Текст книги "Серебряный лебедь"

– Ты с тех пор что-нибудь слышала о Бенистере?

Она вся переменилась – перестала смеяться и посмотрела на него печальным и далеким взглядом.

– Нет.

– Ничего?

– Ничего. Он уехал из Саттона утром перед похоронами Сибеллы. Я больше никогда его не видела. – Она словно о чем-то вспомнила и спросила: – Вы верите, что дом проклят? И потому не навещаете меня?

Неизвестно откуда взявшись, задул холодный ветер, и Джозеф ответил:

– Это место кажется мне довольно мрачным. Оно полно таинственных теней и невысказанных угроз. Я поклялся, что никогда больше не переступлю порог замка Саттон.

Племянница улыбнулась непонятной улыбкой:

– Он пользуется мной. Он требует, чтобы я никогда не покидала его.

– Ты поэтому не выходишь замуж?

– Может быть, отчасти и поэтому.

Джозеф попытался сменить тему разговора:

– Гарнет очень хороший сын. Я работаю на них только ради него. – Он дотронулся до своего ордена.

– Что это?

– Испанский эквивалент рыцарства. Я испанский вельможа первого класса.

Мелиор Мэри наклонилась к нему через стол и поцеловала в щеку.

– Я рада, что жизнь воздала вам за все, что вы пережили.

– Гарнет – вот лучшая награда, – задумчиво сказал Джозеф. – Мне жаль, что Мэтью Бенистер никогда не видел всей прелести своего сына.

Мелиор Мэри не ответила, и они перешли к обсуждению причины, побудившей его приехать в Англию. Речь шла о деньгах, которые Джозеф надеялся собрать с семей якобитов на поддержку армии принца Чарльза. И тогда она особенно остро пожалела, что отец не дожил до этого дня. Сейчас ему было бы семьдесят – он был всего на восемь лет старше Джозефа.

– Как порадовался бы отец! – воскликнула она.

Джозеф поцеловал ее руку.

– Будем молиться, чтобы эта затея закончилась коронацией.

И он ушел, и Мелиор Мэри не видела его до сегодняшнего дня, ее сорок девятого дня рождения. Она не знала, жив ли он и жив ли Гарнет, потому что многие погибли во время восстания 1745 года.

Все прошло точно так, как сказал Джозеф. Принц Чарльз Эдвард со своей армией дошел до Дерби, где лорд Джордж Муррей предложил отступать, а граф из Перта, напротив, настаивал на наступлении на Лондон. В тот декабрьский день принц был очень огорчен самой мыслью об отступлении. Он рвался вперед и думал только о победе. Мелиор Мэри было интересно, не рядом ли с ним Гарнет Гейдж, и если так, то что он мог сказать по этому поводу. Хотя догадаться было совсем нетрудно.

Но, скорее всего, его там не было, потому что Чарльз Эдвард повернул назад, упустив корону, которая уже почти была в его руках, а в Лондоне король Георг готовился к бегству, и все банки выплачивали деньги тем, кто собирался уехать из столицы.

Отворачиваясь от окна, чтобы одеться на бал, посвященный дню ее рождения, Мелиор Мэри подумала, что, если бы принц Чарльз принял другое решение, он, как сын правящего монарха, без сомнения, почтил бы ее сегодня своим присутствием, осыпал бы подарками от своего отца Джеймса III и от себя самого, вспомнил бы свою мать, королеву Клементину, которая умерла совсем молодой, прожив всего пятнадцать лет после побега из Инсбрука.

Но судьба распорядилась по-другому. Чарльз Эдвард приехал во Францию, бросив все и оставив себе только одежду, в которой был после бешеной травли неугодных, продолжавшейся в течение пяти месяцев. Сын короля Георга, герцог Кумберленда, без сомнения, держал зло на сына короля-соперника, думая, возможно, как он, принц Уильям, был близок к свержению. В поисках Чарльза Стюарта прочесали всю Шотландию, а его голова оценивалась в тридцать тысяч фунтов стерлингов. Но он сумел скрыться и, по слухам, теперь предавался радостям жизни в столицах европейских стран.

В дверь постучали – личная служанка Мелиор Мэри, Люкас, пришла помочь ей одеться. Но Мелиор Мэри, крикнув «подожди!», улучила момент, чтобы ополоснуть лицо и тело малвернской водой. Ведь могло случиться и так, что сегодня, в день ее рождения, к ней пожалует сын короля. Поэтому и она, и ее дом должны были выглядеть наилучшим образом, даже несмотря на то, что с тех пор, как брат Гиацинт покинул их, им оставалось только издалека любить друг друга.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Весь день небо было черным и тяжелым, и Сэм, незаконнорожденный сын Бриджет Клоппер от Джона Уэстона, запрокинул голову и заметил:

– По-моему, когда немного потеплеет, пойдет снег.

Том, внешность и характер которого были не из лучших, ответил:

– Конечно, пойдет, дурья твоя голова. Разве ты не знаешь, что, когда наша хозяйка справляет Рождество, всегда идет снег и я должен хорошенько подметать двор, чтобы могли пройти лошади? А ты каждый год твердишь одно и то же. Убирайся-ка лучше отсюда, идиот!

Сэм уже сжал кулаки и приготовился драться, но потом передумал и повернул к кухне – посмотреть, не приготовила ли ему мать что-нибудь поесть. Бриджет было уже за шестьдесят, но она до сих пор сохранила живость, а потому надрала ему уши и потребовала не мешать под ногами, потому что только она могла помочь поварам готовиться к грандиозному приему, который сегодня вечером устраивала мисс Мелиор Мэри. Ворча что-то себе под нос и на какое-то мгновение став очень похожим на Джона, Сэм поплелся к конюшням, где у него было припрятано немного пива – там он мог посидеть и вспомнить старые времена, когда здесь еще жил Мэтью Бенистер. Да, золотые были деньки, но прошли.

Дом был празднично украшен, так как в соответствии с вековой традицией на Рождество в Большой Зале готовились принимать гостей. Более двухсот лет назад сэр Ричард Уэстон возглавлял такое же торжество, глядя на толпящихся в дверях слуг, которые тоже хотели поучаствовать в празднике. А теперь его преемница, хозяйка этого дома, тоже смотрела взглядом собственницы на расставленные карточные столы и стулья, купленные у Чиппендейлов, отца и сына. Она заботилась о том, чтобы гостям было удобно играть в вист, пикет и даже в фаро – опасную игру, увлекшись которой, человек может за ночь проиграть все свое состояние.

Если кому-то надоест играть, он может побродить по Длинной Галерее и послушать игру музыкантов, а для ощутивших жажду или голод в столовой был накрыт праздничный стол. Все знали, что в двенадцать рождественских дней Мелиор Мэри устраивала самые интересные развлечения, поэтому тем, кто добирался издалека, следовало выехать рано утром – остановить приглашенного на такой вечер мог только сильный снегопад. И, завидев на небе угрожающие тучи, кучера как можно сильнее и настойчивее понукали своих лошадей, чтобы опередить погоду.

Когда в воздухе закружились первые снежинки, Мелиор Мэри тоже забеспокоилась. В тот день 1752 года вся ее усадьба быстро принимала облик обманчивого рая.

Этим летом Мелиор Мэри минуло сорок девять лет, но миром правит молодость, поэтому ей следовало выглядеть такой же юной и прекрасной, как всегда. Прежде всего она надела платье из тонкой серебристой ткани, а затем проследила, чтобы парикмахер вплел ей в волосы сиреневые ленты и чтобы на увешанные бриллиантами плечи непременно свисали длинные пушистые перья «а-ля Уэстон». Теперь она смогла занять свое место в небольшом холле, где приветствовала прибывающих гостей.

Митчел, ставший к тому времени таким же седым, как его хозяйка, стоял за дверью спальни и, когда она выходила, подал ей руку. Он по-прежнему любил ее, хотя со дня похорон Джона Уэстона ни разу больше на заговорил об этом, и его уродливое суровое лицо не выразило ничего, когда он в очередной раз увидел ее неувядающую красоту.

– Ну как? – спросила она.

– Очень хорошо, мисси. Говорят, вы занимаетесь черной магией и открыли секрет вечной молодости.

– Может быть.

Митчел искоса взглянул на нее.

– Я ничему не удивлюсь, глядя на вас.

Мелиор Мэри засмеялась.

– Вы просто несчастный шотландец, и мне хочется вас уволить.

– Вы пытаетесь сделать это уже на протяжении последних тридцати лет. Ступайте к своим гостям и перестаньте болтать чепуху.

Они спустились по лестнице в абсолютном молчании, но даже это не вызывало у них неловкости – так давно они знали друг друга. Мелиор Мэри, пребывая в блаженном неведении, постепенно стала во всем зависеть от него, и Митчел был уверен, что в случае его смерти ее воинственный дух ослабеет.

Прием удался на славу. Огонь ярко освещал Большую Залу, музыканты играли сладостные мелодии, приукрашивая тишину, и в этих переливчатых звуках свободно текла беседа. Затихал и возобновлялся хрустальный смех и болтовня, по мере того как картежники сосредоточивались на игре или, наоборот, расслаблялись. Среди всего этого великолепия царила Мелиор Мэри, блистательная и холодная, как драгоценный камень. В мерцающем свете свечей ей нельзя было дать больше двадцати пяти, и за ее спиной ходили разные сплетни и слухи, передававшиеся под прикрытием вееров или шелковых носовых платков. Почему она никогда не была замужем? Сколько ей лет на самом деле, девственница ли она? Правда ли, что ей предлагали руку и сердце самые уважаемые мужчины страны, а она всем отказывала? Какую тайну хранят эти прекрасные глаза? У кого был ключик к сердцу Мелиор Мэри Уэстон? Все эти вопросы очень волновали общество.

Но она ничего не слышала и спокойно села играть в карты, радостная и беззаботная, как девчонка. Шампанское и комплименты слегка вскружили ей голову. Напротив сидел вечно сердитый лорд Барраклоу; он смотрел на свои руки так, словно имел дело с самим дьяволом, а рядом с ней пристроился маркиз из Бата, который то и дело поднимал свой монокль и разглядывал нежный изгиб ее шеи.

– Если снегопад усилится, нам придется остаться на ночь, – сказал маркиз, в то время как его престарелая жена с невероятно заостренным книзу лицом злобно рассматривала ее.

– Черт подери, надеюсь, этого не случится, – ответил Барраклоу. – Не могу спать в незнакомой постели. Я должен знать постель, чтобы лечь в нее, и во время французских войн всюду возил с собой кровать. Проклятые французишки спалили ее. Никогда им этого не прощу. Я уж лучше разделю постель с язычником, чем пущу туда француза.

Лорд Бат оглушительно расхохотался, а леди Бат сурово нахмурилась. Мелиор Мэри же смеялась так, как смеялась только в юности.

Барраклоу продолжал ворчать:

– Я это говорю не в обиду вам, моя дорогая мисс Уэстон. Ваша кровать наверняка была бы для меня весьма удобной. – Таким образом он попытался извиниться, совершенно не отдавая себе отчета в двусмысленности своих слов и продолжая в том же духе, хотя Бат сотрясался от хохота. – По правде говоря, если бы мне пришлось выбирать между разными кроватями, я бы, скорее всего, предпочел вашу, но факт остается фактом, и, даже если снегопад усилится, я все равно уеду. Поэтому, Бат, будьте так добры, сообщите мне, если увидите, что погода ухудшается.

Но Барраклоу не предполагал, как могут обернуться его слова, и продолжал играть в карты, внимательно разглядывая их и не обращая никакого внимания на то, что маркиз уже плакал от смеха, а его жена нервно сглатывала слюну. А когда старик выкрикнул: «Играйте же, маркиз, играйте!» – Бат чуть не захлебнулся вином, а маркиза уже собралась выйти из-за стола, как вдруг Мелиор Мэри увидела нечто, заставившее ее даже немного привстать со стула.

Она сидела рядом с камином, и ее столик был таким же, как и остальные двадцать три, но из-за этого столика было видно, что происходит в холле, примыкающем к Большой Зале. Звон колокольчика оповестил о прибытии запоздалого гостя, но она лишь подняла глаза, зная, что у двери в холл дежурят двое лакеев и Митчел. В тот вечер Центральный Вход, ведущий прямо в Большую Залу, был закрыт.

Мелиор Мэри посмотрела на Митчела, который стоял в дверях, одетый во все черное и сверкая черными глазами. Он был немного насторожен, как будто ожидал чего-то плохого от человека, подходившего в этот поздний час к дому его хозяйки. Было одиннадцать вечера. И все же Мелиор Мэри смотрела на него как-то отстраненно, пока не увидела, что происходит событие из ряда вон выходящее: герой Нитсдейла вдруг опустился на одно колено и склонил голову. Он постоял так какое-то время, а потом согнулся в чрезвычайно почтительном поклоне.

Мелиор Мэри с удивлением наблюдала за ним и увидела руку, протянутую к нему, сухощавую сильную руку с изящными пальцами и красивыми ухоженными ногтями. Когда Митчел подносил эту руку к своим губам, на ней сверкнуло кольцо с темно-красным камнем. Она снова приподнялась на стуле, чтобы получше разглядеть гостя, но человек отступил в темноту. Пришлось ей выйти из залы и удовлетворить свое любопытство. Но, сделав несколько шагов, Мелиор Мэри почувствовала внезапную слабость в ногах, встревожилась, даже испугалась – судьба предлагала ей, Снежной Королеве, большую игру.

После первого зимнего снегопада в церкви монастыря Инглвуд было очень холодно. За час до полуночи в ней в одиночестве стоял на коленях монах, предпочитая лучше молиться, чем лежать, содрогаясь от холода, в своей крошечной тесной келье. Его пальцы замерзали, перебирая четки, и, произнося слова молитвы, он видел свое клубящееся дыхание.

Он не знал, почему его называют Маленьким Монахом, а некоторые – Молодым Монахом. Он вовсе не был маленького роста, как и не был старым или сумасшедшим. Этот человек средних лет, совершенно безобидный, как цветок, уже забыл, давно ли он живет здесь, потому что каждый следующий год был похож на предыдущий. Но ему казалось, что он так же молился на Рождество по крайней мере раз тридцать. После молитвы он поднимался с колен и год за годом совершал один и тот же ритуал – выходил на улицу, в темноту, убивал дюжину гусей, приносил их на кухню, ощипывал и очищал, чтобы на следующее утро братья могли позавтракать.

Но самому ему не нравилось есть этих гусей, и он отдавал свою порцию брату Аугустусу, который сидел в трапезной слева от него. Маленький Монах не ел гусей, так как очень любил их и всех знал по именам. Отнять жизнь хотя бы у одного было для него равносильно убийству ребенка. Но он все же выполнял свою тяжелую обязанность и никогда не уклонялся от нее, потому что был единственным человеком, пасшим гусей и коз. Он также ухаживал за шестью коровами, которые ежедневно отдавали монастырю свое молоко.

Маленький Монах всегда любил животных, и когда много лет назад он пришел в монастырь голодный и слабый, почти в бреду, его вернула к жизни лошадь аббата, у которой на ноге образовалась какая-то язва. Тогда он не знал, ни кто он, ни откуда пришел, и, как ни выспрашивали его монахи, ничего не мог им ответить. Но в его памяти что-то шевельнулось, он смешал разные травы и цветы и смазал рану животного. Когда нога лошади снова стала сильной и здоровой, его оставили в монастыре – было очевидно, что, пока за ним никто не приедет, он должен жить там и вступить в священный орден. После всего случившегося обитатели монастыря не смогли выгнать его на улицу.

Он очень понравился аббату, и, когда его принимали в братство, тот дал ему особое имя. Но сейчас Маленького Монаха уже никто так не называл, кроме нового высокого и худого аббата, который оказался нехорошим и жестоким человеком.

Что могло быть лучше, чем спокойно сидеть у мельницы и из-под широкополой соломенной шляпы смотреть на воду, текущую на колесо и превращающуюся в пену?

– Брат мой, брат мой! Чем ты занят? – обычно грубо прерывали его уединение.

Но у Маленького Монаха не было объяснения, почему его так тянуло смотреть на воду, на копошащихся маленьких гусят… Приходилось снова вставать на ноги, возвращаться в монастырь и заниматься дойкой коров, уборкой двора и всеми теми тысячами дел, которые заполняли его тихие и ничего не значащие дни.

И даже сейчас, в свое свободное время, неслышно совершая молитву, он иногда оглядывался, проверяя, не хочет ли его и здесь кто-нибудь побеспокоить, дать какое-нибудь поручение или просто занять другим делом. Но все было спокойно. Монастырь спал, молчаливо распростершись в беспросветной темноте. Однако он был прав – даже в этот час в церкви кто-то был. Маленький Монах обернулся, чтобы получше рассмотреть присутствующего, и его очки с толстыми стеклами отразили пламя свечи.

– Святой отец?

– Нет, это я, брат Аугустус. Что ты делаешь, Маленький Монах?

– Молюсь… и думаю.

В темноте послышался тихий смех.

– Думаешь, брат мой? О чем же ты думаешь?

– Не знаю, – вздохнул он в ответ. – О том времени, которое не могу хорошо вспомнить. Ты не поймешь.

– Ты так полагаешь?

Когда-то, в то страшное время, когда произошло восстание 1715 года, брат Аугустус был якобитом. Он боролся самозабвенно и готов был вцепиться в горло всякому, кто пошел бы против него, а когда его имя попало в списки разыскиваемых, укрылся здесь, в тиши романтичного монастыря в Беркшире, стал набожным и толстым, и оба эти обстоятельства помогли всему миру забыть о нем.

– Ты считаешь, я не пойму, брат мой?

Но монах уже поднялся с колен, бормоча что-то себе и всемогущему Господу. Пришло время убивать гусей. Брат Аугустус вдруг с нежностью посмотрел на него. Безобидный, приятный человек…

– Ты не знаешь, что значит убивать по-настоящему, – сказал брат Аугустус почти шепотом.

– О нет, знаю, – неожиданно ответил монах.

– Что ты знаешь?

– Это я виноват в том, что она утопилась в колодце. Дин-дон, моя бедная девочка! Но я не могу вспомнить, кто она. Брат Аугустус, я не могу вспомнить, кто она.

И толстяк остался стоять, глядя вслед Маленькому Монаху, который отправился резать гусей.

Даже для английского климата Рождество выдалось холодным. И Джозефу, хотя и довольно сильно опирающемуся на свою трость, поручили собственноручно принести апельсинов для празднования Крещения.

– Ты старый? – спросила его внучка Пернел.

– Конечно, черт возьми! Разве не видно?

– И да, и нет. Ты замечательно выглядишь в своем наряде.

Она была такой, что лучшего и желать нельзя. Смышленой, потому что рождена дочерью Тэмсин Миссет, Сары, – Гарнет женился на дочери одной из самых старых и знаменитых семей якобитов, – красивой, потому что унаследовала чистые глаза Сибеллы и темные роскошные волосы миссис Миссет, преданной, поскольку в ее груди билось честное сердце Мэтью Бенистера, а в жилах текла смелая кровь Майкла Миссета, и таинственной – в девочке было что-то и от рода Фитсховардов с их темной мистикой.

– Ты говоришь, как взрослая. Что ты знаешь о тех далеких днях и о великом щеголе Джозефе Гейдже?

Идя рядом с внучкой, он положил руку на ее густые черные волосы, мечтая о том, чтобы она запомнила его, мечтая воссоздать для нее свой прежний образ, предстать перед ней таким, каким был в глазах всего модного лондонского общества.

– Я знаю только то, что рассказывали мама и папа. Что ты был самым ловким обманщиком в Европе, мог принять любой облик, как угодно изменить свою внешность. А еще я знаю, как ты и бабушка Тэмсин участвовали в самом увлекательном похищении всех времен. Это было ночью, шел сильный снег, и вы вызволили из монастыря заключенную там принцессу Клементину ее и переправили к королю Джеймсу.

Ее глаза горели, когда она рассказывала ему эти истории о его же собственных похождениях, которые с каждым разом все больше приукрашивались и обрастали новыми подробностями.

– Дедушка?

– Что, моя маленькая мышка?

– А это все и вправду с тобой случалось?

– Да, и не только это. Ты слышала историю о том, как я уехал из Англии без гроша в кармане и как твой отец, Черномазый и я сам жили на хлебе и воде во время всего нашего пути в Испанию?

– Да, и о том, что ты понравился королю за свою храбрость, а королеве – за свою обходительность так сильно, что они подарили тебе серебряный рудник, и ты стал самым богатым человеком в Испании.

Джозеф улыбнулся. Да, удивительной была его жизнь! И все-таки даже теперь приходится кое за что расплачиваться. Его жена умерла в неполные девятнадцать лет, отцом его ребенка был Мэтью Бенистер. Но Джозеф держал это в тайне – Гарнет ни мгновения не сомневался в том, что он настоящий Гейдж. А когда в семье подшучивали над его глубокими голубыми глазами и вьющимися волосами, Джозеф улыбался и говорил, что эти черты сын унаследовал от Фитсховардов, чей род начался от колдуна, известного под именем доктора Захария. Да ведь это, в конце концов, было правдой.

– Ты опять мечтаешь, – обиделась на него внучка. – В твоих больших кошачьих глазах появилось какое-то далекое выражение.

Девочка подпрыгнула и попыталась поцеловать деда в щеку. Она любила его больше всех на свете – больше родителей, больше своих младших братьев-близнецов. Мальчики были так похожи, что только Сара Гейдж могла различать их. Она любила его даже больше Черномазого, который сейчас дремал на солнышке, похожий на большую старую собаку.

Изящная рука, украшенная сверкающим изумрудом, слегка шлепнула ее, и Джозеф воскликнул:

– Проклятие, ты же помяла мой галстук! Глупенькая!

Но он хотел сказать вовсе не это и взял ее на руки.

– Я люблю тебя, дедушка, – шумно выдохнула она ему в ухо. – Ты ведь еще не собираешься умирать, правда?

– Скорее всего, нет, – ответил Джозеф, разбудил негра и передал ему, еще зевающему, девочку. – Я слишком стар, чтобы носить детей на руках. – Он пытался казаться сердитым, но не смог сохранить серьезность, когда Пернел добавила:

– Да и вообще, знаменитым щеголям негоже появляться на улице в обществе сопливых детей. Это портит их репутацию.

И все трое разразились оглушительным смехом.

Мелиор Мэри не верила своим глазам. Митчел стоял на коленях перед молодым человеком, вошедшим в небольшой холл замка Саттон, частично скрытый от тусклого света камина. Стоя на коленях, шотландец снова и снова, как молитву, повторял слова: «Мой Прионнса, мой Прионнса!» И более того, произнося их, всхлипывал и трясся с головы до ног от переполнявших его эмоций. В воздухе чувствовались почти осязаемое напряжение и патетика.

– Что происходит?

Она была испугана, почувствовав, что ей грозит какая-то опасность. Даже то, как стоял незнакомец – тихо и спокойно, – заставило ее сердце бешено биться от ощущения того, что, возможно, пришло время, когда она снова, после стольких одиноких лет, сможет отдать свое гордое сердце мужчине.

– Кто вы такой?

Мелиор Мэри поняла, что вопрос прозвучал грубо, но нервное напряжение было слишком велико, чтобы подумать об этом заранее. Однако, казалось, он вовсе не обиделся, потому что из темноты послышался приглушенный смех.

– Ну, отвечайте!

Мужчина сделал шаг вперед, и у нее занялось дыхание. Перед ней стоял тот, кому она поклялась служить вечно, человек, который лишь благодаря своему имени мог распоряжаться ею до самой ее смерти. Мелиор Мэри присела так низко, что колени коснулись пола, и не стала подниматься. Наконец-то в замок Саттон прибыл принц Чарльз Эдвард Стюарт.

Он снова тихо засмеялся и сказал:

– Мадам, Митчел, прошу вас, встаньте. Я здесь инкогнито. Я ехал сюда под именем сэра Хэмпфри Морриса и предпочел бы, чтобы вы называли меня именно так.

Несмотря на всю торжественность момента, Мелиор Мэри не смогла сдержать улыбки. Сторонники принца часто подшучивали над его страстью к переодеванию и смене имен. Принц больше всего на свете любил загримироваться и, переодевшись, гулять по городу, радуясь тому, что его никто не узнаёт.

– Как скажете, ваше высочество. – Мелиор Мэри встала, все еще не смея посмотреть ему в лицо.

И все-таки она поняла, что принц улыбается, когда он сказал:

– Ходят слухи, а они дошли даже до Рима, о вашей необыкновенной красоте. И вы, наверное, знаете, что у моего отца есть ваш портрет. Но и ему далеко до оригинала, мадам, очень далеко.

Все знали о его умении разговаривать, да и вообще вести себя с женщинами. Мадам Жомини, например, почти силой заставила его стать своим любовником и согласилась расстаться с ним только после нелепой и смехотворной сцены. Сорокалетняя принцесса де Талмон начала с того, что чествовала его в обществе, и закончила тем, что он стал чествовать ее в своей постели. Две женщины – мадам де Вас и мадам де Монбазе были побеждены одной – мадемуазель Ферран. В общем, Чарльз Эдвард Стюарт был принцем всех женских сердец. Его преследовали на улицах Парижа, высматривали в опере. Он обладал таинственным и необъяснимым свойством, притягивающим женщин, и пользовался этим сполна.

И когда, наконец, Мелиор Мэри отважилась взглянуть ему в лицо, она поняла, в чем секрет его привлекательности. Принц не был красив в традиционном смысле слова – он был высок и строен, у него было худое лицо с ямочкой на подбородке и широким носом, но особенно притягательными были его чувственные глаза и рот. И это очень не соответствовало физической силе его тела, особенно окрепшего во время жестоких сражений 1745 года и в период постоянных преследований. Он как будто сам себе противоречил – был солдатом и в то же время изысканным ухажером, в нем соединялись неукротимая энергия борца и сокрушительная мужская сила.

Но сейчас Чарльз Эдвард Стюарт производил впечатление необыкновенно мягкого человека. Он сказал:

– Пока мы все еще в неофициальной обстановке, я передаю вам наилучшие пожелания от отца. Он хочет, чтобы вы знали: каждое ваше усилие, любая новость и вся информация, которую вы передаете, очень высоко ценятся в Риме.

Мелиор Мэри склонилась в реверансе.

– Пока бьется сердце и ясны мысли, мы готовы беззаветно служить королю Джеймсу.

Принц открыто посмотрел на нее.

– И я тоже, мадам. Но об этом мы поговорим позже, когда разъедутся ваши гости. А теперь будьте любезны проводить меня в комнату. – И, как шаловливый ребенок, добавил: – В качестве сэра Хэмпфри Морриса.

И он хладнокровно вошел в Большую Залу, словно был в полной безопасности и собирался играть в карты в собственном доме. Усевшись на то место, которое еще несколько минут назад занимала хозяйка, он вежливо представился лорду Барраклоу и лорду и леди Бат. И когда Мелиор Мэри снова посмотрела в его сторону, принц уже был увлечен игрой и внимательно изучал свои карты, вальяжно откинувшись на спинку стула и положив ногу на ногу.

Она повернулась к Митчелу, который уже успел свыкнуться с ситуацией и взять себя в руки.

– Что вы об этом думаете?

– Даже не знаю…

– Как вы полагаете, что привело его в Англию?

Митчел улыбнулся.

– Предстоит пеший поход, мисси, помяните мои слова. Вы обо всем узнаете этой же ночью. Прионнса Тиарлэч не успокоится, пока его отец не сможет воспользоваться правом, дарованным ему от рождения.

– Прионнса Тиарлэч?

– Так по-гэльски звучит имя принца Чарльза. А еще его называют Чарли, потому что английские якобиты неправильно расслышали Тиарлэч.

– Прелестный принц Чарли – это тоже он, да?

Что-то в ее голосе насторожило Митчела, и он очень серьезно сказал:

– Он совсем молодой, мисси. Вы же были подругой его матери.

Мелиор Мэри сумрачно посмотрела на него, и на какое-то мгновение Митчелу показалось, что в ней проснулась прежняя своенравная девочка, которая всегда шла своей дорогой, не считаясь ни с чьим мнением.

– Думайте, что говорите, – грубо одернула она его.

Митчел пожал плечами и ушел, а она снова отправилась в залу, где сидел герой сорок пятого года, ее принц, оживленно беседуя с лордом Батом, весело смеясь и вообще ведя себя так, словно всю жизнь ездил в замок Саттон и был знаком со всеми присутствующими. Мелиор Мэри смотрела на него не отрываясь, и он, возможно, почувствовав ее взгляд, прекратил беседу и посмотрел ей прямо в глаза. Его глаза были похожи на два топаза с янтарными кантиками вокруг зрачков. Их выражение как будто приковывало ее – было ясно, что, скорее всего, он находит ее красивой и даже не догадывается о ее истинном возрасте. Было также очевидно, что принц возжелал ее.

Мелиор Мэри вдруг забыла, кем он был на самом деле, и отвернулась, словно от одного из тех щеголей, которые частенько не сводили с нее глаз, но, спохватившись и снова взглянув в его сторону, увидела, что принц все еще смотрит на нее, делая вид, что не заметил ее пренебрежения. Кроя козырем туза лорда Барраклоу, он улыбался сам себе. Снежной Королеве не удалось поколебать хладнокровие элегантного сына короля.

Вечер прошел великолепно. Снега намело не очень много, поэтому жившие поблизости благополучно добрались до дому, но снежинки все-таки падали, и те, кто остался в замке, могли любоваться из окон на летящие белые хлопья, удобно устраиваясь в теплой постели. В конце концов уехал и лорд Бат, который был очень пьян и что-то беззаботно напевал себе под нос, и Мелиор Мэри осталась наедине с человеком, одинаково известным и его врагам, и его союзникам как молодой претендент на трон.

Принц очень пристально рассматривал ее, удивленно приподняв брови. Следуя правилам хорошего тона, Мелиор Мэри решила дождаться, пока ее гость заговорит первым, и прошло довольно много времени, прежде чем он произнес:

– Моя мать рассказывала, что именно вы заняли ее место, когда капитан Воган помогал ей бежать.

– Это правда, ваше высочество.

– Трудно поверить. Честно говоря, мадам, вы слишком молодо выглядите, чтобы быть замешанной в такую авантюру. Вы в то время были ребенком?

Мелиор Мэри тихо засмеялась, глядя на него, сидевшего на стуле с высокими подлокотниками в ее комнате, белой с серебром.

– Жаль, что я не могу подтвердить ваше предположение. Конечно, я тогда еще мало успела повидать в жизни, но…

Принц прервал ее, и его глаза с тяжелыми веками подобрели.

– Простите меня, мадам. Я не хотел вмешиваться. Это не мое дело, и покончим с ним. Просто я хочу еще раз сказать, что выглядите вы необыкновенно молодо.

Мужчина, только что так уверенно смотревший на нее, моментально переменился и превратился в добродушного сына короля – того самого мальчика, который своим энтузиазмом и горячностью покорил сердца суровых шотландцев. Он положил ей руку на плечо, но не для того, чтобы пофлиртовать, а лишь в порыве загладить, как-то смягчить свою вину. Он сделал это, как виноватая собака, которая кладет лапу на колено хозяину. За долгие годы Мелиор Мэри уже успела забыть, как ее когда-то взволновало прикосновение рук Мэтью Бенистера, как заставило закипеть кровь в жилах. До сегодняшнего вечера она думала, что такое ощущение ей никогда больше не суждено пережить, но прикосновение этого необыкновенного человека что-то всколыхнуло в ней.

Мысли ее спутались, дыхание перехватило, и она попыталась что-то сказать:

– Мой принц, я действительно стара… просто я…

Он поднес палец к губам.

– Я не хочу, чтобы вы снова об этом говорили, мадам. Все мы становимся старше, уже начиная с момента зачатия. Наш возраст – в нашем сердце. Есть люди, начинающие стареть даже в пять лет от роду. Я встречал таких – некоторые шотландские дети уже похожи на маленьких суровых взрослых. Но есть и другие люди – в девяносто лет они светятся радостью и жаждой жизни, как дети. Вы относитесь к последней категории. Вы красивы, умны и, даже будучи вдвое старше, все равно оставались бы моложе меня.