

Больно в кукушкин месяц слышать оклик времен

 
Больно в кукушкин месяц слышать оклик времен,
Под звенящим безумьем на холме Гламорган.
Зелень ползет по склону к устью ночей и дней.
Время – бешеный егерь – травит моих детей
Сворой борзых, жестокий не прекращая гон,
Юг, надо мною нависший, отбросив ударом подков.
 
 
Зимних забав не любят люди деревни. Пруд
Спит подо льдом, не мечен шрамами от конька.
Башенка водокачки, крик колодезных птиц.
Дети запечных сказок, не опускайте лиц!
Раненым зверем зелень пала в лесу, но как
Жгуче в кукушкин месяц миг летних игр все ждут.
 
 
Призрак рожков английских в кронах курлычет. Мгла
Кличет всадников белых. Холм в четыре струны
Вместе с морской волынкой речь ведут со скалой,
Ими же оживленной, что апрель-костолом
Изгороди разрушит, разобьет валуны,
Выбьет прыжком внезапным егеря из седла.
 
 
По деревням крадутся, кровью отмечен след,
Враз – четыре погоды от четырех полян.
Время в седле долины мчит вперед и вперед.
Жутко смотреть, как ястреб бьет свою жертву влет.
Ловит в ладони перья золотой Гламорган [4]4
  Графство в Южном Уэльсе.


[Закрыть].
Миг летних игр зовите – горек весенний свет.
 

Выпадал ли часок

 
Выпадал ли часок циркачу
От забот отдохнуть хоть чуть-чуть?
Раньше мог он над книгой всплакнуть,
А теперь матка-время на путь
Отложила личинку ему.
Но без страха глядит он во тьму,
Безоружен и чист перед ней,
Как сородич бесстрастных теней,
Потому что – слепому видней.
 

Ныне

 
Ныне
Молчи, ибо
Ожил покойник
В шахте любви,
Пробуривший гранит.
Глупость для злобы – соперник достойный,
И он во прахе сплясать норовит.
 
 
Ныне
Молчи, господин,
Держи цепко слово.
Смерти не дакай.
Тебе по нутру,
Как расколол он детей по рецепту
И обезбратил пилою сестру?
 
 
Ныне
Молчи, мертвый
Кашлянул сухо.
То это – то и не то.
Это – тень.
Рухнул он наземь с разрухою в ухе.
Красный петух кукарекает день.
 
 
Ныне
Молчи, звезды
Падают в бездну.
Гаснут планеты
Во тьме без следа
Чарами солнца. Цветочный наездник,
Мчится оно сквозь ничто в никуда.
 
 
Ныне
Молчи, тронул
Листья огонь, и
Смертью своей
С волосами до пят
Я околдован. Как ветра ладони,
Крайняя плоть или облака вены.
 

Зачем прохладой веет Юг

 
Зачем прохладой веет Юг,
А льдом Восток? Нам невдомек,
Пока не истощен исток
Ветров, и Запад ветровой
Всех осеней плоды несет
И кожуру плодов.
Дитя твердит: «Зачем шелка
Мягки, а камни так остры?»
Но дождь ночной и сердца кровь
Его поят и темный шлют ответ.
 
 
А дети, молвя: «Где же Дед Мороз?» —
Сжимают ли кометы в кулачках? —
Сожмут, когда ребята полуспят,
Кометы сном пыльнут в глаза ребят,
И души их зареют в полутьме, —
Тут ясный отзвучит ответ с горбатых крыш.
 
 
Все ясно. Звезды нас порой
Зовут сопутствовать ветрам,
Хоть этот зов, покуда звездный рой
Вокруг небесных башен держит путь,
Чуть слышен до захода звезд.
Я слышу лад, и «жить в ладу»,
Как школьный колокольчик дребезжит,
«Ответа нет», и у меня
Ответа нет на детский крик,
На отзвук эха, и Снеговика,
И призрачных комет в ребячьих кулачках.
 

Лишь боль назад

 
Лишь боль назад
Она была обильна и цветаста,
Моя причина быть, и вдруг – под корень
Морской косой,
Сад осажденный покидала роза
О двух полах.
Венерой вплавь под мачтой и на веслах,
По солнцу нос.
 
 
Она болит
Во мне. В железе, погнутом на дыбе,
Откупорятся куколки не скоро.
Свинцовый залп.
Она простерлась жезлом Аарона
По-над чумой.
Воды холодной бусинки и рожки
На коже жаб.
 
 
Ее уход —
Исход из сада. На ее печатке
Гнев лилий. А на пуповине —
Наследье лет —
Трофей прощенья. Ветер херувимов
Двенадцать крыл
Гравировал на грануле песчинки
Во тьме пустынь.
 
 
Куда теперь
Ее уносит море толп? Родитель
Из кесарева лагеря похищен
Ею волной.
Детенышей ее лепило лоно
Личин – под крик
Воды. В любви я выкопал могилу.
Как ночь – пуста.
 
 
Все ближе мрак.
Кислотный призрак прыгает на плечи.
Но солнечный петух не клюнет кости
Ее, пока
Не прорастет в ней семя смерти. Тихо
Сложи крестом,
Гася цыганский взгляд ее ладоней,
Бессилье рук.
 

Когда ж слуга – сияющее солнце

 
Когда ж слуга – сияющее солнце —
(Сэр Завтра выбрал цель)
Сумеет вырвать камень времени из мрака
(Туман костлявый, как собака,
Прорвется трубным рыком в плоть),
И мои зерна отряхнуть от праха,
И повернуть стоймя созревший плод.
 
 
Сэр Завтра повитухой великанов
(Свидетель – кровь из раны)
Сел с губкой, разрезая чрево моря
(Туман в прыжке
Всосал стежки приливов)
И вам вещая, мастера мои, как странно
Сквозь мясо проходить мужской руке.
 
 
Все в мире напряглось для службы солнцу —
Идет обряд огня.
Я ранен лапкой, бархатной и острой,
И камень длиннохвостый
В скрижали на листе моем забит,
Пусть на зубах моих земля скрипит,
Откушенная мякоть омертвела.
 
 
Когда ж, мой властелин, сравняюсь я
(Сэр Завтра ставит прочно
Две водяных ступни на ток моих семян)
Хотя б со светом лампы ночью —
Иль вечно жить в туманных облаках,
Где стану я незримым средоточьем
На неуклюжих и земных ногах,
 
 
Подобных деревам высоким…
Во мне живущий господин мой, дух,
Твои глаза – два черных чрева,
Исполненные воплем гнева,
Два сладких ада. Ты – как время – глух,
И рев моей трубы тобой отброшен.
 

Уши с башенок слышат

 
Уши с башенок слышат,
Как кто-то стучится в дверь,
Глаза из оконниц видят,
Как руки замок теребят.
Открыть мне или остаться
Скрытым до самой смерти
От посторонних взглядов
В домике на утесе?
Руки, в вас хлеб или яд?
 
 
На этой скале в плену
У тесного моря плоти,
В плен)' у клетки грудной,
Я вовсе не слышу страну
И не различаю горы.
Ни дрозд, ни летучая рыба
Мой не нарушат покой.
 
 
Уши с острова слышат
Ветер, быстрый, как пламя,
Глаза мои с острова видят
Корабль, вошедший в залив.
Броситься мне к кораблю,
Чтобы ветер играл волосами,
Или остаться в доме,
Дверь морякам не открыв:
Что у них, хлеб или яд?
 
 
Руки на дверь ворчат —
Внять ли настойчивой просьбе?
Стихотворения
Корабль бросает якорь,
Открыть ли дверь морякам?
Или жить одному,
Пока не придет смерть?
 
 
Руки, ответьте, корабль, ответь,
Что у вас, хлеб или яд?
 

Рука, что ставит подпись

 
Рука, что ставит подпись, рушит город;
Пять пальцев, пять владык, задушат жизнь,
Ополовинят край, удвоят царство мертвых;
Пять королей шлют короля на казнь.
 
 
Могущая рука беспомощного карлы,
Подагра пальцы эти судорогой свела;
Гусиное перо убийство покарало,
Каравшее слова.
 
 
Рука, что ставит подпись, шлет холеру,
Наступят глад и мор, нахлынет саранча;
Всесильна та рука, что нас хоронит,
Пером черкнув сплеча.
 
 
Пять королей, что сеют смерть, не мажут
Целебной мазью ран, к лбам не приложат лед;
Рука, что держит небо, сдержит жалость;
Рука не знает слез.