Текст книги "До рая подать рукой"

Глава 21

С широко раскрытыми челюстями, с выставленными напоказ, загнутыми назад зубами, с подрагивающим раздвоенным на конце языком, змея, чуть извиваясь, словно угорь в воде, летела по воздуху, только быстрее любого угря – ракета, нацеленная в лицо Лайлани.

И хотя она попыталась увернуться, змея, должно быть, что-то не рассчитала, потому что одной лишь скорости реакции девочки не хватило бы, чтобы разминуться с зубами змеи. Наверное, ей только показалось, что она слышала раздраженное шипение, когда змея проскочила мимо ее левого уха, но в том, что гладкие сухие чешуйки коснулись ее левой щеки, сомнений не было. От этой ласки по спине Лайлани пробежал холодок, кожа пошла такими большими мурашками, что она почти поверила, будто эта мерзкая змея скользнула под футболку и теперь обвивает ей поясницу.

Девочка умела блокировать механический сустав ортопедического аппарата, чтобы развернуться на «стальной» ноге. Слышала она шипение или нет, она развернулась вовремя, чтобы увидеть, как «сокровище из Эдема», описав широкую дугу, приземлилось на пол, яркая часть чешуи поблескивала в красном свете, словно блестки на платье.

Змея не поражала размерами, длина ее не превышала трех футов, а толщина – указательный палец взрослого мужчины, но, шмякнувшись об пол и сердито свернувшись в кольца, выглядела она пострашнее массивного питона или гремучей змеи. На секунду застыв, змея вдруг развернулась и быстро поползла по вытертому ковру, словно ее настигала прорвавшая дамбу вода. Забралась на подоконник, снова свернулась и подняла головку, оценивая ситуацию, вновь готовая к атаке.

Полностью доверяя только своей здоровой ноге, подтаскивая левую, забыв о давшейся такими усилиями грациозности походки, Лайлани в панике отступала к коридору. Хотя при каждом шаге ее качало, ей все-таки удалось удержаться на ногах, а добравшись до двери, она ухватилась за ручку, чтобы обрести опору.

Бегом от змеи! Укрыться от нее в своей комнате! Забаррикадироваться там, чтобы мать не смогла войти!

Синсемиллу происшествие немало позабавило. Слова слетали с ее губ вперемежку со смехом.

– Она не ядовитая, трусишка! Это домашняя змея. Видела бы ты свое лицо!

Сердце Лайлани выскакивало из груди, воздух с трудом проникал в сжавшиеся легкие, с шумом вырывался из них.

На пороге, держась за ручку, она оглянулась, чтобы посмотреть, не преследует ли ее змея. Последняя, свернувшись, лежала на подоконнике.

А мать, на коленях, подпрыгивала на кровати, словно школьница, заставляя жалобно скрипеть пружины матраца, смеясь, со сверкающими глазами, очень довольная тем, что ее шутка удалась.

– Ну чего ты так перепугалась? Это же маленькая домашняя змейка, не монстр!

Отсюда вывод: если она убежит в свою комнату и забаррикадируется там, нависшая над ней опасность никуда не денется, потому что рано или поздно ей придется выйти из комнаты. Чтобы поесть. В туалет. Им жить здесь еще несколько дней, и если эта тварь останется на свободе, то сможет подкараулить ее где угодно, а когда она выйдет из комнаты в поисках еды или чтобы облегчиться, гадина может даже заползти в ее комнату, благо под дверью дюймовая щель, и будет поджидать под кроватью, в кровати! У нее не будет ни убежища, ни покоя. Весь дом будет принадлежать змее, ничего не будет принадлежать Лайлани, ни одного квадратного дюйма. Обычно у нее был уголок, пусть маленький, но свой. Да, Синсемилла, если у нее возникало такое желание, врывалась туда без предупреждения, но девочка могла хотя бы представить себе, что этот уголок – ее. Со змеей она лишалась и этого. Ей придется жить, как под дамокловым мечом, каждую секунду ожидая внезапного нападения, даже когда Синсемилла будет спать, потому что змей отличает бессонница.

Прыгая на кровати, похихикивая, Синсемилла вновь обсасывала недавние события:

– Змея взлетела, как птица! Стартовала с кровати, как самолет! Лайлани испугалась! Отскочила! Заковыляла к двери, как два пьяных кенгуру в мешках!

Вместо того чтобы ретироваться в коридор, Лайлани отпустила дверную ручку и вернулась в спальню. Страх мешал вошедшей в привычку координации движений. Страх и злость. Обида сотрясала ее, словно толчки землетрясения, разрушившего Сан-Франциско в 1906 году, выдергивая пол из-под здоровой ноги, качая девочку из стороны в сторону.

– Красивенькая, маленькая скользкая тинги не убьет тебя, Лайлани. Маленькая тинги хочет того же, что и мы все. Маленькая тинги хочет любви, – слово «любви» Синсемилла произнесла нараспев, растянув в добрые двенадцать звуков, и радостно рассмеялась.

Ядовитая или нет, змея пыталась вцепиться в лицо Лайлани, ее лицо, лучшее из того, что у нее было, возможно, лучшее из того, что могло быть, потому что, по правде говоря, у нее, скорее всего, не появится роскошная грудь, что бы она ни говорила Микки. Когда она сидела в ресторане или где-то еще, спрятав под стол и ногу в ортопедическом аппарате, и деформированную руку, люди смотрели на ее лицо и часто улыбались, воспринимали ее, как любого другого ребенка, без печали в глазах, без жалости, поскольку лицо никоим образом не указывало на то, что она – калека. Змея пыталась вцепиться ей в лицо, если бы вцепилась, не имело никакого значения, ядовитая она или нет, потому что, вонзив зубы в щеку или нос, она круто изменила бы ее жизнь. Люди больше бы не думали, даже не видя ортопедического аппарата и сросшихся пальцев, что она очень мила, а сразу начинали бы ее жалеть: «Какая же грустная эта маленькая девочка-калека, с маленькой вывернутой ножкой, с маленькой скрюченной ручкой, со шрамами от змеиных зубов на щеке, с откушенным змеей кончиком носа».

Слишком многое она могла потерять.

А потому следовало действовать, и действовать быстро. Но на кровати она не видела ничего такого, что могло бы помочь ей поймать змею, бороться со змеей. В комоде лежало лишь кое-что из одежды. По существу, они жили на чемоданах, собственно, открытые чемоданы стояли на скамье у изножия кровати и на стуле с прямой спинкой. Ни чемоданы, ни мебель для охоты на змею не годились.

Змея все еще лежала на подоконнике, наблюдая за происходящим. Головка раскачивалась, словно под звуки флейты заклинателя.

– Змея прыг! Лайлани скок! – случившееся Синсемилла упаковала в четыре слова. И, страшно довольная собой, зашлась радостным смехом, прямо-таки девочка-школьница, которую защекотали подруги.

Забыв про механический сустав ортопедического аппарата, переставляя ногу полукругом, от бедра, Лайлани проковыляла к шкафу, сожалея о том, что кровать оказалась между ней и змеей. Она не сомневалась, что эта маленькая рептилия, едва она потеряет ее из виду, юркнет под кровать и по полу подкрадется к ней, чтобы наброситься вновь.

– Беби, беби, – ворковала Синсемилла, – посмотри сюда, посмотри, посмотри. Беби, посмотри, взгляни, посмотри, – она протянула руку, что-то показывая дочери. – Беби, все нормально, взгляни, беби, посмотри.

Лайлани не решалась отвлечься на голос матери, особенно в тот самый момент, когда змея, возможно, уже подбиралась к ней. Но Синсемилла поставила себя так, что ее пожелания никто не мог игнорировать, как нельзя игнорировать астероид размером с Техас, несущийся к Земле с тем, чтобы врезаться в нее в полдень пятницы.

Синсемилла разжала пальцы левой руки, открыв запятнанную кровью смятую бумажную салфетку, которой раньше Лайлани не замечала. Салфетка упала на кровать, обнажив ладонь с двумя ранками на ее мясистой части.

– Бедная испуганная тинги укусила меня, когда отключили свет.

Темные от запекшейся крови ранки больше не кровоточили.

– Я держала ее крепко, очень крепко, – продолжала Синсемилла, – пусть она и яростно вырывалась. Потребовалось много времени, чтобы освободиться от ее зубов. Я не хотела сильно рвать руку, но и не хотела причинить вред тинги.

Двойная ранка, похожая на укус вампира, на самом деле говорила о том, что укусили именно вампира.

– А после того, как я долго держала бедную испуганную тинги в темноте, мы обе сидели на кровати, маленькая тинги перестала вырываться. Мы нашли общий язык, беби, я и тинги. О, беби, мы слились душами, дожидаясь, пока дадут свет. Как же нам было хорошо вдвоем.

Сердце Лайлани по-прежнему рвалось из груди. Здоровая нога тоже отказывалась слушаться, подгибаясь под весом тела.

Покоробившаяся панель никак не желала сдвигаться по треснувшим пластиковым направляющим. Лайлани пришлось надавить на нее изо всей силы, чтобы сдвинуть в сторону.

– Никакого яда, беби. У тинги есть зубы, но нет яда. Нет нужды подпускать в трусики, беби, мы сэкономим на стирке.

Как и в шкафу в комнате Лайлани, цилиндрическая стальная перекладина диаметром в два дюйма тянулась на добрых семь футов. На ней висели несколько блуз и мужских рубашек.

Она посмотрела себе под ноги. Никаких змей.

Раны на лице от змеиного укуса могут привести не только к появлению шрамов. Не исключено и повреждение нервов. Некоторые мышцы навеки парализует, и улыбка и выражение лица навсегда останутся перекошенными.

Перекладина лежала на U-образных опорах. Лайлани подняла ее, наклонила один конец. Вешалки сползли с перекладины, увлекая одежду на пол.

Вид сверкающей металлической дубинки вызвал у Синсемиллы новый приступ смеха. Она захлопала в ладоши, забыв про укус, в предвкушении незабываемого зрелища.

Лайлани предпочла бы лопату. Садовую мотыгу. Но металлическая палка лучше, чем голые руки, она как минимум позволит удержать змею на расстоянии от лица.

Сжимая перекладину в правой руке, словно посох пастуха, опираясь на нее, чтобы крепче стоять на ногах, она направилась к изножию кровати.

Вскинув руки к небу, словно исполнительница богоугодных песен, восхваляющая Господа, Синсемилла воскликнула: «О, Лини, беби, посмотрела бы ты сейчас на себя! Ты выглядишь как вылитый святой Патрик, давший себе слово изгнать змей».

Лайлани неуклюже продвигалась вдоль кровати, говоря себе: «Сохраняй спокойствие», говоря: «Держи себя в руках».

Но со спокойствием не получалось. Страх и злость не позволяли ей сосредоточиться, мешали координации.

Если бы атака змеи достигла цели, она могла бы укусить ее в глаз. Оставить наполовину слепой.

Лайлани стукнулась бедром об угол кровати, повалилась на нее, тут же выпрямилась, стыдясь, что она такая глупая, такая неловкая, чувствуя себя девочкой из замка Франкенштейна, не хватало только болтов на шее, конечный итог более раннего эксперимента, не столь удачного, как последующий, в результате которого на свет появилось существо, сыгранное Карлоффом.

Она ведь хотела не так уж много: уберечь те части своего тела, которые выглядели нормальными и функционировали, как должно. Вывернутая нога, деформированная рука, слишком умная голова (тоже не плюс, скорее – минус) – она не могла поменять их на стандартные элементы. И надеялась лишь сохранить здоровую правую ногу, хорошую правую руку, миловидное лицо. Тщеславие не имело к этому ни малейшего отношения. Учитывая все прочие проблемы, миловидное лицо требовалось ей не для того, чтобы хорошо выглядеть. Речь шла о выживании.

Обойдя кровать, Лайлани увидела, что домашний ужас находится там, где она видела ее последний раз: свернувшись кольцами, змея лежала на подоконнике. Злобная головка приподнялась, выискивая очередную цель для атаки.

– О, беби, Лани, мне следовало заснять все это на видеокамеру, – давясь смехом, простонала Синсемилла. – Мы бы получили большие деньги на ти-ви… в этом шоу, «Лучшие любительские видеофильмы Америки».

Лицо. Глаза. Как много она могла потерять. Уйти. Убежать. Но они приведут ее назад. И где тогда будет змея? Где угодно, в любом месте, везде, дожидаясь. А что, если мать возьмет ее с собой, когда они вновь отправятся в путь? В консервной банке на колесах, где уже есть Престон и Синсемилла, ей придется волноваться и о третьей змее, а ведь на скорости шестьдесят миль в час никуда не убежишь.

Выставив металлическую палку перед собой, держа ее обеими руками, Лайлани задалась вопросом: какое расстояние может пролететь змея по воздуху, если разожмется, как пружина? Вроде бы она где-то читала, что расстояние это равно удвоенной длине тела, в данном случае пяти или шести футам. То есть до нее змея вроде бы добраться не могла. Но если перед нею рекордсмен, если погрешность расчетов составляет десять процентов, тогда ей хана.

Лайлани не отличала склонность к насилию. Даже в своих фантазиях она не видела себя крепко сложенным, мускулистым, блестяще владеющим всеми видами оружия вундеркиндом. Путь Клонк не совпадал с путем ниндзя. Путь Клонк – располагать к себе, забавлять, очаровывать, и, безусловно, этот подход прекрасно срабатывал с учителями, священниками и добрыми соседями, угощавшими ее вкусным пирогом, но многого ли добьешься, пытаясь очаровать змею, на конце зуба которой висит твой глаз.

– Лучше уходи, тинги, лучше уползай, – радостно советовала змее Синсемилла. – Вот идет нехорошая Лани, и настроена эта девочка очень серьезно!

Поскольку малейшая неуверенность привела бы к полному коллапсу воли, Лайлани пришлось действовать, не подавив правящих бал страха и злости. Она удивила себя, когда, сдавленно вскрикнув от безысходности и ярости, вонзила свое копье в свернувшуюся кольцами цель.

Пригвоздила сразу забившуюся змею к раме, но только на две секунды, может, на три, потому что потом гибкий противник вывернулся.

– Уходи, тинги, уходи, уходи!

Лайлани вновь нанесла удар, вдавив злодейку в раму, вложила в него все силы, стараясь вспороть кожу, разорвать пополам, но змея опять вывернулась. Тяжелой оказалась эта работа, ничуть не легче, чем затушить поднимающийся над костром дымок, узнать, кто был твоим отцом, или что случилось с твоим братом, или что ждет тебя в этой жизни, но ей не оставалось ничего другого, как новыми ударами пытаться добиться своего.

Когда змея сползла с подоконника и попыталась укрыться под комодом, Синсемилла еще выше запрыгала на кровати: «О, теперь беда, теперь беда. Тинги разозлилась, тинги спряталась, тинги в ярости, тинги шипит, тинги думает о змеиной мести».

Лайлани надеялась увидеть на подоконнике кровь или, если у змей нет крови, пятна какой-нибудь другой жидкости, свидетельствующие о том, что врагу нанесены смертельные раны. Но, к ее полному разочарованию, не увидела ни крови, ни ихора[41]41
  Ихор – согласно греческой мифологии, жидкость, заменявшая кровь в жилах богов.


[Закрыть], ни змеиного сиропа.

Обрезанный торец трубки не мог сравниться эффективностью с лезвием ножа или острием копья, но, скорее всего, мог бы пробить жесткую чешую, если бы удар наносился с большой силой. Ее потные руки скользили по полированному металлу, но Лайлани надеялась, что какой-то урон она змее нанесла.

Комод стоял у стены, на четырех массивных ножках. Высотой в пять футов. Шириной в четыре. И глубиной порядка двадцати дюймов. Дно отделяли от пола три дюйма.

Змея затаилась где-то там. Задерживая дыхание, Лайлани слышала злобное шипение. Дно нижнего ящика, вибрируя, усиливало звук.

Лайлани понимала, что со змеей надо покончить немедленно, пока та не перешла в наступление. Чуть отступив, она неуклюже опустилась на колени. Легла, повернула голову набок, прижалась правой щекой к грязному, вытертому ковру.

Если в одеянии Смерти были карманы, пахло из них так же мерзко, как от ковра. Волны праведного гнева, прокатывающиеся по Лайлани, и без того вызывали тошноту, а теперь, когда в нос бил отвратительный запах ковра, она действительно испугалась, что придется расстаться с пирогом.

– О, послушайте, как гудит змеиный мозг, посмотрите, какие планы строит маленькая тинги. Похоже, она хочет слопать вкусненькую мышку.

Пробивающийся сквозь шелк свет, красный, как любимая выходная блуза Синсемиллы, едва разгонял густую тень под комодом.

Лайлани тяжело дышала, не от усталости, не так уж она и перетрудилась, – от волнения, страха, напряжения. Она щурилась, пытаясь разглядеть, где затаилась гадина, ее лицо отделяли от убежища последней шесть или семь футов, она жадно ловила ртом воздух, и отвратительный запах ковра трансформировался в не менее отвратительный вкус, провоцируя рвотный эффект.

Тени под комодом, казалось, двигались и перемещались, как всегда происходит с тенями, если пристально в них всматриваться, но постепенно в красном свете проступили очертания колец, поблескивающих, как горный хрусталь.

– Тинги строит планы, как ей добраться до мышки Лайлани, облизывает свои змеиные губки. Тинги гадает, какова Лайлани на вкус.

Змея лежала, прижавшись к стене, примерно на одинаковом расстоянии от задних ножек комода.

Лайлани поднялась на колени. Схватила стальную перекладину обеими руками и двинула вперед, под комод, целясь в змею. Ударяла вновь, вновь и вновь, костяшки пальцев горели от трения о ковер, но она слышала, как бьется под комодом змея, колотясь гибким телом о дно нижнего ящика.

На кровати Синсемилла визжала от восторга, подбадривая одну участницу сражения, кляня другую, и, хотя Лайлани более не могла разобрать слов матери, она чувствовала, что симпатии той на стороне тинги.

Она не понимала, что говорит Синсемилла, потому что змея выбивала барабанную дробь о дно нижнего ящика, потому что ее копье попадало то в кольца, то в стену, то в ножки комода, но прежде всего по другой причине: она сама рычала, как дикий зверь. Горло резало, будто ножом. Она не узнавала своего голоса: бессловесный, хриплый, низкий рев вдруг проснувшегося в ней примитивного дикаря.

И в конце концов этот звериный голос напугал ее до такой степени, что она прекратила атаку. Змея все равно умерла. Она уже убила ее. Под комодом никто не шипел, никто не колотился о дно нижнего ящика.

Уже зная, что гадина умерла, Лайлани тем не менее не могла остановиться. Не контролировала себя. И какой вывод следовал из этих трех слов? Не контролировала себя. Что мать, что дочь. Акселератор Лайлани был до отказа вдавлен в пол страхом, а не наркотиками, плюс злость, но это отличие выглядело сущим пустяком в сравнении с тем, что ей открылось: при определенных обстоятельствах она так же, как Синсемилла, могла потерять контроль над собой.

Со лба капало, лицо блестело, одежда прилипла к телу: от Лайлани разило потом, какой уж там небесный цветок! Стоя на коленях, поникнув плечами, склонив голову набок, с влажными прядями, прилипшими ко лбу, руками, все еще сжимающими перекладину, она словно превратилась в возродившегося Квазимодо, только девяти лет от роду и в тысячах миль от Нотр-Дам.

Она застыла, униженная, потрясенная… и испуганная ничуть не меньше, чем до этого, но уже совсем по иным причинам. Некоторые змеи страшнее других. И самые страшные – не те, которых приносят в дом в перфорированных коробках из-под шляп, не те, что ползают по полям или лесам. Нет, эти змеи обитают в глубинах разума. До прихода в спальню Синсемиллы девочка не подозревала, что такие вот змеи страха и злости свили гнездо в ее подсознании, что их внезапный укус может в мгновение ока лишить ее контроля над собой.

Как горгулья[42]42
  Горгулья – рыльце водосточной трубы в виде фантастической фигуры (в готической архитектуре).


[Закрыть], Синсемилла свешивалась над спинкой изножия кровати, лицо ее находилось в тени, голову окружал ореол красной подсветки, глаза блестели от возбуждения.

– Тинги, ах ты, маленькая жизнестойкая ползающая упрямица.

До Лайлани не дошел смысл этих слов, и спаслась она только потому, что проследила за направлением взгляда матери. А смотрела Синсемилла на ближайший к ней торец перекладины, неподалеку от которого трубку сжимали руки Лайлани.

Внутренний диаметр трубки не превышал двух дюймов. Убить змею Лайлани не удалось, и тинги, как только прекратились удары, в поисках убежища заползла в трубку. По этому тоннелю, невидимая, отправилась в путешествие из-под комода за незащищенную спину Лайлани. И в тот момент медленно выползала на пол, словно конечный продукт змееделательной машины.

Лайлани не знала, почему змея двигается так медленно, то ли из-за того, что ей крепко досталось, то ли потому, что хотела подкрасться незаметно, да ее это и не интересовало. Но, как только тварь полностью выползла из перекладины, Лайлани схватила ее за хвост. Она знала, что ловцы змей берут их у головы, чтобы обездвижить челюсти, но страх за свою единственную здоровую руку заставил девочку выбрать иной вариант.

Склизкая на ощупь, а следовательно, все-таки покалеченная, змея яростно извивалась в попытке вернуть себе свободу.

Но прежде чем она успела изогнуться назад и укусить за руку, Лайлани быстро вскочила на ноги, начисто забыв про ортопедический аппарат, изображая девочку-ковбоя, раскручивающую лассо. Центробежная сила не позволила змее свернуться кольцом, наоборот, вытянула ее в струнку. Рептилия с шипением резала воздух. Дважды рука Лайлани совершила полный оборот, пока девочка, спотыкаясь, приблизилась на пару шагов к комоду. На первом обороте зубы змеи лишь на несколько дюймов разминулись с лицом Синсемиллы, а на третьем ее голова встретилась с комодом. С треском разлетелся череп, сражение закончилось.

Мертвая змея выскользнула из руки Лайлани и в последний раз кольцом свернулась на полу.

Неожиданная финальная сцена спектакля лишила Синсемиллу дара речи.

И пусть Лайлани отпустила убитую змею и отвернулась от ее трупа, ей не удалось с такой же легкостью стереть застывший в ее мысленном зеркале образ: она, Лайлани, неистово яростная, рычащая, хрипящая, жаждущая смерти змеи.

Удары сердца громом отдавались по всему телу, шторм унижения еще не утих.

Она не могла плакать. Тем более здесь и сейчас. Ни страх, ни злость, ни осознание новых, доселе неизвестных сторон своего внутреннего мира не могли заставить ее расплакаться в присутствии матери. Ни при каких условиях она не желала открыть Синсемилле свою уязвимость.

Обычная легкость движений по-прежнему не давалась Лайлани. Однако, как только перед каждым шагом она начала проигрывать все движения в голове, словно пациент, который учится ходить после травмы позвоночника, ей удалось с достоинством проследовать к открытой двери в спальню.

В коридоре ее начало трясти, зубы выбивали дрожь, локти колотились о ребра, но усилием воли она заставила себя не останавливаться.

У ванной услышала, как за спиной завозилась мать. Оглянулась в тот самый момент, когда спальню осветила яркая вспышка. Вспышка фотокамеры. Змея не шла ни в какое сравнение с автоаварией, но, должно быть, Синсемилла решила, что ее труп, застывший на оранжевом ковре, представляет собой художественную ценность.

Еще вспышка.

Лайлани вошла в ванную, включила свет и вентилятор. Закрыла дверь и этим отсекла мать.

Включила и душ, но раздеваться не стала. Вместо этого опустила крышку на сиденье унитаза и села.

Под гудение вентилятора и шум воды сделала то, чего не позволяла себе ни при матери, ни при Престоне Мэддоке. Здесь. Сейчас. Заплакала.