Текст книги "Краем глаза"

* * *

В тот же понедельник, вечером, после того как Фими и солнце ушли в темноту, Целестина обедала с отцом и матерью в столовой дома священника.

Другие родственники, друзья, прихожане разошлись. И в доме воцарилась жуткая тишина.

Прежде в доме царили уют, тепло и любовь. Они никуда не делись, хотя иной раз по спине Целестины пробегал холодок, причину которого не следовало искать в сквозняке. Никогда раньше в доме не чувствовалось пустоты, но теперь он опустел: Фими навсегда покинула его.

Утром ей вместе с матерью предстояло вернуться в Сан-Франциско. Ей не хотелось оставлять отца наедине с этой пустотой.

Однако задерживаться в Орегоне они не могли. Младенца вскорости должны были выписать из больницы. Грейс и священник уже получили временное разрешение на опеку, так что Целестина могла, как и собиралась, взять на себя воспитание девочки.

Как обычно, обедали при свечах. Романтика давно и навечно поселилась в душах родителей Целестины. Опять же, они верили, что торжественная обстановка оказывает благотворное влияние на детей, даже если обед состоял всего лишь из куска мясного рулета.

Они не относились к баптистам, напрочь отказавшимся от спиртного, но вино ставилось на стол только по особым случаям. На первом обеде после похорон, после молитв и слез, семейная традиция требовала тоста за упокой души ушедшей. Один бокал. Мерло.

В данном случае мерцание свечей создавало не просто романтическую атмосферу, но словно окутывало столовую благоговейной тишиной.

Медленно, словно совершая церемониальный обряд, отец Целестины открыл бутылку и наполнил три бокала. Руки его дрожали.

Отражения язычков пламени поблескивали на резных поверхностях хрустальных стенок, на высоких ножках бокалов.

Они сидели у одного края стола. Темно-красное вино засверкало рубинами, когда Целестина подняла свой бокал.

Священник произнес короткий тост, говорил он так тихо, что слова, минуя уши, казалось, сразу достигали разума и сердца Целестины.

– За нашу дорогую Фими, которая сейчас с Богом.

– За мою нежную Фими… которая никогда не умрет, – добавила Грейс.

Очередь дошла до Целестины.

– За Фими, которая будет в моей памяти каждый час каждого дня до конца моей жизни, пока мы вновь не встретимся. И… за этот знаменательный день.

– За этот знаменательный день, – повторил отец.

Вино отдавало горечью, но Целестина знала, что оно сладкое. Горечь была в ней, а не в винограде.

Она чувствовала, что подвела сестру. Она не знала, что еще могла сделать, но, будь она мудрее, проницательнее, внимательнее, этой страшной потери можно было бы избежать.

Какую она может принести пользу, какой от нее может быть толк, если она не смогла спасти свою младшую сестричку?

В мерцании свечей лица родителей расплывались, они словно превращались в ангелов из детских снов.

– Я знаю, о чем ты думаешь. – Мать наклонилась над столом, накрыла ее руку своей. – Я знаю, что ты чувствуешь себя никому не нужной, беспомощной, но ты должна помнить вот о чем…

Отец Целестины накрыл их руки своей большой рукой.

И Грейс, вновь доказывая, что не зря ее так назвали, произнесла имя человека, который со временем принесет истинный покой душе Целестины.

– Помни о Бартоломью.

Глава 30

Дождь, который угрожал пролиться на утренние похороны, наконец начался во второй половине дня, но к ночи орегонское небо стало чистым и сухим. От горизонта до горизонта его заполнили звезды, среди которых завис яркий полумесяц, то ли серебристый, то ли стальной.

Около десяти вечера Младший вернулся на кладбище и поставил «субарбан» на том месте, где утром стояли автомобили негров. Естественно, в столь поздний час на кладбище не было ни души.

Его привело туда любопытство. Любопытство и обостренный инстинкт самосохранения. Ванадий подходил к могиле Наоми не для того, чтобы проводить ее в последний путь. Он подходил по своим полицейским делам. Возможно, те же дела привели его и на другие похороны.

Пройдя по асфальтовой дорожке, проложенной между надгробиями, ярдов пятьдесят, он включил фонарик и осторожно ступил на скользкую после дождя траву.

В городе мертвых царила абсолютная тишина. Ночь замерла, ветерок не шептал в кронах елей и сосен, стоявших, как часовые, вкруг поколений костей.

Найдя новую могилу, примерно в том месте, где и рассчитывал ее найти, Младший удивился, обнаружив, что на ней уже установлено надгробие из черного гранита, а не простая металлическая табличка с именем усопшего. Простое надгробие, не поражающее ни размерами, ни дизайном. Тем не менее изготовители памятников обычно на недели отставали от могильщиков, потому что камни, с которыми они работали, требовали больше труда, да и спешки с ними не было никакой, в отличие от хладных трупов, которые лежали под надгробиями.

Младший предположил, что умершая девушка происходила из достаточно важной в негритянской среде семьи, отсюда и спешка с памятником. Ванадий, по его словам, был другом семьи. Следовательно, отец семейства, скорее всего, полицейский.

Младший приблизился к надгробию сзади, обошел его, направил фонарь на выбитые на камне факты:

«…любимой дочери и сестре…

Серафиме Этионеме Уайт».

Потрясенный, он погасил фонарь.

Почувствовал, что его изобличили, выставили напоказ, поймали.

В холодной тьме воздух с шумом вырывался изо рта, замерзая под лунным светом. Частота вздохов наглядно доказывала его вину любому свидетелю, который в этот момент оказался бы рядом.

Разумеется, эту девушку он не убивал. Она погибла в дорожно-транспортном происшествии. Так ведь сказал Ванадий?

* * *

Десятью месяцами раньше, после операции на сухожилии, вызванной травмой ноги, Серафиму направили в диспансер лечебной физкультуры, в котором работал Младший. Ей назначили три занятия в неделю.

Поначалу, когда Младшему сказали, что его пациенткой будет негритянка, ему очень не хотелось с ней заниматься. Программа реабилитации требовала не только специальных упражнений по восстановлению подвижности, но и массажа, что ему особенно не нравилось.

В принципе, он не имел ничего против мужчин или женщин с другим цветом кожи. Живи и давай жить другим. Одна земля, одни люди. И все такое.

С другой стороны, человек обязан во что-то верить. Младший не засорял голову суеверной ерундой, не считал необходимым ограничивать себя взглядами буржуазного общества или его чопорными представлениями о том, что есть хорошо, а что плохо, где добро, а где зло. А верил он (собственно, только в это он и верил) исключительно в Каина Младшего, и вот тут вера его по истовости не знала равных. Себя он чтил как самого главного святого. Как доходчиво объяснял Цезарь Зедд, если человеку хватало ума отбросить все ложные верования и запрещения, которые дурили голову человечеству, если он приходил к единственно правильному выводу, что верить можно только в себя, тогда он обретал возможность доверять собственным инстинктам, ибо они освобождались от тлетворного влияния общества, и мог не сомневаться в том, что успех и счастье будут ему гарантированы, при условии, что он во всем будет следовать этим основополагающим чувствам.

Инстинктивно он знал, что не должен делать массаж неграм. Чувствовал, что этот контакт каким-то образом запачкает его, физически или морально.

Но просто так отказаться от черной пациентки он не мог. В июле предыдущего года президент Линдон Джонсон, поддержанный и демократической, и республиканской партиями, подписал «Закон о гражданских правах 1964 года», так что верящим в собственное превосходство стало опасно выражать свои взгляды, которые теперь могли истолковать как расовые предрассудки. Его могли и уволить.

К счастью, буквально перед тем, как заявить о своих истинных чувствах начальнику и рискнуть оказаться на улице, Младший увидел будущую пациентку. В пятнадцать лет Серафима была ослепительно красива, пожалуй, завораживала взор так же, как Наоми, и инстинкт подсказал Младшему, что шанс запачкаться от контакта с ней физически или морально ничтожно мал.

Как и на всех женщин, достигших половой зрелости и еще не задумывающихся о вечном, Младший произвел на нее впечатление. Она ничего такого ему не говорила, во всяком случае словами, но он знал, что ее влечет к нему, по брошенным на него взглядам, по тону, которым она произносила его имя. За три недели, которые занял курс лечебной физкультуры, Серафима бессчетное число раз демонстрировала маленькие, но вполне убедительные доказательства горящего в ней сексуального желания.

На последнем занятии Младший узнал от девушки, что в этот вечер она останется дома одна: родители собрались куда-то отъехать. Она сказала об этом ненароком, как бы между прочим, но Младший превращался в ищейку, когда речь заходила о соблазнении, и унюхивал даже самый слабый запах готовности отдаться.

Позднее, когда он появился у ее двери, она изобразила изумление и тревогу.

Он понимал, что Серафима, как и многие женщины, хотела, чтобы ее трахнули, сама на это напрашивалась… однако в своей самооценке не могла посмотреть правде в глаза и признать собственную сексуальную агрессивность. Ей хотелось видеть себя скромной, застенчивой, невинной, какой и положено быть дочери священника… а сие означало, что от Младшего требовалось проявить грубость, чтобы дать Серафиме то, чего ей так хотелось получить. И он с радостью потрафил девушке.

Как выяснилось, Серафима действительно оказалась девственницей. Младшего это только распалило. Так же как мысль о том, что он овладеет ею в доме ее родителей… более того, в доме приходского священника.

На этом его везение не закончилось: он смог вкушать прелести девушки под голос ее отца, что возбуждало сверх всякой меры. Когда Младший позвонил в дверь, Серафима сидела в своей комнате, слушала магнитофонную запись проповеди, которую готовил ее отец. Преподобный обычно надиктовывал первый вариант, который потом дочь записывала на бумаге. Три часа Младший без устали долбил ее под отцовский голос. «Присутствие» священника действовало как стимулятор и толкало на эротические новации. И когда Младший насытился, Серафима прошла с ним полный курс сексуального образования. Ни один мужчина уже ничему не мог ее научить.

Она сопротивлялась, плакала, притворялась, что ей противно, пыталась имитировать стыдливость, клялась, что сдаст его полиции. Другой мужчина, не столь разбирающийся в психологии женщин, как Младший, мог бы подумать, что девушка действительно сопротивляется, действительно обвиняет его в насилии. Другой мужчина мог бы даже дать задний ход, но Младшего Серафима провести не могла.

Удовлетворенная, она хотела иметь оправдание для того, чтобы и дальше обманывать себя, верить, что она не шлюха, что она – жертва. На самом-то деле она никому не хотела говорить о том, что он с ней выделывал. Вместо этого она просила его, пусть не в лоб, но безусловно просила, дать ей повод сохранить в тайне их сексуальный секрет, предлог для того, чтобы и дальше притворяться, что она не напрашивалась на его визит и все, за этим последовавшее.

Поскольку он искренне любил женщин и ему хотелось во всем следовать их желаниям, Младший и тут пошел ей навстречу, красочно описав, как будет он мстить, если Серафима скажет кому-нибудь о том, чем они тут занимались. Князь Влад, обожавший усаживать своих пленников на колы, исторический прототип Дракулы Брэма Стокера, – спасибо тебе, клуб «Книга месяца», – не мог бы придумать более страшных пыток и мучений, чем те, которые, по словам Младшего, ждали священника, его жену и саму Серафиму. Ему страшно нравилось притворяться, что он запугивает девушку, и он видел, что и ей в равной степени нравится притворяться, будто она принимает его угрозу за чистую монету.

К словам он добавил несколько тумаков по тем местам, где синяки не будут видны, на животе и груди, а потом отправился к Наоми, на которой женился чуть меньше пяти месяцев тому назад.

К удивлению Младшего, когда Наоми проявила интерес к любовным утехам, он без труда выполнил супружеский долг. Хотя ему казалось, что весь его запал остался в доме преподобного Гаррисона Уайта.

Разумеется, он любил Наоми и никогда не мог ей отказать. В ту ночь он был особенно нежен с ней, а если бы знал, что менее чем через год судьба навсегда разлучит их, был бы еще нежнее.

* * *

Младший все стоял у могилы Серафимы, вырывающееся из его груди дыхание клубилось вокруг него в стылом ночном воздухе, словно он превратился в дракона.

Занимал его один вопрос: заговорила ли девушка?

Естественно, она жаждала получить все, что он ей дал, но, возможно, не желая признаться в этом себе самой, она все более поддавалась нарастающему чувству вины, пока окончательно не убедила себя, что ее таки изнасиловали. Психопатическая маленькая сучка.

Может, этим и объясняется, почему, в отличие от остальных, Томас Ванадий заподозрил Младшего в убийстве жены?

Если детектив верил, что Серафиму изнасиловали, естественное желание отомстить за дочь друга могло заставить его четыре дня так безжалостно давить на Младшего.

Но… пожалуй, что нет. Если бы Серафима сказала, что ее изнасиловали, полиция в считаные минуты появилась бы на пороге дома Младшего с ордером на арест. А то, что у них не было доказательств, не имело никакого значения. В этот век глубокой симпатии к тем, кто ранее жестоко притеснялся, слово несовершеннолетней негритянки имело бы куда больший вес, чем безупречная репутация Младшего и его уверения в том, что никакого преступления он не совершал.

Ванадий, конечно же, понятия не имел о том, что связывало Младшего и Серафиму Уайт. А теперь девушка уже никогда не заговорит.

Младший вспомнил точные слова детектива: «Говорят, она погибла в дорожно-транспортном происшествии».

«Говорят…»

Как обычно, Ванадий все пробубнил на одной ноте, никак не выделив первое слово. Однако Младший чувствовал, что у детектива возникли сомнения в причине смерти девушки.

А может быть, любая смерть в результате несчастного случая казалась Ванадию подозрительной. И в навязчивом преследовании Младшего для него не было ничего необычного. После многих лет, отданных расследованию убийств, после многих встреч с исходящим от человека злом он, возможно, стал мизантропом и параноиком.

Младший мог разве что пожалеть этого грустного, приземистого, не ведающего душевного покоя детектива, рассудок которого повредился долгими годами службы обществу.

Вот тут светлую сторону искать не пришлось. Если среди копов и прокуроров у Ванадия репутация параноика, гоняющегося не за настоящими преступниками, а за фантомами, мало кто согласится с ним в том, что Наоми убили. Если каждая смерть выглядит для него подозрительной, он быстро потеряет интерес к Младшему и переключится на другого бедолагу, начнет с той же энергией выдавливать из него признание в убийстве.

И если он обратит эту энергию на поиски убийцы Серафимы, девушка даже после смерти окажет ему, Младшему, немалую услугу. Как бы она ни умерла, в ДТП или нет, уж к ее-то смерти Младший не имел абсолютно никакого отношения.

Постепенно к нему вернулось спокойствие. Клубы пара уступили место маленьким облачкам, которые испарялись в двух дюймах от губ.

Прочитав даты на надгробии, он увидел, что дочь священника умерла 7 января, через день после падения Наоми с пожарной вышки. На тот день у Младшего было железное алиби.

Он выключил фонарик, несколько мгновений постоял, прощаясь с Серафимой. Такая нежная, такая невинная, с такой великолепной фигурой.

Грусть сжала ему сердце, но он не заплакал.

Если бы их отношения не ограничивались одним вечером страсти, если бы они не жили в двух разных мирах, если б она не была несовершеннолетней и связь с ней не грозила длительным тюремным сроком, тогда, возможно, они могли бы не скрывать свою близость и ее смерть поразила бы его в самое сердце.

Призрачный серп бледного света подрагивал на черном граните.

Младший перевел взгляд с надгробия на полумесяц. Прямо-таки серебряный турецкий ятаган с двумя зловеще-острыми концами, подвешенный на нити гораздо тоньше человеческого волоса.

И хотя он видел перед собой всего лишь полумесяц, ему вдруг стало как-то не по себе.

Внезапно он почувствовал, что ночь… наблюдает за ним.

Не зажигая фонарь, положившись только на лунный свет, он спустился к дороге. Подошел к «субарбану», взялся за ручку дверцы со стороны водителя и нащупал ладонью какой-то лежащий на ней маленький, плоский, холодный предмет.

Резко отдернул руку. Предмет упал, глухо стукнувшись об асфальт.

Младший включил фонарь. Луч выхватил из темноты лежащий на черном асфальте серебряный диск. Полную луну в ночном небе.

Четвертак.

Конечно же, тот самый четвертак, который в прошлую пятницу не обнаружился в кармане больничного халата, где ему полагалось лежать.

Он очертил фонарем круг, разгоняя нависшие над «субарбаном» тени.

Никаких следов Ванадия. Правда, он мог спрятаться за одним из высоких монументов, благо около дороги их хватало, или за стволом дерева. Детектив мог стоять совсем рядом. А мог и уйти.

После короткого колебания Младший поднял монету. Хотел зашвырнуть ее в темноту, к надгробиям.

Однако если Ванадий наблюдал за ним и увидел бы, что он выбросил четвертак, то мог бы прийти к выводу, что его нетрадиционный подход срабатывает, что нервы Младшего уже на пределе. Имея в противниках сумасшедшего копа, он не решался выказать даже секундную слабость.

Младший сунул монету в карман брюк.

Выключил фонарь. Прислушался.

Наверное, ожидал, что до него донесется голос Ванадия, где-то неподалеку напевающего один из куплетов песни «Кто-то поглядывает на меня».

Минуту спустя полез в карман. Нащупал монету.

Открыл дверцу «субарбана», сел за руль, захлопнул дверцу, но двигатель не завел.

Конечно, ночной визит на кладбище – решение не из удачных. Вероятно, детектив выследил его. И теперь думает о том, какой мотив привел его сюда в столь поздний час.

Младший, поставив себя на место детектива, смог предложить несколько причин, объясняющих его появление на могиле Серафимы. К сожалению, ни одна из них не подтверждала его невиновность.

А самое ужасное заключалось в том, что Ванадий мог задаться вопросом: а что могло связывать Младшего и Серафиму? В этом случае для него не составило бы труда выяснить, что Серафима была пациенткой Младшего, а потом, в своей паранойе, прийти к выводу, что Младший имеет какое-то отношение к ДТП, унесшему жизнь Серафимы. Безумие, конечно, но детектив, похоже, не отличался здравомыслием.

В наилучшем варианте Ванадий мог бы решить, что Младший приехал, чтобы узнать, на чьи похороны приходила его Немезида, воплощенная в современном полицейском… Собственно, таковым и был истинный мотив. Но последнее означало, что Младший боялся детектива и стремился опережать его хотя бы на шаг. Невинный человек на такое бы не пошел. Так что, учитывая отношение к нему чокнутого копа, Младший с тем же успехом мог написать на лбу: «Я убил Наоми».

Он нервно провел рукой по брючине, нащупывая монету. Она по-прежнему лежала в кармане.

Бледный лунный свет словно перенес кладбище в Арктику. Трава серебрилась, как снег зимой. Надгробия казались ледяными глыбами, разбросанными по пустоши.

Черный асфальт дороги появлялся ниоткуда, чтобы уйти в никуда. Младший вдруг остро почувствовал свое одиночество и уязвимость.

Ванадий сам говорил, что он – необычный коп. В своей навязчивости, убежденный, что Младший убил Наоми, раздраженный тем, что не может найти доказательств вины Младшего, детектив вполне мог решиться на то, чтобы взять установление справедливости на себя. И что могло помешать ему подойти сейчас к «субарбану» и хладнокровно пристрелить Младшего?

Младший заблокировал дверцу. Повернул ключ зажигания и, как только завелся двигатель, резко рванул с места.

По дороге домой то и дело посматривал в зеркало заднего обзора. Его никто не преследовал.

Дом он снимал: бунгало с двумя спальнями. Окружали дом огромные раскидистые кедры. Обычно ему казалось, что их ветви защищают жилище, теперь же в кедрах ему виделось что-то зловещее.

Пройдя в кухню из гаража, Младший включил свет, предчувствуя, что увидит сидящего за столом Ванадия с чашечкой кофе в руке. Но на кухне никого не было.

В поисках детектива Младший обследовал весь дом, комнату за комнатой, шкаф за шкафом. Не нашел.

Тревога, однако, не покинула его, и он повторил только что пройденный маршрут, на этот раз проверяя, надежно ли заперты все окна и двери.

Раздевшись, посидел на краю кровати, зажав монету между большим и указательным пальцем правой руки, размышляя о возможных шагах Томаса Ванадия. Попытался пробросить монету по костяшкам пальцев, как это проделывал детектив, но четвертак постоянно падал на ковер.

Наконец Младший положил монету на ночной столик, выключил лампу и забрался в постель.

Заснуть не смог.

Этим утром он переменил простыни. Запах Наоми больше не составлял ему компанию.

Но он еще не избавился от ее вещей. В темноте подошел к комоду, выдвинул ящик, нашел свитер из хлопчатобумажной ткани, который она недавно носила.

В кровати расстелил свитер по подушке. Сладкий, едва уловимый запах Наоми подействовал как колыбельная, вскорости Младший заснул.

Проснувшись поутру, оторвал голову от подушки, посмотрел на будильник и увидел на ночном столике двадцать пять центов. Два десятика и пятачок.

Младший откинул одеяло, вскочил, но колени его подогнулись, и ему пришлось опуститься на край кровати.

В спальне хватало света, чтобы убедиться, что, кроме него, здесь никого нет. В доме царила полная тишина, совсем как в гробу, в котором сейчас покоилась Наоми.

Монеты лежали поверх игральной карты, повернутой картинкой вниз.

Младший вытащил карту из-под монет, перевернул. Джокер. И поперек, заглавными красными буквами, имя: БАРТОЛОМЬЮ.