Текст книги "Вечеринка с карликами. И другие рассказы"

Как-то раз она объявилась и пригласила его на открытие выставки своей давней подруги. «Там будут только свои, университетские, ты почти всех знаешь. А потом в кафе пойдем, отметим! Только обязательно приходи, – загадочным голосом добавила она, – не пожалеешь!» Толик современным искусством не интересовался, но на выставку пришел. При встрече они радостно обнялись и долго болтали о том о сем. Юлька расспрашивала его о работе, родителях, пеняла, что пропал куда-то надолго, и все поглядывала на дверь. Толик рассказал, что партнеры уже давно зовут его в Америку, но он что-то никак не надумает. «А чего думать-то? – Юлька с удивлением выкатила глаза. – Тебя здесь что – что-то держит?» Толик не ответил и неуклюже пожал плечами. В районе лопатки что-то хрустнуло и больно отозвалось. Перехватив очередной взгляд подруги в сторону входа, он спросил: «Ждешь кого-то?» Девушка расплылась в улыбке: «Ага!» «Очередной трындец, – подумал про себя Толик, а вслух спросил: – Нашла наконец?» «Да, – Юлька, взвизгнув, аж подпрыгнула на месте, глаза вспыхнули. Она наклонилась к нему и, резко понизив голос, зашептала: – Тебе одному скажу по секрету, мы пока еще никому не говорили: он сделал мне предложение!» «Поздравляю! – Толик стал судорожно прохлопывать карманы. – Черт, куда они подевались?» «Сигареты? Да вот же они, ты их на стол положил, ну, давай и мне, а то я что-то нервничаю, пойдем выйдем, здоровье испортим».

Юлькин избранник оказался хорош собой, упитан и призывно пах чем-то древесно-приторным. Он по-хозяйски тискал разомлевшую от счастья Юльку на глазах у всей честной компании, по ходу дела рассказывая про свой суперинновационный проект и очереди инвесторов, желающих вложить в него деньги. Юлька завороженно слушала, поддакивала, восхищаясь предпринимательскими талантами своего избранника, и сияла как начищенный до блеска медный пятак. Толик ушел не попрощавшись. По дороге домой он позвонил партнерам и сказал, что готов обсудить условия переезда. Юлька объявилась спустя три с лишним года. Ее звонок разбудил его посреди ночи на другом конце океана. «Толик, привет, у меня трындец, самый трындецовый трындец на свете. Да знаю, знаю, что не в Москве, вот зачем, зачем ты уехал? Что ты там забыл? Тебе что – здесь нечем было заняться? Мне так хреново, я без тебя не справлюсь! Ну давай хоть по телефону, ты же сейчас не занят, да?» Она что-то кричала про неудавшийся бизнес мужа, потраченные инвестиции, его депрессию и загул, свою несчастную жизнь… Толик, стараясь не шуметь, на цыпочках переместился на кухню, включил свет и по инерции бросил взгляд на полку. Бутылок не было. Они вообще крепкое не покупали, только вино на ужин. Надо бы купить еще бутылку того – ароматного, калифорнийского. На столе стояла забытая с вечера тарелка в цветочек с остатками каши. На детском стуле засохли кусочки брокколи. Или это кабачок? Надо бы отмыть утром. Голос в трубке срывался, спотыкался, перескакивая вздыбившиеся меридианы, захлебывался в атлантических широтах. «Трын-дец, трын-дец, трын-дец», – лязгали барабанные перепонки. Все еще держа телефон возле уха, он вернулся в спальню и принюхался: пахло молоком и немного жасмином, из окна тянуло жженной накануне сухой листвой. Соленым ветром совсем не пахло, хотя океан был близко. Толик вспомнил, что забыл потушить свет, и вернулся на кухню. «Прости, я больше не могу говорить. И не переживай, все будет хорошо, я точно знаю». Он выключил телефон и подошел к окну: в предрассветном сумраке, пару раз вспыхнув, растворились и исчезли несколько серебристо-зеленых искр. Наверно, угли еще тлеют, надо было лучше костер загасить. Расправив плечи, он сладко потянулся и вернулся в постель.

Дина Неверова

Каждое лето меня отправляли к бабушке в деревню Казачий Ерик, которая находится возле речки с таким же названием. В 1997 году лето в этих краях выдалось на редкость жарким – бабушкин термометр в виде петушка уже в девять утра показывал немыслимые плюс сорок! Когда я подходила к нему после обеда, красная полосочка, начинавшаяся где-то в животе у петушка, поднималась до самого петушиного гребешка, и казалось, что алый огненный поток вот-вот хлынет из птичьего горла.

Днем нестерпимый жар исходил от раскаленных домов, потрескавшейся земли, воздух точно кипяток вливался в легкие, не давая дышать, а вечером налетал колючий степной ветер, заметая увядшие вишневые сады красной песчаной пылью. Я, наверное, была единственным счастливым человеком в этой деревне – во-первых, потому, что приехала из холодного Петербурга и радовалась солнцу, а во-вторых – я влюбилась. Случилось это как-то вдруг, и непонятные слова про «любовь с первого взгляда», которые повторяли глупые барышни из бабушкиных романов, стали понятными.

Мне было двенадцать, Руслану – шестнадцать, тем летом мы встретились всего два раза, один раз у деревенского колодца, где он помог мне набрать воды. Впервые в жизни мужчина что-то сделал для меня, и впервые в жизни я почувствовала – это была не просто вежливость, а что-то другое. И это другое слышалось в его низком голосе, блестело в темных глазах и передавалось через случайные прикосновения, пока мы шли по узкой тропинке, ведущей от колодца к бабушкиному дому. И то ли от жары, то ли от приторного запаха увядших вишневых деревьев, то ли от подъема в горку у меня кружилась голова и путались мысли, но до мурашек хотелось длить это головокружение и идти, идти…

Второй раз мы встретились в поле, которое широким покрывалом раскинулось вдоль берегов Казачьего Ерика. Я собирала шалфей, как вдруг мимо меня промчался табун лошадей, а следом трое всадников, один из них неожиданно развернул лошадь, и вот он уже рядом – разгоряченный конь бьет передними ногами в метре от меня, я вижу только эти танцующие ноги и чувствую острый мускусный запах, который исходит от животного. Руслан сидит на взмыленном жеребце, словно какой-то мифический демон – прекрасный и злой, одной рукой он держит поводья, а другую протягивает ко мне, и в его темных глазах я вижу и просьбу, и приказ одновременно. Мне становится так страшно от этой протянутой руки, точно это и не рука вовсе, а какая-то когтистая лапа, которая сейчас вырвет у меня сердце, я в ужасе закрываю глаза и бегу с закрытыми глазами прочь.

Когда я прихожу в себя, солнце уже прячется за далеким лесом и где-то высоко в потемневшем небе сердито кричит голодный канюк. Я ищу брошенную корзинку и нахожу ее только благодаря белому пятну, которое вдруг привлекает мое внимание, – это оказывается огромный букет ромашек.

Тем летом мы больше не виделись, и весь год я ждала следующих летних каникул с каким-то непонятным предчувствием счастья. И вот я опять в деревне, и предчувствие сбывается – Руслан приходит с дедом к нам в гости, и пока наши старики обсуждают чудовищную жару – а в 1998 году она была еще страшнее, чем годом раньше, – мы молча изучаем друг друга. Я с удовольствием замечаю, как он провожает меня взглядом, когда я выхожу из комнаты, с каким-то странным наслаждением смотрю, как жадно пьет холодный квас и как пристально смотрит на меня, когда мы прощаемся. Вечером в открытое окно моей комнаты кто-то забросил яблоко, завернутое в газету. На измятом клочке бумаги поверх газетного текста краснели слова: «Жду через час у колодца». И неровными печатными буквами на другой стороне листка: «Степь горит идем сторожить лошадей дед с нами». Это «дед с нами» неприятно царапнуло меня, точно не будь этих слов, и смысл первого послания был бы иным. Я написала бабушке записку, не забыв упомянуть, что дед Руслана «с нами», и, когда старая кукушка в гостиной прокашляла одиннадцать раз, я подошла к окну и, задержав дыхание, выпрыгнула – точно за белой чертой подоконника был не знакомый бабушкин палисадник, а холодный омут Казачьего Ерика, где нам запрещалось купаться.

Руслан ждал меня у колодца верхом на своем коне Кариме – это был крупный дончак, в темноте он показался мне огромным, и я никак не могла влезть в седло: конь злился и отстранялся от меня, но вот какая-то сила все же втащила меня наверх, и Карим сразу полетел в темноту широкой размашистой рысью. Первые мгновения я пыталась держаться за луку седла и не прикасаться к напряженной спине чужого мне человека, непонятно как и зачем вдруг оказавшегося рядом, но это было невозможно – плавная рысь Карима сменилась неровным галопом, и мне казалось, что под нами не конь, а взбесившиеся качели, летящие над обрывом, и я вцепилась в эту чужую каменную спину такими же каменными руками, не чувствуя ничего, кроме ужаса.

Мне было так страшно, что я не сразу заметила, как темная ночь превратилась в розоватые сумерки и конь пошел шагом. Вокруг нас колыхалось розовое море – словно мы вдруг оказались не в знакомой донской степи, а где-то на Марсе, как его показывают в некоторых фильмах. Гигантская луна алела в темном небе, точно бутон марсианского цветка с невидимым стеблем, всасывающий в себя соки и цвет из того розового тумана, что окружил нас. Мы остановились, Руслан спрыгнул с коня и сказал:

– Чудесно, да?

Я не могла ответить. Ужас, который сковывал меня во время скачки, превратился в какое-то непередаваемое восхищение и странное чувство сопричастности всему, что было вокруг – конь был мной, степь была мной, эта розовая ночь и страшная луна были мной, тишина, которую иногда нарушали испуганный крик кулика и тревожный стрекот кузнечиков, была мной. Если бы я издала хоть звук, меня бы просто затопило этим чувством, потому что – да, да, это было чудесно! Мы вдруг оказались в той единственной точке вселенной, где зарождается волшебный смысл бытия, в том месте и мгновении, которое дарит влюбленным непостижимую силу и понимание всего, что было, и всего, что будет.

Руслан помог мне слезть с коня, а потом мы пошли рядом, точно знали друг друга давным-давно, много жизней подряд. Он рассказывал мне о степи, которая была ему домом, – Руслан не был гостем в нашей деревне, он здесь родился и вырос, как до этого здесь родились его отец и дед, и прадед, и много лет его семья растила и берегла на этих просторах коней. Прадед Руслана был знаменитым коннозаводчиком, отец – прославленным наездником, чье имя гремело среди знатоков спортивного конкура; Руслан мечтал пойти по отцовским стопам. Он рассказывал непонятные вещи о породах лошадей, о преимуществах табунного содержания, о своем любимом Кариме и его сыне (которого он мне скоро покажет) с таким доверием, точно я уже была частью его жизни, и пока он рассказывал, я была ею! Если бы он говорил о луне, которая пылала над нами, или о самолетах, или о поездах, я бы слушала его с таким же глубоким чувством принятия.

Но это чудо первой любви, как и положено чуду, длилось недолго. Подул горячий ветер, и хрупкое волшебство рассеялось – розовый туман был всего лишь отблеском огня, который стеной стоял где-то впереди: степь действительно горела, поэтому ночь казалась такой светлой. Невыносимо запахло гарью, в сумеречном воздухе кружились черные хлопья сгоревшей травы; точно траурные бабочки, они липли к рукам, лицу, одежде, и стало понятно, что мы дошли до того места, где дед Руслана и еще несколько человек из деревни охраняли табун, который они пригнали с другой стороны Казачьего Ерика – там, на другом берегу, находилась конеферма, и там сейчас бушевал пожар.

Когда мы подошли к месту ночлега табунщиков, навстречу нам выбежал старый алабай – он стоял на границе лишь ему известной черты и, зажмурив глаза, рычал.

– Тю, Ушкуй! Свои!

Пес завилял обрубком хвоста, но продолжал рычать. Руслан еще раз шикнул на него, и мы прошли мимо, к маленькому костерку, вокруг которого прямо на земле лежали какие-то люди. Один человек сидел – это был дед Руслана. Он поднял голову, когда мы подошли, и посмотрел на Руслана. Потом он подошел к нам, продолжая смотреть только на Руслана, взял за повод Карима, позвал Ушкуя и ушел в темноту – ни единого знака того, что он узнал меня! Ни единого знака, что он меня видел вообще! Меня бросило в жар от такого приема, чувство счастья, которое меня переполняло еще несколько минут назад, исчезло, уступив место неловкости и непониманию. Что я здесь делаю среди ночи, кто все эти люди? Наверное, Руслан переживал что-то похожее, он не смотрел на меня больше и сердито бросал сухой кизяк в почти потухший костер.

– Будешь чай?

Я кивнула, а потом мы долго пили горький чай, молчали и прислушивались к темноте вокруг. Стрекот кузнечиков и мирный храп пастухов иногда прерывало какое-то гудение в небе за рекой, а следом на ним раздавалось странное уханье и шипение, после чего нас обдавало горячей волной воздуха, в котором плясали черные пластинки сгоревшей травы, – казалось, что за рекой беснуется огромный дракон. На каждое рычание этого таинственного дракона откликались собаки и лошади, скрытые от нас темнотой.

– Это самолеты, тушат пожар с воздуха, – сказал Руслан, увидев, как я пролила чай, вздрогнув после очередного шипения. – Часто стали летать, беда, видно. Пойдем, надо проверить лошадей.

И мы пошли в сероватый мрак, Руслан впереди – я за ним. Вокруг нас паслись лошади, принадлежащие семье Руслана. Часть табуна стояла в наспех сколоченных левадах, а часть паслась, стреноженная. Нам нужно было проверить путы на ногах тех лошадей, которые бродили на свободе. Слово «путы» я слышала раньше только на уроках литературы или истории, что это такое, представляла смутно. Оказалось, что это такая веревка толщиной с два моих пальца, определенным образом завязанная чуть ниже или выше коленей передних ног лошади; веревка не мешала им двигаться шагом, но и не давала подняться в рысь или галоп и быстро сбежать. Мы подходили к каждой лошади, которую находили в тумане, я светила фонариком, а Руслан, не забыв сказать что-то ободряющее потревоженной лошади, проверял узлы на веревках. В жидком свете фонарика лошади казались призрачными, нереальными, да и мой спутник все больше напоминал чародея: от него исходила какая-то сила, которая мгновенно подчиняла его воле все вокруг нас – туман редел и расступался перед ним, кони послушно стояли, а я не могла оторвать взгляда от его ловких рук, от его длинных пальцев, которые быстро скользили по ногам лошадей, а иногда оказывались у меня на плече или груди, чтобы поправить куртку, которую он на меня накинул. Руслан показывал своих любимцев с такой гордостью, точно это были не кони, а редчайшие бриллианты в сокровищнице короля, и мне, городской девочке, которая видела лошадей только на картинках или в поле, где они казались чем-то вроде нарисованного задника в спектакле, эти животные вдруг стали родными.

– Устала? Не хочешь вернуться?

Еще как устала! Но вернуться, сейчас, когда утраченное волшебство нового для меня чувства стало опять разгораться? Я покачала головой.

– Тогда я покажу тебе Шуликуна – чистый бес, но как хорош! Пришлось одного привязать, ужасно ревнует меня ко всем, резвость и выносливость у него невероятные, а прыгает так, точно у него есть крылья!

Я слушала Руслана и кивала, точно все понимала, и готова была идти за этим голосом куда угодно. Уже начинало светать, и поле сухого ковыля перед нами напоминало огромное облако, которое дремало на земле, и мы шли по этому облаку, опьяненные счастьем взаимопонимания.

Мы поднялись на пригорок, с которого было видно и другой берег реки, где над черной выжженной землей стелился дым, и оставленный нами бивуак, и табун, а прямо перед нами росла огромная акация, здесь был привязан Шуликун. Весь пейзаж напоминал мне почему-то саванну, как ее показывают в фильмах National Geographic, а не нашу скучную степь; возможно, тому виной было утреннее солнце, ослепившее меня, или странное чувство, которое оставил первый в моей жизни поцелуй.

Все казалось иным, цвета стали ярче, звуки – громче, обычное прикосновение руки мгновенно разогревало мою кровь и меняло ее состав, и когда Руслан вдруг засвистел, я чуть не упала – так больно резанул слух этот тревожный звук. Он продолжал свистеть и сдавливать мою руку.

– Не может быть! Отвязался!

Руслан оттолкнул меня и побежал вниз, к дереву. Он обежал акацию несколько раз, не переставая свистеть. Я видела, как с другой стороны холма в ответ на этот свист забегали люди, и вот уже несколько всадников веером разлетелись по огромному пустынном полю, на котором не было никаких признаков сбежавшего Шуликуна. Руслан тем временем успел добежать до обрыва, прыгнул в реку и в считанные секунды превратился в маленькое пятно на воде. Я осталась одна.

Мне было так больно и стыдно от этого неожиданного предательства, что хотелось в прямом смысле провалиться сквозь землю, исчезнуть, не быть. И когда я дотащилась до акации, у корней которой разросся какой-то кустарник, я забилась в него, точно зверь, и уснула.

Мне снился странный сон – Руслан целовал мою ладонь, мне стало жарко от этих поцелуев, я пыталась отнять руку и проснулась. Прямо надо мной раскачивалась гривастая голова, и лошадиные губы перебирали складки на рукаве куртки. Я пошевелила рукой, и лошадиная голова тут же исчезла, конь отошел от меня и смотрел огромными детскими глазами с непередаваемым доверием и любопытством. Это был крупный жеребец какой-то удивительной масти – как если бы вы смотрели на солнце сквозь рыжий кленовый лист, – и я поняла, что это тот самый Шуликун, который сбежал. Конь был в недоуздке, к которому карабином была пристегнута веревка, она змеилась возле моей руки, то приближаясь, то уползая в траву, когда конь отходил от меня. Я осторожно накрыла ее ладонью – конь сразу же почувствовал натяжение веревки, замер, но не двинулся с места. Я поднялась – Шуликун никак не отреагировал на это движение, только занюхал воздух и тряхнул гривой, отгоняя мух. Я сделала несколько шагов к стволу акации, конь пошел за мной, и тут я увидела Руслана – он стоял в нескольких метрах от нас, в тени дерева, и делал мне какие-то знаки. Шуликун тоже его увидел и тут же натянул веревку, я вцепилась в нее, ища одобряющего взгляда Руслана, но он смотрел сквозь меня, только на веревку в моих руках, только на взволнованного коня. Чем ближе подходил Руслан, тем сильнее нервничал конь и тем больнее веревка врезалась в мои ладони, но я продолжала тащить упирающегося коня к дереву, в надежде успеть обмотать корду вокруг ствола. И когда мне это почти удалось, я вдруг увидела, какие безумные у Руслана глаза, сколько в них боли, надежды и любви, и смотрят эти глаза не на меня, а на коня. И не знаю, что на меня нашло, но я размахнулась с неожиданной для себя силой и злостью и хлестнула Шуликуна по ногам концом веревки, потом еще и еще. Веревка обожгла мне руки так, точно я схватилась за лезвие раскаленного ножа, конь мгновенно взвился на дыбы, лягнул невидимого врага и, подняв клубы пыли, исчез.

Я бежала к реке не оборачиваясь. Мне кажется, что если бы Руслан догнал меня, то убил бы на месте.

Больше мы никогда не виделись. Ожог, оставленный веревкой, зажил, оставив мне на память два почти невидимых шрама, но я стараюсь на них не смотреть.

Инесса Гроппен

Все люди сделаны из геометрических фигур. Я, например, состою из кружочков, Сашка сделан из палочек, а Данька у нас получился из квадратиков. У Дани плотное тельце, короткие крепкие ножки, квадратные ладошки. Круглая у него только голова, но даже тут, на самой макушке, где волнуется родничок, есть маленькая посадочная площадка для крошечных вертолетиков. Волосы у Данечки тонкие, шелковые, они пахнут золотистым куриным бульоном. Наверное, поэтому Даня всегда голодный.

Я хожу на работу, а Даня – в ясли. От работы до яслей – пять минут быстрым шагом. Обычно Даня уже ждет в прихожей: ремни пристегнуты, кулачки сжаты, брови нахмурены, рюкзак висит на коляске, словно парашют. На нежности времени нет, до дома – пять минут бегом. Перехватываю управление.

У каштана Даня бросает первый клич. У ларька – второй, громче. Я бегу быстрей. Когда мы влетаем в лифт, Даня трубит уже вовсю.

Я паркую коляску посреди кухни на безопасном пятачке: однажды Данька уже дотянулся и зашвырнул мой телефон в раковину. На кухонном столе все готово с утра: тарелка, ложка, в стеклянной миске разморозился пакет кабачкового пюре. Закидываю в микроволновку.

– Ся-а-а-а-ать! – вопит Даня.

На шелковом лбу блестят капельки пота. Секунды тянутся бесконечно, я умоляю его кричать потише. Это бесполезно. Голодный Даня глух и бескомпромиссен.

Наконец готово! Из микроволновки тянет вареной капустой. Данькин вопль переходит в хрип, я хватаю миску и падаю рядом. Дальше все стремительно. Ложка – рот, ложка – рот. Даня иногда еще всхлипывает. У него мокрые щеки и красные припухшие бровки.

– Сё! – наконец говорит он.

С облегчением вздыхаю.

– Ди, – он тянется ко мне, мнет ладошками невидимые эспандеры.

Я ставлю миску, вынимаю Данечку из коляски и – вот оно! – прижимаюсь губами к теплой кабачковой щеке.

– Ма-а-а-а-ма, – гудит Даня.

*

Дане восемь, и он сделан из кружочков. У него мои голубые глаза, упругие загорелые щеки и розовые уши, такие мягкие и нежные, что их можно скрутить в трубочку. Уши у Дани еще и очень горячие, так что по его вискам то и дело бегут ручейки пота.

Даня ненавидит потеть, поэтому из всех видов спорта он выбрал водное поло. Спорт Дане категорически необходим. Так считают наш педиатр и учительница начальных классов. Спорт дисциплинирует, гасит агрессию, повышает концентрацию внимания и направляет неуемную Данину энергию в созидательное русло.

Меня регулярно вызывают в школу. От моей работы до Даниной гимназии пять минут на автобусе.

Даня скучает, качается на стуле, потом ложится щекой на стол. Так он поочередно остужает уши.

– Вот видите! – возмущается учительница. – Как так можно?! Даниил! Перестань, пожалуйста, качаться, сядь нормально.

Даниил перестает качаться, садится нормально и тут же начинает чесаться.

– В общем, очень жаль, но наша гимназия категорически против решения конфликтов таким путем. Поэтому будем рады видеть Даниила через три дня, в пятницу. А пока у него есть время подумать.

– Ну и что будем делать? – спрашиваю по дороге домой.

Даня молча шагает, руки в карманах, сквозь уши просвечивает багряное осеннее солнце. – Ты понимаешь, что тебя выгнали из школы?

– Временно, – бормочет Даня.

– Ты знаешь, что драться необязательно? Любую проблему можно решить мирным путем!

– Не любую.

– Ну хорошо. Какую… – так, стоп. Где-то это уже было. – Ладно, – говорю примирительно. – Пиццу хочешь?

– Да!

– Но Интернет все равно придется отключить.

– Ну ма-а-а-ма-а-а… – хнычет Даня.

*

Дане шестнадцать. У него Сашкины руки-палочки, кудри до плеч, брови вразлет. Он пахнет мятой и лосьоном для бритья. Данька с утра мрачный и трет глаза: опять играл всю ночь.

– Ты во сколько лег спать? – интересуюсь.

– Не начинай, а…

– А я не начинаю. Только не вздумай опять прогуливать. Все равно узнаю.

Я варю кофе, Даня ковыряет яичницу, пялится в телефон и вдруг заявляет:

– Вечером придет Лиза.

На секунду замираю.

– Та самая?

– Только, ма, не надо смотреть на нее вот так, – и Даня показывает, как именно мне не следует смотреть на Лизу.

– Хорошо, – легко соглашаюсь. – Не буду смотреть.

– А что будешь? – настораживается Даня.

– Ничего. Только спрошу, чем занимаются ее родители.

Даня перестает жевать.

– Если ты это сделаешь…

– А что такого?

– Блин, мама!

– Что «мама»? Если хочешь знать, это называется светская беседа. Смол-ток.

Данька знает, что я шучу, но ему не нравится мое чувство юмора. Он психует, вскакивает из-за стола, хватает рюкзак и куртку.

– Ты не доел!

Хлопает дверь, я слышу, как ступеньки легко отскакивают от подошв Даниных кроссовок. У нас разные темпераменты.

На работе заглядываю в буфет.

– Привет, мне кофе без молока, пожалуйста!

Здороваюсь с Верой, а заодно интересуюсь, чем питаются девочки шестнадцати лет. У Веры – двойняшки. Девочки мне видятся существами воздушными, фееподобными. Выясняется, что девочки питаются котлетами, пюре с кетчупом и гороховым супом. Причем жрут как лошади. И пока я перевариваю эту удивительную новость, звонит Сашка.

– Аллоу? Кто у аппарата? – жеманничаю я.