Текст книги "Нехорошее место"

Глава 26

Виолет проснулась более часа назад и все это время пробыла ястребом, парящим в вышине и время от времени камнем падающим вниз, чтобы ухватить когтями и сожрать добычу. Небо было для нее практически таким же реальным, как и для птицы, разум которой она захватила. Она скользила, рассекая воздух, между серыми облаками и землей.

И при этом не упускала из виду темную спальню, в которой оставалось ее тело и часть разума. Виолет и Вербина обычно спали днем, потому что именно ночью в мире происходило самое интересное, а они ничего не хотели упустить. Их общая спальня находилась на втором этаже, где стояла одна большая кровать. Расстояние между ними никогда не превышало вытянутой руки, но обычно они спали в обнимку. И сегодня, во второй половине понедельника, Вербина еще спала, обнаженная, на животе, отвернув лицо от сестры, что-то бормоча в подушку. Ее теплый бок прижимался к Виолет. Даже будучи ястребом, Виолет чувствовала тепло тела сестры, гладкую кожу, слышала ее ритмичное дыхание, сонное бормотание, ощущала запах. Ощущала и другие запахи: пыли, давно не стиранных простыней и, разумеется, кошек.

Она не только чуяла кошек, которые спали на кровати, на полу или лениво вылизывали себя, но и жила в каждой из них. Часть ее сознания оставалась в бледном теле, часть пребывала в пернатом хищнике, другие части обитали в каждой из кошек. Теперь, после смерти бедной Саманты, их осталось двадцать пять. Виолет воспринимала окружающий мир посредством своих органов чувств, через те, что принадлежали ястребу, через пятьдесят глаз, двадцать пять носов, пятьдесят ушей, сто лап и пятьдесят языков кошачьей стаи. Она могла унюхать собственное тело не только через свой нос, но и через носы всех кошек: слабый запах мыла после вечерней ванны, легкий приятный лимонный аромат шампуня, идущие изо рта запахи сырых яиц, лука и сырой печени, которые она съела утром за завтраком перед тем, как лечь спать с восходом солнца.

У каждой кошки органы обоняния были куда чувствительнее, чем у нее, и каждая воспринимала идущие от нее запахи не так, как сама Виолет. Естественные запахи ее тела они находили странными, но приятными, интригующими, но знакомыми.

Она могла обонять, видеть, слышать и ощущать себя и через органы чувств сестры-близняшки, поскольку всегда была неразрывно связана с Вербиной. По желанию она могла легко войти в мозг других живых существ или отключиться от него, но Вербина была единственным человеком, связанным с ней подобным образом. Связь эта существовала с момента их рождения, и Виолет при всем своем желании не могла хоть на мгновение ее разорвать. Она могла не только внедряться в мозг любого животного, но и контролировать его, а вот мозг сестры – нет. В их паре не было кукольника и марионетки, это была особая, священная связь.

Вся жизнь Виолет прошла среди обрушивающихся на нее водопадов ощущений, потоков звуков, запахов, видов, вкусов и прикосновений, которые поступали в ее мозг от органов чувств, как собственных, так и принадлежащих бесчисленным животным. Часть детства она даже страдала аутизмом, сокрушенная информационным потоком, который не могла осмыслить. Но потом она научилась контролировать этот поток, направила в жесткое русло, вместо того чтобы позволять и дальше захлестывать ее с головой. Только тогда она решилась общаться с окружающими ее людьми, сбросив с себя кокон аутизма, так что говорить научилась только в шесть лет. Так и не смогла выбраться из этого потока экстраординарных ощущений на относительно сухой берег жизни, на котором пребывали люди, но, по крайней мере, начала общаться с матерью, Конфеткой… список можно было продолжить, но длинным он не был.

Вербина не смогла приспособиться к окружающему миру так же, как Виолет, и, похоже, шансов на это у нее уже не было. Выбрав жизнь, ограниченную исключительно ощущениями, она не выказывала ни малейшего желания тренировать и развивать свой разум. Не научилась говорить, кроме сестры, никто ее не интересовал, а мир предпочитала познавать через органы чувств всякой и разной живности. Бегала, как белка, летала, как ястреб или чайка, испытывала половое возбуждение, как кошка, охотилась и убивала, как койот, пила холодную воду из ручья пастью енота или полевой мыши, входила в мозг суки в период течки, когда ее сношали псы, одновременно испытывала ужас загнанного в угол зайца и жгучую радость лисы-охотницы. В такой степени наслаждаться полнотой жизни могла только она, Вербина, да еще Виолет. И она предпочитала огромность и разнообразие ощущений мира дикой жизни относительной сухости и приземленности существования других людей.

И теперь, пусть Вербина и спала, какая-то ее часть находилась вместе с Виолет в парящем под облаками ястребе, потому что даже сон не мог полностью оборвать связь, соединяющую их разумы. Информационный поток, поступающий от органов чувств других существ, формировал не только их жизнь, но и сны.

Грозовые облака темнели с каждой минутой, но ястреб продолжал кружить над каньоном, который начинался за участком Поллардов. Он охотился.

Далеко внизу, между сухими шарами перекати-поля и редкими островками травы, толстая полевая мышь выскочила из укрытия. Побежала по дну каньона в полной уверенности, что наземных врагов поблизости нет, но не подозревая о пернатом хищнике, который наблюдал за ней с высоты.

Инстинктивно понимая, что хлопанье крыльев слышно на большом расстоянии, ястреб сложил их на спине и спикировал на грызуна. И хотя Виолет переживала это пике уже бессчетное число раз, она затаила дыхание, вместе с ястребом камнем падая на тысячу двести футов, ниже уровня земли, ко дну каньона. Желудок ее, казалось, поднялся к горлу, от ужаса перехватило дыхание, и с губ от волнения сорвался лишь стон.

Лежащая рядом с ней Вербина тоже чуть слышно вскрикнула.

На дне каньона мышь замерла, почувствовав неумолимо надвигающуюся опасность, но не понимая, с какой стороны ее ждать.

Ястреб в самый последний момент раскрыл крылья. И их резко возросшая поверхность обеспечила столь необходимое торможение. Вытянув лапы, он схватил мышь когтями, прежде чем она успела отреагировать на шум крыльев и попытаться убежать.

По-прежнему оставаясь в ястребе, Виолет проникла в мозг мыши за мгновение до того, как хищник запустил в нее когти. Почувствовала хладнокровную удовлетворенность охотника и жаркий страх дичи. Будучи ястребом, ощутила, как острые когти прорывают шкуру и толстые бока мыши. Будучи мышью, испытала резкую боль. Птица смотрела на пищащую в ее когтях мышь, наслаждаясь властью над ней, точно зная, что голод будет утолен. Ястреб триумфально заклекотал, и звуки эти далеко разнеслись по каньону. Чувствуя себя маленькой и беспомощной, охваченная страхом, мышь посмотрела в безжалостные глаза птицы и прекратила бороться, замерла, смирившись с неминуемостью смерти. Она увидела, как опускается мощный клюв, поняла, что ее сейчас разорвут на части, но уже не чувствовала боли, а в следующее мгновение просто перестала существовать. Ястреб вскинул голову, чтобы теплая кровь и куски плоти из клюва упали в желудок.

На кровати Виолет повернулась лицом к сестре. Пробужденная ото сна остротой впечатлений, испытанных ястребом и мышью, Вербина пришла в объятия Виолет.

Обнаженные, пах к паху, живот к животу, грудь к груди, близняшки обнимали друг друга, дрожа всем телом. Обе тяжело и учащенно дышали и не могли успокоиться, пока ястреб не ухватил клювом последний кусок окровавленного мяса и, хлопая крыльями, вновь не поднялся в небо.

Внизу остались участок Поллардов, зеленая изгородь, крытый шиферной плиткой, нуждающийся в покраске дом, двадцатилетний «бьюик», принадлежащий матери, на котором иной раз ездил Конфетка, кусты роз, усыпанные красными и желтыми цветами, которые росли вдоль заднего крыльца. Виолет увидела и Конфетку в северо-восточном углу участка.

По-прежнему обнимая сестру, покрывая нежными поцелуями шею Вербины, щеку, висок, Виолет приказала ястребу покружить над братом. Глазами птицы увидела, что он стоит, опустив голову, у могилы матери, скорбит о ее уходе, как скорбел каждый день, без единого исключения, после ее смерти много лет назад.

Виолет не скорбела. Мать была для нее почти такой же незнакомкой, как и все люди, живущие в этом мире, и смерть этой женщины не вызвала у нее никаких эмоций. Более того, поскольку Конфетка тоже обладал сверхъестественными способностями, Виолет чувствовала, что он ближе ей, чем мать. Но никакого значения это не имело, потому что по большому счету она практически не знала его, да и не хотела знать. Как могла она сблизиться с тем, в чей мозг ей не было доступа, чьи ощущения не становились ее ощущениями? Настоящей близости она могла достичь только с Вербиной и с представителями животного и птичьего мира. Она просто не знала, как вести себя с тем, кто не был напрямую связан с ее разумом. А если она не могла любить, то, само собой, не было речи и о скорби.

Ястреб все кружил в небе, а далеко внизу Конфетка упал на колени около могилы.

Глава 27

В понедельник, во второй половине дня, Томас сидел за рабочим столом. Работал над очередным стихотворением в картинках.

Дерек помогал. Или думал, что помогает. Выбирал вырезки с картинками, передавал их Томасу. Если картинка подходила, Томас вырезал ее и вклеивал в альбом. Обычно не подходила, поэтому Томас откладывал ее в сторону и просил дать другую картинку, третью, пока Дерек не давал ту, которую он мог использовать.

Он не говорил Дереку ужасной правды. Ужасная правда состояла в том, что он хотел сочинять стихотворение сам. Но он не мог обидеть Дерека. Дерека и так обидела жизнь. Очень сильно. Быть тупым – уже плохо, а Дерек был куда тупее, чем Томас. И даже выглядел тупее. С более покатым лбом, более расплющенным носом, с придавленной головой. В этом и состояла ужасная правда.

Позже, устав от сочинительства стихотворения в картинках, Томас и Дерек пошли в комнату отдыха, и вот там это случилось. Дерека обидели. Обидели так сильно, что он заплакал. Это сделала девушка. Мэри. В комнате отдыха.

Некоторые играли в шарики, кто-то смотрел телевизор. Томас и Дерек сели на диван у окна, общались с теми, кто подходил к ним. Нянечки хотели, чтобы проживающие в Доме общались между собой. Они говорили, что общение идет на пользу. Когда никто не подходил к ним, Томас и Дерек наблюдали за колибри в кормушке за окном. Колибри не жужжали[16]16
  Колибри на английском – hummingbird, то есть жужжащая (humming – жужжать) птичка.


[Закрыть], зато прыгали и порхали, радуя глаз. Мэри, новенькая в Доме, не порхала и не радовала глаз, зато сильно жужжала. Нет, она гудела. Гудела, гудела и гудела, постоянно.

Мэри знала о глазных киях[17]17
  Томас не читает и воспринимает слова на слух. Ему слышится eye cues, глазные кии, тогда как на самом деле Мэри говорит IQ, аббревиатура от intelligence quotient – коэффициент интеллектуального (умственного) развития.


[Закрыть]. Говорила, что они очень важные, эти глазные кии, и, возможно, так оно и было, но Томас никогда о них не слышал и не понимал, что это такое, но, с другой стороны, он не понимал многого, что было важным. Он знал, что кий – палка, которой бьют по шарам, потому что в комнате отдыха стоял стол для бильярда, рядом с диваном, на котором сидели он с Дереком, хотя на нем редко кто играл. Он полагал, что будет плохо, очень плохо, если ты стукнешь себе в глаз кием, но Мэри говорила, что глазные кии хорошие, и у нее, для больного синдромом Дауна, очень высокий глазной кий.

– Я – дебилка высокого уровня[18]18
  Томас понимает слова Мэри (I’m a high-end moron) буквально. Она же говорит о том, что ее ай-кью у верхней границы диапазона, к которому относят дебилов.


[Закрыть], – заявила она, и Томас видел, что она очень довольна собой.

Томас не знал, кто такие дебилы, но не видел в Мэри ничего высокого, потому что она была толстой и маленькой.

– Ты, Томас, тоже, скорее всего, дебил, но глазной кий у тебя поменьше моего, и ты не так близок к норме, как я.

Все это только запутало Томаса.

И еще больше запутало Дерека (Томас это видел), который заговорил, с трудом ворочая во рту большущим языком, из-за чего понимать его удавалось не без труда:

– Я? Не дебил. – Он покачал головой. – Ковбой. – Он улыбнулся. – Ковбой.

Мэри подняла его на смех:

– Ты не ковбой и никогда им не будешь. На самом деле ты имбецил.

Им пришлось попросить ее несколько раз повторить это слово, прежде чем они поняли его, но и тогда на самом-то деле не поняли. То есть смогли произнести, но не знали, что оно обозначает, как не знали, что такое глазные кии и как эти кии выглядят.

– Сначала идут нормальные люди, – пустилась в объяснения Мэри. – За ними дебилы, потом имбецилы, которые тупее дебилов, и, наконец, идиоты, они более тупые, чем имбецилы. Я – дебилка высокого уровня, и я не собираюсь оставаться здесь навсегда, я буду хорошо себя вести, буду много работать, чтобы стать нормальной, и когда-нибудь вернусь в дом-на-полпути.

– На полпути куда? – спросил Дерек.

Тем же вопросом задался и Томас.

Мэри опять посмеялась над ним:

– На полпути к нормальности, куда тебе никогда не попасть, потому что ты паршивый чертов имбецил.

На этот раз Дерек понял, что она смотрит на него свысока, насмехается над ним. Он постарался не плакать, но заплакал. Лицо у него покраснело, по щекам покатились слезы, тогда как Мэри победоносно улыбалась, очень радостная, словно получила большой приз. Она произнесла плохое слово «чертов», и вроде бы ей следовало этого устыдиться, но она не стыдилась. И еще раз произнесла другое слово, которое Томас тоже отнес к разряду плохих, «имбецил», и продолжала повторять его, пока бедный Дерек не поднялся и не побежал к двери, а она продолжала выкрикивать это слово ему вслед.

Томас вернулся в их комнату, поискал Дерека, тот сидел в стенном шкафу с закрытой дверью и ревел. Подошли две или три нянечки, начали ласково говорить с Дереком, но он никак не хотел выходить из стенного шкафа. Им пришлось долго говорить с ним, прежде чем он вышел, но и тогда продолжал плакать, поэтому какое-то время спустя они решили «дать-ему-что-то». Иногда, когда ты болеешь, скажем, гриппом, нянечки просят тебя «принять-что-то». Речь идет о таблетке той или иной формы, того или иного цвета, большой или маленькой. Но если они говорили «дать-что-то», то имели в виду иглу, а вот это было гораздо хуже. Томасу никогда не «давали-что-то», потому что он всегда вел себя хорошо. А вот Дерек, обычно милый, иной раз сильно расстраивался из-за того, что он не такой, как все, плакал, не в силах остановиться, даже бил себя, и по лицу тоже, бил до крови и все равно не мог остановиться, поэтому им приходилось «дать-ему-что-то». Дерек никогда не бил кого-то еще, он был милый, но «ради-его-собственного-блага» иногда его следовало успокоить или даже заставить заснуть, как случилось в тот день, когда Мэри, дебилка высокого уровня, назвала его имбецилом.

Когда Дерека уложили спать, одна из нянечек, Кэти, села рядом с Томасом за рабочий стол. Томасу Кэти нравилась. Она была старше Джулии, но не такая старая, как матери других обитателей Дома. Она была красивая. Не такая красивая, как Джулия, но красивая, с приятным голосом и глазами, в которые он не боялся заглянуть. Она взяла руку Томаса в свои и спросила, в порядке ли он. Он ответил, что да, но на самом деле это было не так, о чем она, конечно, знала. Они поговорили. Это помогало. Общение.

Она рассказала ему о Мэри, он все понял, и это тоже помогло.

– Она раздражена, Томас. Какое-то время жила не в интернате, в доме-на-полпути, даже работала, сама зарабатывала деньги. Она очень старалась, но ничего не вышло, у нее возникало слишком много проблем, поэтому ей пришлось вновь вернуться в интернат. Думаю, она сожалеет о том, что так обошлась с Дереком. Просто она очень разочарована, и ей необходимо хоть над кем-то почувствовать собственное превосходство.

– Я… тоже… когда-то жил не в интернате, – промямлил Томас.

– Я знаю, что жил, сладенький.

– С моим отцом. Потом с моей сестрой. И Бобби.

– Тебе тут нравится?

– Кое-что… пугает меня. Но когда я был с Джулией и Бобби… мне это нравилось.

На кровати Дерек уже похрапывал.

День катился к вечеру. Небо почернело, приближалась неминуемая гроза. Комната куталась в тенях. Горела только настольная лампа. В ее свете лицо Кэти выглядело таким красивым. Кожа напоминала атлас персикового цвета. Он знал, что такое атлас. Джулия однажды надевала атласное платье.

Какое-то время он и Кэти молчали.

Потом он заговорил:

– Иногда это трудно.

Она положила руку ему на голову. Погладила по волосам.

– Да, я знаю, Томас. Знаю.

Она была такой милой. Он не знал, почему начал плакать, если она была такой милой. Может, именно потому, что она была такой милой.

Кэти пододвинула свой стул к его. Он привалился к ней. Она обняла его. Он плакал и плакал. Не так ужасно, как Дерек. Но не мог остановиться. Попытался не плакать, потому что чувствовал себя тупым, когда плакал, а он терпеть не мог чувствовать себя тупым.

– Я терпеть не могу чувствовать себя тупым, – пробормотал он сквозь слезы.

– Ты не тупой, сладенький.

– Нет, я тупой. Ненавижу это. Но я не могу быть каким-то еще. Стараюсь не думать о том, что я тупой, но нельзя об этом не думать, если уж ты такой, а другие люди – нет, и они выходят в мир каждый день и живут, а ты не выходишь в мир и даже не хочешь выйти, но, да, ты хочешь, даже когда говоришь, что не хочешь. – Для него это была очень уж длинная речь, и он удивился, что произнес ее до конца, удивился и рассердился, потому что очень хотел рассказать ей, каково это, быть тупым, бояться выйти в мир, но ему это не удалось, он не сумел найти правильные слова, выразить те чувства, что распирали его. – Время. Так много времени, видишь ли, когда ты тупой и не можешь выходить в мир, так много времени нужно заполнить, но в действительности времени недостаточно, недостаточно для того, чтобы научиться не бояться многого, и я должен научиться не бояться, чтобы вернуться и снова жить с Джулией и Бобби, чего я очень хочу, до того, как время истечет. Времени слишком много и недостаточно, и звучит это тупо.

– Нет, Томас. Это не звучит тупо.

Он не пытался отстраняться от нее. Хотел, чтобы она его обнимала.

– Знаешь, иногда жизнь трудна для всех, – продолжила Кэти. – Даже для умных людей. Даже для самых умных из всех.

Одной рукой он вытер мокрые глаза.

– Правда? Иногда она трудна для тебя?

– Иногда. Но я верю, что есть Бог, Томас, и Он не без причины поселил нас в этом мире, и все трудности, с которыми мы сталкиваемся, – ниспосланное нам испытание, и нам лучше его выдержать.

– Бог сделал меня тупым, чтобы испытать? – спросил Томас.

– Ты не тупой, Томас. Далеко не тупой. Мне не нравится, что ты так себя называешь. Ты не так умен, как некоторые, но это не твоя вина. Ты другой, вот и все. Быть… другим – твое испытание, и ты его выдерживаешь очень даже хорошо.

– Выдерживаю?

– Прекрасно выдерживаешь. Посмотри на себя. Ты не озлобляешься. Не замыкаешься в себе. Тянешься к людям.

– Стараюсь общаться.

Она улыбнулась, достала салфетку из коробки, которая стояла на столе, вытерла слезы с его лица.

– Из всех умных людей в этом мире, Томас, никто не справляется с трудностями лучше тебя, а большинство гораздо хуже.

Он понимал, что она хочет этим сказать, и ее слова осчастливили его, пусть он не до конца поверил ей, что жизнь трудна и для умных людей.

Она посидела с ним еще какое-то время. Убедилась, что он в порядке. Потом ушла.

Дерек по-прежнему похрапывал.

Томас посидел у стола. Попытался поработать над стихотворением.

Потом подошел к окну. Дождь уже шел. Струйки воды стекали по стеклу. День практически закончился. Вместе с дождем приходила ночь.

Он прижал ладони к стеклу. Потянулся в дождь, в серый день, в пустоту ночи, которая медленно наползала на мир.

Плохой по-прежнему был там. Томас его чувствовал. Человек и не совсем человек. Что-то большее, чем человек. Очень плохой. Отвратительно ужасный. Томас уже многие дни чувствовал его присутствие, но с прошлой недели не отправлял Бобби тиви-предупреждения, потому что Плохой не приближался. Находился далеко, не угрожал Джулии. Если бы он, Томас, слишком часто посылал тиви-предупреждения Бобби, тот перестал бы обращать на них внимание, а когда Плохой таки появился бы, Бобби уже не верил бы в послания Томаса, и Плохой добрался бы до Джулии, потому что Бобби более не принимал бы его во внимание.

Больше всего Томас боялся одного: что Плохой утащит Джулию в Нехорошее место. Их мать отправилась в Нехорошее место, когда Томасу было два года, так что он практически ее не помнил. Позже их отец отправился в Нехорошее место, оставив Томаса с Джулией.

Он имел в виду не ад. Он знал про рай и ад. Рай принадлежал Богу. В аду правил дьявол. Если существовал рай, он не сомневался, что его мать и отец сейчас там. Каждый хочет попасть в рай, если есть такая возможность. Там все лучше. В аду нянечки не такие хорошие.

Но для Томаса Нехорошее место не было адом. Оно означало смерть. Ад, конечно, плохо, но хуже смерти не было ничего. Смерть – то слово, которое невозможно представить себе картинкой. Смерть означает, что все остановилось, время вышло, ничего не движется, конец. Как можно такое нарисовать? А если что-то нельзя нарисовать, значит в реальности этого нет. Он не мог увидеть смерть, не мог нарисовать ее у себя в голове. Впрочем, возможно, он представлял себе смерть не так, как представляли ее другие люди. Он просто слишком тупой, вот ему и приходилось рисовать ее у себя в голове как какое-то место. Люди говорили, что смерть приходит, чтобы забрать тебя, однажды ночью она пришла, чтобы забрать его отца, у которого не выдержало сердце. Но если она приходит, чтобы забрать тебя, тогда она уносит тебя в какое-то место. Это и есть Нехорошее место. Куда тебя уносят и откуда не позволяют вернуться. Томас не знал, что происходит там с человеком. Может, ничего ужасного. За исключением того, что тебе не позволяют вернуться и увидеть людей, которых ты любил, а это уже ужасно, как бы хорошо там ни кормили. Может, кто-то из людей отправлялся в рай, а кто-то – в ад, но ты не мог вернуться и оттуда, то есть и рай, и ад были частью Нехорошего места, просто отдельными комнатами. И у него не было уверенности в том, что рай и ад реальны, поэтому в Нехорошем месте могли царить темнота и холод, и там было так пусто, что, попав туда, ты не нашел бы ни одного человека, которые оказались там раньше.

Вот это пугало Томаса больше всего. Вся эта огромная пустота. Мир, с которого сняли крышку. Да, ночь казалась ему очень страшной, но Нехорошее место было гораздо хуже, чем ночь. Прежде всего, многократно превосходило ночь размерами, и день в Нехорошем месте не наступал никогда.

Снаружи небо все более темнело.

Ветер гнул пальмы.

Дождь бил в стекло.

Плохой находился далеко.

Но мог приблизиться. И скоро.